16 декабря. Вчера вечером ледокол привел последние корабли с островов. Мы покинули свои базы на Балтике, чтобы сузить фронт. В наших руках остались лишь два солидных острова - Лавенсаари и Сескар. На Сескаре застрял зимовать один из тихоходных тральщиков. К нему ледокол не мог пробиться. На этом тральце находился наш политотделец старший политрук Редькин. Радун ему позволил покинуть тральщик и сесть на любой из кораблей, идущих в Кронштадт, но пока старший политрук бегал за своими вещами, корабли снялись с якорей и отошли от острова.
      Редькина и еще двух каких - то моряков видели бегущими по кромке льда за кораблями. Чтобы обратить на себя внимание, они стреляли в воздух из пистолетов. Но Святов ни одному кораблю не позволил остановиться, он боялся, что ледокол далеко уйдет вперед, а отставшие концевые корабли каравана затрут сомкнувшиеся льды.
      Очень плохо, что мы без боя оставили Гогланд. Ведь весной этот остров нам очень понадобится. Сама природа сделала его господствующим в середине Финского залива. Он расположен почти поперек залива, мимо него незаметно не пройдешь, не проскочишь. Ведь на нем и обоих Тютерсах были поставлены не только пушки, но и пеленгаторные станции. Они могли предупредить Кронштадт о надвигающейся с моря опасности.
      Кроме того, на острове три бухты, удобные для стоянки кораблей. А для авиации были посадочные площадки.
      Правда, есть оправдание. Командование говорит: не - известно - де, чем кончится наступление противника под Тихвином, а эти острова дали Ленинградскому фронту 3270 бойцов и командиров, 49 орудий и 1500 тонн боезапаса, 98 лошадей и 450 тонн продовольствия.
      Кроме того, опасно было оставлять в глубоком тылу небольшой гарнизон. Из шхер к острову удобно подойти с любой стороны по льду. И Кронштадт не сможет помочь ни лыжниками, ни авиацией, ни продуктами. Лучше лишиться Гогланда на время, чтобы удержаться в кольце блокады.
      Начальству, конечно, видней. Итак, в Финском заливе мы владеем только низким и открытым со всех сторон Сескаром и более мощным и удобным островом - Лавенсаари, имеющим хорошие бухты и лесные заросли, в которых хорошо укрыты зимние строения, землянки, доты и дзоты.
      Острова заминированы и опутаны колючей проволокой. Теперь только они запирают морские подходы к Кронштадту.
      С последними кораблями прибыло и овровское начальство, руководившее на Гогланде спасением кораблей. Командир и комиссар ходят хмурыми. Финны по радио передали, что теплоход "Иосиф Сталин" придрейфовал к одному из островов и немцы на буксире притащили его в Таллинн.
      17 декабря. Совинформбюро сообщило, что нашими войсками взят город Калинин. Молодцы москвичи!
      Сегодня потеплело. С утра шла артиллерийская дуэль с немецкими береговыми батареями.
      21 декабря. Удивительная история произошла на стареньком эстонском пароходике, приспособленном для сторожевой службы в заливе. Во время ночной бомбежки пятидесятикилограммовая бомба через трубу влетела в топку. И не взорвалась. Кочегары вытащили ее клещами и не выбросили за борт, а по распоряжению "деда" - механика - оставили остудиться на палубе. К утру она вдруг взорвалась, разворотила всю корму. Видимо, была со взрывателем замедленного действия. Так по глупости скаредного "деда", которому для чего - то понадобилась бомба, выбыл из строя еще один сторожевик.
      22 декабря. Полгода идет война. В Ленинграде положение тяжелое. Сто двадцать пять граммов черного хлеба, без круп и мяса, не могут утолить голод. Правда, продукты уже идут, они лежат грудами на той стороне Ладожского озера. Грузовики не успевают их перевозить по льду. В первую очередь надо перебросить патроны, снаряды, бензин и солярку.
      Многие ленинградцы уже пухнут от голода. Кто не имел домашних припасов, обессилели, едва волочат ноги. Их поддерживает только надежда, что скоро блокада будет прорвана и по северной железной дороге пойдут поезда.
      Вчера Совинформбюро передало, что армия Федюнинского разбила две дивизии и два пехотных полка у Ладожского озера. Хорошо, что существует радио и добрые вести могут порадовать блокадников. А как же в старые времена вести проникали к осажденным?
      Ходят слухи, что войска Мерецкова тоже пробиваются к Ленинграду. Скорей бы они освободили хотя бы одну железнодорожную ветку!
      Особую ярость в эти дни вызывают подлецы, которые в лихую пору заботятся только о себе и делают карьеру.
      Все началось с письма, пришедшего в редакцию многотиражки. Его писал наш овровец, попавший на сухопутный фронт.
      "Дорогая редакция, разыщите гада - старшину Ефима Сиванка, который окопался в тылу и шкодит, - просит боец. - Этот прохвост написал моей жене, что я убит, и напросился рассказать, как все вышло. Когда она назначила ему встречу, он принес водки, консервов и стал приставать с ухаживаниями.
      Отыщите кобеля и судите. Нечего ему околачиваться в тылу и соблазнять жен воинов. Пусть-ка повоюет со штрафниками. Боец Иван Хлынов".
      - Сиванка я знаю, - сказал Клецко. - Это писарь Ломова. Он по совместительству стал почтальоном.
      Я попросил Клецко о письме бойца никому ничего не говорить, так как сам займусь расследованием.
      С письмом я пошел к военкому базы. Тот, прочитав жалобу, обозлился:
      - Вот как ведут себя любимчики Белозерова! А он еще просил освободить его от политзанятий. Сейчас вызову этого Сиванка.
      Но я остановил военкома и спросил:
      - А тебя не поразило то, что он с водкой и консервами к женщине пришел? Ведь наши снабженцы говорят, что у них крупинки лишней нет. Откуда писарь добывает продукты?
      - Верно, - задумался военком. - У нас излишков нет. Нужно последить.
      Он не стал вызывать писаря, а принялся наблюдать за ним. Сиванок, выполнявший обязанности почтальона, имел возможность утром и вечером покидать территорию части. Кроме того, он часто получал командировки в Ленинград. Сумки почтальонной не носил, а ходил с чемоданчиком. Военком приказал часовым проверить его.
      Часовой остановил Сиванка, когда тот собирался выйти из части, и потребовал открыть чемоданчик.
      - Не открою, - заартачился писарь. - Несу вещи командира базы. Сейчас доложу ему.
      Он повернулся и кинулся к канцелярии. - Часовой забил тревогу. Сиванка задержали и проверили содержимое чемоданчика. В нем оказалось восемь банок консервов.
      - Откуда они у тебя? - спросил военком.
      Побледневший писарь не знал, что сказать. В ящиках его стола обнаружили еще три банки шпрот и четвертушку головки сыра.
      - Мне подарили ханковцы, - вдруг придумал Сиванок.
      - Кто?
      Но он не мог назвать ни одной фамилии. Писарь заговорил только у следователя.
      Оказывается, на той барже, которая прибыла с Тран-зунда с нашей типографией, были еще ящики консервов, бочонки масла и головки сыра. Сгрузив типографию, снабженцы остальное не заприходовали. Баржу они отбуксировали к своим складам и, завалив дровами, заготовленными на зиму, оставили лишь узкий проход в трюм.
      Для маскировки в трюме держали швабры, каустическую соду и зеленое мыло. Доступ к ним имели только кладовщик, писарь и заместитель начальника снабжения. Продукты брали по приказу командира базы и начальника снабжения, и, конечно, не забывали себя. Жрали в три горла, да еще обменивали консервы на водку.
      Кроме - того, писарь развозил продуктовые подарки нужным людям. Никто из нас в эту тяжелую зиму о повышении званий и не думал, а снабженцы нашили себе на рукава новые серебристые нашивки.
      Те, кто представил их к повышению, нашли оправдание: "Соединение - де разрослось, не годится людей с малыми званиями держать на больших должностях". Теперь все они арестованы и переданы в военный трибунал. Пощады, конечно, не будет.
      23 декабря. Впервые в этом месяце я побывал в настоящей, жарко натопленной деревенской баньке. Ее построили бойцы постов наблюдения. Здесь большой котел горячей воды, запасены дубовые веники, а камни в парной накалены так, что выплеснутая из ковша вода словно взрывалась, с треском мгновенно превращалась в облако пара.
      Наши отощавшие тела соскучились по теплу и мылу. Мы давно не видели друг друга голышом. Зрелище, нужно сказать, удручающее. У всех политотдельцев животы подтянуло, а под кожей резко выпирали "шпангоуты" так в шутку у нас называют ребра. Пропагандист Васильев с грустью заключил:
      - Мослы лишь остались! И фаса нет, один профиль. Мы все, конечно, испытывали небывалое блаженство, истязуя себя вениками и ощущая щекочущее покалывание крови в разомлевшем теле. Мягкий пар обволакивал, обнимал нас, а запахи смолистых бревен, смешанные с ароматом дубовых листьев, пьянили, кружили голову...
      Но удовольствие, к сожалению, было недолгим. Начался обстрел. Снаряды рвались где - то вблизи на льду.
      В бане почему - то страшней, чем в казарме. Голышом ты чувствуешь себя беззащитным: боишься обваренным очутиться на снегу.
      Мы ополоснули друг друга прохладной водой, насухо вытерлись и стали торопливо одеваться, чтобы покинуть опасное место.
      24 декабря. У нас перемены: назначен новый командир ОВРа - бывший флагманский штурман, капитан второго ранга Ладинский. Говорят, что он отменно знает свое дело.
      Мы теперь не кронштадтский ОВР, а всего Балтийского флота. В нашем соединении 170 вымпелов! Шестьдесят крупных кораблей и почти все катера МО. Мы не отдадим больше ни одного человека на сухопутный фронт. Весной наши корабли первыми должны открыть навигацию и очистить фарватеры от мин.
      Два дня шел снег, дороги раскисли, затрудняли наступление наших войск под Москвой. Сегодня чуть подморозило, продвигаться будет легче.
      Для поднятия духа солдат на Восточном фронте по радио выступил Гитлер. Он заверил, что знает о страданиях солдат и надеется на их терпение и строгое выполнение приказов. При этом пообещал применить в войне новое оружие, которое приведет к скорой победе. А неудачи под Москвой объяснил выравниванием фронта, чтобы перейти от маневренной войны к позиционной. О блицкриге уже ни слова! Понял, что молниеносной войны не получилось.
      25 декабря. Ночью мы проснулись от грохота и сотрясений. Где - то рядом с казармой бухала "стотридцатка", и ей вторили другие батареи острова. От их пальбы дрожали стены старой казармы и жалко звякали стекла окон.
      По сведениям разведки, в сочельник сменялись гитлеровские дивизии на Перешейке и Южном берегу, чтобы рождество отпраздновать в тыловых квартирах. Наши артиллеристы решили на прощание угостить их стальными пирогами со шрапнельной начинкой.
      Сегодня "Ленинградская правда" принесла хорошую весть: рабочие вместо 250 граммов хлеба будут получать 350, а служащие - 200. Обещают выдать по карточкам крупы и мяса. Значит, подвоз налаживается.
      6 декабря было разрешено выбираться из Ленинграда по льду Ладожского озера. Желающих оказалось много. С одного берега на другой потянулись вереницы людей с нагруженными саночками. Не все они рассчитали свои силы. Многие по пути садились отдыхать и больше не поднимались - замерзали. Пришлось посылать специальные машины подбирать уставших и обмороженных.
      Сейчас пешие переходы по льду запрещены. Чтобы вывезти ленинградцев на Большую землю, мобилизованы все городские автобусы.
      В осажденный город пришла новая беда: замерзли водопровод и канализация. За водой ленинградцы ходят на Неву.
      31 декабря. Наши политотдельцы и "флажки" - флагманские специалисты, пользуясь флотским гостеприимством, умудряются дважды обедать и ужинать. Поедят на корабле и спешат к себе в кают - компанию, чтобы получить хотя бы второе и хлеб. И все равно остаются голодными. Это я испытал на себе. Столь не сытно наше питание.
      На флоте радость: черноморские корабли высадили десанты на Крымское побережье. Заняты Керчь и Феодосия. По этому случаю Новый год будем встречать с вином.
      1 января 1942 г. 0.50м. Вечером политотдельцы разошлись по кораблям для собеседований. Я был на сторожевике "Коралл". Военкомом на этом корабле бывший кавалерист Еременко. У него в каюте на переборке накрест висят ярко надраенный клинок и украшенные черненым серебром ножны. Про свою шашку он говорит с уважением и уверяет, что чистит ее чаще, чем зубы.
      Еременко худощав, черноволос, по-кавалерийски строен. Зимней флотской шапке придал такую форму, что она стала похожей на кубанку. Носит ее чуть набекрень. У него не ботинки, а хромовые сапоги с начищенными до блеска голенищами. Так и ждешь - сейчас звякнут шпоры.
      Он сам, а поэтому, видимо, и все его краснофлотцы рвутся воевать на сушу. Они изучают ручной пулемет, бросают гранаты и ходят на лыжах. Если бы у них был конь, то военком, наверное, научил бы рубиться. Весенняя навигация его не волнует, он уверен, что попадет на сухопутный фронт. Зря его держат на корабле.
      В кубрике я провел беседу с краснофлотцами и ужинал с командирами. Когда я уходил с корабля, то видел на льду у трапа детишек и женщин с котелками и бидончиками. Они ждали, когда кок вынесет остатки ужина и кастрюли, с которых можно наскрести пригарков.
      Как женщины и ребятишки проникают к кораблям? Ведь в воротах стоят часовые. Видно, они пробираются по льду, далеко обходя часовых. Голод не тетка, чего не предпримешь, чтобы добыть немного супу и каши.
      Наша парикмахерша утром работает в штабе и политотделе, а днем ходит по кораблям, стрижет и бреет ради обеда и ужина.
      Новый год встречали в кают - компании казармы. Стоя выслушали выступление по радио Михаила Ивановича Калинина. Всесоюзный староста, поздравив советских людей с наступающим Новым годом, сообщил радостную весть: наши войска, разбив шесть корпусов гитлеровцев, взяли Калугу.
      Прокричав "ура", мы выпили по полстакана красного вина. Потом завели патефон, ужинали и пили жиденькое пиво, добытое нашим политотдельцем Михайловым - бывшим кронштадтским судьей.
      Ровно в 0.30 минут наша соседка "стотридцатка" открыла огонь по берегу, занятому противником. Она заглушила праздничную музыку и напомнила о блокаде.
      2 января. В первый день нового года коки напекли пирогов с мясом и рисом. Всем досталось по куску. Проглотили и... остались голодными. А ведь когда - то пирогами наедались до отвала. Да и хлеба маловато. Нам пока ничего не прибавили.
      С Сескара вернулся наш политотделец Редькин. Весь путь по торосистым льдам он проделал на лыжах.
      Оказывается, для обслуживания ледовых дорог создан специальный гидрографический отряд. Гидрографы, овладев лыжами, исследуют лед и проводят по льду на острова не только машины с провиантом, но и танки.
      Отличился гидрограф Черкасов. Вьюжной декабрьской ночью он из Лавансари провел на Гогланд отряд наших лыжников. Появление на острове людей в белых балахонах было столь неожиданным, что противник в панике бежал.
      Остров Гогланд опять наш. Теперь, после освобождения Тихвина и улучшения наших дел на сухопутном фронте, он нам еще послужит.
      Весной, видно, сложна будет борьба с минами. Наш тихоходный тральщик, застрявший во льдах у Сескара, вдруг понесло вместе с ледяным полем. Начался невероятный грохот. Это рвались мины, под небеса вздымая ледяные осколки. Командир тральщика насчитал тридцать четыре взрыва. Лед не только взрывает мины, но и срывает их с минрепов. Рогатые клецки будут плавать по всему заливу. Весной жди их и на большом Кронштадтском рейде.
      Пришел сборник политуправления по обмену опытом политической работы в боевой обстановке. Один из авторов расхвалил нашу многотиражку "Балтиец" за умелую подачу материалов, воспитывающих бесстрашие и мужество. Мое "войско" в честь этой похвалы прокричало "ура". Девушки уже не рвутся на фронт. Они убедились, что их работа необходима флоту.
      5 января. В Ленинграде на исходе жидкое топливо для электростанций. Ленсовет попросил флот поделиться мазутом и соляром, сохранившимися в Кронштадте.
      Но как доставить жидкое горючее? Для этой цели выделили одну из крупных подводных лодок "Правда". Чтобы ее рубка и надстройка не выделялись среди льдов, их покрасили в белый цвет.
      Из Ленинграда, проламывая довольно толстый лед, "Правду" повел за собой ледокол. Первое время, хотя и медленно, шли они в тишине. Потом противник, видно, обнаружил ледокол и принялся из Стрельны и Петергофа обстреливать Морокой канал. Снаряды рвались на льду рядом с подводной лодкой, но отставать от ледокола было рискованно: пробитая во льдах дорога на морозе могла быстро застынуть.
      Более сорока минут шли корабли под огнем противника. К счастью, ни один снаряд в "Правду" не попал, лишь осколками поранило нескольких подводников, стоявших наверху. Ледокол же пострадал основательно. В него попало шесть снарядов. Был убит вахтенный рулевой, и чуть ли не треть команды получила ранения.
      Ледокол все же пришел своим ходом и привел при - топленную подводную лодку в Кронштадт. Здесь в объемистые цистерны "Правды" было залито семьсот тонн соляра.
      Тот же ледокол через несколько дней повел тяжело нагруженную подводную лодку в затемненный Ленинград. Шли в тридцатиградусный мороз в сплошной мгле, делая все возможное, чтобы ни одна искорка не выдала корабли. И это удалось морякам. Гитлеровские артиллеристы приметили конвой, когда он уже подходил к огражденной части Морского канала. Открытый вдогонку огонь не причинил вреда.
      В самые темные дни ленинградские электростанции получили горючее, чтобы выработать ток цехам, изготовляющим танки, пушки, снаряды, осветить и дать тепло госпиталям, детским садам, хлебопекарням и общественным столовым.
      8 января. Все наше начальство отбыло в Ленинград. Там ремонтируются крупные корабли. В Кронштадте остались заместители. Меня вызывают в Пубалт на совещание редакторов многотиражных газет, а поговорить о транспорте не с кем. Связываюсь по телефону со старшим политруком Семеновым - редактором многотиражки "Огневой щит". Тот посоветовал:
      - Приходи к шести утра к четвертой северной казарме. Пойдет грузовая машина с медиками. Только не опоздай. На улице мороз. В заливе еще холодней. В открытой машине замерзнешь.
      В казарме остались валенки одного из инструкторов политотдела. Решаю надеть их. Но в Ленинграде погода капризная: сегодня мороз, а завтра оттепель. В валенках по воде не будешь ходить. Запихиваю в вещевой мешок сапоги.
      Печатник принес еще мокрые листы оттисков последнего номера газеты. Я вычитал их, подписал и попросил разбудить меня в пять утра.
      Сегодня улягусь спать раньше. Предстоит нелегкий путь.
      11 января. Вот я и в Ленинграде. Пишу в теплой и светлой каюте на корабле. Мы добирались из Кронштадта в Ленинград больше десяти часов, и не просто, а с преодолением препятствий и приключениями.
      На эвакопункте ко мне и Семенову присоединился политрук Кронфельд, редактировавший многотиражку фортов. Медики не хотели троих брать на свою трехтонку. Шофер уверял, что у машины плохие скаты, ее нельзя перегружать. Но его заставили посадить нас и еще двух женщин.
      Мы выкатили на лед первыми. Ночью была метель.
      Дорогу во многих местах замело так, что машина застревала. Нам приходилось соскакивать на лед и дружно толкать трехтонку. А она буксовала, обдавая нас ошметками снега.
      Восемь километров ледовой дороги мы преодолевали часа два. А когда выбрались на берег и миновали контрольный пункт, шофер объявил:
      - Дальше машина не пойдет, кончилось масло. Буду, ждать, когда его подвезут.
      И он стал закрывать одеялами капот грузовика. Зная шоферские уловки, я остался сидеть в кузове. Но мои спутники спрыгнули в снег и стали звать:
      - Плюнь. Тут до вокзала недалеко. Поедем в Ленинград поездом.
      И я пошел с ними. Когда мы свернули на тропу, ведущую к вокзалу, то увидели, как наша трехтонка газанула и умчалась на Приморское шоссе. Подлец шофер обманул нас.
      Недалеко от железнодорожного пути мы увидели труп, завернутый в половик. Конечно, заволновались: "Кто такой? Почему труп брошен?"
      Две школьницы, проходившие с сумками мимо, сказали:
      - Это Водовозов, он третий день валяется.
      Нас удивило равнодушие девочек. В Кронштадте убитых и раненых убирали быстро. Значит, они здесь нагляделись такого, чего мы не знаем.
      . На вокзале нам сказали, что поезда не ходят уже второй день. Нет дров. Ждать бесполезно.
      Как же добраться до Ленинграда? Мы вышли на Приморское шоссе. Там увидели еще одного мечущегося кронштадтского редактора.
      - Машины не останавливаются, - сказал он. - Проносятся мимо. Больше часа голосую.
      Тогда мы решили не стесняться: вытащили пистолеты и выстроились на дороге.
      Мчавшаяся пятитонка, нагруженная пустыми железными бочками, замедлила ход и остановилась. Из шоферской кабины выскочил капитан.
      - Что за безобразие! По какому праву машины останавливаете?
      - Нам надо в Ленинград, а по - иному вас не остановишь.
      - Никого не беру, у меня скаты плохие.
      Но мы не поверили ему, все забрались в кузов и даже втащили к себе двух медичек. Капитан, видя, что с нами ничего не поделаешь, махнул рукой и скрылся в кабине шофера.
      Грузовик дернулся и понесся по избитой дороге, бренча бочками.
      Чтобы спокойней было ехать, мы все бочки поставили на попа, а сами сгрудились у кабины. Но и здесь пронизывал колючий холод. Мороз был не менее двадцати градусов. Встречный ветер резал щеки ножами, слеплял - веки.
      Я повернулся спиной к ветру и увидел перед собой молодую медичку, которая, не снимая с плеч вещевого мешка, лежала грудью на бочке, а руки засунула в рукава. Мороз выбелил ей поднятый воротник шинели, выбившиеся из - под шапки прядки волос, брови и ресницы. Лицо и лоб у нее покраснели от холода, а левая щека и край подбородка начали белеть.
      "Обморозится", - подумал я и посоветовал девушке растереть лицо. Но она так окоченела, что не могла шевелить пальцами.
      Мы сняли с нее вещевой мешок и принялись растирать плечи, пальцы, щеку... Делали это старательно, но, видно, не очень умело, потому что девушка принялась отбиваться:
      - Хватит... довольно... вы содрали кожу... болит! И на глазах у нее выступили слезы. Пришлось припугнуть.
      - Не плачьте! Слипнутся ресницы, не раскроете глаза.
      И медичка мгновенно умолкла, а затем уже сама вытерла платком лицо досуха. Оно у нее пылало.
      Пятитонка довезла нас до Каменного острова. Здесь машина сворачивала к складам, укрытым в парке. Мы все сошли на дорогу и отправились дальше пешком.
      Первое, что нас потрясло, - это обилие трупов. Потоки саночек и спаренных лыж, на которых, словно мумии, лежали завернутые в простыни либо в портьеры, занавески и ковры ленинградцы, умершие от истощения.
      Впрягшись по два - три человека в импровизированные сани, тащили покойников на кладбище подростки и женщины. Мужчины встречались редко. А кто не мог раздобыть лыж или саней, волочили своих родственников в оцинкованных лоханях, в длинных, грубо сколоченных ящиках из фанеры, поставленных на полозья.
      Некоторых силы покидали в пути. Они садились на саночки с трупами и понуро отдыхали, а может быть, медленно умирали.
      Мы подошли к двум женщинам, закутанным в шерстяные платки, перекрещенные "а груди.
      - Вам дурно? Чем можем помочь? На нас уставились непомерно .большие, скорбные глаза.
      - Вы же не пойдете с нами на кладбище? - с трудом проговорила одна.
      - Нет, спешим.
      - Тогда обойдемся... дотащим как-нибудь сами.
      Двум ремесленникам, везшим в ящике убитую снарядом мать, мы дали по сухарю. Они тут же начали их грызть.
      Медичка спросила:
      - А отец у вас есть?
      - На фронте, - ответил, хмурясь, старший. - В том месяце писал.
      - Куда же вы теперь денетесь?
      - Перейдем жить на завод. Нам позволили.
      Трамвайная линия на Кировском проспекте была погребена под толстым слоем плотно утоптанного снега. Автобусы не ходили. Пешеходы шагали прямо по мостовой. Многие из них тащили за собой детские саночки. Саночки в городе стали главным видом транспорта.
      На площади Льва Толстого застряла пятитонка. Издали показалось, что она загружена сеном, прикрытым брезентом, а когда мы подошли ближе, то увидели, что в кузове горой лежат окостенелые на морозе трупы.
      Уже было два часа дня. Вдруг начался артиллерийский обстрел. Снаряды с характерным шуршанием и свистом пролетали над нами и хлестко разрывались где - то вблизи за домами. Эхо повторяло грохот.
      - Сейчас накроет, - сказал Семенов. - Надо бы переждать.
      Мы поспешили под сводчатую арку ворот и там, прижавшись к стене, стали прислушиваться. Это вызвало у проходившей мимо ленинградки презрение:
      - Тоже вояки! Обстрела испугались!
      Нам стало неловко. Сделав вид, что мы укрылись от ветра только покурить, подымили малость и вышли на панель. Впереди на мостовой вспыхнул оранжевый клубок разрыва. Зацокали по стенке дома осколки, и с верхних этажей посыпались стекла. Глупо было шагать навстречу опасности, когда вокруг были надежные укрытия, но так поступали ленинградцы, и нам не хотелось позориться.
      В переулке почти против кинофабрики в зеленоватый пивной киоск угодил шальной снаряд и разбил его в щепы. К месту взрыва мгновенно кинулись женщины и принялись растаскивать обломки. Их не пугала смерть - необходимы были щепки, чтобы сварить обед и хоть немного погреться у жестяных печурок, которые, как в дни гражданской войны, вошли в быт блокадников.
      У памятника "Стерегущему" сворачиваем вправо и шагаем вдоль парка. Мороз выбелил поблескивающей изморозью стены домов, столбы, деревья. В Зоологическом саду тишина. Там уже нет ни зверей, ни птиц.
      Мы не привыкли к длительной ходьбе, быстро взмокли и выдохлись. У стадиона имени Ленина сели отдыхать. Потом, едва волоча отяжелевшие ноги, пересекли мост и, изнемогая от усталости, дотащились до Морской академии. Здесь выяснилось, что свои продовольственные аттестаты мы должны сдать в столовую Дома флота.
      Аттестаты у нас приняли, но поесть не дали.
      - Приходите завтра, сегодня на вас не выписали.
      - Но у нас же пропадает питание за целый день.
      - Нас это не касается. Надо было в Кронштадте взять сухим пайком.
      Никакие уговоры не помогли. В Ленинграде на учете каждая крупинка. Здесь морское гостеприимство уже не действует. Нам только разрешили налить в кружки горячего кипятку.
      В Доме флота ютились композиторы. Все они собрались в столовой у рояля и проигрывали только что сочиненную песню. Я не стал слушать, надо было устраиваться на ночлег. Куда же идти? Решил разыскать на Неве минный заградитель "Урал". На нем теперь находилось наше начальство и политотдел.
      На всякий случай я подошел к телефону н позвонил домой. И мне вдруг ответила обрадованная теща.
      - Приходи, покажись. У нас на кухне тепло, можешь переночевать.
      - Спасибо, - поблагодарил я, - постараюсь прийти.
      Это чудо, что в холодном, обледеневшем городе действует телефон.
      Я захватил из Кронштадта письма политотдельцев. Первым делом нужно было отнести их на "Урал". Перейдя на другую сторону застывшей Невы по Дворцовому мосту, слева я увидел знакомые скошенные мачты "Полярной звезды". Яхта стояла вмерзшей в лед прямо перед дворцом.
      Издали она казалась сказочным кораблем, построенным из хрусталя. Борта выбелило. Весь такелаж покрыло пушистым инеем. С антенны и труб свисали сосульки. На палубах - ни души. Словно все оцепенело от холода. Даже часовой у трапа, закутанный в длиннополый тулуп с поднятым заиндевевшим воротником, стоял неподвижно, точно замороженный. Но когда я подошел к нему вплотную, часовой, как бы очнувшись, козырнул, Он узнал бывшего редактора многотиражки.
      - Где "Урал" стоит? - спросил я у него.
      - У Летнего сада, третьим от нас, - доложи л подводник.
      "Урал" прежде был обыкновенным пассажирским пароходом. Лишь во время войны его вооружили пушками и превратили в минный заградитель. Показав дежурному по кораблю удостоверение, я прошел в носовую часть, где находились каюты политотдельцев. Но там никого не застал. Все ушли ужинать в кают компанию.
      "Ну и сглупил же, сдав аттестат в Доме флота! - принялся корить я себя. - Здесь бы меня обязательно покормили".
      Досадуя, я прошел в каюту пропагандистов, снял шинель и взглянул в зеркало. На меня смотрел малознакомый морячок, с запавшими глазами и сильно похудевшим лицом. Чувствовалось, что он очень устал и ослаб: волосы на лбу слиплись, лицо покрывали капельки пота.
      - Нда - а, братец, слабаком стал! - произнес я вслух. - Сможешь ли без ужина завтра ноги таскать? И мне вдруг ответил голос Радуна:
      - Ужин будет... устроим.
      В дверях стоял ухмыляющийся бригадный комиссар.
      - Почему вид такой заморенный? - спросил он. - Заболел?
      - Никак нет, - ответил я. - Много пешком прошел... выдохся.
      - А у нас машины не дали?
      - Какое! Отказали.
      - Ну, я этому новому задам. Будет знать, как игнорировать редактора, отмеченного флотской печатью.
      Мне почудилась в его словах ирония. Я взглянул на бригадного комиссара, но не уловил насмешки в глазах.
      Радуя провел меня в свою каюту, усадил в кресло и, позвонив на камбуз, приказал принести два ужина.
      Этакого товарищеского участия и внимания я не ожидал. Что случилось с Радуном? Ведь еще недавно он был равнодушен к газете. Неохотно читал ее и подписывал. А потом поручил этим делом заниматься заместителю начальника политотдела батальонному комиссару Фоманову. Тот сразу же принялся критиковать газету и учить:
      - Слишком много у вас отсебятины. Возьмем хотя бы передовку. Почему не заимствуешь из центральной печати? Я вот как делаю, когда надо политически крепкую статью написать: за основу беру передовую "Правды", кое - что из "Комсомолки" добавляю либо из "Звезды", а то из "Красного флота". И ко мне не придерешься - все политически правильно. Только надо с умом делать.
      - Такую работу у нас называют плагиатом.
      - Чего? Чего?.. - "е понял Фоманов.
      - Литературным воровством, - пояснил я. Батальонный комиссар обиделся и, побагровев, пригрозил:
      - Ну, гляди! Если чего наляпаешь - пощады не будет.
      А когда газету похвалили, Фоманов бурно поздравил меня и сказал:
      - Мы с тобой еще не такую будем выпускать. Пусть другие у нас учатся.
      Радун, конечно, понимал, что от Фоманова новшеств в газете не дождешься, поэтому за ужином оказал:
      - В феврале мы докладываем на Военном Совете о ремонте кораблей. Нужно выпустить несколько специальных номеров газеты и листовок. Сделайте так, чтобы не стыдно было показать людям.