Петр Иосифович Капица
      В море погасли огни
      В основе этой документальной повести лежат записи, которые вел Петр Капица, служивший на Балтийском флоте в пору блокады Ленинграда. В книге рассказано о героизме балтийских моряков, о трудных осенних месяцах сорок первого года, о том, как была переброшена в район Ораниенбаума армия, нанесшая удар по врагу зимой сорок четвертого.
      Автор раскрывает характеры людей, которые через самые тяжелые испытания блокады пронесли непоколебимую веру в нашу победу.
      СОДЕРЖАНИЕ
      Четыре тетради ТЕТРАДЬ ПЕРВАЯ
      Блаженны неведающие
      Десант
      Под толщей воды
      Мы прорываем сети
      Ленинградские встречи
      Корабли идут по минным полям
      Рассказ морского пехотинца
      Рассказ катерников
      Рассказ пассажира
      Моряки покидают корабли ТЕТРАДЬ ВТОРАЯ
      Типография шхерного отряда
      Остров погибших женихов
      Вылазка в Ленинград
      Петергофский десант
      Море выручило
      Рассказ лейтенанта Панцирного
      Морж уплывает в разведку ТЕТРАДЬ ТРЕТЬЯ
      Боевые будни
      В дальнем дозоре
      На минном поле
      Мы покидаем острова
      Прорыв на Ханко
      Военком с Даго
      В штормовом море
      Невезучие
      Холодно и голодно
      Гангутский линкор
      Последний переход с Ханко
      В торосах ТЕТРАДЬ ЧЕТВЕРТАЯ
      Блокадная зима ТЕТРАДЬ ПЯТАЯ
      За кольцом блокады
      Снова в Ленинграде
      Лебяженская республика
      Четверо на дне моря
      Рота особого назначения
      Удар из "котла"
      В озерных зарослях ВМЕСТО ПОСЛЕСЛОВИЯ
      ЧЕТЫРЕ ТЕТРАДИ
      В апреле 1942 года я покинул блокадный Ленинград и восемнадцать месяцев не видел его. И вот теперь, на третьем году войны, возвращаюсь в родной город. Блокада еще не снята, хотя поезда уже проникают в Ленинград по узкой простреливаемой полоске земли у Ладожского озера.
      Мне удалось раздобыть место в транспортном самолете, который наполнен ящиками с авиационными приборами. Меня посадили около иллюминатора и сказали:
      - Не давайте ящикам съезжать с места... В случае чего - просигнальте механику.
      Вскоре я почувствовал, как самолет побежал по взлетной полосе и оторвался от земли. Почти надо мной в своем "гнезде" сидел стрелок - радист. Я видел только его унты.
      От нечего делать я смотрел в иллюминатор. Набрав высоту, мы летели выше облаков. Казалось, что над нами сверкали белизной нетронутые снега. Здесь светило солнце, в безмятежном сиянии покоились сугробы. Моторы гудели ровно, почти монотонно, вызывая дремоту...
      Но что это? Самолет как - то странно качнулся и начал проваливаться. Сидевший вверху стрелок - радист беспокойно заворочался. Послышался стрекот его пальбы из пулемета. Вниз посыпались гильзы. Запахло порохом.
      Видно, нас обнаружили барражирующие над линией фронта истребители противника. Я невольно вжался в закуток между ящиками, надеясь, что здесь пули не зацепят меня, и с бьющимся сердцем ждал беспорядочного падения.
      Стрелок - радист перестал отстреливаться. Дневной свет в иллюминаторе померк, все заволокла серая муть. "Вошли в облака, - догадался я. - Теперь истребители не решатся преследовать нас, можно столкнуться".
      В облачной мути мы летели минут пятнадцать. Затем в иллюминаторе опять засиял солнечный свет, и я увидел внизу россыпь домов, широкую ленту реки. Это был Ленинград. Сверху казалось, что он остался таким, каким был. Ничто не изменилось в его контурах, только погасшими свечками торчали заводские трубы.
      Но позже, когда с аэродрома на автобусе повезли вновь прибывших пассажиров, я увидел, что окраинные улицы превратились в пустыри и огороды. Многие деревянные дома были разобраны и пошли на топливо, лишь кое - где одиноко среди черных грядок торчали кирпичные здания.
      Пешеходы попадались редко, и почти все они - мужчины и женщины - были в военной форме. Неужели в городе совсем не осталось гражданского населения?
      На мосту через Неву в гранитных полукружьях торчали длинноствольные зенитки, а возле них стояли зенитчицы в касках.
      Марсово поле было разделано под огороды. Здесь виднелись окопы и зенитные автоматы.
      В комендатуре на мое удостоверение личности поставили ленинградский штамп, который часто изменялся, чтобы лазутчики противника не могли воспользоваться старыми удостоверениями. Теперь, войдя в состав ленинградского гарнизона, я мог свободно ходить по городу.
      Первым делом я, конечно, отправился по Садовой улице на Невский. Когда - то этот перекресток у Публичной библиотеки был самым шумным. Здесь вереницами мчались легковые машины, звенели трамваи, сновали троллейбусы, автобусы, а на панелях невозможно было пробиться сквозь толпы пешеходов. В центре пересекающихся улиц стояли самые расторопные и сообразительные регулировщики движения. Сейчас же перекресток выглядел пустынным, лишь изредка пробегали грузовики, которым прежде запрещено было показываться на Невском, да тихо полз обшарпанный трамвай, с разбитыми стеклами, посеченный осколками. Пешеходы деловито шагали по менее опасной при артобстреле стороне.
      Развороченная крыша Гостиного двора и его закопченные стены напоминали о бушевавшем здесь пожаре. Витрины знаменитого Елисеевского магазина были заколочены досками, из - под которых сыпались опилки.
      Без клодтовских коней сиротливым казался Аничков мост через Фонтанку. Скульптуры сняли еще в первую военную осень и зарыли поблизости, в Саду отдыха.
      Неожиданно начался артиллерийский обстрел. Снаряд, пролетевший над Невским, с грохотом разорвался в районе Конюшенной площади. Минут через пять просвистел второй снаряд. Его взрыв прогремел в другом месте - где - то у Московского вокзала.
      Я повернул к каналу Грибоедова. Надо было засветло попасть домой.
      - Вот ведь гады, опять по нервам бьют, - сказал артиллерист, перешедший со мной на менее опасную сторону проспекта.
      - Как это по нервам? - не понял я его.
      - Дают по выстрелу из орудий разных батарей, чтобы трудней было засечь их. Только население терроризируют: невозможно предусмотреть, куда упадет следующий снаряд. Всюду его жди...
      Наш "недоскреб" - так называли дом на канале Грибоедова, где в надстроенных этажах жили писатели, - внешне выглядел нетронутым, хотя из писем я знал, что в него попало два снаряда.
      Поднявшись по крутой лестнице на пятый этаж, я по темному коридору на ощупь добрался до своей двери. Ключ (я его носил с собой всю войну) долго не проворачивался в замке. Но вот наконец послышался щелчок, и дверь отворилась.
      Электричество не зажглось. Дневной свет проникал лишь в щели фанеры, которой были заколочены окна. Я прошел в свой кабинет и распахнул окно.
      Мне думалось, что я увижу захламленное, затянутое паутиной логово, но в комнате сохранился довоенный порядок. Только слой пыли покрывал письменный стол, лампу, чехол пишущей машинки и кресло. И на полу катались крупные клубки тополиного пуха.
      "Как он проникал сюда? - не мог понять я. - Ага, вон в то отверстие у нижнего края фанеры, где отломился уголок. Значит, сюда задувал ветер и свободно гулял по комнате".
      Неожиданно над моей головой послышался щебет. На книжной полке сидел крохотный воробышек и что - то сердитое выговаривал мне на своем языке. Видно, требовал, чтобы я немедля закрыл окно и покинул помещение, давно занятое им.
      - Как же ты уцелел, воробышек? - изумился я.
      Воробей не пожелал мне отвечать. Растопырив крылышки, он боком передвигался по краю полки, готовый защищать свое жилье.
      Я покрошил ему хлеба на стол и сказал:
      - Клюй, братец, вволю. Придется, видно, нам вместе жить. Но чем же ты питался в голодную пору?
      Тут я приметил, что отставшие у пола обои сильно издырявлены.
      - Э! Да ты, брат, сообразительный, - невольно вырвалось у меня. Значит, в трудные дни клейстер выклевывал? Молодчина. Спасибо, что выжил! Нам, ленинградцам, нельзя отчаиваться.
      Воробышек уже не обращал на меня внимания. Слетев на стол, он жадно клевал крошки хлеба. Вскоре к нему присоединилась еще одна серая птаха, влетевшая в окно.
      - О, да вы тут всей семьей обосновались! Если вас много - мне не прокормить.
      Я вытащил из чемодана электрический фонарик, сходил в кухню и отвернул водопроводный кран. Он засопел и выпустил струйку заржавленной воды. Я дождался, когда вода очистится, наполнил ею блюдечко и принес птахам. Но они пить не стали, ведь внизу был полноводный канал.
      Я не стал разглядывать, в какое состояние пришли вещи, простоявшие две зимы в не отапливаемой квартире, а решил первым делом проверить тайник со шкатулкой. Меня тревожила судьба дневников. В четырех тетрадях были записи, которые я не решался возить с собой. Уезжая из Ленинграда в апреле 1942 года, я надумал спрятать их понадежней. Уложив дневники в железную шкатулку, я обернул ее клеенкой, снес в дровяной сарай, где хранился всякий хлам. Смерзшуюся землю пришлось долбить ломом. Я с трудом выкопал небольшую яму в правом углу сарая, уложил в нее шкатулку, присыпал землей и придавил большим камнем.
      Позже я ругал себя: "Зря закопал, мог бы захватить с собой и отправить жене на Урал".
      Взяв ломик, я спустился вниз, открыл сарай и на - правился в правый угол. Камень лежал на месте. А рядом стояла забытая мной лопата.
      Сарай, видимо, затапливало, клеенка от сырости заплесневела. Шкатулка была красной от ржавчины. Я встряхнул ее, тетради не шелохнулись.
      Дома я с трудом открыл шкатулку, подмокшие дневники разбухли. Многие страницы тетрадей склеились, чернила расплылись и проступили на оборотную сторону. Слившихся строчек почти невозможно было разобрать.
      Их теперь не восстановишь. А ведь как я оберегал! Прятал в противогазную сумку и всегда носил ее на себе, а по ночам укладывал ее под голову рядом с пистолетом! Неужели напрасно рисковал: не уходил в убежище во время бомбежек и артиллерийских обстрелов, а садился за стол и, пользуясь свободными минутами, делал торопливые записи. Зимой от холода коченели пальцы, становились как крючья. Приходилось согревать дыханием, чтобы они крепче держали перо. А скольких занятых людей заставлял сидеть по ночам у коптилки и рассказывать!
      Такое ощущение дурноты от невозвратимой потери у меня уже однажды было. До войны я вез машинистке свернутую в трубочку рукопись рассказа, на который потратил не менее сотни ночей. В толкучке переполненного вагона сверток, видно, выпал из кармана, а может, его вытащили. Спохватился я, когда трамвай ушел.
      И вот тогда, горюя и злясь на себя, я две недели не мог взяться за перо. Потом попытался восстановить написанное, но у меня получился совсем иной рассказ, первый вариант погиб навсегда.
      А тут нужно восстановить слово в слово, чтобы остались мысли, настроение самых трудных блокадных дней и стиль записей: Хватит ли у меня терпения? Может, лучше заново написать все, что еще свежо в памяти?
      Сперва я решил просушить тетради, а затем засесть в пустующей квартире за расшифровку слившихся строчек. "Но стоит ли заниматься столь кропотливым делом? - брали сомнения. - Ведь записи были беглыми, необдуманными, а суждения скороспелыми и не очень объективными. Мне видна была лишь малая частица войны. К тому же я редко пользовался документами, а больше рассказами участников. А известно, что очевидцы фантазируют, выдают за правду то, что им померещилось. Может быть, в документах все выглядит по иному?"
      Так рассуждая, я отложил тетрадки. И вот набрался духу и решился привести в порядок дневники лишь сейчас, спустя чуть ли не тридцать лет.
      Война мне часто видится во сне. Порой я начинаю путать: было ли это наяву или пригрезилось? Поэтому я обложил себя справочниками, сборниками документов и мемуарами. Мне то и дело хочется заглянуть в какую-нибудь из книг и узнать: а что в эти дни переживали немцы или о чем думали в нашем штабе? Как это оценивают историки?
      Так что прошу у читателя прощения за неожиданные справки и отступления. Я не могу без них обойтись.
      БЛАЖЕННЫ НЕВЕДАЮЩИЕ
      1 июля 1941 года. Десятый день войны. Плавбазе подводных лодок "Полярная звезда" приказано покинуть Таллиннский рейд и перейти в Лужскую губу.
      Мы знаем, что противник ночами забросал фарватеры минами разных систем. По кораблям уже разошлась весть о подорвавшихся на минах крейсере "Максим Горький" и эсминце "Гневный". Но "матку" подводных лодок сопровождает почему - то весьма странное охранение: впереди пыхтят старенький тихоходный тральщик и чумазый буксир, а позади на длинном манильском канате тащатся два рейдовых катера и баркас.
      "Полярная звезда" "чапает" парадным ходом - шесть - семь узлов по спокойному, мутноватому Балтийскому морю.
      Вечером радио сообщило, что наши войска оставили столицу Латвии Ригу. Невольно возникли мысли: "Не поэтому ли мы покинули Таллиннский рейд? Неужели столь быстро будет взята и столица Эстонии?"
      После ужина начальник политотдела бригады подводных лодок полковой комиссар Бобков начал записывать домашние адреса тех, кто до похода не служил на "Полярной звезде". Подсев ко мне, он заметил:
      - Я смотрю, вы веселы. Разве не страшно? Или храбритесь?
      - Не вижу причины для уныния, - ответил я. - А для чего вам понадобился мой ленинградский адрес?
      - Всякое может случиться, - неопределенно ответил он. - Переход серьезный, я бы даже сказал - опасный.
      - Думаете, Лужская губа будет занята противником раньше, чем придем туда?
      - Не шутите. Скоро поймете, о чем я говорю, - негромко сказал Бобков. В случае тревоги ваше место по боевому расписанию - на корме, у четырехствольного зенитного пулемета.
      - Но я не умею с ним обращаться.
      - Научитесь. У пулемета опытный расчет. Было бы хотение.
      Мне показалось, что полковой комиссар преувеличивает опасность, желая подтянуть политработников, подготовить ко всяким неожиданностям. Про себя же я подумал: "Ничего с нами не случится. Мы же идем не в район боевых действий, а в тыл".
      Белые ночи еще не кончились. Над морем застыла какая - то белесая мгла. Вокруг - ни звезды, ни огонька. Только на востоке над полоской берегового леса розовел отсвет пожарища.
      Вечер был тихим, безветренным, море едва колыхалось за кормой. Старпом вышел проверить, не просвечивают ли задраенные иллюминаторы. У меня еще не было постоянного жилья на "Полярной звезде", я обратился к нему с просьбой поселить в такую каюту, где я мог бы побыть наедине с собой и кое - что записать.
      - Есть такая, - ответил тот. - Только не знаю, понравится ли. В ней жили два политрука, они ушли в автономное плаванье. Вернутся не скоро.
      - Понравится, - легкомысленно ответил я, - при условии, конечно, что вы больше никого не поселите.
      - О, это я вам могу обещать, - заверил старпом со странной готовностью.
      Он подозвал дежурившего по кораблю старшину, отдал ему ключ и приказал отвести меня в каюту.
      Мы спустились по одному трапу, потом по другому, прошли коридором и очутились в ярко освещенном закутке. Здесь, прислонясь спиной к стенке, на корточках сидел матрос и читал книжку. При нашем появлении он встал и вытянул руки по швам.
      - Что это за пост? - спросил я.
      - Первой важности, - ответил старшина. - В случае пожара - надо затопить. Внизу пороховой погреб.
      "Так вот почему никто не просится в эту каюту", - понял я, но отступать было поздно.
      Старшина открыл дверь и зажег свет. Я увидел длинную, со скошенной переборкой каюту. В ней были две койки, расположенные одна над другой, кресло и большой письменный стол, по которому суетливо бегали длинноногие рыжие тараканы.
      - Сейчас вам принесут белье, - пообещал старшина и, пожелав спокойного отдыха, ушел.
      Сев в кресло, я стал измываться над собой:
      - Живешь в отдельной каюте. Люкс получил! Радуйся. Тебе повезло, лучшего гроба не придумаешь. Площадка в жерле вулкана против него - ничто. Там бы ты прежде услышал гул и подземные толчки, а здесь взлетишь вверх тормашками и охнуть не успеешь. Красота!
      "Боли не почувствуешь, - утешал я себя. - Осколочное ранение хуже, особенно тяжелое. Калекой останешься. А тут уснул и не проснулся. Собрать тебя воедино будет невозможно".
      Трюмный принес белье - наволочку и две простыни. Застелив простыней жесткий, набитый мелкой пробкой матрац, я разделся и улегся на нижней койке.
      В каюте с задраенными иллюминаторами было душно. Я долго ворочался, не в силах заснуть.
      Мое "оморячивание" началось всего лишь год назад: после войны с белофиннами некоторые ленинградские писатели получили флотские звания и стали проходить военные сборы в частях Балтийского флота. Меня вместе с двумя драматургами, написавшими сценарий фильма "Балтийцы" - Алексеем Зиновьевым и Александром Штейном, - вызвали во второй флотский экипаж, переодели в морскую форму и отправили в плавание на многопалубном учебном судне "Свирь".
      Из нас троих знатоком военно-морской службы считался Алексей Зиновьев, служивший в царском флоте матросом. Но он, как мы потом выяснили, все перезабыл и имел серьезнейший недостаток: перед большим начальством вытягивался в струнку и буквально немел. Так что все переговоры приходилось вести не ему - батальонному комиссару, а нам - старшим политрукам.
      Явившись на "Свирь" с увесистыми чемоданами, мы сразу же попали в неловкое положение: Зиновьев, чтобы показать морскую лихость, взбежал по трапу, бросил чемодан под ноги, ловко козырнул и протянул руку стоявшему у трапа старшине. Тот, не приняв его руки, сухо козырнул в ответ и, подождав, когда мы поднимемся, спросил:
      - Вам к кому, товарищи политработники?
      К кому же нам? К командиру корабля, конечно, - решили мы. Но того на корабле не оказалось. Нас провели к вахтенному офицеру.
      Старший лейтенант, с повязкой дежурного на рукаве, оказывается, наблюдал за нами.
      - Вы впервые на военном корабле? - спросил он.
      - Почему вы решили, что впервые? - обиделся Зиновьев.
      - Видите ли, на военно-морском флоте первым долгом приветствуют флаг корабля, а не старшину. Вы ведь по званию старший.
      Зиновьев начал пространно объясняться, а мы со Штейном сознались, что только недавно надели военно-морскую форму.
      В длинном списке дежурный нашел номера наших кают и выдал ключи сопровождающему старшине.
      Меня с Зиновьевым поместили в двойной каюте, а Штейна - в соседней.
      Когда мы остались втроем, Алексей Зиновьев принялся упрекать нас:
      - Зря сознались, что не моряки. У вас же золото на рукавах. Две с половиной нашивки! Большое звание. На флоте не любят людей, которым легко достаются нашивки. За вами будут следить и высмеивать. Не вздумайте только пойти на клотик пить чай. Клотик находится на самой вершине мачты, И помните, что на корабле все называется по - иному. Лестницу, например, здесь зовут трапом, уборную - гальюном, скамейку - банкой, стену - переборкой, пол - палубой, порог - комингсом...
      Он бы еще долго хвастался знанием морской терминологии, если это не надоело бы Штейну и тот не без ехидства спросил:
      - А ты учитываешь, что устав уже новый? А то научишь нас такому... всех со скандалом спишут с корабля.
      В обеденный час в неловком положении очутился Штейн. Придя в кают компанию первым и увидев в фаянсовых мисках аппетитно пахнущий флотский борщ, Александр Петрович поспешил усесться за стол. Для полного удовольствия он вытащил из кармана газету и по гражданской привычке принялся есть и одновременно читать.
      Когда мы с Зиновьевым появились в кают - компании, то за спиной Штейна уже толпилось человек двенадцать моряков. Следя в тишине за увлекшимся едой старшим политруком, они жестами приказали нам помалкивать.
      Оказывается, по морским традициям за стол садятся только после приглашения старшего командира. Поведение Александра Петровича было нарушением этикета и выдавало его невежество.
      Почувствовав неладное, Штейн наконец оторвался от газеты и, обернувшись, увидел перед собой моряков, глядевших на него с осуждением. Лицо Александра Петровича мгновенно сделалось такой же окраски, как борщ. Драматург быстро бросил ложку на стол, вытер салфеткой губы, поднялся и, став позади нас, сделал вид, что так же томится в ожидании, как и другие.
      Это вызвало дружный смех. А когда он утих, послышался четкий голос старпома:
      - Прошу к столу!
      С этого дня у нас началось нечто похожее на водобоязнь. Опасаясь вновь опростоволоситься и прослыть профанами, мы условились приглядываться к старослужащим, подражать им и ничего не делать прежде других. И все же утром, когда были собраны все на верхней палубе на подъем флага, опять обмишурились.
      Нас поставили рядом с преподавательским составом морских училищ. Услышав команду: "На флаг смирно!", мы, как и соседи, вскинули правую руку к козырьку и, задрав голову, стали смотреть на медленно плывший вверх флаг. Оказывается, этого не следовало делать. Надо было просто стоять "лицом внутрь корабля". Опять мы приметили косые взгляды в нашу сторону и нелестные отзывы:
      - Шпаки береговые!
      После плавания на "Свири" и походов на остров Валаам, где проходили морскую практику, мы уже сами с пренебрежением относились к жителям суши.
      Осмелев, я даже взялся писать историю Щ-311, воевавшей в зиму 1939 года в Ботническом, заливе. Для этого мне больше месяца пришлось прожить в бригаде подводных лодок.
      В мае я снял с себя военно-морскую форму, а в июне неожиданно началась война. Недолго размышляя, я отправился в Пубалт.
      - А вы зачем явились? - удивились там. - Мы вас не вызывали.
      - Но, надеюсь, вызовете? Так лучше скорей, чем зря томиться.
      - Значит, хотите добровольно? И куда же?
      - К подводникам, - не раздумывая ответил я.
      - Есть, хорошо. Можем послать сегодня же. Идите получать предписание ночным поездом выезжайте в Таллинн.
      Вспоминая прощание с женой и сыном, который никак не мог проснуться, я еще долго ворочался на жесткой койке, а когда уснул, то показалось, будто в ту же секунду раздались звонки громкого боя.
      По трапам и палубе загромыхали тяжелые матросские сапоги.
      "Тревога", - сообразил я и начал быстро одеваться.
      У четырехствольного пулемета на корме я, конечно, появился позже всех.
      Над морем стоял плотный туман, в десяти метрах ничего не было видно. Часы показывали четверть седьмого.
      - Что случилось? - спросил я у пулеметчика.
      - Всплывшую мину заметили, - ответил первый номер. - Проходим буй с ревуном.
      Я услышал тягучее мычание справа. Этот буй сообщал, что правей его опасная отмель.
      Унылое мычание буя, повторявшееся через равные промежутки, навевало тоску и усиливало тревожное ожидание. Корабль шел медленнее обычного.
      Туман наполз на залив ночью и был так густ, что во мгле мы потеряли и тральщик, и буксир.
      Матросы, усевшиеся на спущенный с катера "тузик", поймали блуждающую мину, сорванную с якоря, и, отбуксировав ее в сторону, уничтожили подрывным патроном.
      Тяжелый гул прокатился по заливу. Туман рассеялся. Мы увидели закачавшийся буй и серебристое пятно на месте взрыва. Затем словно кисейной занавеской затянуло это место и туман как бы стал гуще.
      Когда матросы вернулись на "тузике", тревога несколько улеглась, но "Полярная звезда" скорости не прибавляла. На мостике стоял не вахтенный штурман, а сам командир плавбазы - капитан - лейтенант Климов, бородач богатырского сложения. По тревоге он вышел на мостик в зеленой каске зенитчиков и поэтому походил на царя морских глубин.
      Трубным голосом приказав катерникам выйти вперед и смотреть во все глаза, капитан - лейтенант настороженно вел за ними "Полярную звезду".
      На верхней палубе вдоль бортов лежали наблюдатели и всматривались сквозь молочную пелену, не покажется ли где рогатый купол мины или глазок перископа.
      На корме у четырехствольного пулемета нас было трое: я, белобрысый старшина, занявший место первого номера, и вестовой кают - компании, набиравший патронами пустые ленты. Четырехствольный пулемет я видел впервые, поэтому попросил старшину показать, как закладываются ленты с патронами, как нужно целиться и стрелять.
      - На мое обучение ушло минут тридцать; потом началось томительное ожидание, так как готовности "номер один" не снималась.
      Перед обедом мы расслышали далекие, раздававшиеся через равные промежутки времени тягучие гудки. Нас настигал какой - то корабль. Чтобы не столкнуться с ним, па "Полярной звезде" стали давать ответные гудки.
      С мостика послышался зычный голос командира:
      - На корме смотреть лучше!
      Но как мы ни вглядывались, за туманной завесой ничего не было видно. Только минут через пятнадцать совсем близко выплыл из "молока" коричневатый силуэт крупного транспорта.
      Неведомое судно шло в трех или четырех кабельтовых мористее. Его скорость была вдвое больше нашей. Обгоняя нас, оно скользило за белесой пеленой, подобно тени на экране. Разглядеть его как следует не сумел даже дальномерщик.
      Удаляясь, силуэт судна постепенно стал тускнеть и вскоре словно мираж растворился в тумане.
      Мы продолжали двигаться малой скоростью. Внезапно впереди всколыхнулась завеса, раздался взрыв. А затем, минуты через две, послышались частые тревожные гудки...
      Мы поняли: обогнавшее нас судно либо наскочило на мину, либо торпедировано подводной лодкой.
      На "Полярной звезде" дали задний ход... Загрохотала толстая стальная цепь... В воду полетел якорь.
      Мы остановились. Гудков больше не было. Слышалось какое - то странное сопение и свист.
      "Что случилось с судном, обогнавшим нас? Не тонут ли впереди люди?" эти мысли тревожили каждого.
      С мостика послышался приказ:
      - Первому катеру ходить вокруг, второму - пройти вперед... выяснить обстановку.
      Один из катеров, выполняя приказ, быстро ушел в туман, другой стал ходить по кругу. Если бы поблизости пряталась немецкая субмарина, то она не решилась бы высунуть перископ и выйти на курс атаки. Впрочем, в таком тумане никакая вражеская субмарина не осмелилась бы нападать. В перископ ничего не разглядишь. Главной опасностью были мины. Где они тут таятся?
      На "Полярной звезде" стали бить в колокол, чтобы кто-нибудь не налетел в тумане. Все продолжали наблюдать за морем и вслушиваться.
      Ко мне подошел рыжеусый политотделец, с которым я был знаком с довоенного времени. Почти шепотом он спросил:
      - Погляди... ничего не замечаешь?
      - А что я должен заметить?
      Он взял мою руку и приложил к своему бедру. Сквозь сукно брюк я ощутил, как какие - то мышцы его ноги бьются мелкой дрожью.
      - Что с тобой? - спросил я.
      - Ничего не могу поделать, - ответил он. - Бьется и бьется! А мне приказано быть с комендорами. Хоть внешне - то не заметно?
      - Со стороны ты кажешься спокойным. Только губы побледнели.
      - Тут побледнеешь, - сказал он. - Сидим на пороховой бочке: трюмы доверху заполнены торпедами. Боевой запас всей бригады. Стоит вблизи взорваться мине, от нас и пуговиц не останется, - печально заключил политотделец и ушел к своим комендорам на носовую палубу.
      Лишь после разговора с ним я стал понимать, почему так посерьезнели и стали почти землистого цвета лица моряков. Но мне почему - то не было страшно, наоборот, я чувствовал веселое возбуждение.
      Катер, ходивший в разведку, вскоре вернулся. Его командир доложил, что, кроме большого количества Оглушенной рыбы и обломков каких - то ящиков, он ничего на воде не обнаружил. Мешает туман.
      Подошло обеденное время. Подул слабый ветерок, туман стал слоиться, рассеиваться. "Полярная звезда" продолжала стоять на месте, а катера зигзагами ходили вокруг нее.
      "Бачковой тревоги" в этот день не играли. Обед проходил без обычной суеты в три очереди: одни питались, другие стояли на своих местах и наблюдали за морем. Комендоры обедали на носовой палубе прямо у пушек.
      Я последним явился в кают - компанию. Наскоро съел остывший борщ, рагу, а остальное время потратил на записи.
      Когда я вернулся на кормовую палубу, горизонт уже очистился. Дальномерщик доложил командиру, что на зюйде показались дымы каких - то кораблей.
      Вскоре и мы разглядели на горизонте силуэты тральщиков и миноносцев.
      - Конвой идет, - определил старшина. - Видно, охраняют турбоэлектроход. Вон тот, белый. С ними тральщики и малые охотники.
      Конвойные корабли переговаривались меж собой световыми сигналами. Вспышки прыгали над ними, как солнечные зайчики.
      Передний миноносец, не разобрав, движемся мы или нет, просемафорил: "Ваш путь ведет к опасности".
      Мы ратьером ответили, что ждем тральщиков.
      Тотчас же от конвоя отделились два тральщика и морской охотник. Приблизясь к нам, они поставили тралы и пошли впереди.
      "Полярная звезда" стремилась не отставать и точней идти по серебристой протраленной полосе.
      Не прошли мы так и пятиста метров, как с тральщика в мегафон закричали:
      - Стоп! Задний ход!
      Чуть ли не под носом "Полярной звезды" трал подцепил мину.
      Наша смерть была черной, рогатой и полукруглой. Она еще не успела обрасти ракушками и зловеще поблескивала жирно смазанными боками.
      Пока мы стояли, минеры освободили трал от мины, оттащили ее подальше и попросили комендоров морского охотника расстрелять.
      Катерники со второго выстрела попали в мину. Сверкнул огонь. Высокий столб воды поднялся к небу... Воздух жарко ударил нам в лица...
      Ночью мы подошли к берегу и бросили якорь в бухте против затемненного поселка.
      Здесь, посреди бухты, "Полярная звезда" была заманчивой мишенью субмарин и торпедных катеров. Утром мы подтянулись к недавно построенному пирсу и приткнулись к стенке. Но левый борт "Полярной звезды" все равно оставался плохо прикрытым. Надо было обращаться к командованию с просьбой поставить хоть какие-нибудь боны и противолодочные сети.
      Первыми отправились на берег командир бригады подводных лодок, начальник штаба и политотдельцы. Им надо было представиться местным властям.
      Я сошел на берег вместе с командиром корабля капитан - лейтенантом Климовым, который спешил на телеграф.
      Поселок оказался небольшим. Он вырос здесь за последние два - три года. Среди песков и горы опилок виднелась лесопилка, а вокруг нее - деревянные домишки и длинные дощатые бараки.