Рождественская история, или Записки из полумертвого дома

      - Это ты, Юрий Владимирович, брось, - сказал Славка. - Я как-то по контракту в Дюрене работал, заболел там, так битте-дритте - в больницу, по бедности страховки, конечно, палату дали двухместную. С немецким зольдатом лежал. Но - телевизор, но - сестрички вежливые, врачи все анализы делали бесплатно. Поверх моей страховки. Беспокоились. И вылечили. Опытов надо мной не ставили. Не, немчура от этого излечилась, это точно. А нам просто друг на друга насрать. И вовсе это не фашизм, а всегда так было. Хоть ты и философ, а такого не знаешь. Только если добрый человек найдется - значит, повезло. Значит, Бог упас.
      Зарисовывая сейчас этот эпизод, я снова вспомнил слова русского епископа Серапиона Владимирского, о котором писала в те месяцы книжку Кларина: в XIII веке он увещевал соотечественников (привожу его слова точно, по сборнику текстов): "Погании бо, закона Божия не ведуще, не убивают единоверних своих, ни ограбляют, ни обадят, ни поклеплют, ни украдут, не запряться чужаго; всяк поганый брата своего не продаст; но, кого в них постигнет беда, то искупят его и на промысл дадут ему; а найденая в торгу проявляют; а мы творимся, вернии, во имя Божие крещени есмы и, заповеди его слышаще, всегда неправды есмы исполнени и зависти, немилосердья; братью свою ограбляем, убиваем, в погань продаем; обадами, завистью, аще мощно, снели друг друга, но вся Бог боронит". В переводе на современный русский это звучало еще страшней: "Даже язычники, Божьего слова не зная, не убивают единоверцев своих, не грабят, не обвиняют, не клевещут, не крадут; не зарятся на чужое; никакой неверный не продаст своего брата, но если кого-то постигнет беда - выкупят его и на жизнь дадут ему, а то, что найдут на торгу, - всем покажут; мы же считаем себя православными, во имя Божье крещенными и, заповедь Божью зная, неправды всегда преисполнены, и зависти, и немилосердья: братий своих мы грабим и убиваем, язычникам их продаем; доносами, завистью, если бы можно, так съели друг друга, - но Бог охраняет!"
      Пас в сторону - о женщинах
      Потом на каталке повезла меня пришлая сестричка на рентген желудка. Оставила в коридоре на первом этаже, где собралась очередь, и пошла к врачу договариваться, чтобы меня пропустили первым. Было зябко. Под простыней я мерз и слушал разговоры - столь же безумные, как и прежние. Мужик в зимней шапке-ушанке и в черном костюме. Лицо европеоидное. Разговаривает сам с собой вслух, хотя не старик и на тихо помешанного не похож:
      - Вот я наполовину мусульманин. А еще наполовину католик. Да и сам в православной стране. Всем этим занят, всему надо соответствовать. Вот у вас в православии сколько руководителей? - обращается он к бабке с клюкой, которая только что жаловалась, что мы самая богатая страна, а американцы заставляют нас жить бедно.
      - Я не знаю, я же русская, - отвечает та тихо и столь же бессмысленно.
      Меня всё же пропустили без очереди. А дальше пил белую густую жидкость, ее же клизмой закачивали мне в желудок с другой стороны. Потом врач долго вертел меня и сказал, что желудок мой имеет каскадную форму, но ничего больше не отметил. Потом меня отвели в специальный туалет, чтоб я освободился от этой белой жидкости, и я сидел на холодном ободке толчка с отломанным сиденьем, тупо глядя в газетные страницы, выданные мне не для чтения. Но все же прочитал что-то из жизни звезд. Что мне с того, какая у них там жизнь! Да почти такая же, только всякими словами и одеждами прикрытая.
      А затем я снова очутился в своей палате.
      - Да чушь все это, - говорил Юрий Владимирович, - просто бабок все хотят. Каждый ищет, где найти можно. Заплати любому тысячу баксов, он и отстанет.
      - Кто такое заработать может?! - охнул Глеб.
      - Пожалуй, мне такого не заработать, - сказал я, хотя думал о другом.
      - Да брось ты, просто наша лень, - возразил высокомерно мидовец. Работать надо. Вот моя баба вкалывает с восьми до полуночи, так она пять тысяч баксов в месяц получает. Другой же получает пятьдесят баксов, по-нашему полторы тысячи деревянных, в месяц, а на остальные четыре девятьсот пятьдесят долларов бездельничает, получает, так сказать, натурой, ленью. Вот ты, Славка, пока у немцев работал, небось почти не спал.
      - Да я с нашей фирмой работал, - хмыкнул Славка. - Спал больше, чем в Москве, а дойче марки шли. Да не в работе дело, а в чем-то еще. Кто-то так устроен, что у него всегда бабки, а кто-то иначе.
      - Это у кого какое счастье, кто жизнь понимает, у того все схвачено, задумчиво сказал подросток-наркоман, явно начинающий задумываться, как жить дальше. - У нас сосед по подъезду мясную лавку держит. Сговориться сумел. Сошелся с церковной мафией, тридцать три тысячи баксов отслюнил, получил киоск, в виде часовенки построен, на крыше, правда, не крест, а шар такой. На верхнем этаже иконы, свечки, религиозные всякие там книги, церковную утварь продают, а на первом у соседей колбасный магазин.
      - Небось, и в пост торгуют? - позавидовал дедок.
      - Конечно, торгуют, иначе прогорели бы. У него жена - еврейка, - пояснил подросток.
      - А мне наплевать на бабки! Юрий вот говорит, что я не вкалываю с утра до вечера, потому и баксов нет. А куля я делаю, если не вкалываю? - вдруг махнул рукой Глеб. - Но я своей жизнью доволен. Я вообще везучий. Все на меня падает. Да мимо проходит. Бобину как-то раз сорвало со станка, крутануло в воздухе, но в аккурат на волосок мимо головы пронесло. Ножиком пырнули, когда с девушкой гулял, но я выжил. Я вот после операции думаю с женой в дом отдыха от работы махнуть. Я ведь счастливчик. И неважно, что плохое случается. Я вам о свадьбе своей скажу. Я невесту-то из машины на руки подхватил, шагнул, а начало марта, ледок, я в луже и поскользнулся. - Он захохотал. - Невеста в платьице таком воздушном была и попу свою в луже намочила, у меня же, пока пытался ее удержать, ноги разъехались и брюки по шву распоролись. А свидетелю в этот момент теща с перепугу автомобильной дверцей пальцы на руке раздробила. И ничего. Все проходит. С тех пор жили хорошо. Я из всего выкрутиться умудряюсь.
      - Нельзя так говорить! - вдруг почти злобно сказал Славка.
      - Это точно, - глядя в потолок, отозвался бесцветным голосом Паша-наркоман. - У нас один так хвастался, а потом перекурил и в окно с одиннадцатого этажа вышел.
      Дедок захихикал, да так, что банки на жгутах затряслись и жидкость расплескалась. Он замахал руками и заклекотал:
      - Один мудак у нас все хвалился, что проедет в ворота на грузовике на скорости сто километров, и - кулдык-мулдык - столб снес, и рельсом из сарая ему голову снесло, а тоже удачлив был. Хи-хи!
      - Расхихикался дедок, - сказала полнотелая Наташка, занося себя в палату. - А я с уколами к вам пришла. Давайте-ка все попами кверху.
      Делала она уколы не очень хорошо, больно, хуже Сибиллы, но лучше Кати. Все поеживались, переворачиваясь после укола на спину. Подойдя к Юрию Владимировичу, она вдруг смущенно покраснела и, глядя в сторону, пригласила его в процедурную:
      - Вы уже мужчина здоровый, вставать можете. Сейчас я вам здесь сделаю, а уж потом буду делать в процедурной.
      - Что делать-то будешь? - игриво-молодцевато спросил Юрка, работая явно на публику.
      - А вы какой интересный! Все вам и скажи сразу! - И, не сводя с красавчика дипломата глаз, исчезла за дверью.
      - Самая большая удача, - задумчиво произнес Славка, когда Наташка вышла, это баба хорошая. Да, поди ж ты, их одна на миллион!
      - А у тебя что, плохая? - спросил юнец.
      - Да не, ничего. Но знаю, что бывают лучше.
      - А ты сам старайся, - сказал Глеб. - И она тебя есть не будет.
      - Да не ест она меня, - возразил Славка. - Но ворчит - это да. Думает, что я не от болезни, а от лени по дому чего-то не делаю. Не верит, что болею.
      Юрий Владимирович подначивающе ухмыльнулся:
      - А ты ее прогони! У моего приятеля, как он повышение по службе получил, жена тоже свихнулась. С ума сошла. Испугалась очень, когда у них машину с дачи воровали. Сначала мания преследования. А потом мания величия. Вообразила, сука, себя особой королевской крови. Был слет королевских семейств в Турции. Так она тоже туда отправилась. Продала две своих квартиры - в Сочи и в Киеве. На эти деньги и поехала. Жила в соседней шикарной гостинице. Вернулась и решила, как и положено особе королевской крови, отправиться на сафари в Африку. На остатки денег и поехала. Взяла все бабки и поехала. А там уже в пустыне напилась с кем-то и велела сыну везти ее в город. Уж как их там львы не съели, как он машину вел (первый раз ведь!) и до гостиницы доехал - не знаю. А эта стерва лежала на заднем сиденье и только кричала: ""Осторожнее! Не тряси! Ты везешь особу королевской крови!"" Мужик ее, натурально, выгнал. Но она все равно при баксах, работа денежная, и с работы ее не поперли. Значит, может себя в руках держать! Блажила, может? Баб надо гнать без жалости, тогда толк будет.
      Славка посмотрел на него без иронии:
      - Да как прогонишь? Моя с семи лет за мной таскается. Я уж ее и бил, и топил - и все ничего: как тогда прилипла, так и посюда. Бывало, детьми в лес пойдем, я ее поймаю, побью, чтоб за мной не вязалась. И все без толку. И физиономию, когда в лесу ягоды собирали, черникой мазал. Гнал от себя. А она ни на шаг.
      Он вдруг встал с постели и прошелся по палате, усмехаясь во все свое круглое рябое лицо.
      - Зато на свадьбе как гуляли! Целую неделю обе наши деревни пьяные были. Она из деревни Челобитьево, а я - из Ватутино. Рядом эти деревни в Москве были. Из каждого дома пришли. Как говорят: в каждом домyy по кумyy. Особенно тесть расстарался. Всех поил-кормил, а для тех, кто уже в комнату заползти не мог, в сенях поставил бадью с самогоном и ковшик рядом положил. Всякий брал, зачерпывал, а тесть, если видел, огурец ему соленый выносил. А не видел, так рядом миска с огурцами стояла, могли и сами взять и закусить. Бабки пели нам величальные песни, собирали деньги, потом на них еще пили. Те, что пожаднее и подомовитее, свою долю домой заносили, а потом назад бежали и пили на халяву. Такой свадьбы больше не было. А потом я в Москву поехал работать, так она меня письмами закидала. Вообще-то писать не любит, а тут кажный день писала, пока не приехала ко мне. Так и прилипла.
      - Я бы тоже от хорошей телки не отказался, не сейчас, конечно, а потом, встрял басом подростель Паша. - Только без женитьбы.
      Дипломат и бывший курсант Юрка махнул на него рукой: не лезь, мол, - и самодовольно, опираясь, похоже, на свой опыт, спросил Славку:
      - Что, в Москве не мог себе девку найти?
      Славка опять не принял игривого тона:
      - Да как найдешь, когда эта с семи лет ко мне прилепилась: мой - и все тут. И из армии дождалась. Мой, говорит, другой не отдам. А теперь ворчит, что постель не застилаю.
      Дедок тоже свое понимание высказал:
      - Да, это ихнее, женское, дело - постель застилать.
      - Да учил я ее, ногу ей даже повредил. Палкой как-то огрел. С тех пор хромает. А все равно со мной. На работу провожает, с работы встречает.
      - Так, может, тебе на самом деле повезло? - спросил я.
      В голове было мутно, но я догадывался, что Кларина ему понравилась и он мне завидует. Так и оказалось.
      - Ты на себя посмотри, - мотнул он головой. - Твоя все для тебя может сделать, и самостоятельная, и себя в обиду не даст. Моя со мной почти не говорит. Молчунья. Хотя тоже жизнь отдаст. Но не знаешь порой, понимает тебя аль нет.
      "Вот о чем он вздыхает!" - поразился я. Жена его приходила всего раз. Несмотря на возраст, выглядела она вполне миловидной, даже пучок на затылке ее не портил. Сидела и молчала, глядела устало, но преданно. Правда, прихрамывала она и опиралась на палку - теперь понятно стало почему. Но в жизни хромота и молчаливость - это еще не самая большая беда.
      - Слушайте, - вдруг прервал разговор о женах (желтевший, как мне теперь казалось, прямо на глазах) Глеб, - чего-то вдруг я задумался и помстилось мне, что Анатоль Алексаныч и этот Шхунаев словно на одно лицо. Да не! - поправил он сам себя. - Лица у них разные, но словно это один человек.
      - Какой он на кер человек! - возразил Славка. - Дракон о трех головах. Ладно, хватит керню пороть. Спать пора. Глеб, ты курить пойдешь, свет погаси.
      Ночное бдение - второе
      Мне показалось, будто я сразу уснул. Будто провалился в темноту. И поначалу мне почти ничего не снилось. Разве только, что меня преследует дурной запах, а избавиться от него нельзя, потому что у всех моих сопалатников одно на всех дыхание. И дыхание это противное. Почему-то было ясно, что мы одно существо. Но из многих частей. И частей этих - чересчур, на всех воздуха не хватает, поэтому одной из них надо пожертвовать. Во сне я принялся считать эти части, запутался и от недовольства собой проснулся. От запаха, и вправду, аж мутило. Все же шесть мужиков на небольшое помещение, а окно закрыто и даже заклеено - зима. От дурноты начало тошнить. Захотелось выбраться в коридор глотнуть не такого прокислого воздуха. Но хватит ли сил? Памятуя, что прошлый мой ночной выход был всего лишь бредом, я отчетливо спросил себя, не сплю ли я и на этот раз. Как предписывается в таких случаях, ущипнул себя за руку. Нет, вроде не сплю. И тогда потихоньку сполз с постели. В темноте никак не мог найти тапочки. Кто-то толкнул их случайно под кровать. Нагибаться не было сил, и я осторожно опустился на колени, нашарил обувку, подтянул поближе, опираясь о постель, встал, засунул ноги в мягкий войлок и еле-еле, стараясь не шуметь, не споткнуться и не упасть, побрел к выходу. У двери призадержался и медленно-медленно, чтоб она не скрипнула, приоткрыл ее.
      Вот и воздух! Здесь можно было дышать. Тихо присел на корточки, прислушался. Сестрички не спали. Я застал на середине рассказ Сибиллы, которая сквозь дым сигареты плела небылицы:
      - Чего мы только не видим! Как-то работала в больнице, где жил монстр: Машка и Дашка - две головы, два женских торса, каждый с двумя грудями, но на одном туловище. Одна голова постоянно бранилась: "Ты, Машка, жрешь чего не попадя, а у меня от тебя брюхо болит". Вначале забавляло. Потом тоскливо стало. Ко всему привыкаешь.
      - Так, может, и про трехголовых драконов это не сказки? - спросила доверчивая Наташка. Фантазия ее разыгралась. - А что, может, был такой же чудик, мужик с тремя головами... И девушек себе крал, потому что так ни одна бы к нему ни за что не пошла. Страшно ведь.
      - Все-таки ты дикая, Наташка, - сказала европейская Катя. - И с хвостом он был, и летать умел, и шкура непробиваемая, а из пасти пламя!.. Так, что ли?
      - Этого писателя-философа, ну, Кузьмина из девятой палаты, - продолжала вещать, не обращая внимания на пикировку товарок, Сибилла, - Тать вроде как на опохмел себе готовит. Сразу после Рождества на стол его положит, вот увидите. Чистенький, просветленный придет. Но злой от святости. Святости переест. Тут только ему подавай! Глаз острый, рука твердая. Что хочет тогда, то и творит.
      - Он же вроде хотел Глеба Работягина взять, и ему обещал, что сразу после Рождества им займется, чтоб вскоре, мол, из больницы отправить, - возразила твердо знавшая все разговоры Катя.
      - Обещать-то обещал, - с силой выдохнула клуб дыма Сибилла. - Значит, отправит. Ему главное, чтоб в понедельник никто не мешал чудесить. А Глеб и так отойдет, написано на нем. Только еще будет слоняться и ныть без толку. Впрочем, Тать чего-нибудь придумает.
      Я не мог понять, то ли я брежу, то ли и впрямь, как Мальчик-с-пальчик, попал в людоедскую пещеру. А это не медсестры вовсе, а злые колдуньи. Вдруг и впрямь гарпии?.. Но поскольку этого быть не могло, я решил от слуховых галлюцинаций отказаться и делать то, ради чего сюда выполз. То есть дышать. Хотя на ум тут же пришла поговорка, что перед смертью не надышишься. Но я закрыл глаза и глубоко несколько раз вдохнул.
      Они сидели за барьерчиком медицинского поста и расходиться спать, похоже, пока не намеревались. Я уже собрался проскользнуть назад в свою затхлую палату, вскарабкаться на постель и постараться, путем долгого лежания с закрытыми глазами и подсчета слонов, уснуть. И считать их, как говорил один шутник, до трех или до четырех... часов ночи. Но тут кто-то твердо взял меня за плечо. Я еще сидел на корточках, поднял голову и обмер. Передо мной стоял Ванька Флинт, покойный, как я был уверен, приятель моей университетской юности. Как и тогда, во время нашего разговора на Патриарших, был он одет в рубашку с короткими рукавами, которую носил навыпуск, поверх своих мятых брюк, на ногах были рваные сандалеты. Волосы все так же торчали ежиком, круглые глазки под черными бровями сверкали, а верхняя губа приподнята, словно сейчас он начнет свою очередную насмешливую речь. Только подбородок он необычно прижимал к груди. Раньше он все вверх голову задирал.
      - Тихо! - сказал он. - Не пугайся. Ну да, я покойник. Ну и что? Когда-нибудь и ты им станешь, да и все остальные тоже. А ты уж очень ко мне близко подошел, но, может, проскочишь. Хотя Тать есть Тать. По-немецки - ein Mann der Tat, то есть "человек дела".
      "Значит, у меня, и вправду, бред", - подумал я.
      - А ты там немецкий не забыл? - вполне глупо спросил я.
      - Там ничего не забывают. Знаешь, почему я к тебе пришел? Ты, кажется, один-единственный меня всерьез принимал.
      Мне показалось, что он слишком громко говорит.
      - Тише, - невольно сказал я. - Услышат.
      - Нас? - ухмыльнулся он. - Нас никто не услышит. И мы сейчас с тобой отсюда уйдем. - Но не сдвинулся с места, пристально с интересом глядя на меня. - Ты даже не спросишь, что со мной случилось...
      - Спрашиваю, - с трудом выдавил я из себя, чувствуя, что меня опять мутит и что я сейчас грохнусь в обморок, как четыре дня назад на рельсы метро. - Я так и не понял тогда, куда ты ушел, а домой не вернулся.
      - Не ушел, я, наоборот, домой шел. Даже торопился домой. - Ухмылка его стала жалкой, даже не ухмылкой, а гримасой. - По пустому делу погиб, в отличие от того, что тебя ждет. Смотри. - Он поднял подбородок, и на горле его я увидел лохмотьями болтающуюся кожу, а среди лохмотьев рваную рану, словно не ножом, а каким-то слесарным инструментом сделанную. - В карты меня проиграли. Шпана, которая вся сейчас в деле, раньше, как ты помнишь, сидела во двориках и играла в картишки на чужих - на прохожих. Кто проигрывал, первого встречного должен был убить. Я таким первым встречным и оказался. И, заметь, никаких трагических зарниц не было, и не содрогнулось ветреное племя.
      - Нет, я был потрясен, - еле шевельнулись у меня губы. Разговора медсестричек я не слышал, голова шла кругом. Захотелось оказаться вдруг на своей больничной койке, вдыхать аммиачный запах палаты и чтоб это все оказалось лишь ночным кошмаром, дурным сном.
      - Россия на жертве стоит, - неожиданно повторил он слова Татя. - Только раньше стояла неосознанно, а теперь, кажется, начинает осознавать с большой пользой для своего самосознания. Ленин что-то похожее о романе Горького говорил, - пояснил он.
      Весь его разговор был напичкан скрытыми цитатами, которые я не всегда даже и угадывал.
      - А теперь пойдем, ты должен кое-что увидеть и прочувствовать, чтоб и твое самосознание прочистилось и ты знал, какова у нас здесь жизнь, но в сгущенном виде, то есть в самой сути. - Он с легкостью поднял меня за плечо, и мы, не замочив ног в луже дурной воды, вытекшей в коридор из мужского туалета, оказались у двери последней по коридору палаты. - Вот сюда и заходи. Что увидишь и испытаешь, это и будет нужный тебе опыт. И, пожалуйста, без головокружений. Повторю это по-немецки словами Ницше: Du musst schwindelfrei sein. А я уже пойду. И без того еле отпросился. Жизнь, конечно, завершенного смысла не имеет, результат ее смешон, человек идет по жизни, как баран, не ожидающий, что его вскоре пустят на шашлык, но внутри проживания жизни надо прожить ее так осознанно, понимая, что есть худший и лучший вариант конца.
      Прожить ее так - это из Николая Островского, это мы в школе наизусть учили, а про барана - мои мысли. Странно. Я воспротивился:
      - Чего я там не видел? Такая же палата, как у нас.
      Но он уже втолкнул меня в дверь. И очутился я в поле, вдали лес, и я вроде бы я, а вроде бы и не я. Сегодняшние беды отступили, подступили другие.
      ...Отгремела, отпылала постперестроечная война. Нет у меня теперь дома. А у кого сейчас дом есть?! Мало у кого. Выжженное пространство. Но какие-то островки жизни остались. От одного к другому бреду себе потихоньку. Люди везде странные, друг от друга хоронятся. Обычаи в каждом месте свои и чудные донельзя. Находишься, намаешься, намерзнешься, наголодаешься, приткнешься куда-нибудь и спишь. Стараешься как можно дольше спать: хоть сутки, хоть двое. И снятся такие сны, трудно разобрать - сон это или явь. Иногда, и вправду, явью оборачивается. Значит, на ходу грезил, что сплю.
      И вот видится мне опушка леса или несколько деревьев среди поля - не могу понять. И я на этой опушке с ноги на ногу переступаю в кучке других людей. Всего нас человек двадцать. Никого их я не знаю. Я - пришлый. Но толпимся вместе, не прогоняют. Перед нами, под деревом, могила в форме креста. У могилы с петлей на шее стоит молодой парень лет двадцати пяти. Рядом со мной мужчина и женщина: то ли отец с матерью, то ли крестные парня. Это обряд какой-то местный, так я понимаю. Торжественный. И мне говорят, что сейчас парня повесят и зла в мире будет меньше.
      - Он преступник? - спрашиваю.
      - Нет, жертва. Сам вызвался.
      Веревка перекинута через сук. С другой стороны она привязана к спортивной штанге, которую держит на вытянутых руках, словно берет вес, палач. Но веревки явно мало. Поэтому и жертва, и палач стоят на цыпочках. Парень с петлей на шее начинает петь. Что-то церковное. Песня кончается. И мужик-палач медленно опускает штангу и наваливается на нее всем телом. "Для тяжести", - соображаю я. Парень повисает в воздухе. Однако, к моему удивлению, снова начинает петь. Только другую песню. Но тоже торжественную. Как это возможно? А вот как: женщина в черном пальто маленькой веревочкой оттягивает от его горла удавку. Парень висит и поет, славит Господа.
      - Хватит, мать, отпускай! - кричит мужик-палач, сидя на штанге.
      Тетка отпускает веревочку. Теперь горло сдавлено. У парня открывается рот, вываливается язык, белки глаз чернеют. И в этот момент веревка обрывается. Парень тяжело шмякается в могилу. На него начинают сыпать землю. Но он шевелится. Жив, что ли?
      И в самом деле жив. Его вынимают из могилы. Веревки у них подходящей больше нет. Похоже, парень этим доволен.
      Но его кладут на бревно. Лицом вниз. Зубило приставляют к шее и молотком по зубилу бьют. Однако никак им не удается шейный столб перерубить. Все соскальзывает зубило. Только кожу рвет. Я пытаюсь возмущаться. За руки хватают, держат. А там, рядом с бревном, пила лежит.
      Неужели?! А выхода у них другого нет. Веревка порвалась, топора не припасли, зубилом несподручно. Выходят двое из толпы и на ноги парню садятся. Двое других за плечи держат, чтобы не дергался. А первый мужик, палач, простоволосый, с диким лицом, начинает парню ручной пилой шею пилить. Потом в могилу останки складывают и засыпают землей. Теперь уже навсегда.
      - Это такой обряд у нас еженедельный, - объясняют мне.
      И я вдруг понимаю, что обрыв веревки, зубило и пила не случайны, все именно так и задумано. Ритуал. Вот ужас-то! Этак они всех своих людей переведут. А они меня все держат за руки, не отпускают.
      - Своих нам жалко, - говорят.
      ...Но я рванулся, побежал, стукнулся о какую-то дверь и снова очутился в больничном коридоре, судорожно дыша и чувствуя, как онемели руки в тех местах, за которые цеплялись меня удерживавшие.
      По-прежнему дымила сигаретой пророчица, по-прежнему сестрички о чем-то весьма оживленно говорили. Но Флинта нигде не было. По спине у меня стекал пот от пережитого ужаса и от слабости. Был когда-то роман написан - "Путешествие по морю житейскому". По какому морю я сейчас путешествую?
      - Там-то они и нашли пиастры, которые спрятал капитан Флинт...
      Я невольно прислушался. Наташка, взмахивая полными своими руками, пересказывала фильм "Остров сокровищ". Да, читать уже никто не читает просто литературу, разве что по специальности. Когда-то была любимейшая моя книга. И сейчас мне было страшно, как пиратам в их последнем походе к кладу, когда им послышался голос уже умершего капитана Флинта: "Дарби Макгроу! - завывал он, Дарби Макгроу! Дарби, подай мне рому!" Мне тоже и слышалось, и виделось. И мне, как мальчику Джиму Хокинсу, захотелось куда-нибудь сбежать. Но, как Джим к одноногому пирату Сильверу, так и я был привязан веревкой болезни и слабости к этой больнице, к этой палате. И сейчас меня еще куда-то занесло, откуда теперь не виделось выхода. Зачем мне Флинт показал эту картинку?.. Еще раз рассказать о бессмыслице жизни? О том, что чем больше люди ищут в жизни смысл, тем более безумными и лишенными всякого смысла становятся их действия?.. "А ты ее не понимай, ты ее вспоминай, помни каждый день, - услышал я у самого уха голос Ваньки Флинта, - картинка что надо! Убийство как святой поступок - вот должна быть тема моей загробной диссертации. Но у меня другой опыт. По пустому делу погиб. Тут гордиться нечем, словно траву срезали, это простая бессмыслица. А у тебя сложная". Я завертел головой, Флинта по-прежнему нигде не было. И, тихо скуля, я двинулся к своей палате, но остановился перед морем скверной воды, натекшим из туалета и перекрывшим проход. Стоять над ним было еще хуже для обоняния, чем лежать в нашей вонючей палате. Сестрам до этой грязи и дела не было. Это уборщицы должны убирать, а не они. Или слесаря завтра вызвать. Словно не долетал до них запах. А может, и впрямь не долетал все выдувал коридорный сквознячок.
      "Сюда-то меня Флинт довел, а назад?.." И тут же я очутился перед дверью своей палаты сидящим на корточках, будто ничего и не было, а я все продолжаю слушать болтовню трех граций или гарпий - как посмотреть. Накручивая на шариковую ручку локон черно-змеиных волос, Сибилла вроде бы продолжала тот разговор, слушать который мне помешал Флинт. Словно разговор застыл в воздухе, а теперь оттаял:
      - А Тать на философа обиделся. Тот невежливо ему отвечал. Вот и не понравился он ему, не показался. А стало быть, он с ним счеты и сведет. Как с первого взгляда кто не глянулся, того он никогда не полюбит. Как родила я, сказал мне: "Посмотрю младенца. Если понравится, своим признаю". Но с первого взгляда невзлюбил. А я уж дочку Сашенькой в честь его отца назвала, думала, свекром будет. Но нет, хоть на него как две капли похожа. Вот я и маюсь. Думаешь, Наташка, я не знаю, что это ты меня матерью-одноночкой прозвала?.. Зато моя была эта ночка! А других-то баб у него и нет, я знаю. У него святость на уме: как бы своим ланцетом мир исцелить. А я что? Стараюсь ему пригодиться, помогать во всем, будто и вправду жена ему венчанная. Глядишь, признает Сашку мою, трехголовый мой. У него не только Шхунаев - третья голова еще есть.
      Красивая она была, что и говорить! Но красота ее меня не грела, пугала скорее. Страстное, требовательное и вместе с тем очень покорное что-то светилось в ее лице. Ведь за руки держать будет, если тот прикажет, пока он ланцетом орудует. Тот, Тод или Тать? Вот что надо мне понять. Господи, в рифму думаю, кажется, с ума схожу. Спина у меня была мокрая от пота. Заскрипела дверь моей палаты, из нее вышел в полосатой коричневой пижаме Глеб, со спутанными со сна волосами и отлежалой вмятиной от подушки на левой щеке. "Пойду курну", - пробормотал он свое обычное, но меня не заметил. Я все так же, на корточках, сидел. Увидев его, сестры зашумели, а я воспользовался сумятицей, скользнул в палату и через минуту, поражаясь своей быстроте, уже лежал в постели. Голова гудела, ноги дрожали, мысли были спутаны, как непричесанные волосы; я закрыл глаза, и снова меня замутило, словно поплыл я по мутной реке, но не к другому берегу, а вроде бы по течению. По ошибке не в лодку к перевозчику сел, а в какую-то пустую, без руля и без ветрил.
      И тут меня стало выворачивать. Я перевесился с кровати, чтоб рвало на пол. Но желудок был пуст, и рвало меня желчью. Причем приступ рвоты был такой сильный, что я ничего кругом не видел. Когда он ослабел и я сумел вздохнуть, передо мной оказался стакан воды, который протягивал мне Славка. Я глотнул воды и удивился: за окном было уже серенькое позднее утро, вместо льда и снега пришла слякоть. Никаких тебе рождественских морозов!
      - Вот Тать обозлится! - прочел мои мысли Славка. - А с тобой что-то не то происходит. Я несколько раз ночью просыпался: ты стонал чего-то, за горло хватался, будто тебя душили, то мокрый от пота был, то опять совсем холодный. Я уж было думал дежурного звать. Да спит поди с какой-нибудь сестричкой... О пиастрах кричал и про капитана Флинта. Это из "Острова сокровищ", я смотрел. А потом ты успокоился. И только сейчас вдруг захрипел и тебя рвать стало. Да ты не волнуйся, я приберу. Тебе еще рано вставать. Из процедурной, ну той, что напротив, тряпку возьму.
      - Мертвяки мне всю ночь снились, - пожаловался я, понимая уже, что все мне привиделось от духоты и вони, что кошмар снился, Alptraum, как говорят немцы, Nightmare, как говорят англичане.
      - Значит, кризис у тебя был. Все в порядке будет. Не волнуйся, всякое видал, обойдется у тебя. - И Славка пошел за тряпкой - убирать за мной.
      День под Рождество
      А затем вошла крепконогая Катя, будущая жена немецкого бундесбюргера, собирать термометры. Забирая уже лежавшие на тумбочках градусники, она записывала результаты в амбарную книгу.
      - А тебе, болезный, и не ставила. Стонал ты, будто леший тебя душил. Вон сосед твой Славка сказал не будить тебя. Я и не будила. А тебя как повело-то, весь пол загадил. Надо за нянечкой послать. Пойду Сибилле Доридовне скажу. Она старшая медсестра - пусть распорядится. Или жена придет уберет?..
      Лицо ее при этом выражало полное равнодушие к происходящей вокруг нее российской жизни.
      - Никого не надо звать! - оборвал ее пустые слова Славка. - Я сам тут приберу. Делoв-то, больше разговору. И загадил-то немного.
      Он быстро протер пол и отнес тряпку во вспомогательную процедурную, где были и ванна, и унитаз, и шкафчик закрытый с обрывками бинтов.
      - Вот это по-нашему, по-мужчински, - гремя своими банками, сказал дед Карпов, который, пока Славка убирал, аж с кровати свесился, чтоб все видеть. Раз-два - и дамку за юбку, тить твою мать!