Современная электронная библиотека ModernLib.Net

Рождественская история, или Записки из полумертвого дома

ModernLib.Net / Отечественная проза / Кантор Владимир / Рождественская история, или Записки из полумертвого дома - Чтение (Весь текст)
Автор: Кантор Владимир
Жанр: Отечественная проза

 

 


Кантор Владимир
Рождественская история, или Записки из полумертвого дома

      Владимир Кантор
      Рождественская история, или Записки из полумертвого дома
      П о в е с т ь
      Я ускользнул от Эскулапа
      Худой, обритый - но живой...
      А.С. Пушкин
      Вы огорчаться не должны
      Для вас покой полезней,
      Ведь вся история страны
      История болезни.
      В.С. Высоцкий
      Увертюра
      Попасть в больницу у нас более или менее просто. В привилегированную или специализированную - это по очереди, по блату, по деньгам, а в городскую клиническую - по "скорой". Там-то я и оказался.
      Никакой катастрофы я в тот день не ожидал. Когда она случилась и я оказался в больнице, в моем сознании, не сразу, разумеется, а только после реанимации, проявилась вот такая формула: все в мире, особенно катастрофическое, случается вдруг. И сразу иное ощущение мира и себя. Понимаешь, что летишь в тартарары, но остановиться не можешь. Ужасное открытие сделал маркиз де Сад, а потом подтвердили на опыте нацисты с большевиками: человек привыкает ко всему, к самому ужасному унижению и продолжает жить. Конечно, есть длительный период подготовки катастрофы, но он идет скрыто от тебя, хотя потом вспоминаешь, что звоночки были.
      За несколько дней до неотложки мне почему-то показалось, что могу скоро умереть. Словно кто приходил и нашептывал. А я всерьез не воспринимал. Но, когда начал умирать, не удивился и не испугался. Узнал. Ибо знание - это воспоминание того, что предчувствовал. А что причиной было?
      Быт наладился. Квартира - после нескольких лет скитаний по съемным жилищам - в результате моих бесконечных усилий образовалась. Что дальше? Почти все рукописи, до перестройки лежавшие в столе, опубликовал. Жизнь наступающую вроде бы понимал, но она не откристаллизовалась во внятные формулы, а потому на бумаге не закреплялась. Наступило ощущение, что все, что мог сказать, я сказал. Дальше - не понимаю.
      Итак, с одной стороны, явный творческий кризис, с другой - спокойная жизнь с любимой женщиной, любимой дочкой, в уютной квартире. Толстовский Левин от такой жизни хотел застрелиться. Стреляться я не хотел, но чувство некоей наступившей бессмысленности жизни не покидало меня. Надо было уйти куда-то, что ли? Нет, другой женщины не было. Но казалось, что жизнь потекла по накатанной колее. И даже как-то подумал, что хорошо бы течение ее прекратилось само собой, без проблем и без мучений. Желание, надо сказать, безответственное и эгоистическое, когда рядом люди, которые без тебя не могут. Говорил это даже жене Кларине. Она молчала, сжав губы (характерный жест, когда нервничала), но надеялась, что пройдет. "Несчастью верная сестра надежда..." - Пушкин был как всегда прав.
      Думая так, даже произнеся пару раз эти слова вслух, я невольно вдруг вызвал из далекого прошлого, в памяти, конечно, своего университетского приятеля Флинта.
      В молодости в университете был у меня приятель с такой пиратской фамилией - Флинт, Ванька его звали. Он все меня пугал: "Зачем учишься, курсовые пишешь, кому это надо? Все равно умрешь. И солнце погаснет. Знаешь ли ты, что Земля уже движется к солнцу, начался поворот, на несколько градусов мы уже отклонились от старого пути. Поэтому такая, для нас непривычная, жара".
      Был май, мы сидели на скамейке у Патриарших, изнывая от палящего солнца, "Мастер и Маргарита" еще не был опубликован, и Ванька выступал в роли Воланда, сам не зная того. Он посмеивался, маленький, криворотый, с черной кудлатой головой, и учил все презирать, ибо все бренно.
      "Неужели тебя интересуют мелкие страсти вокруг Брежнева, коммунистической партии, запрещенных романов? Уверяю тебя, что лет через тридцать обо всех наших заботах будут вспоминать старики да историки лопнувшего коммунистического режима. Ты меня слушай! Может, я, как мой предок капитан Флинт, тебе ориентиры к интеллектуальному сокровищу указываю, к тем самым пиастрам. Ведь только по отношению к смерти можно понять жизнь. А в России особенно. Помнишь пушкинский эпиграф к одной из глав "Онегина"? Здесь родится племя, которому не жалко умирать. Или, как говорят немцы, сама жизнь есть Todeskeim, то есть источник смерти. Ich bin des Todes, du bist des Todes, и мы все вместе обречены смерти".
      И вот теперь, лежа на больничной койке, я вспомнил, что, незадолго до того, как потерять сознание, до падения моего на рельсы метро, Флинт словно почудился мне, и я ощутил свою жизнь в его тональности, в духе его постоянной мортальной темы. Зачем, мол, я жил? Какой в этом смысл? Не пора ли закругляться? Сам Ванька умер (или погиб?) спустя полгода после блестящей защиты диплома - с солидным академическим аппаратом на немецком языке. Немецкий он и в самом деле знал, а не просто перед нами пижонил. Трудно сказать, насколько правдива была история о дальнем родстве с великим капитаном Флинтом, но происходил он из старой академической семьи, его дед переводил Ницше одним из первых в России. Так вот оно откуда (догадался я спустя годы, улегшись на больничный одр, укрытый тоненьким больничным одеялом и лязгая зубами от озноба) была у него ницшевская Amor fati, любовь к Року! Но тем более, если все равно все исчезает бесследно, зачем же он тогда над дипломом сидел?.. Зимой он вдруг пропал, труп его нашли лишь в середине апреля после весеннего таяния снегов. Так и не узнали, что произошло. Впрочем, Флинт еще появится на страницах этой повести.
      Я, как вы догадываетесь, выкарабкался, хотя в реанимацию определили меня не сразу, а ведь привезли по "скорой". Дело было так.
      - Похоже, твой клиент, - сказал врач "кавказской национальности" в приемном покое высокому белобрысому доктору из реанимации. - Давление шестьдесят на сорок, гемоглобин пятьдесят восемь.
      Все происходит 2 января. Продолжается русская пьянка, которая длится с 25.12, то есть католического Рождества, до 19.01, то есть православного Крещения. Почти месяц. Руки у всех трясутся, глаза нездоровые, а в душе радость: что ни день похмелье и новая пьянка. Все знают - не дай Бог попасть в больницу на праздники: врачи не работают, сестры не подходят, нянечка одна на всё отделение... Но именно в праздничные дни, жалуются медики, приток "катастрофических" больных особенно велик.
      - Да ну! - ответил реаниматор. - Давай его пока в палату, утром разберемся. Или уже не разберемся. А ты на пару рюмок к нам бы завернул, а на приеме Танечка пока посидит, потом поменяетесь...
      Слава Богу, пошла со мной в палату жена. Рассказать ей об этом разговоре я не мог, не в силах был - слабый очень, но видел, что губы ее плотно сжаты, хотя глаза сквозь круглые совиные очки глядели растерянно. Словно потеряла ученая сова ориентацию в пространстве. Не знала, что в этой ситуации делать. Но собралась: нашла постель свободную - не у окна и не у двери (а в палате шесть коек - три и три). Над головой оказался целый иконостас. Разглядел я его только после реанимации. В реанимацию же, судя по рассказам, я попал так: толстая сестра Наташа поставила мне капельницу с физраствором и сказала жене: "Все, женщина, можете уходить". "Я еще посижу", - сказала жена. "Да хоть всю ночь. Ваше дело", - ответила сестра и, погасив свет, отправилась к праздничному столу. Кларина побежала за сестрой: "Он уже сереет". "Так и должно быть". Потом я почернел, и, когда жена потребовала реанимацию, сестра туда позвонила. Две девицы в белых халатиках привезли каталку, принялись меня раздевать догола, тут немного сознание забрезжило, и я спросил, зачем это. "Девки там молодые, красивые - побалуешься с ними", - отвечала толстая крупная чернобровая Наташа, ухмыляясь. Та, которая не хотела вначале звать реанимацию. И меня, прикрыв простынкой, повезли коридором, а потом в лифте, а потом переходами. Так король, по словам Гамлета, путешествует по кишкам нищего. Вот в такой нищей больнице я оказался и этими нищими кишками следовал в отделение реанимации, полагая, что оттуда уже не вернусь. И только уложенный на высокую, почти покойницкую кровать (когда мне делали переливание крови, засовывали в нос какую-то резиновую трубочку, кололи уколы, вставляли кишку в желудок, а меня рвало, и пришло чувство бессилия - пусть делают, что хотят, я же должен терпеть: таков механизм русской психеи), подумал: хорошо, что я успел построить квартиру для жены и дочки, что сумели мы выбраться из коммуналки, что без меня бы они этого не сделали, значит, что-то хорошее после меня останется. Понимаете, не тексты останутся, как я думал раньше, а сносная жизнь близких мне людей. На последних весах это оказалось важнее всего.
      А потом пошли наблюдения, размышления. Примерно такие: "Зачем лечат тело, чинят его всякие врачи? Это как временная заплатка на порвавшихся брюках или новая подошва у разбитых ботинок. Ведь человек все равно умирает, умрет. Человека можно назвать - временно живущий. Нам остается только гадать о вечности". Но испугался и вечности пока не захотел. И вернулся в палату.
      Палатный врач
      Палатный - это не платный. Платный отчасти от тебя зависит, от палатного зависишь ты. В конечном счете, хоть мы об этом начинаем думать только под старость, наша жизнь и здоровье зависят от врачей не меньше, чем от всяких начальников и секретных служб. О том, что все мы в руке Божьей, мы давно уже не думаем, привыкли в лагерях и бараках без Него обходиться, когда было ясно, кто Хозяин над жизнью и смертью. Зависим мы не от духа, а от властей. Врач это тоже власть. Чеховский домашний доктор, о котором столько мечтал Солженицын, фигура навсегда исчезнувшая? Да и был ли он? Ионыч, что ли?
      Врачи ходят под Богом, а мы под врачами. Наша жизнь и смерть в их руках. И мое существование было в их руках. Но... Проклятое "но".
      Кто хотел моей смерти? Почему вдруг в обычной городской больнице мне пришлось бороться за жизнь? С чего бы это? Может быть, сила вещей?
      Я врачей навидался и многим из них обязан жизнью. Я вообще выжил случайно. Как только родился, сразу заполучил послеродовой сепсис. Было это в апреле 45-го года, сепсисом заболели тогда все новорожденные N-ского роддома, подозревали, разумеется, вредительство. Время такое. Но я выжил, причем лишь я и выжил. Мама разрешила женщине-врачу сделать мне укол пенициллина, нового тогда средства, только что из армии перекочевавшего на гражданку. Было еще и переливание крови, и вливание плазмы, но это многим делали, а от пенициллина остальные мамашки отказались; испугавшись иностранного названия лекарства, опасались дальнейшего вредительства. Потом в двадцать пять лет был аппендицит, когда чуть не зарезали, месяц провалялся, второй раз пришлось вскрывать. И еще плевропневмония, и еще дифтерит, и еще, и еще - и всё жив.
      Ну так вот - платный и палатный. Платный, изображавший из себя европейца, искушенного в новейших методах лечения, насоветовал мне натощак принимать по полтаблетки аспирина, чтоб кровь не густела, предохраняя от возможного инсульта. Что я и проделывал месяца два, пока не попал с желудочным кровотечением в больницу. Тут-то и появился палатный.
      Больные называли его "ненормальный", "псих" или "А.А.", что значило не детское восклицание о своем желании сходить "по большому", а его имя Анатолий Александрович. Но тон у всех был отнюдь не пренебрежительный. Меня перевели из реанимации в палату после обеда, когда он уже ушел. Про него говорили без конца, сообщая, что будет орать, грозиться, что строгий, а так мужик хороший и врач тоже. И я представил себе образ сурового, строгого, но блестящего хирурга, этакий типичный портрет из советской литературы.
      Над моей головой на бледно-синей, с пролысинами и пятнами стене были наклеены картинки - получился своего рода иконостас из вырезанных из журналов цветных репродукций икон. Там были четыре суровых евангелиста, Спас Нерукотворный, Михаил Архистратиг, икона почаевской Богородицы и пришпиленная иголочками репродукция иконы "Положение во гроб" с подписью "Jerusalem" (на обороте), с благословением святого града Иерусалима. Наклеил их, как рассказали мне, Анатолий Александрович. Он-де верующий сильно. Да, подумал я, поводя по сторонам глазами: вера здесь нужна. А этот, похоже, ко гробу Господню в Израиль ездил, значит, человек правил строгих.
      На следующее утро я проснулся рано. И попытался вообразить, как пойдет по коридору Анатолий Александрович. Коридор с грязно-серыми стенами, это я заметил, когда меня везли на каталке, потолок с белыми больничными лампами. Линолеум тоже серый, весь расцарапанный, с пятнами от пролитых киселей и жидких супов, которые дрожащими руками носили больные из столовой в палату. А может, и какие лекарства добавили пятен.
      В то утро лежавший напротив меня бывший вохровец, подхалимски угодливый с медсестрами, мечтательно говорил, что вот придет А.А., всем звездюлей навешает, всех распушит. Хихикая, добавил, обращаясь ко мне:
      - Вот вы доходяга, а бородатый, наверно, артист или музыкант. А я скажу, как бывает. Стоит мужик под окном, задумался, оттуда музыка. К мужику один тип в очках подходит и спрашивает: "Как думаете - это Гуно или Глинка?" А мужик ему: "Вот и я думаю - говно или блин как". В смысле: как блин, - пояснил вохровец. - Анатолий Алексаныч тоже про говно любит поговорить, для него все, что нечисто, все говно. Он из таких доходяг, как вы, людей делает: ножичком чик, и будь здоров!
      "Это хорошо, - подумал я. - Значит, чистоту любит. Как это редко в российских больницах бывает".
      И тут я услышал громкий мужской голос, который мне сразу не понравился, поскольку стало ясно, что говорящий собеседника не слышит, лишь себя показывает.
      - Ты что, Наталья! Никогда я тридцать первого не пью. Ни грамма до нашего православного Рождества. Чай, не на Западе живем! Так что и Новый год буду праздновать тринадцатого. Для меня Новый год только в этот день и начинается. Не существует, девушка, нового и старого стиля, а существует православный и неправославный. И революцию-то в октябре сделали, чтоб народ от православного стиля увести. Я этих большевистских штучек не принимаю. Всех настоящих умных людей выгнали, одну интеллигенцию оставили.Нынешние - такие же. Еще и инэнэн придумали, знак сатаны.
      С соседней кровати спокойно сказал Славка (невысокий мужик, который уже дважды подавал мне утку и выносил ее):
      - Пришел, псих. Ишь, орет! А он всегда орет. Когда я у него в прошлом годе лежал, он тут так разорался на одного, который оперироваться не хотел: "Если, говорит, хавальник еще откроешь, то поймешь, кто тут сильнее. А не будешь подчиняться, я тебя на фиг зарежу на операции. И никто мне ничего не скажет".
      Сразу после этих слов и вошел А.А.
      Обход
      Но прежде хоть два слова о, так сказать, социальном составе палаты. Только в палате городской клинической больницы могут в мирное время встретиться на равных люди из весьма разных слоев общества. Что же всех равняет? Прикосновение к смерти, очевидно. Здесь все - больные, все не живые и не мертвые, все - полумертвые. И каждый плывет по течению мутного всеобщего Стикса, не зная, к какому берегу прибьет. На сопротивление - тут становится это ясно - в России никто не способен. Сопротивляться - для этого представление о своей ценности надо иметь. Хотя в душе отдельно взятых российских людей есть нечто цепкое, живучее. Вообразите: поток несет бревна, щепки, ветки, траву, сор, кружит их в водоворотах, но есть среди прочего куст сорной травы, который рано или позно зацепится за нужный берег. Остальные, кому Бог не дал этой цепкости и живучести, кувыркаются в водоворотах и надеются на случай.
      Он вошел. С всклокоченной бородой, в белом распахнутом халате, из-под которого виднелись пиджак и рубашка в клетку без галстука. На ходу причесывал волосы и бороду. Потом сунул расческу в верхний карман пиджака и перекрестился на иконостас над моей кроватью.
      Сел боком к круглому столу, который стоял у окна между кроватями. Положил на него папку с бумагами. Анатолий Александрович выглядел недовольным. А окинув палату взглядом, вдруг вскочил, начал хватать руками ночные горшки и пол-литровые банки, выносить их за дверь, ставя прямо посреди больничного коридора, так сильно ударяя днищем об пол, что неизбежно что-то из горшков выплескивалось на линолеум. Влетел назад со словами:
      - Трачу время, чтоб убирать за вами срань и вонь! - Продолжая при этом выкидывать и утки из палаты, да еще наддавая их ногой в черном ботинке (а больные в растерянности - пи-исать-то теперь куда? сестру ведь не дозовешься). - Что мне до вас? Никакого никому до вас дела нет! Кому вы нужны? Сдохнете никто не пожалеет. А я вот, такой дурак, хожу к вам, лечу вас, время и силы свои трачу. И никто ведь меня об этом не просит!
      Голос зычный, борода широкая, черновласая, широкоплечий, статный.
      Я лежал, слушал и слабо соображал, сравнивал. Госпиталь святого Яна в городе Брюгге (ныне Бельгия) был основан в XII столетии и проработал до шестидесятых годов ХХ-го. При госпитале была аптека, он состоял из трех вместительных кирпичных зданий в два и три этажа, стоявших на берегу канала и не перестраивавшихся ни разу. Внешний облик нашей больницы я увидел только по выходе. Обитая жестью дверь без ручки (хорошо, что отворялась внутрь, толчком ноги), обвалившиеся цементные ступеньки подъезда. Скорее вид неухоженной казармы. Да и то сказать! Первые профессиональные лекари (сначала англичанин Ричард Рейнолдс, а потом голландец или немец по имени Бомелий, который и яды готовил) появились в России при Иване Грозном и обслуживали лишь царскую особу. Правда, в "Стоглаве" была глава 73-я, которая называлась: "Ответ о богадельнях, и о прокаженных, и о клосных, и о престаревшихся, и по улицам в коробах лежащих, и на тележках и на санках возящих, и не имущих главы где подклонити". Строго говоря, речь шла о тогдашних бомжах, которые, похоже, всегда были. Первая аптека завелась при Алексее Михайловиче и пользовалась ею только царская семья. Потом (перекличка через века) были специальные цековские аптеки, где можно было достать импортное лекарство. Знахари, конечно, пользовали простой народ, но это не было постановкой медицинского дела, не было больниц, госпиталей, каждый помирал без присмотра, поскольку в крестьянском быту времени для ухода за больными не было. Где уж тут привычке взяться за больными ходить! Правда, были уже в XIX веке и врачи замечательные, и сестры милосердия, даже из высших слоев, исполнявшие свою работу как религиозное служение. Да, судя по романам и воспоминаниям, и на последней войне врачи и медсестры не один себе памятник заслужили... А в обычной жизни?..
      И все же этот вошедший в палату с разинутым оралом хоть что-то начал делать. Хоть орать. Мы не лежали больше, просто как сваленная на складе рухлядь. Нами кто-то, наконец, заинтересовался. С его приходом началось действо по починке рухляди, мрачное, надо сказать, действо, отчасти даже мистерия, ибо оно происходило на фоне разговоров о горних и подземных силах, как бы даже и с их участием.
      Слева от меня лежал очень толстый мужик в рваной майке и полосатых пижамных брюках. В это утро к нему пришла жена, маленькая, толстогрудая и толстозадая женщина, в сереньком платочке. Она вздыхала, но принесла тайком мужу водочку, малосольные огурчики, сало и жирную копченую корейку и рассказала, что ее Семен не раз помирал, его уже и кровью рвало, всю ванную залил и испачкал, а одновременно и понос страшнейший ("И смех, и грех", - все время повторяла она), вызвали неотложку, отлежался, ничего - встал на ноги. И теперь отлежится.
      Она дождалась врача, но А.А. велел ей идти домой и приходить только вечером, а всю снедь забрать. Проводил ее мрачным взглядом.
      - Жрешь что ни попадя! - вдруг заорал на Семена. - Все у тебя сгорело. Тебя и оперировать бессмысленно, под ножом все разлезется. Тебе лучше бы на столе помереть, чтоб больше не мучаться да и баба чтоб твоя с тобой не возилась. Мне ее по-христиански жаль.
      Он присел к нему на постель, посмотрел язык, велел лечь, сам задрал ему пижамную рубаху, потыкал в пухлый живот кулаком в разных местах и сказал:
      - С тобой все ясно, Семен Олeeвович Мoкшин. Я прав был. Скоро копыта откинешь. А чего говорить, ты и так знаешь, что виноват, за то тебя Бог и наказывает. Ты же бесцельный человек, только брюхо свое ублажаешь!.. Тебе и операцию делать бессмысленно. Да ты, черт, и нерусский, небось, мордва или чухна какая! А на иноземцев давно лечебник в Московской Руси изобретен. Не слышали? - обратился он, повернув голову к палате, и, ухмыляясь, процитировал: - "А от животной болезни дать ему зелья, чтобы наутро в землю". Ха-ха! Но я добрый, вырежу тебе на куй все кишки, может, жрать меньше станешь. А сдохнешь - не велика потеря. Значит, греха много в тебе было.
      А.А. заявил, что будет оперировать Семена завтра, 5-го утром, перед тем, как на Рождество ехать.
      - Куля вы все стращаете? - не удержался толстый Семен.
      Не ответив ему, А.А. вдруг задал, как мне показалось, нелепый вопрос:
      - Кто здесь по-французски понимает?
      Все промолчали, кроме одного. Как описать его, этого подавшего голос, лежавшего напротив меня? Это был вохровец, который со мной уже заговаривал. Работал он когда-то охранником, теперь был на пенсии, но привычки остались прежние. Он и юлил, и острил, и был счастлив, что операцию ему сделали удачно, что он еще поживет. Как всякий сотрудник органов, он мог, даже болтая, оставаться незаметным. Подходя к соседу, он заглядывал в глаза и делал жест, будто снимал кепку, произнося уныло: "Наше вам". На вопрос "Как здоровье?" отвечал тоже вполне бессмысленно: "Как седло коровье".
      Вохровец-то и залебезил:
      - Так, отдельные слова, бонжур, комси-комса, оревуар еще.
      - Тогда я, - сказал А.А., пересаживаясь на кровать к моему соседу Славке, широкогрудому, толстокостному, приземистому и слегка рябоватому мужику, прямо по-французски скажу, можно? Третий раз ко мне попадает. И все с тем же. Так вот я тебе, Колыванов, по-французски прямо и говорю: тебе скоро звиздец! Слово на русский не переводится, - повернулся он к вохровцу, ища одобрения. И тот, разумеется, захихикал радостно, поддерживая остроумие хозяина палаты. - У тебя панкреатит, а при панкреатите жрать что ни попадя и пить нельзя. Ты же каждый праздник нажираешься. Я бы таких в тюрьму сажал. А вот его - в охранники, - указал он на вохровца. - Жаль, ему выходить сегодня, а то бы я тут попробовал тебе камеру устроить. Понял?
      - Всюду жить можно, - отозвался Славка, глядя в потолок и временами обнажая зубы-кукурузины, когда издавал глотательный звук "ы", поскольку А.А. мял ему живот. - Бывает, что на воле хуже, чем в тюрьме, живут.
      Около него на тумбочке лежала пачка "Примы" и стопка отечественных детективов про милицию и бандитов. Я потом как-то открыл один. Язык был смесью блатного жаргона и высокоинтеллектуальных сентенций, заимствованных из книг под названием "В мире мудрых мыслей" и отрывных календарей - народного ликбеза.
      - А у нас везде тюрьма, я так сыну всегда говорил, что в России одни воры, а другие - охранники, потому половина народа сидит, а другая половина охраняет... - все лебезил вохровец.
      Потом настал черед узкогрудого работяги, токаря, пролетария то есть, если по Брехту, то пролeeта, а по Оруэллу, прола - Глеба. Он был первый к кому я обратился, когда меня привезли на каталке в палату после реанимации. Как дальше выяснилось, мы оказались как-то странно повязаны смертью.
      Глеб курил не переставая, каждые полчаса выходил в туалет покурить. Курил, как и Славка, "Приму", сигарету за сигаретой. Среди всех, лежавших в тот день в палате, он выглядел самым ходячим. У него были камни в желчном пузыре, но Анатолий Александрович обещал ему в понедельник 10 января сделать операцию, как только сам вернется после рождественских праздников.
      С ним А.А. шутку пошутил совсем идиотскую. Помял, пощупал, посмотрел в желтеющие глаза, велел высунуть язык и спросил:
      - Ладно, живот не болит? Стул у тебя есть?
      Все в больнице маются запорами, и Глеб ответил вполне доверчиво, что да, есть, а доктор в белом халате дико вдруг расхохотался в свою черную бороду своей собственной кретинской остроте:
      - Ну и садись на него, а на кровати нечего сидеть.
      В подсвист ему залился юрким смешком вохровец, собирая и увязывая свои пожитки на выход.
      Заляпанному кровью дедку в углу, с двумя свисающими из-под одеяла на жгутах стеклянными полулитровыми банками, А.А., не подходя, бросил:
      - Тебя посмотрю, когда перевязывать будем.
      Деда утром перевезли из реанимации. С клочковатой бородкой, маленьким личиком, лысенький, росточка тоже крошечного. Был он весь перебинтован, на марлевых жгутах болтались две банки, в которые были вставлены резиновые трубки, из одной сочилась кровь с сукровицей, из другой в банку стекала моча. Дед постоянно ронял банки, матерился, путался в бинтах. Вскоре его увезли в перевязочную, а потом уже прямо в палате по два, а то и по три раза в день перевязывали. Славка во время перевязки заглянул через спины врачей и сестричек, а когда те ушли, проговорил вслух, ни к кому не обращаясь: "Слышь, как крысу его располосовали". И показал как - от пупка до паха. "А всего-то аппендикс вырезали. Тренировались на нем". Приходившим жене и дочке дед хвалился: "А я врачу: "Как смеешь, тить твою мать!" Ну, они забздели меня и послушались. Меня (шмыг носом) врачи здесь, на куй, побаиваются. Я им всем врезаю". Дед всю жизнь проработал грузчиком в книжном магазине, а потому размышлял о высоком. Уже ходячим я подобрал потерянную им записку: "Мне Фадею Карпову. Удалось разгадать. Уникальную тайну природы. Жизнь и живая клетка. Появились миллионы лет на зад ис Самого Солнца. Я докажу это открытие всему миру. И всем ученым в мире".
      - А что, - пробормотал дедок, - мое дело кошачье. Куда положили, там и буду лежать.
      - Молодец, дед, не зря до седых яиц дожил, понимаешь службу, - отмахнулся от него А.А.
      Это омерзительное "ты" всем! На меня он, даже не спросив, кто я, как меня зовут, с чем попал к ним, начал сразу кричать:
      - Ты почему в носках?! Это что на тебе? Пижама? Если холодно, еще одеяло принесу. Сразу говори, сколько нужно. Одно, два, десять?! Принесу! Почему заставляете меня тратить время на уборку, когда я мог бы заняться лечением. Есть такой дурак, который хочет вас всех лечить. Это я. А кто ты мне? Никто! А я с тобой вожусь! - Он вдруг заглянул под кровать. - Почему судно здесь? Хочешь свое говно нюхать, а доктор не хочет. - Схватил судорожным движением наполненное судно и вынес, стараясь не расплескать, на середину коридора, крича старшую медсестру. - Сибилла! Кончай дымить! Твое дело - не лясы с девками точить и не на картах гадать, а послать барышень своих говно вынести.
      Вернулся.
      - Давай, новенький, знакомиться. Зовут меня Анатолий Александрович Тать. Ты фамилии моей не бойся. Ты согрешить бойся. А фамилия такая - от святости. Он при этом был вполне серьезен. - Как и Христос, предок мой "к злодеям причтен был". У нас в православном нашем роду все - спасители, хоть и Тати. Пострадал за веру предок мой. Был князь Злобин в Смуту, а помощник его - Сашка Тать. Купцов да и всех прохожих грабили почем зря. А потом предок раскаялся. В схимники пошел. Дуб пилил. Обет такой был. Я и в себе частицу его святости чувствую. Иначе бы ваше говно и гноища ваши здесь не нюхал. Я вам не доктор Медовой, этот в палаты и носа не кажет.
      "Сверхидея, очевидно", - промелькнуло в моей больной голове.
      - А теперь рассказывай, что чувствуешь.
      - Я, видите ли, здесь после реанимации, а до этого было вдруг сильное головокружение, и я упал в метро на рельсы.
      - Ты мне байки не пой! Отвечай на вопросы, умничать не надо. Что у тебя?
      - Я в реанимации был. Они вызвали неотложку ночью из Склифосовского. Я кишку глотал, и они сказали, что у меня диффузное поражение стенок на переходе из желудка в кишечник...
      - Что-то я не понял. Ты, кажется, опять умничаешь. Что с тобой - я сам разберусь. Ты лучше возраст свой назови и профессию, которая тебя таким умным сделала.
      Задавая вопросы, он изображал, что не понимает моих глупостей, прикладывал руку к уху, направляя ухо на меня. Тогда я заметил, что уши у него - острые, собачьи, поросшие шерстью, что под врачебным колпаком незаметно.
      Я назвал свой немалый возраст и сказал, что я писатель.
      - Что-то я такого писателя не читал. Каждый выеживается, как может! Работаешь где-нибудь?
      Я ответил, что в Институте философии, а там моя тема - философия русской литературы. Я не договорил, как, покраснев, он выкрикнул:
      - Небось эстетикой занимаешься, марксистско-ленинской!
      Очевидно, помучили его в свое время в университетах марксизма-ленинизма, где он повышал свою квалификацию... А теперь мог он громко ругать то, что раньше приходилось хвалить. Он и ругал:
      - Эта ваша философия мне не нравится, а нравится та, которую христопродавцы загубить хотели. Я до девяностого года тоже в марксизм верил. А потом глаза у меня сразу и открылись. Всех настоящих русских философов большевики выслали, которые в Бога православного верили да и по крови чисто наши были. - Он запнулся, но все же две фамилии назвал. - Бердяев, Шестов и этот, забыл, из головы вылетел. Ну это вам лучше Сергей Игнатьевич Шхунаев расскажет. Он хоть и врач, а не хуже иных прочих поговорить может.
      Я слушал эту дикую речь - при чем здесь философы, когда меня лечить надо, больной я!.. Смотрел в его странные темно-желтые глаза, чувствовал свое бессилие: не только рукой и ногой пошевельнуть, но и в спор влезать не было сил. Объяснять ему, что философия русской литературы христианская и есть, было как-то унизительно. И испытывал я то, что не раз, наверно, испытывали арестованные, - беззащитность и беспомощность во власти расходившегося невежды. А у меня мизерное возражение - не по существу, чтоб лица не потерять:
      - Выслали, но тем самым и спасли.
      Но непримиримый А.А. был ригористичен и смотрел на меня как на содействовавшего высылке:
      - Выгнали русскую мысль в какую-то европейскую глушь, подальше от святых мест, от истоков. А Русь - это понятие очень глубокое. Русь - это "разумный", "устремленный" и "смиренный". Настоящих-то православных выгнали, может, они и создали бы русскую особую философию. Не получилось. Не было еще у Сталина силы, чтоб их спасти. А изгнанным бы лучше со Сталиным остаться, как отец Флоренский.
      - Так Сталин его и посадил. В лагере он и погиб.
      Браниться не стал, только презрительно глянул на меня своими темно-желтыми глазами (прямо пантера какая-то!):
      - Уж лучше на Родине страдание принять. Россия на жертве стоит. Борис и Глеб погибли несправедливо, а первыми русскими святыми стали. А вы все за свою шкуру трясетесь! Хоть все равно умирать.
      Страшный это был обход, будто все мы, взрослые люди, мужики в возрасте, чем-то провинились перед врачом. А он распекал нас, распекал, чувствуя свою полную власть. Каторжный подчиняется силе, но знает, что в худшем случае начальник будет гонять его перед строем, выдергивать среди ночи из барака, в карцер отправит, но у него, зека, есть права, которые можно отнять, только совершив должностное преступление, закон хоть немного, но зека охраняет. Больного не охраняет никто. Именно здесь зависимость. А потому и подхалимаж, жалкость человека очевидны.
      - Ладно, хватит мне с тобой лясы точить, другие больные ждут. Теперь от тебя требуется фамилия, имя и отчество! - оборвал А.А. сам себя, а вроде бы по интонации получалось, что меня.
      Я сжался, задыхаясь от бессилия. О, этот русский интим - бесконечное тыканье всем, кто ниже тыкающего!.. Со времени военкомата, когда меня пытались забрать в армию, а я поступал в аспирантуру, терпеть не мог этого тыканья.
      - Во-первых, в моей карточке все записано, а во-вторых, мы с вами на брудершафт не пили, - произнес я идиотское и уж чересчур книжное выражение, хотел сказать как-то попроще, но опять не получилось, опять фраза как из старого наставления о правилах хорошего тона прозвучала: - И прошу вас мне не тыкать.
      Он не сорвался на крик, только темно-желтые глаза на меня уставил раздосадовано и вроде бы даже печально:
      - Я же о тебе, Борис Григорьевич Клизмин, забочусь.
      - Кузьмин, - поправил я его.
      - Вот видишь, назвал бы сам, и ошибки бы не было. Так вот, я о тебе забочусь и на "ты" называю, чтоб ты понял, что я тебе теперь вместо отца, ведь я тебя теперь резать буду, то есть новым человеком делать.
      - Доктора из Склифа сказали, что моя язва купируется медикаментозно, что вырезать ее не надо, - вдруг испугался я.
      Глаза свои пантерьи А.А. сузил:
      - Не твое это дело, как мы тебя лечить будем. Это наша забота. Все. Кончен разговор. - Он встал.
      - Да это, Анатолий Алексаныч, если человек не привык, чтоб его на "ты" называли... Надо же в положение войти, - вдруг раздался голос работяги-пролетария Глеба, которого я про себя на брехтовский лад именовал пролeeтом.
      Взгляд метнулся к Глебу:
      - Ишь ты, какие у меня тут Борис и Глеб объявились!.. Правдолюбцы. Тебе что, больше всех надо, Работягин? Стул есть, вот и сиди на нем. И молчи. А то отправишься у меня домой через соседнее здание.
      (Соседнее продолговатое, одноэтажное строение, на которое мы с некоторым беспокойством поглядывали из окна сортира, - больничный морг).
      - Чего пугаете?
      - Да разве я пугаю? Господь с тобой! Это тебе кажется. Так ты перекрестись, коли кажется. Просто за тебя волнуюсь. Разнервничаешься - вот и крышка тебе.
      - Я не нервничаю. Просто пойду курну. - Глеб достал мятую пачку "Примы".
      - Обожди, обход не кончен. С тобой пока не разобрались. Когда резать-то?
      - Да чем скорее, тем лучше, а то залежался я.
      - Вот сразу после Рождества, на третий день, тебя и прооперируем, в понедельник. Как обещал, так и сделаю. В церкви грехи свои отмолю и с чистыми руками за тебя возьмусь. Надоел ты мне, пора тебя выписывать. А пока лекарство попьешь.
      Анатолий Александрович встал, перекрестился на иконостас над моей головой и бросил мне, что Сергей Игнатьевич Шхунаев, его ассистент, будет меня наблюдать эти три дня до Рождества и два дня после, до 10-го. Что-нибудь придумает...
      - И можешь быть спокоен, - задержался он возле моей койки. - Без молитвы я к делу не приступлю. Всегда с молитвой. В воскресенье я молюсь Афродите, в понедельник Богу Солнца, а потом уж нашему Христу, что, мол, на больного на операционном столе больше сердиться не буду.
      За окном в пасмурном зимнем дневном небе громыхнул гром.
      - Вот и Бог грозы голос подал, - сказал А.А.
      И вышел, прямой, широкоплечий, статный.
      Положительно прекрасный русский человек
      Сколько раз в русской литературе искали положительно прекрасного человека, и желательно, чтоб из простого народа!.. Антон-Горемыка, Герасим и Муму (злые языки называли даже именно собачку Муму подлинной героиней - из простых, добрая, безответная, ласковая и гибнущая по прихоти барыни), Платон Каратаев, или спасительный мужик Марей (привидевшийся Достоевскому в кошмарном мареве пьяного каторжного барака - на Пасху), - короче, такого, чтоб и в Бога верил, и трудолюбивым был, и добрым, и стержнем нашей жизни. И, конечно, мудрым, чтоб каждое слово было полно сокровенности и глубины неизреченной.
      А для меня всегда был вопрос: как они выживают в этой стране, эти положительно прекрасные люди? Еще в ХIII веке Серапион Владимирский, вполне праведник, жаловался, что соотечественники наши хуже поганых, которые друг за друга, а наши друг друга, брат брата готовы в полон свести. "Вельможа или простой человек - каждый добычи желает, ищет, как бы обидеть кого. Окаянный, кого поедаешь?! Не такого ли человека, как ты сам? Не зверь он и не иноверец. Зачем ты плач и проклятие на себя навлекаешь? Или бессмертен ты? Или не ждешь ни Божьего суда, ни воздаянья каждому по делам его?" Писал он так, стонал, а что толку? Злодеи известны, но молчавшие и молчанием злу способствовавшие, что они, где они? Как листва с деревьев, писал Герцен, опадали поколения в допетровской Руси, свидетели и участники - недеянием своим - борьбы добра и зла. Как сказал раз и навсегда Данте:
      Их память на земле невоскресима;
      От них и суд, и милость отошли.
      Они не стоят слов: взгляни - и мимо.
      Но стержни, стержни, на ком страна держится, как они-то выживают? Если верить толстовскому Платону Каратаеву, то полным равнодушием к себе и к судьбе людей, которых с ним свела жизнь? Но разве это стержень?.. Кто человеку поможет? Каратаев ни за, ни против: опять же вспомним флорентийца:
      То горестный удел
      Тех жалких душ, что прожили, не зная
      Ни славы, ни позора смертных дел.
      Противостоял этому народно-идеальному безобразию у нас только один Василий Теркин. Он - работник был по собственной нужде и охоте. И сражался, и ближнему помогал, и на том свете не сдрейфил. Как ни пародировал его Войнович своим Иваном Чонкиным, солдатом-недотепой, тертый Теркин был и есть положительно прекрасный русский человек из народа.
      А где же среди них расположился мой сосед Славка Колыванов?
      Как только А.А. покинул палату, Славка мигом соскочил с кровати, сунул ноги в сбитые вбок домашние тапки, подтянул сатиновые шаровары и почему-то обошел мою кровать с другого бока. Но тут же я сообразил - с той стороны был рычаг, который позволил поднять изголовье моей постели повыше.
      Пока Славка устанавливал уровень моего изголовья, ко мне свесился, уцепившись рукой за край постели и мешая Славке, толстый Семен:
      - Слышь, философ ты или писатель, а тебя он тоже невзлюбил. Зарежет нас. Но я на куй ждать не буду. Если и не нарочно, то у припадочного все равно руки наперекосяк. Напортачит, а кто ему тут судья! Ты в могилку, а он нового на стол. Уйду я.
      - А разве можно? - спросил законопослушный я.
      Но Славка поддержал:
      - Давай, вали.
      А я вдруг живо вообразил - и стало мне стыдно и не по себе - свое путешествие в Дагестан. В сакле шел пир, шашлык ели, водку пили. Я вышел продышаться. Под фонарным столбом лежало около десятка овец, они грустно смотрели перед собой. Они не были привязаны, но не уходили, чего-то ждали. Разумеется, как городской человек, я не сразу понял, что это за овцы, что они приготовлены на шашлык. Потом вышел мужчина, подхватил одну и унес. Остальные слегка пошевелились, но с места не тронулись, наутек не бросились, хотя, как почудилось мне, все понимали, зачем они здесь. Когда я вышел снова через пару часов, овец осталось только две. Так и мы лежали в этой палате, ожидая непонятно чего. Неужели Семен прав?..
      Мне, однако, казалось, что больше всех от врачебного обхода пострадал я, и чувствовал я себя ущемленным и оскорбленным. Да и пи-исать как?! В туалет-то мне не встать.
      Славка словно догадался о моих мелких терзаниях:
      - Давай я тебе вместо утки пол-литровую банку притащу из перевязочной.
      И, действительно, сходил и принес. Подождал, пока я помочусь, вынес, опорожнил, ополоснул, принес чистую и поставил на край тумбочки, чтоб я рукой мог дотянуться. И положил руку на никелированную спинку изножья моей кровати:
      - Не дрейфь! Анатолий Алексаныч, он придурочный, с тараканами в мозгу. Оттого и не понимает, где тьма, а где свет. Я твою видел, в ней свет есть. Очочки ее так изнутри и блещут. И он с этим ничего не поделает. Я читал в одном детективе, герой свою любимую Беатриче звал. Так твоя, она твоя Беатриче и есть, что по-русски значит "любимая". Да и про меня чушь наш А.А. городил. Не пей - не пей!.. Я и не пью. Что он понимает? По молодости напивался, а теперь не больше бутылки. И нормально. Не верю тем, которые говорят, что удержаться не могут. Значит, пьют неправильно.
      Он ходил по палате, невысокий, приземистый, ширококостный, с широким, слегка конопатым лицом, узкие глаза смотрели прямо, не юля. Сразу стало понятно, что верховодит в палате он.
      Я же пока туповато размышлял, что каждая любящая и любимая женщина несет в себе свет дантовой Беатриче, выступает спасительницей и духоводительницей земного мужчины, что если кто меня в жизни и спасал и подвигал на духовный труд (помимо честолюбия), так это только женщина.
      А Славка продолжал рассуждать:
      - Одному бутылку нормально, а если одну на двоих, то тем более. Не понимаю, что такое похмелье. Не понимаю. И похмельных мне не жалко. На работу не выходит, а его жалеют. Я сорок три года работаю. Ни разу на работу не опоздал. Выпей что есть в холодильнике - воды, кефира - и иди. Работать надо.
      - Это сколько же лет тебе, выходит, сейчас? - спросил вохровец.
      - Пятьдесят три. Я с десяти лет работаю. Сначала на гвоздильном заводике, подсобным, а с четырнадцати за станок встал. Бывало, станок заряжу, запущу, а сам по соседству на танцы бегу. Танец сбацаю - и назад.
      Он стоял прямой, крепкий, с плешиной на голове - точно гвоздь.
      - То есть ты коренной пролетарий, - не отставал чекист-вохровец.
      - Да что тебе за корысть про меня знать!.. А если хочешь, то я непонятно кто. Я тебе свой адрес скажу, а уж ты решай. До последних пяти лет такой адрес у меня был: Москва, деревня Ватутино, шестьдесят шестое строение... Ко мне один мужик из Сухуми должен был приехать. Набил такси мандаринами и говорит шоферу: "Вези по адресу: Москва, деревня Ватутино". А тот отвечает: "Так тебе Москва или деревня нужна?" Так и не нашел.
      - Ладно, за выпиской пойду, - сказал вохровец. - А вам всем счастливо тут оставаться.
      Все замолчали, а толстый Семен вдруг уверившись, что вохровец и впрямь ушел, вытащил из-под подушки мешок и брезентовую здоровую сумку и принялся туда вещи складывать:
      - Слышь, ты ходячий, глянь, - обратился он к Славке, - в коридоре пусто? Мне бы до лестницы добраться. А уж там - домой. И сюда ни ногой. Лучше уж дома сдохну, чем этот припадочный на мне тренироваться будет.
      И он ушел.
      "Не баран", - подумал я.
      Славка проводил его, помог сумку дотащить вниз, минут через двадцать вернулся, потер руки, сел за стол:
      - Смех, как мы прошли! Никто и не ворохнулся. Наташке все до фени! А Сибиллка хоть и скумекала, как всегда, но у нее против Анатоль Лексаныча большой зуб. С тех пор, как он ей ребенка сделал, а помогать отказался. Так что она теперь мать-одноночка.
      Глеб ухмыльнулся:
      - Не святой он, значит, Анатолий-то Алексаныч?
      - Ты что, совсем кулдык-мулдык? - подал голос располосованный, как крыса, дед. - Святых нонче не найти. Их давно уж извели, сразу после Христа. А остальные все подделочные были.
      - Ты, дедок, помолчи, коль не знаешь... - начал Славка, но дед встрял:
      - Фаддей Карпов все знает, Фаддей Карпов до всего своим умом дошел.
      - Ты лучше свой ум успокой, - усмехнулся Славка, - а послушай, что на самом деле было. - Он опер подбородок на скрещенные пальцы рук, повернутые к лицу тыльной стороной и принялся повествовать: - У них тут своя компания, врачи, а вроде как спасаются от бесов, из себя бесов выгоняют, постятся, но поддают, конечно. Тайны врачебные промеж них не моги знать. Я хоть третий раз тут и всех знаю, а тоже не все. Вот с Сибиллкой Анатоль Алексаныч этот в какое-то из дежурств ночных переспал, а потом сказал, что дьявол их попутал, сам к священнику ходил, Сибиллку заставлял, да проку-то! Ребеночек все равно в свой срок появился. Анатолий Алексаныч своим его не признает, считает дьявольским соблазном. А Сибиллке куда деться! Она не здешняя, из гречанок. Ребенка - матери, а сама назад, авось придурочный одумается и замуж возьмет. Служит ему, как собачка верная. Да не всегда, как в очередной раз пошлет ее подальше, она и не помогает, вот как сейчас. А потом снова надеется. Только проку мало. Закурила, предсказывать судьбу начала. Да ведь беда в том, что угадывает! А говорит всегда правду, не боится. Поправишься - так и говорит, что поправишься. А помрешь - тоже не скрывает. И денег немного берет. Так, ребеночку на пропитание.
      - Не, не пойду я к ней, - вдруг сказал Глеб. - Я домой хочу, а она нагадает что не так, не, не хочу.
      - А когда у них теперь ближайшая операция? - сухим тоном спросил я. Угроза почудилась мне все же в словах А.А.
      Славка посмотрел на меня вроде как с пониманием:
      - А ты не переживай и не загадывай. У меня мать загадчица была. Как победу девятого мая объявили, она нам с братаном моим младшим (мне шесть, а тому четыре) и грит: "Все, грит, детки, вернется папка домой". А десятого, на следующий день под вечер, как раз похоронка пришла. Тридцатого апреля отца убили. Так что не загадывай, здоровше будешь. А лекаря наши в ординаторской мудруют. Я, когда Семена проводил, к их двери ухо прижал - ничего не услышал. Только гуд какой-то. То ли поддают, то ли решают, кого когда резать. Как он сказал-то? А, жертву ищут! Но я думаю, до десятого не успеют. Шестое, седьмое - праздники, восьмое и девятое - суббота и воскресенье. Так что десятого начнут. Теперь если только по "скорой", тогда уж деваться некуда. Прооперируют.
      Земную жизнь пройдя почти до конца...
      - На дачу хочется, - ни с того ни с сего неожиданно сказал я, так мне вдруг захотелось почувствовать запах земли, свежей травы, растереть лист яблони меж пальцев, а еще лучше смородины, к носу поднести. Влезть в наш прудик противопожарный за забором.
      - Значит, жить будешь, - твердо, как специалист, произнес от стола Славка. - Если на операции не зарежут.
      Я закрыл глаза.
      И приснился мне сон. Сон про тот свет, райский тот свет. Дача, домик маленький, огородик, несколько фруктовых деревьев. Заборчик низенький (штакетничек такой) вокруг. Но - туалет за пять километров, и почему-то все обязаны туда ходить. А там полуразвалившаяся кирпичная кладка, за ней настил с сортирными очками, дверь на одной петле болтается, и видно, что в рядок присели сразу и мужчины и женщины. Рванулся в сторону. Но другого места нет. Да и не разрешается по-другому. Однако, оказывается, чтоб и туда попасть, надо бумажку у мужичка в клетчатой ковбойке с короткими рукавами и в зимней шапке с оторванным ухом подписать. А тот кобенится, насмешничает. В бумажке же вопрос стоит: согласен ли ты, что жизнь бессмысленна? И похож мужичок тот на покойного Ваньку Флинта. Русский тот свет. Дикий сон. Я проснулся, но глаз не открывал. Медитировал, размышлял.
      Тоска и жуткое чувство одиночества. Будто с меня куски жизни отваливаются, как штукатурка со стены. То я иду с сыном, то запах кухни пионерлагеря, то неуверенность, что удастся защитить своих детей, ненависть к себе за то, что не умею уделить им время, играть с ними.
      Сколько людей прошло мимо меня, будто не было их! А были! Сколько мне добра сделали! И вдруг "жизнь развела". Почему? Устаем друг от друга?.. Помогали мне. Где они?.. Неужели не всем дано помнить прошлое и удивляться, как ушло недавно кровно горячее, куда ушло, зачем?
      Самое страшное - это стихия жизни. Как у нас было. Вот большевики злодействуют: вначале все в оцепенении, кто-то упирается, но - привыкают. А вот уже и Сталин: массовые аресты, массовые расстрелы, о свободе и не вспоминает никто, но все равно люди ходят по тротуарам, смеются, флиртуют... А в Германии при Гитлере то же самое было. На этой стихии жизни и строит свое господство любой режим.
      Я открыл глаза, одеяло спуталось, было неудобно, я засучил ногами, стараясь одеяло расправить.
      - Да ты спи, ты и так все проспал, даже ужин. К тебе твоя любимая приходила, вон облепиховый кисель оставила. - Славка поправил мне одеяло.
      - Извини. Пи-исать хочу, - почему-то с ним мне было нормально говорить на "ты". - Банку не дашь?
      Славка протянул мне банку, потом вынес ее, вернулся и продолжил шепотом, прикрывая ладонью рот:
      - Я тихо, все спят уже. Есть тебе запретили, тебя завтра на колоноскопию назначили. Да ты поешь, сил прибавит, а места мало займет. Все равно без клизмы не обойтись. Хорошо бы там нашли что. А то ведь иначе эти гады резать будут. Для диагностики, так у них и называется - диагностическая операция.
      Я снова закрыл глаза. "А ведь бывает, как он говорит, и хуже бывает", мелькнуло пугливое воспоминание о Левке Помадове, приятеле моих советских лет, которого в самой Кремлевке на диагностической операции зарезали. Потом кто-то с черным юмором заметил: "Крокодил его съел". То есть случилось то, чего не бывает, не должно быть.
      Визитеры
      Утром появились двое новеньких.
      На место Семена положили юнца лет шестнадцати, на которого не подействовала анестезия при операции: парень потом признался, что наркоман, что они два года с братом кололись. "Из-за этого, наверно, и анестезия плохо подействовала", - предположил он. Парня на столе рвало, но его все же прооперировали. У него поползла вверх температура, врачи ничего не говорили, кололи антибиотики, но температура не спадала.
      И как-то после обеда, наконец, пришли отец с матерью, чтоб поговорить с врачом. Толстая причитающая мать в широкой юбке, цветастой кофте и в пестрой косынке сразу бросилась искать лечащего врача. Отец твердо уселся на стул в изножье металлической кровати сына. Был он сухой, тонкой кости, благородного вида, в костюмной тройке, с галстуком, прическа - ежиком, коротко стриженные усы, но с отнюдь не дворянскими словесными выражениями: "Ты должен доктора слушаться и выполнять все, что он тебе говорит, послушным быть нужно, Паша, тогда и поправишься". Однако, произнося все эти слова, на сына он не смотрел, взгляд его был устремлен прямо перед собой. Походил он на служащего какого-то незначительного учреждения, но все же начальника, хоть и небольшого, но с неким достатком. Пришла в слезах мать, сказала, что врач уже ушел, тогда отец встал и произнес: "Значит, не судьба. Как-нибудь в другой раз придем. Вот тебе дополнительное лекарство оставляем".
      Лекарство они оставили такое - "Цефалексин". На коробке было написано: "Сделано в России". Сопроводительная аннотация сообщала:
      "ИНСТРУКЦИЯ по применению ЦЕФАЛЕКСИНА 0,25 г. (капсулы)
      Показания к применению:
      Инфекции верхних и нижних дыхательных путей, кожи и мягких тканей; средний отит; остеомиелит; эндометрит; гонорея, цистит, дерматит.
      Побочное действие:
      Возможны сухость во рту, потеря аппетита, тошнота, рвота, диарея, холестатическая желтуха, гепатит, кандидоз, головная боль, головокружение, сонливость, изменение картины периферической крови (лейкопения, нейтропения, тромбоцитопения); транзиторное повышение активности печеночных трансаминаз, галлюцинации, аллергические реакции (кожная сыпь, зуд, дерматит, эозинофилия, отек Квинке, артралгии). Несовместим с алкоголем".
      Вохровца сменил молодой мужчина с интеллигентным, но не одухотворенным лицом. Дипломат, как в разговорах выяснилось. С пустяковым аппендицитом - тоже по "скорой". Звали его Юрий Владимирович. Вообще-то родители называли его Георгием, но он, как сам рассказывал, когда Андропов пришел к власти, переделался в Юрия. Он тогда был еще курсантом каких-то войск (не ГБ, нет). "А Юрия Владимировича гальюн чистить не пошлешь", - пояснял он перемену в имени. Его тоже прооперировали сразу. Через день его отыскала жена. Вошла высокая, одетая в строгий костюм надменная женщина, присела на край стула, с презрением глянула на обитателей палаты, среди которых вынужден лежать ее муж, но была любезна, правда, высокомерно-любезна. Она принесла кучу газет, среди которых были и кроссворды, сильно порадовавшие Славку. Потом приезжала к дипломату на "тойоте" сестра с мужем, сотрудником (вроде бы по торговой части) японского посольства. Пока она шепталась с братом, а ее муж кивал ему и подмигивал, у них вскрыли дверь машины и утащили японскую радиоаппаратуру. К моему удивлению, они не очень переживали, видно, денежки водились. Что он работает в МИДе, Юрка сказал не сразу, ограничившись упоминанием, что кончил военное училище.
      Таковы были визитеры к новым постояльцам. А потом и ко мне пришел мой когда-то близкий, ныне весьма разбогатевший друг детства, живший в соседнем подъезде, можно сказать, как родственник даже, почти брат: поступил на химфак МГУ (дед там работал), вылетел, путался с девками, раза три женился, пил одно время вглухую, пропивал вещи из родительской квартиры, а потом вдруг разбогател, как будто по анекдоту: собрал бутылки, сдал их, на эти деньги дело начал, теперь три магазина держит.
      Он дышал похмельно коньяком, был одет в теплую кожаную куртку, в руках было кожаное портмоне, откуда он то доставал, то прятал назад деньги. Круглые и яркие голубые глаза его блестели, время от времени проводил рукой по лицу и по бобрику волос, будто стряхивая опьянение:
      - Что, брат, хреново тебе? Ну ничего, пацаны остаются пацанами. А я всю ночь с Ваcькой-протоиереем гудел. До четырех утра квасили. Он болван, конечно, но добрый, милый парень. Дачу на Рублевке купил себе. Зимой они подешевле. Всего двести штук отдал. Ты если что, Кларине скажи, пусть мне звонит. Любое лекарство достану. Надо - американскому президенту напишу. А к тебе человечка подошлю, пусть проверит, как тебя тут лечат. Заплатить никому не надо? Я тебе оставлю, сестричке дашь. - Он открыл портмоне, вынул сотню, тут же спрятал назад, вынул пятьдесят рублей. - А то разбалуется. Но если нужно, я и тысячу баксов отдам. Только на дело. Хочешь на прощанье анекдот расскажу, мы вчера так хохотали. Вообрази, в утробе матери беседуют два готовящихся на выход младенца. Один говорит: "Как ты думаешь, существует ли жизнь там, снаружи, куда мы выйдем?" А другой: "Не знаю. Ведь из всех, кто выходил, никто назад не возвращался". А? Ха-ха! Это ж прямо о смерти анекдот. Ну лежи, здоровей, витамины пришлю и человечка, а о деньгах пусть жена твоя только намекнет.
      Он ушел и больше, разумеется, ни разу не заходил, человечка не прислал, что же касается денег, то даже обещанную сестре бумажку в пятьдесят рублей он себе под конец в карман сунул.
      Славка внимательно слушал его речь и мое меканье. Потом кивнул:
      - Мой братан такой же. Относится ко мне, будто я баклуши бью. А он где работает - не говорит. Да не, не жулик. Он в отчима пошел, художник. Матери квартиру купил, а меня насекомит, что я мог бы свою продать и тоже матери помогать. Но он-то свою не продает. Всё он со мной соперничал. Я родителям дров нарублю, а он машину дров пригонит да еще по шубе справит. К тому и любимчик отчима, младшенький. Отца собственного ни разу не видел, а я-то помнил. Он же отчиму вроде как и в самом деле родной стал. А отчим у меня народным художником СССР был по жостовскому промыслу. Брат это от него перенял. Только больше на Запад делает, а меня вроде стыдится. Одно не пойму: с Запада живет, а сам его поносит, как не знаю что. А мне Европа нравится, и шмотки ихние, и техника, и культура.
      Из дальнего угла подал голос дедок:
      - Я сам из Нарофоминска сюда переехал. В Москве много богатых. А мне чего!.. Не бойтесь меня, богатенькие! Главное - себя постичь. И мироздание. На куй мне твои богатства, раз не могу их получить, я лучше про мир думать буду.
      - Да что вы все - бедный-богатый! Тут врач заходит иногда и кажный раз объявляет, что он просто так, с визитом, на нас поглядеть. Так тот посерьезнее Натоль Лексаныча будет. Вроде зам его. Но пожестче будет. Шхунаев ему фамилия. Ну А.А. о нем поминал. Вот кому не попадайся! Жалости не знает, - вдруг очень серьезно сказал вернувшийся с перекура Глеб и нырнул в постель.
      Славка спросил, хотим ли послушать страшную историю про черную руку, но утомленная палата засыпала, особенно двое только что прооперированных. И наступил палатный сон.
      Ночное бдение - первое
      То ли оттого, что я от слабости весь день прокемарил, то ли оттого, что как только погасили свет, палату наполнили разнообразные звуки, испускаемые взрослыми мужскими особями, впавшими в сон, но заснуть мне никак не удавалось. Очень хотелось по малой нужде. Я зажег ночник над головой - никто не пошевелился. Все так же всхрапывал справа от меня спавший на спине Славка; тихо не то стонал, не то похрапывал слева подростель-наркоман; во сне слабеньким визгливым дисканточком матерился от боли, видимо, не затухавшей и ночью, дедок; сопел, уткнувшись лицом в подушку и испуская время от времени и другие звуки, военный дипломат; и совершенно не было слышно Глеба, будто и не было его. Но он был, он спал, свернувшись, как плод в утробе, подтянув колени к подбородку.
      Мне тоже хотелось спать. Я не люблю ночных бдений. Я не солдат и не романтик, работать люблю утром. Но мочевой пузырь не давал покоя. С трудом, преодолевая жуткую слабость (слишком много крови потерял!), я заглянул под кровать, но банка моя, которую принес мне Славка, была полна. Так что передо мной встало две задачи: добравшись до туалета, опорожниться самому и опорожнить банку. Но для этого надо было встать и не упасть, сунуть ноги в тапки, нагнуться, поднять банку, и чтобы при этом не закружилась голова, а потом, держась за спинки кроватей, добраться до двери, где начиналось самое трудное - пересечь коридор до туалета. Почему я не позвал сестер? А как? Сигнальной кнопки не было, кричать - тоже не было сил, да и за что будить мне своих соседей! С трудом я спустил ноги с постели, слегка заваливаясь назад и опираясь на локти; потом сел, нащупал ногами тапки, уперся ладонями о край кровати и встал. Тошнота подступала к горлу, поэтому я не нагнулся, а осторожно присел на корточки, взял банку, так же осторожно поднялся и двинулся к двери, шажок за шажком, слегка шаркая тапками по полу, придерживаясь рукой за все, за что можно было держаться, дрожа от слабости и отдыхая через каждые два шага.
      Никто не проснулся. Показалось было, что Славка приоткрыл глаза, но, приглядевшись, понял, что ошибся. Вышел в коридор. Справа находился медицинский пост. За деревянной конторкой с прилавком-полукружьем виднелись в полусвете фигурки трех медицинских сестер - трех граций, трех парок, трех гарпий: кто разберет? Длинноволосая голова брюнетки-гречанки Сибиллы с точеными чертами, во рту ее торчала сигарета, но она не курила. Рядом кучерявоволосая Наташа с нестрогими глазами и, как говорили больные, нестрогим поведением, верхняя губка ее при разговоре как-то смешно и трогательно прикасалась к уздечке ноздрей. Третьей была Катя, смотревшая на свою работу и на нас, больных, с презрением, ее синие глаза теплели только, когда она получала мзду или рассуждала о своей судьбе, светлые волосы ее были заплетены в толстую косу и уложены вокруг головы венцом.
      Я ухватил край ее рассуждения, медленно ползя вдоль стенки, чтоб оказаться напротив двери в туалет. Меня они не заметили.
      - Уеду. В Германию или в другую какую Европу не поеду, - говорила Катя, хотя там культурнее. В Америке пониже, попроще, но там я на работу смогу устроиться. Я еще работаю на эротическом массаже, нет, без траха. Хотя самой иногда сложно, хочется тоже, себя ведь тоже бередишь, но держусь. Родители, конечно, про эту работу не знают. Зато там настоящие деньги, но тоже не те, какие мне нужны. Квартиру в центре не купишь, старую не отремонтируешь. А мне надо много денег. Ну чтоб хватало. На мужа надеяться не хочу.
      - Боишься, уйдет? - спросила с придыханием Наташа.
      - Да не в том дело! Может и уйти, всякое может с ним случиться. Под машину попадет, кирпич на голову свалится... Нет, я за себя сама хочу отвечать. Я по натуре вполне феминистка. И мужских грубостей и глупостей не люблю. Родителей жалко, конечно. А Россию не жалко. Чего ее жалеть! Что я, еврейка, что ли? Это они жалостливые.
      Я споткнулся, стукнул банкой о стенку, плеснул немного на линолеум и, широко расставляя ноги, как на палубе плывущего по морю катера, дошагал до туалета и ухватился за дверь.
      Описывать ли больничный мужской туалет? Лужи около каждого унитаза, так что ногу поставить некуда, от двух писсуаров остались только облупившиеся железные трубы. Третий был цел, но переполнен - засор, видно. И надо было пробираться к унитазу. При том, что на ногах я держался нетвердо, сделать это было непросто. Опираясь руками о стенки туалетного купе, я подобрался куда надо, толчок был забит газетной бумагой и прочими разнообразными отходами. Вылив туда содержимое банки и кое-как справив нужду, держась за стенку, я вылез в коридор. Сестрички продолжали трепаться, меня по-прежнему не замечали.
      - Эх, мне бы твои способности, Сибиллка, чтоб знать, как и куда ехать! Как ты судьбу определяешь? Может, расскажешь? - спросила девица Катя с толстой косой.
      - От хорошей жизни, Катька, такие способности не приходят. Если не проболтаетесь, я покурю и расскажу вам что-то. Потом проветрим. Только с тебя за предсказание получить что-то надо. Хоть мелкую, но жертву. Хоть сережки твои. - Ноздри ее прямого носа словно раздулись, и Сибилла вытащила из кармана халата пачку сигарет и зажигалку. - Согласна? Тогда судьбу вопросить нам самое время! - Она затянулась и выпустила клуб дыма. Облик ее вдруг изменился, волосы пришли в беспорядок, щеки то бледнели, то краснели, грудь стала вздыматься под халатом. Катькины сережки она зажала в кулак, а глаза закрыла.
      - Ой, девочки, мне страшно! - охнула Наташка.
      Катя только отмахнулась, уставясь на Сибиллу, а та начала:
      - Уедешь ты, но не в Америку, а в Германию. Помнишь, врач-немец к нам приезжал и на тебя глаз положил? Он тебя и вызовет, вместе с матерью. Сначала ты покобенишься, мол, скучный он, а потом мать тебя все же уговорит - поедете. Любить ты его не любишь и никогда не полюбишь. Да и у нас в России в любви почти никто не живет. А там дом каменный, трехэтажный, две машины, садик, у него свой praxis, практика по-нашему, клиенты, хорошо обеспечен. Мать твою и тебя оденет, как в Москве вы никогда не одевались. В постели он не ах, но что-то может. Трусики с тебя срывать не будет, сама снимать станешь. А может, и с него тоже. Вот весь твой феминизм, подруга, в этом и проявится. Ты решишь, что для семейной жизни и такой сойдет, а там посмотрим, мол. В кирхе обвенчаетесь. Трех киндеров родишь - двух девочек и одного мальчика. И будет тебе, сестрица, не до романов. Подруг у тебя там не будет, подруги в детстве заводятся, но соседки сносные. С ними и старость встретишь. Дети тебя немецкому выучат как следует. А мужа так и не полюбишь. Вот тебе и весь мой сказ.
      - Но жить-то я буду хорошо? - не отставала Катя, рассчитывая за свои сережки получить побольше информации.
      - Чего ищешь, то и найдешь, - ответила сухо уже успокоившаяся Сибилла. Во всяком случае, московскую вонь нюхать не будешь.
      - А мне очень интересно на больных погадать, - вдруг покраснела кучерявенькая чернобровая Наташа. - Особенно на последнего - этого дипломата с аппендицитом, он такой хорошенький. С ним все хорошо будет?
      - Будет, будет. - Сибилла провела рукой по ее волосам. - Ты ему даже минет в процедурной сделаешь. Вот, собственно, и все.
      - Сразу уж и минет, - надула губки Наташа, так что верхняя, как всегда, поднялась к уздечке ноздрей.
      - А он ни на что другое после аппендэктомии способен не будет.
      - Ну ладно, - спасла смутившуюся приятельницу Катя. - А про других что-нибудь рассказать можешь? Вот этот Славка, который у нас в третий раз здесь. Ну с панкреатитом. Опять уцелеет?
      Сибилла пожала своими прямыми плечами девы-воительницы.
      - Наверно. Живуч, как не знаю что. Ничего его не берет. Как репей цепкий. Про остальных не скажу, не чувствую, кто из них. Но смерть будет там. Уж раз Толька Тать решил жертву принести, то не без того.
      Я присел на корточки у дверей в свою палату. Во-первых, ноги уже плохо держали, а во-вторых, хотелось стать еще более незаметным. Но на меня и без того не обращали внимания. Для моих слабых рук даже пустая банка была неимоверной тяжестью, и я поставил ее на пол рядом.
      - Да еще Шхунаев, ушкуйник этот, подзуживает нашего святого.
      - Зачем им это?
      - Ну, Шхунаев, тот говорит, что так Богу болезни угодно, чтоб на каждую палату одна жертва была. Тогда остальным Христос поможет. А Тать наш слушает, поддакивает, но у него-то на уме совсем другое. Я знаю. Я не только с ним спала, не только ребенка от него выносила, но и беседы с ним беседовала, пока надеялась, что он на мне женится. Он с грехом борется - вот что.
      - С каким грехом? - испуганно воскликнула распутная черноволосая Наташка. - Это что, мне его стороной огибать надо?
      Сибилла снова затянулась и выпустила дым колечками, прямо как мужик. Глаза заблестели ярче ночника.
      - До твоего греха ему в последнюю очередь. Он - меч карающий, поняла?
      - Не-а.
      - В каждой палате грешников навалом. Ведь любой больной - это грешник. Поняла?
      - Почему? - Катя тоже удивилась.
      - Потому что! - раздельно произнесла слова Сибилла с такой силой, что, наверное, они отпечатались в мозгу каждого слышавшего их. - Тот, кто себя до болезни довел, не несчастный, а грешник. Как преступник. А за грехи надо платить.
      - То-то он все про философа, или кто он, писатель? - не поняла я, интересовался, что тот греха за собой не чувствует, а с другой стороны, ну и что? Ну и не чувствует. Так его Бог за его грехи и покарает. И какие у больных уж такие грехи? - трещала добрая Наташка.
      - Значит, нарушили какой-то божеский или природный закон, а за это полагается наказание. С философом, правда, Татю нашему не совладать. Хоть и оказался он сам, своим случаем, под иконостасом, аки агнец жертвенный. Его любят, а кто любит, тот познал Бога, ибо Бог есть любовь. Но Тать на то и Тать, он поборется! Зато другие грешники попадают туда, - заговорила вдруг гекзаметром Сибилла, - где бледные обитают Болезни, печальная Старость, Страх, и советник дурного всего - Голод, и насильственная Смерть и Страданье, единокровный со Смертью тягостный Сон. - Вокруг гречанки кружились клубы дыма, закрывая двух других девиц, и вдруг она остановила свое вещанье: - Стоп! Кто-то не тот слушает меня!
      Я замер, а затем тихо-тихо, почти ползком скользнул в душную палату и, оставив банку внизу, вскарабкался на кровать, укрылся одеялом. Сибилла заглянула в палату, но увидела только спящих. Я закрыл глаза и задремал. И снова во сне мне стало казаться, что я безумно хочу по малой нужде. Я повернулся с одного бока на другой. Сибилла вышла из палаты, осторожно прикрыв за собой дверь. И тогда меня вдруг кто-то резко ткнул кулаком в спину. Я задрожал. И медленно повернулся. Напротив меня сидел на постели Славка.
      - Чего крутишься и стонешь? Писать хочешь?
      - Да я вроде уже, - начал было я, но понял, что никакого терпежу нет. Дай мне банку, она вроде пустая.
      - Вроде Володи! - хмыкнул Славка. - Еще как полная! Лежи. Шевелиться тебе пока не след. Счас вылью и принесу.
      Так он и сделал.
      Словно бы я никуда не ходил, банку не выливал, не писал и уж, конечно, ничего не слышал. Откинулся на спину и облегченно заснул.
      Балдеж
      Утром разбудила нас Катя, разносившая градусники и грубовато совавшая их под мышки больным, глядя так, будто она уже была женой немецкого врача с собственной практикой, а мы какие-то русские бомжи.
      - Ишь какая неласковая! - сказал Славка, а когда она вышла, добавил: Такое только с недотраха бывает.
      Он вытащил градусник и положил рядом на тумбочку. Потом соскочил с постели. Сунул ноги в тапки.
      - Схожу отолью, да и твою банку, философ, опорожню. Небось, опять хочешь?.. Вижу-вижу... Крутишься, как ночью.
      - А температуру будешь мерить? - спросил дипломат, сидевший уже опертым о подушки, плечи по-армейски развернуты, глаза широкие и красивые. - Положено.
      - Кем положено, тот и возьмет, - отозвался Славка. - Счас приду познакомимся. До завтрака и кроссвордик решим.
      Он вышел, а я чувствовал, что сейчас лопну, и понять не мог, снилось мне что ночью или в самом деле я что-то слышал. Решил, что снилось. Да и дедок добавил гнусаво-звонким дисканточком своим:
      - Я тоже, блин, хочу сказать, если, кулдык-мулдык, одним словом, то туда-сюда, блин, и все такое прочее в этом отношении меряния температуры. Она, блин, нам нужна, как двуглавый орел.
      - А чего, дед, - поднял голову подростель, - тебе наш герб не нравится?
      - Ни градусник, ни герб. Какой-то цыплак чернобыльский двухголовый, етить твою мать. То ли дело серп и молот. Оба работают. Одна жнет, другой кует.
      - Ну да, - просипел наркоман Паша, - социализм, свободный труд свободно собравшихся под охраной людей.
      Я промолчал, а дипломат, легко перенесший операцию и уже оклемывавшийся, продекламировал частушку застойных времен:
      Что за прелесть этот герб
      Справа молот, слева серп.
      Хочешь - жни, а хочешь - куй,
      Все равно получишь...
      - Куй! - радостно выкрикнул дед Карпов.
      - Нет, дед, - поправил его Юрий Владимирович, - все равно получишь, но не то, что ты назвал, а - орден! А так, как ты, говорили только несознательные личности.
      - Пойду курну, - сказал Глеб и направился к двери. - Перед завтраком, для аппетита, а то чего-то жрать ничего не хочется.
      Я попытался присесть, опираясь на подушку, но сил в руках не было. Стало дурно. Все поплыло, я лег, но плывущая дурнота не уходила. "Как же я ночью-то бродил? - вдруг подумалось мне. - И бродил ли я? А если не бродил, то, значит, бредил?.."
      Реплики соседей перекатывались через меня, как волны, не задерживаясь в сознании. Говорливее прочих был дедок, ему отвечал дипломат, а юнец-наркоман говорил только "да" или "нет". Я и вовсе молчал.
      Вернулся, дыша табаком, Славка. За ним Глеб, который улегся на свою койку, на бок, сложив руки под щеку. Славка присел около него:
      - Не грусти, давай кроссвордик решим.
      - Кроссворды ищешь? - Дипломат Юрка, приподнимаясь на подушке, протянул Славке кипу газет. - Тут и просто "МК" и "МК - бульвар", найдешь много.
      - Это можно, - отозвался Славка, подошел, взял газеты, достал очки из тумбочки, нацепил их на себя и сел за круглый стол. - Ну что, начнем с кроссворда. Попроще для начала выберем. Вот - в лежку, по горизонтали то есть. Стукач в начале жизненного пути - из пяти букв. Жаль, вохра наш ушел. Да я сам скажу. Ябеда это. Один в школе на меня настучал, что с братом на пару учебник раскурочили - самокрутки крутить. Так я из школы в гвоздильню и ушел. А теперь - в стойку, по вертикали то есть. Месяц, которого нет в календаре, - из трех букв. Я так скажу, что это муж. Как в песне жена мужа зовет? Месяц ясный.
      - Здорово! - невольно восхитился я, да и дипломат одобрительно хмыкнул, а Глеб с сомнением покачал головой: не был он у себя дома "месяцем ясным".
      - Ладно, пойдем дальше. Опять в лежку. Место, где человек чувствует сам себя сам у себя. Я бы сказал - дом, но здесь восемь букв. Что философ скажет? Не знает. Или ты больше писатель? Неужели никто про такое не говорил?
      Я-то знал и очень любил эти слова Марка Аврелия: "Люди ищут уединения, стремятся к деревенской тишине, к морским берегам, в горы. И ты также привык более всего желать этого. Все это, однако, говорит лишь о крайнем невежестве, ибо в любой момент ты можешь удалиться в самого себя. Ведь самое тихое и безмятежное место, куда человек может удалиться, - это его душа". А если там кошмары и черти? И может ли русский человек найти спокойствие в своей душе? Да и в слове этом всего четыре буквы. И я промолчал.
      А Славка не унимался:
      - А доблестный работник МИДа?.. Тоже молчишь... Глеб, неужели ты никогда сам у себя не был? Чтоб хорошо вам с женой казалось?
      - Раз летом на даче, - задумчиво и мечтательно сказал Глеб. - Грибов в то лето было богато. Бывало, мы с женой в день по шестьдесят, а то и по семьдесят белых накорчевывали. И рыбалка в то лето оказалась славная.
      - Эх вы, словно и не в России живете! - вздохнул Славка. - За что мы всегда боролись, стоило семьей обзавестись? Неужто все такие богатенькие были, что папы-мамы вам все пооставляли и купили? И из восьми букв. Квартира это. Я вот квартиру чудом получил. Нет, дом-то у меня в деревне Ватутино был, но жена хотела отдельную квартиру с теплым клозетом и горячей водой. А я тогда в КГБ работал, мы там объект один в Москве строили. Ну фундамент быстро подвели и все такое, сдали объект без сучка и задоринки. Решили нас наградить. Мне денежную премию выписали, а корешу моему, напарнику, квартиру как премию. А у него одна уже есть. А тогда же ни торговать, ни завещать жилье было нельзя. Мы к секретарше начальника Наташке, такой же давалке, как и наша здесь, доброй такой девчонке. Я купил коробку конфет "Ромашка" - и к ней. Кореш за мной. И тут на наше счастье выяснилось, что список на награждения еще не подписывался и не утверждался. Она взяла коробку и перепечатала список. - засмеялся Славка. - Начальник подмахнул. Так за коробку "Ромашки" я получил двухкомнатную квартиру. Потом разные там ходили, проверяли мои жилищные условия. Покрутились, покумекали, да так и оставили.
      - Ты и сейчас в ФСБ работаешь? - Как-то не вязался у меня Славка с образом гэбэшника. - А кем?
      Славка хохотнул:
      - Работяга я! Где я только ни работал! Мне все по фигу. И по крестьянскому делу, и на заводе, и на фирме, в Германии. Один раз даже у Ворошилова дачу ремонтировал. Ничего, добродушный мужик был, больше всего конюшню свою любил.
      - Зла на нем много было, - не удержался я.
      Славка покрутил головой:
      - Зла везде много. Оно во всем мире разлито. Каждый день и повсюду.
      Зло разливанное
      Он взял вчерашний "МК".
      - Ты высоко берешь, философ. Давай проще. К примеру, посмотрим страшилки на первой страничке. Там всегда горячее. А если ты еще и писатель, то тем более знать должен. - Он сел за стол, склонил голову, шевелил губами, потом вдруг вздрогнул, вздохнул и сказал: - Не понимаю я, откуда у человека такое зло появляется. Да вы не возражайте, послушайте.
      И он прочитал:
      "Родители убивали двухлетнюю дочку полгода.
      В настоящую камеру пыток превратили родной дом для маленькой девочки ее родители. Невероятным по своей жестокости издевательствам и мучениям ребенок подвергался на протяжении нескольких месяцев. В итоге на днях малышка скончалась от увечий в больнице, а мать и отчим попытались представить ее смерть как результат неудачного падения.
      Как сообщили "МК" в ГУВД столицы, жуткая трагедия произошла в семье, проживавшей на улице Климашкина. Здесь жили 23-летние супруги, растившие двух детей: 9-месячного Витю и дочку Валерию, которой было 2,5 годика. При этом молодая мама была на пятом месяце беременности.
      Оба родителя доставили Валерию в Филатовскую больницу, сказав, что девочка только что упала с карусели. Врачи сразу заподозрили неладное - не теле ребенка фактически не было живого места. Помимо множества синяков и ссадин у Валерии была тяжелейшая травма головы и оказалось сломанным ребро. Ко всему прочему малышка находилась в крайней стадии дистрофии. Через полчаса после доставления девочки в больницу она скончалась.
      Вскоре удалось выяснить, что Валерия погибла по вине родителей, которые в течение полугода садистски издевались над ней. Ребенка фактически не кормили и систематически избивали. Из-за того, что малютка ходила под себя, супруги зверствовали еще больше. Особенно усердствовала мать. Так, она могла схватить дочь за ногу и со всей силы ударить о стену...
      Пока трудно объяснить, чем была вызвана такая жестокость. Возможно, Валерия оказалась в семье нежеланным ребенком. Однако за полгода до трагедии мать сама забрала дочь из дома малютки, куда сдала ее, не имея возможности прокормить. Недавно же она вышла замуж за безработного москвича и посчитала, что теперь сможет растить дочку в семье. Но вместо этого жизнь Валерии превратилась в ад.
      Уже установлено, что отчим Валерии состоит на учете в наркологическом и психиатрическом диспансерах. Вменяемость матери будет устанавливать судебно-психиатрическая экспертиза".
      - Вот, блин, что за нeeлюди среди нас ходят! - сказал неожиданно очень серьезно Славка. - И ничего с ними не поделаешь, потому что не узнаешь, потому что скрываются до поры, потому что врачи потом оправдают.
      - У меня, кулдык-мулдык, соседи такие. Всегда дерутся, - сказал дедок.
      - Наверно, кололись, - свесившись с подушки и сплевывая в банку красно-желтую жидкость, объяснил юнец-наркоман с толстыми руками.
      - Не дай Бог такой сволочь какой-нибудь хорошей девочке попадется! испуганно вдруг сказал Глеб, думая, видимо, о своей невестившейся уже дочери. - Расстреливать таких надо без суда и следствия. Как при Сталине. А разбираться потом. Ведь сколько таких гадов по земле шастает!
      - Быт это, бытовуха, сто процентов раскрываемости, - сказал Юрка-дипломат, - норма жизни простого народа. Поэтому надо быть выше, сильнее. В других домах жить, в других машинах ездить, в других магазинах продукты и барахло покупать.
      Юнец-наркоман вдруг забеспокоился:
      - Не, я выбьюсь! С наркотой завязал. Сейчас думаю, сколько раз мог погореть, - страх берет. Но я менеджером буду. Самое хлебное дело. Мы из сильной семьи. Мой дед был генерал НКВД, он заключенных на удачу сквозь глазок стрелял. Кому повезет. Всяких там гадов было много - и уголовных, и политических. Пуля виноватого всегда находила. А другой - по матери - тоже генерал НКВД был, так ему не повезло. Расстрелял группу каких-то спецов, а они потом понадобились. Ну его самого на шарашку и сунули.
      Дипломат согласился:
      - Бывает. Надо аккуратнее себя вести. Мой отец в кавалерии был. Так они пленных немцев шашкой на пари рубили - кто лучше. Мой от плеча до пояса мог, так хвалился. Как-то из двухсот сто всего осталось. Над остальными поразвлеклись, порубили, одним словом. Тут особист объявился, спрашивает: кто, мол, право дал так с пленными обращаться? А отец ему: "Не понял! Это ты, что ли, в плен их брал? Не ты! Так вот и считай, что оставшихся мы в плен взяли, а этих пришлось в бою зарубить. И отвали". Тот и отвалил. Отец чуть что, так сразу: "Не понял! Лучше бы тебе отвалить" И так в лицо уставится, что люди отваливали. И меня в военное училище определил.
      Странное дело, на других такая работа сразу бы печать поставила, а ему хоть бы что. Подростель и мидовец стали мне сразу после своих рассказов не очень симпатичны, к ним из этих дел словно что-то прилипло, а Славка оставался сам по себе. Ему что КГБ, что гвоздильный цех - все едино. Дело в том, вдруг почти догадался я, что он не активничал, не рвался на выгодное место, а просто выживал, примеряясь к обстоятельствам. Славка - живучий сорняк, крапива, осот. Крепок и жилист, как репей, как подорожник, стелется по земле, а вырвать трудно, и соков полон, и полезен. Как дворовая бездомная, но добрая и охранительная собака с одним ухом.
      Дневные глюки
      И тут вошла моя жена, бледная и измученная, глаза за круглыми совиными очками потухшие, но с баночками и кулечками, поставила их около меня, огляделась, поздоровалась со всеми, особенно радостно кивнул ей Славка, словно и впрямь в ее взгляде свет видел.
      - Грязно у вас. - Она исчезла, через пару минут вернулась с веником и ведром, наполовину наполненным водой, окунула веник в воду и быстренько подмела пол, протерла круглый стол влажной тряпкой, вынесла ведро, веник и тряпку в коридор. Вернулась и села на стул около меня.
      - Ну как ты, милый? - Она обтерла мне лицо и руки влажным полотенцем.
      Пришла пора явиться к нам доктору Анатолию Александровичу, и он явился шумный, громогласный, со словами:
      - Ну что, кролики, приуныли? Думаете, дядька с ножом к вам пришел? А дядька сегодня добрый. Он от заутрени прямо.
      Увидел Кларину:
      - А баба зачем здесь? Бабе на корабле не полагается. У нас свой уход есть. Сестры за это деньги получают. И ухаживают как надо.
      - Ухoдят, пожалуй, так, что я потом не откачаю, - ответила Кларина, посмотрев на него сквозь съехавшие к носу очки.
      Почему, когда уже и надеяться в земном мире вроде не на кого и не на что, все еще надеешься на... женщину? От нее ждешь защиты. "Бросающая вызов женщина, я - поле твоего сражения". Подловато написано, но - правда. Надеешься, однако и опасаешься, как бы хуже не стало. Перья совы топорщились, губы были сжаты, глаза потемнели, и я испугался, что сейчас она его как-нибудь так клюнет, что жизни мне в этом отделении совсем не будет.
      Ее ответ доктору и впрямь не понравился: желтые его глаза сверкнули.
      - Вот вы взялись ухаживать, а на больном носки, пижама. А его на клизму перед колоноскопией везти надо! - рявкнул он. - Что, так в носках и повезем? Здесь я о больных забочусь, меня для этого Бог тут поставил. Я их на путь истинный направляю, исправляю греховные ошибки человеческого пути.
      Напугал. Аж очки у нее запотели, так что глаз стало не видно. Но все-таки мудрая птица сова, ученая. А может, просто почувствовала, что не упором здесь надо, а лаской, даже лестью.
      - Но Бог же не запрещал принимать помощь даже от самаритянина. Так давайте заботиться вместе, - стала уговаривать, успокаивать Кларина доктора. - И потом, как у апостола Иоанна сказано: "Кто говорит: я люблю Бога, а брата своего ненавидит, тот лжец; ибо не любящий брата своего, которого видит, как может любить Бога, Которого не видит?" Давайте вместе любить больных. Этого больного я особенно люблю.
      - Вы что, воцерковленная? - даже охрип А.А.
      - Нет, просто грамотная. Ведь вы же знаете, вам ли не знать, что человек сам перед Богом ответит, и наша задача дать ему возможность получить этот шанс. У меня, конечно, ум женский, слабый, поэтому лучше я руками что-нибудь помогу. Вы говорите, что ему на сегодня колоноскопия назначена, так вы мне лучше скажите, куда сейчас больного везти, чтоб клизму делать, я готова сестре помочь.
      А. А. важно провел ладонью по своей лопатообразной черной бороде и застегнул пуговицу на рубашке под пиджаком, халат поправил. И, соглашаясь благосклонно, признал:
      - Помогать надо. Сестер у нас немного.
      Я чувствовал тошноту, не было сил пошевелить даже рукой, голоса вдруг показались мне какими-то словно бы искусственными и далекими. Борясь с дурнотой, я приподнял голову с подушки, увидел Кларину, говорящую что-то А.А., прижав к груди руки; сидящего на соседней постели Славку, который внимательно вслушивался в этот разговор; Глеба, который шел очередной раз курнуть; Наташку, вкатившую в палату кресло-каталку для меня, но глядевшую на стриженного под полубокс Юрку-дипломата, который уже стоял у своей кровати, держась рукой за свой шов. Так, глядя на него, Наташа и принялась перетаскивать меня с кровати на каталку. "Нет, видно, никуда я ночью не бродил", - мелькнуло в голове, когда ноги у меня подогнулись и я стал мягко валиться на пол, теряя сознание. Я успел заметить поднявшуюся суету, метнувшуюся ко мне Кларину, вскочившего на ноги Славку, и то, как вместе с А.А. они укладывали меня назад на кровать. И снова все поплыло перед глазами, и я отключился.
      Очнулся я, когда рядом загрохотала тренога, на которой укреплена была высокая палка, а на палке висел прозрачный мешок с кровью. Такой я уже видел в реанимации.
      Далее началось представление, не очень для меня безопасное, но напомнившее загробную пляску душ, как в дантовой комедии: они вились, изгибались, ныряли под кровать, а на переднем плане - что-то громоздкое, волосатое, бородатое. Сквозь дурноту я все же понял, что А.А. пытается что-то сделать, но у него не получается. Сначала он дважды тыкал в мешок с кровью иголку, через которую кровь по трубочке должна была попадать в другую иголку, которую нужно было воткнуть мне в вену, чтобы перекачать кровь. Но как-то так получалось, что кровь стала капать на пол, на простыню, на брюки А.А. Кое-как, с третьей попытки он попал второй иглой мне в вену. Вытер пот со лба.
      - Приду через полчаса. - И вышел.
      Прошло часа два. Всё успокоилось. Доктор Тать снова приказал готовить меня к колоноскопии. Опять явилась сестра Наташа с креслом-каталкой, с помощью Кларины отвезла меня в процедурную. Там ближе к окну стояла широкая скамейка, на которой, как я уже поминал, делали клизму после касторки, чтоб прочистить желудок для колоноскопии.
      А еще через час Кларина сопровождала лежачую каталку, на которой две невысоких сестрички везли меня на колоноскопию, в маленькую комнатку, где за белой ширмой меня уложили на топчан. Кларине велели остаться за дверью, женщина-врач в синем халате со странным длинным аппаратом с лампочкой на конце подошла ко мне. Известна шутка Михаила Светлова, сказавшего врачу-мужчине после такой процедуры: "Доктор, после того, что между нами было, мы могли бы перейти на "ты". Мне колоноскопию делала средних лет восточная женщина, которая была недовольна, что плохо вычищен желудок, и всё ворочала в моем заднем проходе этим аппаратом, как штырем. Но ничего в нижней части прямой кишки она не обнаружила.
      - Ничего не вижу, - сказала она. - Может, хватит с них вашей диффузии? Вполне от этого могло кровить. Разве что Шхунаев решит лапароскопию делать. Ну тогда как повезет.
      На мой вопрос, что такое лапароскопия и зачем мне ее делать, она, глядя в сторону, усталым голосом объяснила, что в нижней части живота делается дырочка, туда запихивается поисковый шланг с лампочкой и рассматривают, нет ли язвы в тонком кишечнике. Если же не обнаружат, то другой бы отпустил, а уж Шхунаев как решит. На вопрос, кто такой Шхунаев, она сказала, что он сам ко мне подойдет.
      И он подошел.
      В палате я спросил соседей, не знают ли они, кто таков Шхунаев.
      - А шху его наев! - сострил англизированный дипломат Юрий Владимирович.
      Славка, может, и не понял, но созвучию ухмыльнулся.
      Только жена ушла домой присмотреть за дочкой и приготовить мне новую порцию питательной пищи, как в палату шагнул врач. Он был в белом халате, как и положено, сутуловат, но странное лицо - квадратная челюсть с вытянутым книзу острым подбородком, длинный, тоже смотрящий вниз острый хрящеватый нос, раздвоенный на конце, как язычок змеи, и уходящий назад голый лоб с залысинами, густые брови кустиками и очень нечестные глаза, которые не скрывали, что их владелец способен на самые разнообразные поступки. Разговор с ним сейчас вспоминаю, как нечто невзаправдошнее, как глюк, как то, что мне примерещилось.
      - Анатолий Александрович говорит, - обратился он ко мне, - что вы философ, из тех, что против православного Бога, и мещанин. Жертвы боитесь. И в пижаме лежите, и в носках, и утку под кроватью прячете.
      Славка молчал, а Глеб подал голос:
      - Да не утку! Утку Анатолий Александрович выкинул. А это банку ему не то его жена принесла, не то Славка из перевязочной.
      Славка улыбнулся во все свое рябое лицо, кивнул, соглашаясь.
      - А ты, Глеб, пожелтел чего-то. Смотри не лезь куда не надо, а то операцию отложим - пожалеешь, - повернулся на миг к нему Шхунаев.
      - Да я так, Сергей Игнатьевич, как есть чтобы. А операцию мне Анатоль Лексаныч сразу после Рождества обещал.
      - Обещал - значит, сделает. Не желтей только. - И снова поворотился ко мне, со мной оставаясь на "вы". - А против вас лично у меня ничего нет. Я только все начинания Анатолия Александровича поддерживаю и являюсь главным исполнителем. Он прав, что Россия на жертве стоит. Но я-то хочу сказать, что жертва должна быть с пользой для науки. Лапароскопия - операция новая, не отработанная еще. Вот ее и надо отрабатывать. Раз при колоноскопии у вас ничего не обнаружили, будем делать лапароскопию, а она не поможет, то и лапаротомию. Тут же, не снимая со стола.
      - А что такое лапаротомия? - спросил я каким-то не своим голосом, измученный колоноскопической процедурой. - И зачем она?
      Доктор Шхунаев улыбнулся длинной улыбкой садиста:
      - Бывает, лапароскопия ничего не показывает, тогда - лапаротомия, то есть разрезаем живот от пупка до паха, все твои кишки вываливаем и ищем язву, перебираем их одну за другой. Найдем - резекцию сделаем.
      - А не найдете?
      - Назад все засунем и зашьем.
      - Но я против, у меня уже все обнаружено, - вдруг совсем хрипло и как-то жалко возразил мой голос. - Ведь без моего согласия вы этого сделать не можете. А я не согласен.
      Славка неожиданно подбавил остроты, вроде меня поддержав, но и напугав тоже. Состроив встревоженное выражение на рябой своей физиономии, он вдруг безо всякой улыбки сам спросил голосом больного и сам же голосом Шхунаева ответил:
      - "Доктор, я умру?" "Больной, сделаем все возможное".
      Шхунаев к нему даже не повернулся. А я уже не возражал против тыканья, но неожиданно вполне всерьез за жизнь свою испугался. И не то чтобы боялся умереть, однако смерть, казалось мне, должна была выглядеть более оправданной и не зависящей от тупости медицинского распорядка. Но тут же убедился, что дело не только в тупости.
      - А вашего согласия, - пожал Шхунаев сутулыми плечами, - никто и не спросит.
      - Но это же фашизмом называется.
      - Отнюдь, - улыбнулся Шхунаев своим широким ртом, выпячивая вперед подбородок и откидывая назад голову с залысинами. - Во-первых, мы операции все делаем под наркозом. Вы ж не в немецком концлагере. А во-вторых, есть такое в нашей медицине понятие: операция без согласия больного в случае показания опасности для его здоровья. Вам же делают уколы от кровотечения, вот один из них будет снотворным. И вы очнетесь уже после операции - скорее всего в реанимации. Если все пройдет благополучно. Мы обсудим все это с вашим лечащим врачом Анатолием Александровичем.
      Он даже умудрился как-то церемонно и издевательски одновременно поклониться мне, выходя за дверь.
      Мне казалось, что я снова брежу, как сегодня ночью. Конечно, в аду - по грехам, в Мертвом доме - по вине (то есть тоже по грехам). А здесь, в больнице, за что? Вина в появлении на свет. Раз родился, то должен помереть, приговор зачитывается сразу, но заключение пожизненное, и никто о нем не вспоминает, пока не зазвучат огненные слова, написанные на больничной стене. А.А. легко говорить: "Вы все виноваты в том, что с вами произошло. Не так живете, не то жрете". Но ведь это бред, пустые слова.
      Зато сопалатники мои, как только Шхунаев вышел, загудели.
      - Распустились, тить твою мать, - захрюндел дедок, - всякий порядок позабыли. Меня, тить, не пощадили, теперь на ентом философском писателе экскремент делать хотят. А это значит - без пощады.
      - Бабки нужны и положение. - Юрий Владимирович взволнованно провел рукой по своим красивым, но немытым волосам. - Со мной ничего не может случиться. Я так устроен. А есть те, с которыми все случается. Я-то сюда случайно попал. Прямо с работы по "скорой" отвезли. Но я потом в АО медицины поеду. Отдельная палата, вежливые все, за двести-то баксов в день! Там долечат. Операций они не делают, а проверить, восстановить - за милую душу!
      - Они нас и здесь всех долечат, - ухмыльнулся Славка.
      - Только его, - кивнул дипломат на пустую постель Глеба, вышедшего "курнуть". - Пожелтел весь. А с желтизной операций не делают. Они его уже списали. Он им не интересен. Помрет просто под ножом... Зачем им это?
      - Как не будут делать? Они ж ему обещали! - подскочил я, на минуту забыв о себе. - Что же они хотят? Понаблюдать?.. Почему тогда по-другому не лечат? Прямо немцы из концлагеря! Но те вроде от злодейства излечились...
      - Ты, Борис, не прав. Ни хера немцы не излечились. Фашисты, они и есть фашисты. Такое никуда не девается. Просто глубже запрятано, - возразил со знанием дела поездивший по Европе дипломат Юра.
      - Это ты, Юрий Владимирович, брось, - сказал Славка. - Я как-то по контракту в Дюрене работал, заболел там, так битте-дритте - в больницу, по бедности страховки, конечно, палату дали двухместную. С немецким зольдатом лежал. Но - телевизор, но - сестрички вежливые, врачи все анализы делали бесплатно. Поверх моей страховки. Беспокоились. И вылечили. Опытов надо мной не ставили. Не, немчура от этого излечилась, это точно. А нам просто друг на друга насрать. И вовсе это не фашизм, а всегда так было. Хоть ты и философ, а такого не знаешь. Только если добрый человек найдется - значит, повезло. Значит, Бог упас.
      Зарисовывая сейчас этот эпизод, я снова вспомнил слова русского епископа Серапиона Владимирского, о котором писала в те месяцы книжку Кларина: в XIII веке он увещевал соотечественников (привожу его слова точно, по сборнику текстов): "Погании бо, закона Божия не ведуще, не убивают единоверних своих, ни ограбляют, ни обадят, ни поклеплют, ни украдут, не запряться чужаго; всяк поганый брата своего не продаст; но, кого в них постигнет беда, то искупят его и на промысл дадут ему; а найденая в торгу проявляют; а мы творимся, вернии, во имя Божие крещени есмы и, заповеди его слышаще, всегда неправды есмы исполнени и зависти, немилосердья; братью свою ограбляем, убиваем, в погань продаем; обадами, завистью, аще мощно, снели друг друга, но вся Бог боронит". В переводе на современный русский это звучало еще страшней: "Даже язычники, Божьего слова не зная, не убивают единоверцев своих, не грабят, не обвиняют, не клевещут, не крадут; не зарятся на чужое; никакой неверный не продаст своего брата, но если кого-то постигнет беда - выкупят его и на жизнь дадут ему, а то, что найдут на торгу, - всем покажут; мы же считаем себя православными, во имя Божье крещенными и, заповедь Божью зная, неправды всегда преисполнены, и зависти, и немилосердья: братий своих мы грабим и убиваем, язычникам их продаем; доносами, завистью, если бы можно, так съели друг друга, - но Бог охраняет!"
      Пас в сторону - о женщинах
      Потом на каталке повезла меня пришлая сестричка на рентген желудка. Оставила в коридоре на первом этаже, где собралась очередь, и пошла к врачу договариваться, чтобы меня пропустили первым. Было зябко. Под простыней я мерз и слушал разговоры - столь же безумные, как и прежние. Мужик в зимней шапке-ушанке и в черном костюме. Лицо европеоидное. Разговаривает сам с собой вслух, хотя не старик и на тихо помешанного не похож:
      - Вот я наполовину мусульманин. А еще наполовину католик. Да и сам в православной стране. Всем этим занят, всему надо соответствовать. Вот у вас в православии сколько руководителей? - обращается он к бабке с клюкой, которая только что жаловалась, что мы самая богатая страна, а американцы заставляют нас жить бедно.
      - Я не знаю, я же русская, - отвечает та тихо и столь же бессмысленно.
      Меня всё же пропустили без очереди. А дальше пил белую густую жидкость, ее же клизмой закачивали мне в желудок с другой стороны. Потом врач долго вертел меня и сказал, что желудок мой имеет каскадную форму, но ничего больше не отметил. Потом меня отвели в специальный туалет, чтоб я освободился от этой белой жидкости, и я сидел на холодном ободке толчка с отломанным сиденьем, тупо глядя в газетные страницы, выданные мне не для чтения. Но все же прочитал что-то из жизни звезд. Что мне с того, какая у них там жизнь! Да почти такая же, только всякими словами и одеждами прикрытая.
      А затем я снова очутился в своей палате.
      - Да чушь все это, - говорил Юрий Владимирович, - просто бабок все хотят. Каждый ищет, где найти можно. Заплати любому тысячу баксов, он и отстанет.
      - Кто такое заработать может?! - охнул Глеб.
      - Пожалуй, мне такого не заработать, - сказал я, хотя думал о другом.
      - Да брось ты, просто наша лень, - возразил высокомерно мидовец. Работать надо. Вот моя баба вкалывает с восьми до полуночи, так она пять тысяч баксов в месяц получает. Другой же получает пятьдесят баксов, по-нашему полторы тысячи деревянных, в месяц, а на остальные четыре девятьсот пятьдесят долларов бездельничает, получает, так сказать, натурой, ленью. Вот ты, Славка, пока у немцев работал, небось почти не спал.
      - Да я с нашей фирмой работал, - хмыкнул Славка. - Спал больше, чем в Москве, а дойче марки шли. Да не в работе дело, а в чем-то еще. Кто-то так устроен, что у него всегда бабки, а кто-то иначе.
      - Это у кого какое счастье, кто жизнь понимает, у того все схвачено, задумчиво сказал подросток-наркоман, явно начинающий задумываться, как жить дальше. - У нас сосед по подъезду мясную лавку держит. Сговориться сумел. Сошелся с церковной мафией, тридцать три тысячи баксов отслюнил, получил киоск, в виде часовенки построен, на крыше, правда, не крест, а шар такой. На верхнем этаже иконы, свечки, религиозные всякие там книги, церковную утварь продают, а на первом у соседей колбасный магазин.
      - Небось, и в пост торгуют? - позавидовал дедок.
      - Конечно, торгуют, иначе прогорели бы. У него жена - еврейка, - пояснил подросток.
      - А мне наплевать на бабки! Юрий вот говорит, что я не вкалываю с утра до вечера, потому и баксов нет. А куля я делаю, если не вкалываю? - вдруг махнул рукой Глеб. - Но я своей жизнью доволен. Я вообще везучий. Все на меня падает. Да мимо проходит. Бобину как-то раз сорвало со станка, крутануло в воздухе, но в аккурат на волосок мимо головы пронесло. Ножиком пырнули, когда с девушкой гулял, но я выжил. Я вот после операции думаю с женой в дом отдыха от работы махнуть. Я ведь счастливчик. И неважно, что плохое случается. Я вам о свадьбе своей скажу. Я невесту-то из машины на руки подхватил, шагнул, а начало марта, ледок, я в луже и поскользнулся. - Он захохотал. - Невеста в платьице таком воздушном была и попу свою в луже намочила, у меня же, пока пытался ее удержать, ноги разъехались и брюки по шву распоролись. А свидетелю в этот момент теща с перепугу автомобильной дверцей пальцы на руке раздробила. И ничего. Все проходит. С тех пор жили хорошо. Я из всего выкрутиться умудряюсь.
      - Нельзя так говорить! - вдруг почти злобно сказал Славка.
      - Это точно, - глядя в потолок, отозвался бесцветным голосом Паша-наркоман. - У нас один так хвастался, а потом перекурил и в окно с одиннадцатого этажа вышел.
      Дедок захихикал, да так, что банки на жгутах затряслись и жидкость расплескалась. Он замахал руками и заклекотал:
      - Один мудак у нас все хвалился, что проедет в ворота на грузовике на скорости сто километров, и - кулдык-мулдык - столб снес, и рельсом из сарая ему голову снесло, а тоже удачлив был. Хи-хи!
      - Расхихикался дедок, - сказала полнотелая Наташка, занося себя в палату. - А я с уколами к вам пришла. Давайте-ка все попами кверху.
      Делала она уколы не очень хорошо, больно, хуже Сибиллы, но лучше Кати. Все поеживались, переворачиваясь после укола на спину. Подойдя к Юрию Владимировичу, она вдруг смущенно покраснела и, глядя в сторону, пригласила его в процедурную:
      - Вы уже мужчина здоровый, вставать можете. Сейчас я вам здесь сделаю, а уж потом буду делать в процедурной.
      - Что делать-то будешь? - игриво-молодцевато спросил Юрка, работая явно на публику.
      - А вы какой интересный! Все вам и скажи сразу! - И, не сводя с красавчика дипломата глаз, исчезла за дверью.
      - Самая большая удача, - задумчиво произнес Славка, когда Наташка вышла, это баба хорошая. Да, поди ж ты, их одна на миллион!
      - А у тебя что, плохая? - спросил юнец.
      - Да не, ничего. Но знаю, что бывают лучше.
      - А ты сам старайся, - сказал Глеб. - И она тебя есть не будет.
      - Да не ест она меня, - возразил Славка. - Но ворчит - это да. Думает, что я не от болезни, а от лени по дому чего-то не делаю. Не верит, что болею.
      Юрий Владимирович подначивающе ухмыльнулся:
      - А ты ее прогони! У моего приятеля, как он повышение по службе получил, жена тоже свихнулась. С ума сошла. Испугалась очень, когда у них машину с дачи воровали. Сначала мания преследования. А потом мания величия. Вообразила, сука, себя особой королевской крови. Был слет королевских семейств в Турции. Так она тоже туда отправилась. Продала две своих квартиры - в Сочи и в Киеве. На эти деньги и поехала. Жила в соседней шикарной гостинице. Вернулась и решила, как и положено особе королевской крови, отправиться на сафари в Африку. На остатки денег и поехала. Взяла все бабки и поехала. А там уже в пустыне напилась с кем-то и велела сыну везти ее в город. Уж как их там львы не съели, как он машину вел (первый раз ведь!) и до гостиницы доехал - не знаю. А эта стерва лежала на заднем сиденье и только кричала: ""Осторожнее! Не тряси! Ты везешь особу королевской крови!"" Мужик ее, натурально, выгнал. Но она все равно при баксах, работа денежная, и с работы ее не поперли. Значит, может себя в руках держать! Блажила, может? Баб надо гнать без жалости, тогда толк будет.
      Славка посмотрел на него без иронии:
      - Да как прогонишь? Моя с семи лет за мной таскается. Я уж ее и бил, и топил - и все ничего: как тогда прилипла, так и посюда. Бывало, детьми в лес пойдем, я ее поймаю, побью, чтоб за мной не вязалась. И все без толку. И физиономию, когда в лесу ягоды собирали, черникой мазал. Гнал от себя. А она ни на шаг.
      Он вдруг встал с постели и прошелся по палате, усмехаясь во все свое круглое рябое лицо.
      - Зато на свадьбе как гуляли! Целую неделю обе наши деревни пьяные были. Она из деревни Челобитьево, а я - из Ватутино. Рядом эти деревни в Москве были. Из каждого дома пришли. Как говорят: в каждом домyy по кумyy. Особенно тесть расстарался. Всех поил-кормил, а для тех, кто уже в комнату заползти не мог, в сенях поставил бадью с самогоном и ковшик рядом положил. Всякий брал, зачерпывал, а тесть, если видел, огурец ему соленый выносил. А не видел, так рядом миска с огурцами стояла, могли и сами взять и закусить. Бабки пели нам величальные песни, собирали деньги, потом на них еще пили. Те, что пожаднее и подомовитее, свою долю домой заносили, а потом назад бежали и пили на халяву. Такой свадьбы больше не было. А потом я в Москву поехал работать, так она меня письмами закидала. Вообще-то писать не любит, а тут кажный день писала, пока не приехала ко мне. Так и прилипла.
      - Я бы тоже от хорошей телки не отказался, не сейчас, конечно, а потом, встрял басом подростель Паша. - Только без женитьбы.
      Дипломат и бывший курсант Юрка махнул на него рукой: не лезь, мол, - и самодовольно, опираясь, похоже, на свой опыт, спросил Славку:
      - Что, в Москве не мог себе девку найти?
      Славка опять не принял игривого тона:
      - Да как найдешь, когда эта с семи лет ко мне прилепилась: мой - и все тут. И из армии дождалась. Мой, говорит, другой не отдам. А теперь ворчит, что постель не застилаю.
      Дедок тоже свое понимание высказал:
      - Да, это ихнее, женское, дело - постель застилать.
      - Да учил я ее, ногу ей даже повредил. Палкой как-то огрел. С тех пор хромает. А все равно со мной. На работу провожает, с работы встречает.
      - Так, может, тебе на самом деле повезло? - спросил я.
      В голове было мутно, но я догадывался, что Кларина ему понравилась и он мне завидует. Так и оказалось.
      - Ты на себя посмотри, - мотнул он головой. - Твоя все для тебя может сделать, и самостоятельная, и себя в обиду не даст. Моя со мной почти не говорит. Молчунья. Хотя тоже жизнь отдаст. Но не знаешь порой, понимает тебя аль нет.
      "Вот о чем он вздыхает!" - поразился я. Жена его приходила всего раз. Несмотря на возраст, выглядела она вполне миловидной, даже пучок на затылке ее не портил. Сидела и молчала, глядела устало, но преданно. Правда, прихрамывала она и опиралась на палку - теперь понятно стало почему. Но в жизни хромота и молчаливость - это еще не самая большая беда.
      - Слушайте, - вдруг прервал разговор о женах (желтевший, как мне теперь казалось, прямо на глазах) Глеб, - чего-то вдруг я задумался и помстилось мне, что Анатоль Алексаныч и этот Шхунаев словно на одно лицо. Да не! - поправил он сам себя. - Лица у них разные, но словно это один человек.
      - Какой он на кер человек! - возразил Славка. - Дракон о трех головах. Ладно, хватит керню пороть. Спать пора. Глеб, ты курить пойдешь, свет погаси.
      Ночное бдение - второе
      Мне показалось, будто я сразу уснул. Будто провалился в темноту. И поначалу мне почти ничего не снилось. Разве только, что меня преследует дурной запах, а избавиться от него нельзя, потому что у всех моих сопалатников одно на всех дыхание. И дыхание это противное. Почему-то было ясно, что мы одно существо. Но из многих частей. И частей этих - чересчур, на всех воздуха не хватает, поэтому одной из них надо пожертвовать. Во сне я принялся считать эти части, запутался и от недовольства собой проснулся. От запаха, и вправду, аж мутило. Все же шесть мужиков на небольшое помещение, а окно закрыто и даже заклеено - зима. От дурноты начало тошнить. Захотелось выбраться в коридор глотнуть не такого прокислого воздуха. Но хватит ли сил? Памятуя, что прошлый мой ночной выход был всего лишь бредом, я отчетливо спросил себя, не сплю ли я и на этот раз. Как предписывается в таких случаях, ущипнул себя за руку. Нет, вроде не сплю. И тогда потихоньку сполз с постели. В темноте никак не мог найти тапочки. Кто-то толкнул их случайно под кровать. Нагибаться не было сил, и я осторожно опустился на колени, нашарил обувку, подтянул поближе, опираясь о постель, встал, засунул ноги в мягкий войлок и еле-еле, стараясь не шуметь, не споткнуться и не упасть, побрел к выходу. У двери призадержался и медленно-медленно, чтоб она не скрипнула, приоткрыл ее.
      Вот и воздух! Здесь можно было дышать. Тихо присел на корточки, прислушался. Сестрички не спали. Я застал на середине рассказ Сибиллы, которая сквозь дым сигареты плела небылицы:
      - Чего мы только не видим! Как-то работала в больнице, где жил монстр: Машка и Дашка - две головы, два женских торса, каждый с двумя грудями, но на одном туловище. Одна голова постоянно бранилась: "Ты, Машка, жрешь чего не попадя, а у меня от тебя брюхо болит". Вначале забавляло. Потом тоскливо стало. Ко всему привыкаешь.
      - Так, может, и про трехголовых драконов это не сказки? - спросила доверчивая Наташка. Фантазия ее разыгралась. - А что, может, был такой же чудик, мужик с тремя головами... И девушек себе крал, потому что так ни одна бы к нему ни за что не пошла. Страшно ведь.
      - Все-таки ты дикая, Наташка, - сказала европейская Катя. - И с хвостом он был, и летать умел, и шкура непробиваемая, а из пасти пламя!.. Так, что ли?
      - Этого писателя-философа, ну, Кузьмина из девятой палаты, - продолжала вещать, не обращая внимания на пикировку товарок, Сибилла, - Тать вроде как на опохмел себе готовит. Сразу после Рождества на стол его положит, вот увидите. Чистенький, просветленный придет. Но злой от святости. Святости переест. Тут только ему подавай! Глаз острый, рука твердая. Что хочет тогда, то и творит.
      - Он же вроде хотел Глеба Работягина взять, и ему обещал, что сразу после Рождества им займется, чтоб вскоре, мол, из больницы отправить, - возразила твердо знавшая все разговоры Катя.
      - Обещать-то обещал, - с силой выдохнула клуб дыма Сибилла. - Значит, отправит. Ему главное, чтоб в понедельник никто не мешал чудесить. А Глеб и так отойдет, написано на нем. Только еще будет слоняться и ныть без толку. Впрочем, Тать чего-нибудь придумает.
      Я не мог понять, то ли я брежу, то ли и впрямь, как Мальчик-с-пальчик, попал в людоедскую пещеру. А это не медсестры вовсе, а злые колдуньи. Вдруг и впрямь гарпии?.. Но поскольку этого быть не могло, я решил от слуховых галлюцинаций отказаться и делать то, ради чего сюда выполз. То есть дышать. Хотя на ум тут же пришла поговорка, что перед смертью не надышишься. Но я закрыл глаза и глубоко несколько раз вдохнул.
      Они сидели за барьерчиком медицинского поста и расходиться спать, похоже, пока не намеревались. Я уже собрался проскользнуть назад в свою затхлую палату, вскарабкаться на постель и постараться, путем долгого лежания с закрытыми глазами и подсчета слонов, уснуть. И считать их, как говорил один шутник, до трех или до четырех... часов ночи. Но тут кто-то твердо взял меня за плечо. Я еще сидел на корточках, поднял голову и обмер. Передо мной стоял Ванька Флинт, покойный, как я был уверен, приятель моей университетской юности. Как и тогда, во время нашего разговора на Патриарших, был он одет в рубашку с короткими рукавами, которую носил навыпуск, поверх своих мятых брюк, на ногах были рваные сандалеты. Волосы все так же торчали ежиком, круглые глазки под черными бровями сверкали, а верхняя губа приподнята, словно сейчас он начнет свою очередную насмешливую речь. Только подбородок он необычно прижимал к груди. Раньше он все вверх голову задирал.
      - Тихо! - сказал он. - Не пугайся. Ну да, я покойник. Ну и что? Когда-нибудь и ты им станешь, да и все остальные тоже. А ты уж очень ко мне близко подошел, но, может, проскочишь. Хотя Тать есть Тать. По-немецки - ein Mann der Tat, то есть "человек дела".
      "Значит, у меня, и вправду, бред", - подумал я.
      - А ты там немецкий не забыл? - вполне глупо спросил я.
      - Там ничего не забывают. Знаешь, почему я к тебе пришел? Ты, кажется, один-единственный меня всерьез принимал.
      Мне показалось, что он слишком громко говорит.
      - Тише, - невольно сказал я. - Услышат.
      - Нас? - ухмыльнулся он. - Нас никто не услышит. И мы сейчас с тобой отсюда уйдем. - Но не сдвинулся с места, пристально с интересом глядя на меня. - Ты даже не спросишь, что со мной случилось...
      - Спрашиваю, - с трудом выдавил я из себя, чувствуя, что меня опять мутит и что я сейчас грохнусь в обморок, как четыре дня назад на рельсы метро. - Я так и не понял тогда, куда ты ушел, а домой не вернулся.
      - Не ушел, я, наоборот, домой шел. Даже торопился домой. - Ухмылка его стала жалкой, даже не ухмылкой, а гримасой. - По пустому делу погиб, в отличие от того, что тебя ждет. Смотри. - Он поднял подбородок, и на горле его я увидел лохмотьями болтающуюся кожу, а среди лохмотьев рваную рану, словно не ножом, а каким-то слесарным инструментом сделанную. - В карты меня проиграли. Шпана, которая вся сейчас в деле, раньше, как ты помнишь, сидела во двориках и играла в картишки на чужих - на прохожих. Кто проигрывал, первого встречного должен был убить. Я таким первым встречным и оказался. И, заметь, никаких трагических зарниц не было, и не содрогнулось ветреное племя.
      - Нет, я был потрясен, - еле шевельнулись у меня губы. Разговора медсестричек я не слышал, голова шла кругом. Захотелось оказаться вдруг на своей больничной койке, вдыхать аммиачный запах палаты и чтоб это все оказалось лишь ночным кошмаром, дурным сном.
      - Россия на жертве стоит, - неожиданно повторил он слова Татя. - Только раньше стояла неосознанно, а теперь, кажется, начинает осознавать с большой пользой для своего самосознания. Ленин что-то похожее о романе Горького говорил, - пояснил он.
      Весь его разговор был напичкан скрытыми цитатами, которые я не всегда даже и угадывал.
      - А теперь пойдем, ты должен кое-что увидеть и прочувствовать, чтоб и твое самосознание прочистилось и ты знал, какова у нас здесь жизнь, но в сгущенном виде, то есть в самой сути. - Он с легкостью поднял меня за плечо, и мы, не замочив ног в луже дурной воды, вытекшей в коридор из мужского туалета, оказались у двери последней по коридору палаты. - Вот сюда и заходи. Что увидишь и испытаешь, это и будет нужный тебе опыт. И, пожалуйста, без головокружений. Повторю это по-немецки словами Ницше: Du musst schwindelfrei sein. А я уже пойду. И без того еле отпросился. Жизнь, конечно, завершенного смысла не имеет, результат ее смешон, человек идет по жизни, как баран, не ожидающий, что его вскоре пустят на шашлык, но внутри проживания жизни надо прожить ее так осознанно, понимая, что есть худший и лучший вариант конца.
      Прожить ее так - это из Николая Островского, это мы в школе наизусть учили, а про барана - мои мысли. Странно. Я воспротивился:
      - Чего я там не видел? Такая же палата, как у нас.
      Но он уже втолкнул меня в дверь. И очутился я в поле, вдали лес, и я вроде бы я, а вроде бы и не я. Сегодняшние беды отступили, подступили другие.
      ...Отгремела, отпылала постперестроечная война. Нет у меня теперь дома. А у кого сейчас дом есть?! Мало у кого. Выжженное пространство. Но какие-то островки жизни остались. От одного к другому бреду себе потихоньку. Люди везде странные, друг от друга хоронятся. Обычаи в каждом месте свои и чудные донельзя. Находишься, намаешься, намерзнешься, наголодаешься, приткнешься куда-нибудь и спишь. Стараешься как можно дольше спать: хоть сутки, хоть двое. И снятся такие сны, трудно разобрать - сон это или явь. Иногда, и вправду, явью оборачивается. Значит, на ходу грезил, что сплю.
      И вот видится мне опушка леса или несколько деревьев среди поля - не могу понять. И я на этой опушке с ноги на ногу переступаю в кучке других людей. Всего нас человек двадцать. Никого их я не знаю. Я - пришлый. Но толпимся вместе, не прогоняют. Перед нами, под деревом, могила в форме креста. У могилы с петлей на шее стоит молодой парень лет двадцати пяти. Рядом со мной мужчина и женщина: то ли отец с матерью, то ли крестные парня. Это обряд какой-то местный, так я понимаю. Торжественный. И мне говорят, что сейчас парня повесят и зла в мире будет меньше.
      - Он преступник? - спрашиваю.
      - Нет, жертва. Сам вызвался.
      Веревка перекинута через сук. С другой стороны она привязана к спортивной штанге, которую держит на вытянутых руках, словно берет вес, палач. Но веревки явно мало. Поэтому и жертва, и палач стоят на цыпочках. Парень с петлей на шее начинает петь. Что-то церковное. Песня кончается. И мужик-палач медленно опускает штангу и наваливается на нее всем телом. "Для тяжести", - соображаю я. Парень повисает в воздухе. Однако, к моему удивлению, снова начинает петь. Только другую песню. Но тоже торжественную. Как это возможно? А вот как: женщина в черном пальто маленькой веревочкой оттягивает от его горла удавку. Парень висит и поет, славит Господа.
      - Хватит, мать, отпускай! - кричит мужик-палач, сидя на штанге.
      Тетка отпускает веревочку. Теперь горло сдавлено. У парня открывается рот, вываливается язык, белки глаз чернеют. И в этот момент веревка обрывается. Парень тяжело шмякается в могилу. На него начинают сыпать землю. Но он шевелится. Жив, что ли?
      И в самом деле жив. Его вынимают из могилы. Веревки у них подходящей больше нет. Похоже, парень этим доволен.
      Но его кладут на бревно. Лицом вниз. Зубило приставляют к шее и молотком по зубилу бьют. Однако никак им не удается шейный столб перерубить. Все соскальзывает зубило. Только кожу рвет. Я пытаюсь возмущаться. За руки хватают, держат. А там, рядом с бревном, пила лежит.
      Неужели?! А выхода у них другого нет. Веревка порвалась, топора не припасли, зубилом несподручно. Выходят двое из толпы и на ноги парню садятся. Двое других за плечи держат, чтобы не дергался. А первый мужик, палач, простоволосый, с диким лицом, начинает парню ручной пилой шею пилить. Потом в могилу останки складывают и засыпают землей. Теперь уже навсегда.
      - Это такой обряд у нас еженедельный, - объясняют мне.
      И я вдруг понимаю, что обрыв веревки, зубило и пила не случайны, все именно так и задумано. Ритуал. Вот ужас-то! Этак они всех своих людей переведут. А они меня все держат за руки, не отпускают.
      - Своих нам жалко, - говорят.
      ...Но я рванулся, побежал, стукнулся о какую-то дверь и снова очутился в больничном коридоре, судорожно дыша и чувствуя, как онемели руки в тех местах, за которые цеплялись меня удерживавшие.
      По-прежнему дымила сигаретой пророчица, по-прежнему сестрички о чем-то весьма оживленно говорили. Но Флинта нигде не было. По спине у меня стекал пот от пережитого ужаса и от слабости. Был когда-то роман написан - "Путешествие по морю житейскому". По какому морю я сейчас путешествую?
      - Там-то они и нашли пиастры, которые спрятал капитан Флинт...
      Я невольно прислушался. Наташка, взмахивая полными своими руками, пересказывала фильм "Остров сокровищ". Да, читать уже никто не читает просто литературу, разве что по специальности. Когда-то была любимейшая моя книга. И сейчас мне было страшно, как пиратам в их последнем походе к кладу, когда им послышался голос уже умершего капитана Флинта: "Дарби Макгроу! - завывал он, Дарби Макгроу! Дарби, подай мне рому!" Мне тоже и слышалось, и виделось. И мне, как мальчику Джиму Хокинсу, захотелось куда-нибудь сбежать. Но, как Джим к одноногому пирату Сильверу, так и я был привязан веревкой болезни и слабости к этой больнице, к этой палате. И сейчас меня еще куда-то занесло, откуда теперь не виделось выхода. Зачем мне Флинт показал эту картинку?.. Еще раз рассказать о бессмыслице жизни? О том, что чем больше люди ищут в жизни смысл, тем более безумными и лишенными всякого смысла становятся их действия?.. "А ты ее не понимай, ты ее вспоминай, помни каждый день, - услышал я у самого уха голос Ваньки Флинта, - картинка что надо! Убийство как святой поступок - вот должна быть тема моей загробной диссертации. Но у меня другой опыт. По пустому делу погиб. Тут гордиться нечем, словно траву срезали, это простая бессмыслица. А у тебя сложная". Я завертел головой, Флинта по-прежнему нигде не было. И, тихо скуля, я двинулся к своей палате, но остановился перед морем скверной воды, натекшим из туалета и перекрывшим проход. Стоять над ним было еще хуже для обоняния, чем лежать в нашей вонючей палате. Сестрам до этой грязи и дела не было. Это уборщицы должны убирать, а не они. Или слесаря завтра вызвать. Словно не долетал до них запах. А может, и впрямь не долетал все выдувал коридорный сквознячок.
      "Сюда-то меня Флинт довел, а назад?.." И тут же я очутился перед дверью своей палаты сидящим на корточках, будто ничего и не было, а я все продолжаю слушать болтовню трех граций или гарпий - как посмотреть. Накручивая на шариковую ручку локон черно-змеиных волос, Сибилла вроде бы продолжала тот разговор, слушать который мне помешал Флинт. Словно разговор застыл в воздухе, а теперь оттаял:
      - А Тать на философа обиделся. Тот невежливо ему отвечал. Вот и не понравился он ему, не показался. А стало быть, он с ним счеты и сведет. Как с первого взгляда кто не глянулся, того он никогда не полюбит. Как родила я, сказал мне: "Посмотрю младенца. Если понравится, своим признаю". Но с первого взгляда невзлюбил. А я уж дочку Сашенькой в честь его отца назвала, думала, свекром будет. Но нет, хоть на него как две капли похожа. Вот я и маюсь. Думаешь, Наташка, я не знаю, что это ты меня матерью-одноночкой прозвала?.. Зато моя была эта ночка! А других-то баб у него и нет, я знаю. У него святость на уме: как бы своим ланцетом мир исцелить. А я что? Стараюсь ему пригодиться, помогать во всем, будто и вправду жена ему венчанная. Глядишь, признает Сашку мою, трехголовый мой. У него не только Шхунаев - третья голова еще есть.
      Красивая она была, что и говорить! Но красота ее меня не грела, пугала скорее. Страстное, требовательное и вместе с тем очень покорное что-то светилось в ее лице. Ведь за руки держать будет, если тот прикажет, пока он ланцетом орудует. Тот, Тод или Тать? Вот что надо мне понять. Господи, в рифму думаю, кажется, с ума схожу. Спина у меня была мокрая от пота. Заскрипела дверь моей палаты, из нее вышел в полосатой коричневой пижаме Глеб, со спутанными со сна волосами и отлежалой вмятиной от подушки на левой щеке. "Пойду курну", - пробормотал он свое обычное, но меня не заметил. Я все так же, на корточках, сидел. Увидев его, сестры зашумели, а я воспользовался сумятицей, скользнул в палату и через минуту, поражаясь своей быстроте, уже лежал в постели. Голова гудела, ноги дрожали, мысли были спутаны, как непричесанные волосы; я закрыл глаза, и снова меня замутило, словно поплыл я по мутной реке, но не к другому берегу, а вроде бы по течению. По ошибке не в лодку к перевозчику сел, а в какую-то пустую, без руля и без ветрил.
      И тут меня стало выворачивать. Я перевесился с кровати, чтоб рвало на пол. Но желудок был пуст, и рвало меня желчью. Причем приступ рвоты был такой сильный, что я ничего кругом не видел. Когда он ослабел и я сумел вздохнуть, передо мной оказался стакан воды, который протягивал мне Славка. Я глотнул воды и удивился: за окном было уже серенькое позднее утро, вместо льда и снега пришла слякоть. Никаких тебе рождественских морозов!
      - Вот Тать обозлится! - прочел мои мысли Славка. - А с тобой что-то не то происходит. Я несколько раз ночью просыпался: ты стонал чего-то, за горло хватался, будто тебя душили, то мокрый от пота был, то опять совсем холодный. Я уж было думал дежурного звать. Да спит поди с какой-нибудь сестричкой... О пиастрах кричал и про капитана Флинта. Это из "Острова сокровищ", я смотрел. А потом ты успокоился. И только сейчас вдруг захрипел и тебя рвать стало. Да ты не волнуйся, я приберу. Тебе еще рано вставать. Из процедурной, ну той, что напротив, тряпку возьму.
      - Мертвяки мне всю ночь снились, - пожаловался я, понимая уже, что все мне привиделось от духоты и вони, что кошмар снился, Alptraum, как говорят немцы, Nightmare, как говорят англичане.
      - Значит, кризис у тебя был. Все в порядке будет. Не волнуйся, всякое видал, обойдется у тебя. - И Славка пошел за тряпкой - убирать за мной.
      День под Рождество
      А затем вошла крепконогая Катя, будущая жена немецкого бундесбюргера, собирать термометры. Забирая уже лежавшие на тумбочках градусники, она записывала результаты в амбарную книгу.
      - А тебе, болезный, и не ставила. Стонал ты, будто леший тебя душил. Вон сосед твой Славка сказал не будить тебя. Я и не будила. А тебя как повело-то, весь пол загадил. Надо за нянечкой послать. Пойду Сибилле Доридовне скажу. Она старшая медсестра - пусть распорядится. Или жена придет уберет?..
      Лицо ее при этом выражало полное равнодушие к происходящей вокруг нее российской жизни.
      - Никого не надо звать! - оборвал ее пустые слова Славка. - Я сам тут приберу. Делoв-то, больше разговору. И загадил-то немного.
      Он быстро протер пол и отнес тряпку во вспомогательную процедурную, где были и ванна, и унитаз, и шкафчик закрытый с обрывками бинтов.
      - Вот это по-нашему, по-мужчински, - гремя своими банками, сказал дед Карпов, который, пока Славка убирал, аж с кровати свесился, чтоб все видеть. Раз-два - и дамку за юбку, тить твою мать!
      Подросток Паша, как обычно, лежал, подложив руки под голову, и смотрел молча в потолок. Дипломат Юрий читал газеты, мычанием подтвердив свое согласие со Славкой (Славка ведь был для него старший по казарме). Глеб сидел на койке и кашлял, схватившись за свою впалую грудь.
      - Курить надо меньше, а то сам не заметишь, как помрешь, - неодобрительно сказала Катя, выплывая из палаты, почти не шевеля бедрами. - В Европе вон давно уже не курят.
      - Идет, будто пятак в заднице зажала! - засмеялся ей вслед Славка. - Да Господь с ней! Нам до нее дела нет. Но уж больно воображает. Счас Тать придет. Сегодня раньше времени. До завтрака. Давай-ка, - обратился он ко мне, - пока любимая твоя не пришла, полотенце мокрое тебе принесу - личность протереть. А то ты мутный со сна какой-то.
      Он снял со спинки моей кровати полотенце и вышел. Через минуту принес влажное, приятное, убирающее дурноту, рвотный запах и ночной кошмар.
      И тут и вправду явился Анатолий Александрович. Был он сосредоточен, неразговорчив. К Рождеству себя готовил. Просмотрел записи температур. Почесал окладистую свою черную бороду - не понравилась ему температура подростка-наркомана, не спадала она никак.
      - Ты смотри у меня до десятого доживи. Антибиотики тебе поколют. А там посмотрим, может, еще почистить тебя надо.
      Был четверг, 6 января. 7-е, стало быть, пятница, 8-е - суббота, 9-е воскресенье, значит, 10-е - понедельник. До понедельника ему дожить нужно, когда и Глебу, и мне операции обещаны. Причем Глеб этой операции ждал, я же упирался, как мог. Подошел он и к Глебу.
      - Ну что с тобой делать, прямо и не знаю. Вот что: дам я тебе пока "Эссенциал форте", будешь пить по две таблетки четыре раза в день. Сестры проследят. Я Сибилле Доридовне скажу, чтоб назначение это записала. Как раз к понедельнику тебе это поможет. Надоел ты мне. Пора тебя выписывать. А пока лекарство попьешь.
      - А операция?! - возмутился Глеб. - Вы же обещали!
      - Раз обещал - значит, сделаю. Ты только принимай регулярно, что я прописал. Будет ухудшение, не обращай внимания. Должно помочь.
      Славка вдруг гнусавым голосом в воздух, ни к кому не обращаясь, пробубнил вслух старый больничный анекдот:
      - "Больной, поступили результаты ваших анализов. Вы покинете нашу больницу через одну-две недели". "Спасибо, доктор". "Боюсь, больной, вы неправильно меня поняли..."
      - Ох, Колыванов, - вздохнул Тать, - сдохнешь ты без покаяния, судьба у тебя такая.
      - Кто ж о судьбе загадывает, Анатолий Александрович? - отозвался Славка. Это уж как сложится.
      - Ладно, умничаешь больно. Теперь Карпов. Вижу, идешь на поправку. А дипломат наш? Надо вставать, с сестричками уже можешь заигрывать. Скажу, чтоб расшевелили тебя. Так, а теперь писатель - или философ? - Клизмин...
      - Кузьмин, - поправил я его снова.
      - Это хорошо, что фамилию свою помнишь. Не безродный, значит.
      - Не, не безродный, - согласился я.
      - Устал я с вами со всеми. В отпуск надо. На Афон собирался. Из-за этого дефолта деньги лопнули. В монастырь в отпуск поеду, почищусь там. - Он словно забыл, что ко мне обращался. - Вместо меня доктор Шхунаев вами на праздниках займется, если что не так.
      И вдруг повернулся и вышел из палаты.
      - Что-то ничего он мне не сказал, - растерялся я.
      - Ну и радуйся! - засмеялся дипломат. - Целей будешь.
      Его переполняла радость возвращавшейся жизни. Он сел на постели, расправив плечи, словно слова А.А. добавили ему сил. Подросток же Паша и пролетарий Глеб выглядели, как и я, растерянно-смущенными.
      - Сам ушел, а лекарства прописал. А если без него что перепутают? волновался Паша. - А с него потом взятки гладки.
      - Да не должны перепутать, - неуверенно возразил Глеб.
      Славка молчал. Потом пояснил:
      - Это он из-за погоды злится. Не дали ему рождественского Деда Мороза.
      Подросток снова лег на спину, подложив под голову руки и уставившись в потолок. По коридору прошла дежурная по столовой нянечка, сзывая всех на завтрак. Славка, Глеб и Юрка-дипломат, прихватив свои столовые ложки, вышли. Остальным нам, лежачим, приносили еду в палату.
      - Пожрем от пуза! - радовался дед Карпов.
      Но это он так иронизировал. К здешней еде он добавлял всегда домашние приношения. Впрочем, ел он не так уж много, худ был весьма, и продуктов, приносимых ему два раза в неделю, хватало с избытком. На металлическом столике-подносе прикатила нянечка-подавальщица еду. Паша почти ничего не ел, только пил. На подоконнике, рядом с его кроватью, родители оставили несколько бутылок минералки, он и пил прямо из горла по глотку каждые полчаса. Из больничного завтрака он взял только стакан жидкого киселя. Я же вообще отказался, поскольку ждал Кларину.
      Вернулись от тощего завтрака мужики с кусками хлеба на случай, если до обеда станет голодно. Причем если к Славке жена пришла всего раз - он не велел ей больше сюда ходить, то к Юрке и Глебу ходили постоянно, и домашняя снедь у них была. Но как Славка, так и они.
      Вошла с лотком, полным шприцев, Наташка - более игривая, чем обычно. Глаза сверкали вполне похотливо. Увидев нашего дипломата, совсем расцвела. Нравился он ей. И очень ей хотелось, чтобы и он обратил на нее свое благосклонное внимание.
      - А ну, мужчинки, попками кверху. И не дрожать! Бабам вы еще и не такое и не туда вкалываете. Тебя, Глеб, как не колола, так и не буду колоть. Зато сразу две таблетки принесла. Доктор записал. Сегодня еще три раза примешь. Хватит одному валяться, пора к бабе под бочок. А вам, - это она Юрию Владимировичу, - придется ко мне в процедурную зайти. Доктор велел вам побольше всяких телодвижений делать. Скорей заживет.
      После укола я лежал, невольно вспоминая и продумывая Сибиллины пророчества. Хоть и приснились они мне, но насчет Юрки, похоже, начинали сбываться. А как со мной? Наверно, Тать со Шхунаевым не хотят все же меня зарезать, но вполне по-русски хотят проучить. Дескать, слишком много о себе понимает, а кто он такой!.. Не начальник, не телезвезда, как писатель неизвестен, во всяком случае, мы-де его не знаем. А проучить могли только одним способом - распотрошив меня по правилам и законам хирургии, со свойственным им искусством и ловкостью. А все разговоры о жертве - это бред какой-то... Никакого рацио, никакой логики, эмоции сплошные. И тут мне вспомнился стародавний анекдот, в котором даже Бог рассматривается в духе русского антирационализма. Появился в пьяном русском селе мужик, русский тоже, но справный, работящий. Вот засеял он все как полагается, ночей не спал следил за полем, обрабатывал и прочее. Самый большой урожай собрал, сложил зерно в амбар. Вдруг гроза, гром, молния, и у него у единственного амбар со всем урожаем сгорает. Расстроился мужик, но скрепился, кое-что распродал, купил самого лучшего семенного зерна, снова поле засеял, снова не спал, и снова самый лучший урожай у него. Собрал, смолотил, в амбар сложил - уверен, что теперь дела его поправятся. И снова гром, молния, снова все у него сгорает. А у пьянчуг по-прежнему всё в полном порядке. Однако мужик сильный был, в долги залез, но снова всё сделал в лучшем виде. И в третий раз именно у него все сгорает. И тогда обратился мужик к Богу, почти как древний Иов: "За что, Господи, наказываешь? Я ли Бога не почитаю, я ли не работяга, я ли не семьянин, я ли не трезвенник?.. Ответь мне!" И тут разверзаются небеса, высовывается оттуда Бог и говорит: "Вообще-то ты мужик хороший, правильный, но что-то, блин, я тебя недолюбливаю, не нравишься ты мне что-то". Вот и вся логика! На ней и стоим. Вот и Татю со Шхунаевым не понравился я чем-то.
      И тут - легок на помине - явился Шхунаев. И сразу ко мне. Лицо его вдруг что-то мне напомнило: как корабельный руль - опущенный книзу нос, острый и длинный, как киль корабля, подбородок, залысины от лба к вискам, словно паруса. "Шхуна! - подумал я. - Говорящая фамилия. Пират! Ушкуйник!"
      - Не добеседовали мы прошлый раз с вами. Я, знаете, люблю поспорить, все равно верх мой будет. А пока чего не поспорить, не побеседовать? Ведь вы уже позавтракали?..
      "А он и вправду садист, как из концлагеря", - подумал я.
      - Он еще не ел, ему жена приносит, - сказал Славка-сосед.
      - Сегодня день такой, предрождественский, - не обратил внимания на Славкины слова Шхунаев, - все желания сбываются. А у вас, скажем, какое желание? Ведь есть же оно?
      Я вдруг ответил грубо (силы, что ли, стали возвращаться?):
      - Уйти отсюда, чтоб операцию вы мне не делали и я жив остался. Как-то давно я читал роман такого швейцарца - Дюренматта. Называется "Подозрение". Там рассказывается о бывшем враче-нацисте, который после войны на своих пациентах опыты ставил, потом убивал их, предварительно переписав их завещания в свою пользу. Вот вы мне его чем-то напоминаете. - Я говорил так, словно мне терять было нечего или словно я уже выбрался из больницы.
      Но он даже не обиделся, только своей длинной улыбкой улыбнулся:
      - Ну, во-первых, читал я это. Так он же без наркоза операции делал и на заключенных в лагерях, а только после войны на богатеньких перешел. А вы свободны, и операция пройдет у нас под наркозом. А во-вторых, какие я с вас деньги могу получить? Тем более с вашей смерти? Это у них там меркантильная цивилизация, все для денег и из-за денег. А у нас другое. Мы все делаем из духовных потребностей, по велению души.
      - Даже в карты прохожих проигрываем не ради грабежа, а по душе, по ее велению, так что ли?
      - Пример ваш жесток. Но и в нем есть правда. Да, это в каком-то смысле бескорыстное убийство. - Он оперся о спинку моей кровати, длинный, стремительный, жестокий. - Гораздо противнее, когда из-за десяти долларов убивают.
      Больные молчали и слушали. Разговор и их касался.
      - По-моему, жертве все равно, каковы причины, побудившие преступника с ней расправиться. Уж не скажете ли вы, что жертва рукоплещет своему палачу?
      - А почему бы и нет? При Сталине ведь рукоплескали, - возразил он. - И умирали со словами "Да здравствует товарищ Сталин!" Умирая, желали ему здоровья. Сейчас, конечно, наступает растление. Миазмы западной цивилизации и к нам проникли. Они готовы нас и нашу духовность погубить. Мы же должны сопротивляться. Вот и все. Наступило третье тысячелетие - и встал вопрос, кто кого. Я вам как философу могу это и по-философски выразить. То есть на рубеже третьего тысячелетия речь идет не только о существовании последней в мире христианской, то есть нашей, русской цивилизации, но и о судьбе духовной вертикали бытия. Нападки на Россию - это атака инфернальной силы на главный форпост небесного воинства. А в России отношения всегда по-особому строились. Человек у нас всегда приносил себя в жертву за други своея. Именно за это мы с Анатолием Александровичем и боремся. На свой лад, конечно. Только он это нутром чует, а я его чувство могу теоретически оформить...
      Да, это было похоже на кредо. Что-то подобное я читал и слышал, но тут и впрямь кредо это ожило и на меня наехало. Но я-то здесь при чем?..
      Внезапно от двери послышался голос Кларины. Она стояла вся побелевшая, сжимая в руках сумку с баночками и пакетами, полными всякой полезной еды. Совиные ее очки сползли на кончик носа, голову склонила набок, но без улыбки, такая беспомощная и жалкая перед ним, ведь он не мышонок, а она, увы, не настоящая сова:
      - То есть вы предлагаете человеку стать жертвой?! Так я вас поняла? Как это у нас в советское время было - добровольно-принудительно! Вы что, сумасшедший? Или преступник?
      - Никому я ничего не предлагаю, - отступил Шхунаев от моей кровати. - Вы как-то искаженно меня поняли. Я просто рассуждал, что мы, русские, все, как Христос, готовы на жертву. И война, и коллективизация это доказали.
      - Христос на муку шел, и страдал от этого, и не хотел, и все же решился. Это был Его выбор, - вся дрожала Кларина, но совиные перья топорщила. - И ничего хорошего он в своей крестной муке не видел. И Христу не жертвы угодны, а христианские деяния. Когда же в коллективизацию уничтожали миллионы невинных, разве это их выбор был? Их гнали, как баранов, на убой. Как язык-то у вас повернулся сравнить убиенных просто так, которые и подумать-то не успели, что с ними происходит, и поступок Богочеловека?!
      - Да вы что? Господь с вами! Креста на вас нет! - Шхунаев и выскочил бы, но Кларина стояла в дверях.
      - А на вас?
      - Есть!
      - Лучше бы не было. Разрешите мне пройти, мне больного кормить надо.
      Получилось так, что теперь он мешал Кларине подойти к кровати. Шхунаев пожал плечами, отступил в сторону:
      - Придут же такие дикие фантазии в голову! У нас, женщина, больница, а не казарма. Мы людей лечим. Как умеем, так и лечим. И нечего нас попрекать нашим святым делом! Мы даже выгнать вас с вашим мужем отсюда не можем, пока его не вылечим. И будем им заниматься, раз мы здесь работаем.
      Он повернулся и важно, не дрогнув, покинул палату.
      Славка захохотал, обнажая свои зубы-кукурузины до самых десен. Похоже, он чувствовал себя, как в театре, в первом ряду партера. Кларина в ответ тоже невольно улыбнулась, снова склонив голову набок, встопорщенные перья волос улеглись по голове.
      - Разозлил он меня, - объяснила она. - Будто не говорит, а вещает. Терпеть такого не могу.
      - А чего? - сказал дедок. - Начальник тут правильную речь держал. Без строгости нельзя. Забалуем. А какая строгость без жертв? Они непременно будут. С космической точки зрения нас понять нельзя, но надо. Потому как все мы дети солнца, главнейшей из планет. А ты на нас не сердись. Мы здеся в своем праве как больные.
      - Да я не на вас, я на него. У! - И она подняла кулачок и погрозила в сторону двери. - Давай ешь! Откуда силы возьмешь с таким дураком еще раз спорить?
      Это она уже ко мне обратилась. Села на стул рядом с постелью и принялась доставать разные баночки. Казалось, не приняла она всерьез речи Шхунаева, а раз не приняла, то ей с воли видней. Открыв первую баночку, поправила свои круглые очки, улыбнулась мне, сказала:
      - Пей, еще теплый. Это кисель овсяный, пусть стенки желудка смажет и полечит. Не хуже лекарств, я думаю. А теперь печенки, понемножку, не торопись, свежая, с рынка прямо, слегка обжарила. Это чтоб кровь восстановить. Всю не съедай, на обед оставь. Здесь, в термосе, я тебе бульон теплый поставила. Мама советовалась с врачами - для сил нужно, в обед выпьешь сколько захочешь. Завтра свежий принесу. А в банке кисель облепиховый, облепиха прямо от всего помогает, сам знаешь. Захочется пить, ты не воду, а киселя глотни.
      Беспомощна она была здесь, чувствовала это, но, как и положено совам, оставалась мудрой птицей, стараясь не только ударами клюва, но и бытом остановить, предотвратить надвигающееся нечто. Поражала меня в ней эта легкость перехода от высоких материй к самой будничной матерински-хозяйственной заботливости. Видимо, и Славку это поражало, единственного в этой палате, кто был сам словно сгустком жизни, непосредственным ее порождением, и вместе с тем поднимался над бытом, мог оценить людей с какой-то высшей точки. Понимал, что значит, говоря словами одного из героев Достоевского, быть с кем-то "на высшей ноге".
      Славка, сидя на своей койке, пил чай, заедая куском хлеба, и смотрел, как Кларина кормила меня.
      - Да ты не стесняйся, тебе сейчас нужней. Я-то через неделю отсюда так и так выйду. Курс проколют - и выпустят. А тебе сил набираться надо. Жена правильно говорит. Нет, здорово вы их срезали, прошлый раз того, а теперь вот энтого.
      - А что же, слушать их?.. Вон иконостас на стенке расклеили, а хоть бы в голову взяли, что это значит! - оправдывалась Кларина.
      От еды, сытости и слабости я вдруг почувствовал, что неудержимо засыпаю. Вступать в разговор не было сил, глаза сами закрывались. Я тихо сполз пониже, положил голову на подушку, и слова их полетели ко мне сквозь сонный туман. Бог Морфей одолел.
      - Да ты спи, я рядом посижу. - Это Кларина.
      - Тело само ощущает, что ему надо. - Это Славка.
      - Потому как, тить твою мать, человек произошел ис солнца, и космические лучи ему способствуют, и бедному, и богатому. - Это дедок. -Даже я, Фаддей Карпов, до сих пор жив при посредстве космических лучей, тить твою мать. - Это он перед ученой Клариной свою ученость показать хочет, догадался я в дреме и заулыбался, а со стороны, небось, казалось, что счастливый сон гляжу.
      - При женщине не надо бы материться, дед, - одернул его правильно воспитанный еще в курсантской школе дипломат.
      - А я женщин ненавижу и никогда не женюсь, - вдруг прорезался подросток Паша. - От них все зло, ласки их - один обман. Поспать с ними - это можно.
      - Мал ты еще. Хороших мужиков, что ли, много? - закашлялся Глеб. - Где б женщине хорошего мужика найти - вот поиск-то! Ладно, пойду курну.
      Я открыл глаза. Белый с протеками потолок вдруг принялся снижаться, завертелся и поплыл. И я заснул.
      Проснулся часа через два. Что-то мучило меня после сна.
      Жена все еще сидела у постели, держа меня за руку и наблюдая жизнь палаты. Мужики разгадывали очередной кроссворд. Славка сидел за столом и, нацепив на нос очки, зачитывал вопросы.
      - Ты что, милый? Выспался? Лучше тебе? - спросила Кларина.
      - Знаешь, - тревожно сказал я, - нельзя ли как-нибудь кровать переставить. А то как бы сон в руку не вышел. - Я криво улыбнулся, мне было стыдно его пересказывать, но по свойственной мужчинам слабости не удержался и рассказал: - Понимаешь, мне тут приснилась старшая медсестра, ее Сибиллой зовут, гречанка она, на картах гадает. Так будто она сестрам другим говорит, мол, этот, что под иконостасом, не случайно туда лег, его Бог как жертву указал. Так и Анатолий Александрович считает. Это я вам под Рождество рассказываю, а что под Рождество рассказано, то сбудется.
      - Глупости, милый! - Она посмотрела на меня пристально и успокаивающе сквозь круглые очки, как взрослая птица на маленького птенца, страх которого надо унять. - Ты же сам знаешь, хоть по Гоголю вспомни, что под Рождество как раз черт бегает и все мутит. А иконостас - это защита, а не указание на жертву. Давай поправляйся, милый, пора вставать. Хватит себе голову всякой чушью забивать.
      - Но ведь Шхунаев, - чтоб другие не слышали глупые мои страхи, прошептал я, - сказал, что усыпить может, а потом и на операционный стол... Ты каждый день сюда приходи, ладно? И особенно по утрам.
      - Не волнуйся, я ведь и так каждое утро прихожу, - продолжала она как маленького успокаивать меня.
      Часа в три она ушла, и Славка спросил:
      - Думаешь, правдивый сон видел?
      Я побледнел, мне было стыдно. Но, преодолевая себя, сказал:
      - Ну и что? Может, и правдивый.
      Славка минуту посидел, свесив, как дворовой пес, в задумчивости голову, потом просветлел и хлопнул себя по колену.
      - Слышь, чего придумал!.. Надо Сибиллке сказать, что он хочет тебя зарезать, потому что бабе твоей куры строит. По религиозной, мол, линии нашли друг друга. Подействует, увидишь, что подействует. - Славка был сам собой доволен, сам себе улыбался, зубы-кукурузины показывая. Подтянул шаровары, футболку оправил и двинулся в коридор. Остановить я его не успел. У него все было безо всякой рефлексии. Подумано - сделано. А уж если сказано, то тем более.
      Когда вернулся, шепнул мне:
      - Послала она меня, конечно, куда подальше. Ну а ты как думал? Так и должно было быть. Зато теперь задумается.
      Задумалась она или нет, можно было только гадать, но волны от его беседы, похоже, пошли. Перед вечерним градусником в палату заглянул Шхунаев, посмотрел на меня и сказал:
      - Жалко, что не я операции делаю, придется А.А. дожидаться.
      Глебу весь день давали таблетки, но лучше ему не становилось.
      После Рождества
      Как ни странно, однако слова Шхунаева подняли меня на ноги. Что бы там ни говорила Кларина, но сны, очевидно, были вещие, да и с явью какими-то кусочками совпадали. "К десятому я должен ходить, чтоб можно было отсюда выйти, - приказал я своему организму. - А для этого надо хотя бы попытаться встать и постоять около кровати". В тот же вечер я простоял две минуты, обливаясь потом и держась за спинку кровати. На следующий день с помощью Юрки и Славки несколько раз гулял по палате и, осмелев, раз даже вышел в коридор. Как белые привидения, после встречи Рождества бродили в белых халатах с нездоровыми лицами медсестры, мелькали дежурные врачи.
      А Глебу явно становилось все хуже. Я как раз выполз из палаты и видел, как вечером 7-го он, задержав в коридоре Катю, спросил:
      - Может, не пить мне эти таблетки? Без них все ничего было, а теперь словно бы помираю. Жизнь уходит.
      - Я не могу отменять предписания врача, - сухо сказала бледная Катя. - Вот вернется Анатолий Александрович десятого, с ним и разговаривайте.
      Глеб начал возражать, но тихо. Был уже полумрак, однако видно было, как его от слабости шатало. Он присел на банкетку рядом с фикусом, почти прилег, а она какое-то время стояла перед ним, прямая, с косой вокруг головы, потом ушла, перебирая быстро своими крепкими ногами. Глеб еще полежал и поплелся назад в палату. Мы тревожно переглядывались, не зная, что делать. Будучи человеком законопослушным, таблетки он пить продолжал.
      Правда, 7-го почти весь день с ним просидела жена. Принесла ему ватрушек, села на стул около изголовья, молчала весь день, маленькая, кругленькая, с пухлым, словно заспанным лицом. Потом вышла в коридор и сидела какое-то время там, чтоб не мешать лежачим справлять свою малую нужду. Когда она вышла, Глеб вдруг принялся рассказывать, заплетаясь языком и словами, но все же смысл можно было разобрать.
      Глеб рассказывал (как почти все о себе рассказывали - не для того, чтобы представиться, а по жизни так выходило - чтобы поделиться) о том, как он работал на заводе токарем, потом перешел на сборку, стал собирать машины, денег прибавилось, но все равно его дочка, сразу после школы пошедшая работать в фирму на ВВЦ, получает триста долларов в месяц, то есть раза в три больше, чем отец, какая она красавица и умница.
      И тут в первый раз явилась дочь - пухленькая, свеженькая двадцатилетняя мещаночка, не знавшая, как себя вести. Похоже было, что мать велела ей прийти - проститься с отцом. Была она с пустыми глазками, толстыми щечками и намечающимся от полноты вторым подбородком, с молодым телом, которое чувствовалось под ее слегка претенциозным нарядом, смотрела испуганно, однако уже привычно поворачивалась в разных ракурсах под взглядами лежавших мужчин, чтобы понравиться. Сидела, глядя перед собой, потом с облегчением заулыбалась и ушла. Мне сразу показалось, что отец радуется за дочку, а она словно бы уже другой жизнью, помимо него, живет. Словно бы и нет уже отца. Это, конечно, естественно, но все же...
      - Они все такие, дети, - сказал Славка. - Ты стараешься, а они о себе думают, будто тебя нет. Старшенький-то у меня всегда шить любил. Я тайком от жены ему всю заначку отдал. Восемь швейных машин купил. Начал шить пальто, костюмы. Я с нашими бандюками договорился, чтобы они ему передых год дали, пока на ноги встанет. Чтоб не платил им налог пока. А сбыт какой? Я возил его товар по фирменным магазинам. Плохо брали. С челночниками проще, они тамошний товар везут. А тут еще стали говорить, что, почему, мол, все платят, а Колыванов нет. Ну и бандюки приходят. "Не обижайся, - говорят, - мы ему больше года дали жирком обрасти. Теперь пусть платит". А жирка-то и нету. Продал машины, с бандюками расплатился, теперь диспетчером в "Шереметьево", а младший по контракту в Чечню отправился. И хоть бы старший зашел когда - не то что спасибо сказать, а хотя бы проведать.
      Поразительно, надо сказать, было разнообразие его жизненных связей.
      А я посмотрел на тумбочку, где в книге запрятана была записка-талисманчик от моей двенадцатилетней дочки - как раз под Рождество Кларина принесла. "Папочка, любимый, дорогой. Талисманчики никогда не мешали. Опять пишу. Держись. Пусть твоя сила воли поможет тебе. Я верю в тебя и люблю, мы без тебя не можем. Прошу, будь смелый. Твоя Маша. Настаивай на своем хорошем и не вешай нос! Ты пойми, мы без тебя не можем. Очень люблю. Все обойдется..." Талисман есть талисман, он на самом деле и заставил меня на ноги встать.
      Удивительно, что жена Глеба ни разу не обратилась к сестрам, не поговорила с ними, не потребовала пригласить дежурного врача - хоть малая, но надежда на какую-то помощь. Она так и сидела подле него, не читала, не вязала, с другими больными, то есть с нами, не общалась. Иногда совала Глебу бублик или ватрушку, когда ей казалось, что он голоден. Приносила питье из столовой - чай или просто кипяченую воду, когда он просил. Не препятствовала ему ходить курить в туалет, хотя его уже прямо шатало. В день-полтора его так скрутило, что трудно было, даже видя, в это поверить. Она словно не замечала ухудшения, ничто не колебало ее тихости, ее недвижного сидения на стуле, взгляда, уставленного то в пол, то в стенку - но мимо нас. Классический типаж воспетой славянофилами добродетельной жены. Ни слова помимо воли мужа, ни поступка помимо воли начальства. Странно было вообразить, что Глеб помнит ее еще невестой, которую он на руках выносил из машины.
      На ночь сестры велели ей уйти, и она послушно встала и покинула больницу, не попросив нас присмотреть за Глебом и даже на случай домашнего телефона не оставила.
      8-го утром я встретил Кларину в коридоре. Увидев меня, она была поражена и обрадована. Вся расцвела, улыбнулась, склонив по-птичьи голову набок.
      - Старайся! Молодец! Я тебе еще гранатовый сок принесла. Он тоже железо повышает.
      - Глебу что-то совсем плохо, - ответил я невпопад.
      - А что врач?
      Вопрос этот напомнил мне еще советских времен анекдот, как летят в ракете в космос Василий Иванович и Петька. Чапаев из командирской рубки кричит: "Петька, что приборы?" "Десять!" - бодро рапортует Петька. "Что десять?" спрашивает Василий Иванович. "А что приборы?" - отзывается Петька.
      И я повторил Петькин ответ:
      - Десять.
      Кларина вспомнила, помрачнела, махнула рукой, шагнула было в палату.
      - Не надо, - остановил ее Славка. - Там жена, и вроде собирается он.
      - Куда?
      - Туда, где все будем.
      Мы стояли около банкеток под двумя фикусами как раз напротив сестринского поста за деревянной загородкой. Но сестер никого не было. Ушли куда-то пить чай. Зато из нашей палаты выползли почти все. Славка, короткий, твердый, прямой. Юрка, державшийся уже вполне молодцевато, хотя плечи иногда и опускал, даже температуривший подросток Паша с красным от жара лицом лежал на одной из банкеток, подложив руки под голову, и глядел в потолок испуганными глазами.
      - У Глеба утром недержание кала случилось, - с военной, отнюдь не дипломатической прямотой пояснил Юрка. Ну и то - больница ближе к казарме, чем к дипкорпусу. - Его жена там подмывает. Сейчас придет Глебкина сестра и чистую пижаму принесет.
      Короче, Кларину быстро выпроводили. Она и сама торопилась. Обещала дочке позаниматься с ней алгеброй. Сказала, что придет завтра, принесет, как всегда, еду и уж непременно в понедельник, 10-го, с самого утра, - чтоб я не тревожился. Она и с Анатолием Александровичем поговорит, и с заведующим отделением: может, пора уже переходить на домашнее лечение. Во всяком случае, гастроэнтеролог из академической поликлиники, которому она сумела дозвониться домой и все рассказала, категорически против операции. В свете утреннего зимнего солнца да еще при том, что я уже стоял на ногах, ночные мои страхи показались мне и впрямь дикостью, а странные речи Татя и Шхунаева болезненным преувеличением. Еще не хватало днем ночное явление Ваньки Флинта вспоминать. И я бодро отпустил Кларину домой.
      Потом появилась сестра Глеба, как мы догадались: растерянная длинноносая женщина с полиэтиленовой сумкой в руке.
      Она спросила про нашу палату, и Славка проводил ее туда.
      Я тихо побрел по коридору, проверяя себя, далеко ли могу дойти. За ординаторской начиналось женское отделение. Там худенькая старушка с блестящими глазками внушала полнотелой чернобровой медсестре Наташке:
      - Тяжело дышите, много воды пьете. Меньше надо, легче будет. И весу меньше. Я как уверовала - стала посты соблюдать, и легкая стала, сколько сбросила. Вдвое против меня теперешней. Правда, Тоня? - обратилась она к сидевшей рядом с ней больной, которую, видимо, пришла навестить.
      - Правда, Анисья, - отвечала та.
      - Васька-то от еды сгорел в пятьдесят шесть, и ел, и пил много, продолжала старушка. - А я из долгожителей, у меня дед в девяносто четыре умер, а бабка в девяносто два. Я, как захотела меньше есть, супчику себе полтарелки, а второго полную, как всегда. Наложу полную и ножиком пополам разделю. Эту съем, а ту не буду. А брюхо-то, жадный Адам, просит. А я ему: "Нет, Адам, этого тебе не дам". Ведь мясо не виновато, и колбаса не виновата. Вся вина в нас сидит. С собой бороться надо. И так мне легко стало. Вы Евангелие читаете? А Ветхий Завет? Читайте, читайте, их нужно вместе читать. Я, когда пощусь, всегда читаю. Мне уже восемьдесят три...
      - А ты, Анисья, с какого?
      - С восемнадцатого.
      - А Феклиста как же? Она ж тоже с восемнадцатого, а на год старше.
      - Она в январе, а я в декабре родилась. Они, православные, любят прилгнуть.
      - А вы разве не православная? - удивилась Наташка.
      - Нет! - с торжествующей физиономией, горделиво и безумно ответила посетительница. - Я в эти храмы не хожу. Они доскам молятся. А мы самому Богу, его слову. Что важнее - Бог или доска? Ведь доска-то из дерева, а дерево создал Бог. И всю Вселенную Он тоже создал, значит, Он важнее. Православные сначала объедаются, а потом постятся. Это неправильно. А уж давно ясно, что только мы и спасемся. А тех всех священников в кучку соединят. Церквы-то объединятся, и антихрист сразу на всех одну свою печать поставит. И будут их три дня в гноище держать и разным казням предавать. А мы будем в это время сердцем радоваться, потому что праведно жили. Нас, баптистов, много. Когда свободу-то дали, то многие наши по разным странам поездили, везде наши молитвенные дома построены. А вы с собой боритесь, и сохранит вас Господь.
      Наташка хмыкнула и пошла прочь. Увидев меня, бросила:
      - Смотри-ка, расходился! Иди-ка лучше в палату, а то завалишься здесь где-нибудь, хлопот с тобой не оберешься. А уж если ходишь, то иди сегодня в столовую сам, не будем тебе обед больше носить.
      Возражать не было сил, и я побрел послушно в свою сторону, думая на ходу: "Почему же все у нас, как только в свою правоту уверуют, хотят остальных сразу сгноить? И не просто сгноить, а каким-то адским мукам предать, в жертву принести? Что мы за народ такой? Прирожденные большевики, вроде А.А. Воистину можно писать трактат про особенности национального безумия".
      Я вернулся в палату. Остальные уже раньше меня разлеглись по своим койкам. Каждый нервничал по-своему. Больше всех был испуган Паша. Он чувствовал себя больным, температура была за тридцать восемь, хотя антибиотики кололи, но она почему-то не спадала, и врачи объяснить это не могли. Глаза его, направленные в потолок, были как у того барана, который ждал своей очереди пойти на шашлык. Дедок хрюндел, ворочался, гремел банками, что-то тихо бормотал, но вслух не решался, и, кроме "тить" и звона банок, с его койки других шумов не доносилось. И про космос свой он забыл, казалось. У Юрки было самое жалкое выражение лица, будто он не знает, как поступить, на что решиться. Но в целом он держался достаточно отстраненно, хотя, похоже, человек умирал, и даже рядом с ним, на соседней койке, но он всякого в своей жизни навидался - и в курсантах, и тем более в дипломатах, где людская жизнь в расчет не принимается вовсе. Однако это было слишком близко, и он не знал, как реагировать. Зато Славка опять оказался необходим и полезен растерянным женщинам. Приносил воду, подавал упавшее полотенце, приподнимал Глеба, когда нужно было. Казалось, женщины, особенно сестра, не верили, что может наступить конец жизни у лежащего, которого они знали много лет, к которому привыкли, привыкли, что он всегда рядом, а потому не может перестать существовать. Я тоже не мог даже вообразить, что Глеб и в самом деле умирает. Ведь еще 3-го числа Глеб был самый ходячий в нашей палате, именно он ходил звонить моей жене, когда меня привезли из реанимации, именно он возражал что-то А.А. Слово "умирает" никто не произносил, обходились эвфемизмами, но я и в самом деле не верил, что это так вот вдруг может произойти. Есть же средства, есть врачи, мы ведь в больнице в конце концов! Ведь Тать сказал, что от лекарства сначала может быть ухудшение... Я все порывался пойти позвать сестру, вызвать врача, пусть даже Шхунаева, но Славка удерживал меня за руку.
      - А толку? - спрашивал он. - У него же не болит ничего. А что они, кроме обезболивающего, дать могут.
      Болей у Глеба не было, но желтел он прямо на глазах. Никогда не думал, что человек может менять окраску тела с такой скоростью. Даже японцы и китайцы казались теперь белыми по сравнению с ним. Белки глаз стали желтками, а при том, что глаза были карие, они казались уже не глазами, а какими-то впадинами на лице. Даже ногти пожелтели. Можно сказать, что он выглядел, как желтый негр.
      - Что у тебя болит, Глебушка? - беспрестанно спрашивала сестра.
      - Ничего, отстань! - тяжело дыша, отвечал он. - Словно давит кто, на груди сидит - не продыхнуть, и курить хочу.
      - Нельзя тебе сейчас курить, - говорила сестра, вытирая слезы.
      - Знаю. Все равно пусти! Одну минуту курну только. Вон с ребятами схожу, силился он встать, кивая на нас.
      Жена молчала, только поправляла одеяло, которое он срывал и комкал.
      - Не надо тебе, - уговаривал его Юрка, - и без курева можно жить.
      - Только неохота, - отвечал Глеб, пытаясь усмехнуться желто-черными губами. - Вот сглазил себя. Говорил, что везунчик. Вот и повезло.
      - Не расстраивайся, Глеб, все обойдется, - уговаривала его длинноносая печальная сестра. - Вот поправишься и покуришь. Выпей лучше таблетки, от завтрака остались. Ты их не пимши еще.
      - А, отраву эту... Ну давай, - бормотал желтый негр. - Сами же хоронить будете. Помоги приподняться только.
      Во время школьных уроков, а потом во время лекций я рисовал кривые линии на белом листке бумаги, воображая, что рисую крутые горы, а на этих линиях изображал человечков, такими же чернильными черточками: кто-то полз, кто-то сидел, болтая ногами, один висел, ухватившись рукой-черточкой за другую черточку - кромку скалы, иной падал вниз головой, раскинув в воздухе, как ножницы, ноги-черточки, но всегда было ощущение, что я тот самый, что сумел ухватиться за край скалы и удержался. Сейчас, вспомнив вдруг это юношеское свое развлечение, я подумал, что Глеб, похоже, потерял опору и падает вниз. Удержусь ли я? Если он - прелюдия, закуска, если все это правда, то следующий - я. В понедельник десятого.
      - Обедать! - позвала Наташка. - Ты тоже теперь у нас ходячий? - обратилась она ко мне. - Со всеми пойдешь, или сюда тебе принести?
      - Пойду, - отвечал я, не желая оставаться наедине с собой - со своими мыслями, предчувствиями, страхами.
      Взял ложку, которую принесла мне жена, и отправился в столовую. Столов там было всего восемь, за каждый стол не больше четырех человек помещалось. В окно к раздатчице пищи стояла очередь. Славку с Юркой я пропустил вперед, чтобы посмотреть, как здесь себя вести. Следом за мной стоял толстяк, толкнувший меня голым пузом. Я невольно обернулся. Пижамная куртка была расстегнута или просто не сходилась на объемистом его животе, на котором еще и наколка была: "Когда я тебя накормлю?"
      - Стол какой? - кричала подавальщица.
      А в ответ раздавалось: "Нулевой! Второй! Четвертый! Третий!"
      У меня был, разумеется, "нулевой". Это - на первое очень жидкий бульон с крупинками риса, а на второе картофельное пюре с крошечным кусочком мясного суфле. Кисель был для всех один и тот же - и в волю. Как здесь перебивается толстяк со своим пузом, было непонятно. Вообще, конечно, сил эта пища не давала никаких. Это вам не печеночка с рынка, да вкусный настоящий бульон, да овсяный кисель, да облепиховый! Но и без домашней стряпни как-то выживают все-таки люди, эвон их сколько здесь!
      Прихлебывая борщ, Юрка рассуждал:
      - Всегда требуется жертвоприношение. Я в это верю, я читал. Всегда кого-то выбирают, чтоб от других порчу отвести. Судьба выбирает. Так у всех народов еще в доисторической древности было. Ну и что? И сейчас у нас так бывает. И все мы волей-неволей рады, что не мы эта жертва.
      "Какой-то неотвязчивый бред, - подумал я. - Стоило одному дураку А.А. это слово произнести, как все за ним повторяют".
      - Ты что, уху ел? - спросил, глядя на Юрку исподлобья, Славка.
      - При чем здесь уха? - не понял тот. - По моему столу борщ. Если его так можно назвать.
      - Вот и при том! А чего керню порешь?
      Я молчал: был слишком слаб, да и совершенно животный страх меня за горло держал, не давая сказать ни слова. Да и что сказать? Все равно никто не поможет. Разве что Славка опять побежит всякие глупости Сибилле Доридовне говорить. Чувство полной беспомощности и холодное отчаяние овладели мной. Почему-то я не мог даже представить, что я, как Семен, просто уйду тайком домой. Законопослушен, значит. Значит, сам считаю все эти разговоры не правдой, а и в самом деле бредом, значит, верю, что помогут врачи дальше, как до сих пор помогали.
      Меж тем нисколько не обидевшийся на Славку Юрий Владимирович, откинувшись на спинку стула, весело наблюдал наш обеденный зал, сравнивая его, видимо, с дипломатическими обедами, а то и просто со средним европейским кафе. Как там лежат в больницах, он не знал. Здесь же стоял грохот, звон тарелок и ложек, толкались вокруг столов в ожидании свободного места, кто-то вскрикивал, выплеснув на пол содержимое тарелки или чашки, кто-то скользил по разлитой жиже, кто-то просил не толкнуть под руку, потому что нес что-то себе в палату, а может, не себе, а сопалатнику. Подавальщица громко торопила, чтоб не задерживались. Короче, чад, ад, туман, теснота и давка.
      И Юрка сказал:
      - В Западной Европе считают, что мы - тот свет. Но если представить по-другому, что на том свете все хорошо и полный порядок, то это они для нас тот свет. А? Ловко?
      Почему-то потянуло меня возразить, сказал довольно раздраженно:
      - По-моему, вся Земля - это тот свет, точнее сказать, ад. Нет ни одной страны, где не было бы мучений, злодеяний, чумы, мора, войн. Вся Земля испытательный полигон для проверки человека. И там, и у нас.
      - Ты, Борис, слишком серьезен, - заметил Юрка.
      После обеда потащились в туалет. Толчки были почищены, и на полу было сухо. Славка там курил, а потом мы с нездоровым любопытством и страхом смотрели на одноэтажное продолговатое здание за окном. Морг был покрыт штукатуркой буро-красного цвета. Шел мелкий зимний дождик, после обеда уже темнело, но около продолговатого здания были видны кучки талого и лежалого снега, лужи и вдавленные грязные колеи от автомобильных колес. Можно было вообразить кучки толпящегося и курящего народа - не раз уже такие сцены приходилось видеть. Однако сейчас - ни людей, ни машин, слава Богу!
      Когда мы вышли из туалета, Славка, указывая на пол, сказал:
      - Слышь, пока ты не вставал, здесь такое творилось! - Он засмеялся. - И смех, и грех! Толчки так засорили - ведь чистить ни кера никому не надо! - что вся поганая вода со всякой гадостью отсюда потекла и, знаешь, аж коридор залила. Запах стоял!.. А деваться некуда, все равно все ходили.
      - Я знаю, - машинально ответил я.
      - Откуда это? - удивился Славка. - Ты лежал и бредил.
      Я промолчал, тем более что в этот момент кто-то взял меня за плечо. Я повернул голову и увидел Ваньку Флинта, который показался и сразу исчез.
      - Ну и трепло ты, Борис! - успел бросить он мне, и непонятно было - то ли сердится, то ли просто дает знать, что он здесь, рядом.
      Славка вопросительно посмотрел на меня, но, не дождавшись ответа, дальше спрашивать не стал. Мало ли откуда человек что знает!..
      Мы вернулись в палату. Глеб спал, со свистом дыша сквозь стиснутые зубы. Жена и сестра тихо сидели около постели: одна у изголовья, другая в ногах. Присмиревший дедок все еще хлопотал над своим недоеденным обедом. Подросток Паша смотрел на нас воспаленными глазами, ясно было, что он прислушивался к шагам в коридоре: ждал своих. Обед стоял у него на тумбочке нетронутым, а бутылки с водой - почти пустыми. Температура держалась, и никто не мог с этим ничего поделать.
      - Ко мне не пришли? - спросил обветренными губами бывший наркоман и будущий менеджер русской жизни.
      Увы, ответ был отрицательный, и мальчишка снова уставился в потолок, то ли представляя свою будущую богатую жизнь, то ли пугаясь за сегодняшнюю. Я улегся под иконостас и тоже уставился в потолок, чувствуя себя очень странно. Чего это ко мне все Ванька Флинт является? В бреду - это понятно. Но сейчас же я вроде как бы в себе. Ведь не на том же я свете, где Ванька... "А что если, вдруг подумал я, - там то же, что и здесь? Больничная койка, над головой иконостас, который налепил православный хулиган, полное отсутствие друзей, меняющиеся лица соседей, каждый со своим чертом, со своим характером, своей судьбой. Наверно, я уже там. Оттуда и думаю, и взываю к Господу о спасении. Спасении чего? Души или жизни? Вопрос: кто к тебе придет в смертной тьме и в смертный час? Может, потому и не приходят, что час еще не смертный? А Флинт тогда откуда?.. Он ко мне пришел, или я к нему? А может, я просто в другой районной области того света, а он по старой памяти зашел проведать?.. Но разве там можно умирать? А Глеб, похоже, умирает". Тут я почувствовал, что ум у меня заходит за разум, а опилки в полном беспорядке, как говаривал медвежонок Винни-Пух.
      Я заснул. И первый раз мне ничего не снилось.
      Ночное бдение - третье.
      Ужин я проспал. Проснулся около девяти вечера. Но отдохнувшим себя не чувствовал. Вернулась дурманящая слабость. Спал я на левом боку и, открыв глаза, увидел на подоконнике у Паши множество свежих бутылок с минералкой и даже две с соком. Значит, родители приходили. В палате был полумрак. Горели только ночники над головами больных. Кроссворд никто не решал. Я повернулся на спину. Юркина постель была пуста, а Славка, лежа на подушке и надев очки, читал отечественный детектив. На обложке были нарисованы два бритых парня: один выскакивал с пистолетом в руке из заморского автомобиля, другой прятался за мусорным контейнером, тоже с пистолетом. В очках вид у Славки был важный, почти профессор, но в сочетании с детективом - немного смешной. Глеб лежал тихо, но, кажется, не спал, дышал отрывисто, с всхлипом.
      Мне позарез после долгого сна понадобилось в туалет. Медленно, фиксируя все свои движения, чтоб не упасть, я влез в тапки, решив, что воспользуюсь унитазом во вспомогательной процедурной, чтоб не делать лишних шагов до туалета. Но около процедурной на маленькой банкетке в полумраке пристроились Юрка и Наташа. Понятно, что его приставания шли уже давно. Она же, выйдя из образа бой-девицы, вошла в роль, которая, по ее понятиям, лучше подходила для любовной игры. Она мялась и жеманилась:
      - Да нет, зачем же я с вами в процедурную пойду? Ну и что же, что один раз уже была? Один раз была, а теперь нельзя. И хватит с вас. А как же я потом оттуда выйду? Давайте лучше в коридоре посидим, пообщаемся, можно и вечером, когда свет погасят. А зачем вам надо знать, откуда я? Я уже двадцать лет в Москве живу. Но у нас люди лучше. Была ли замужем?.. А зачем вы все так мной интересуетесь? Не была. Зачем вы руку туда суете? Это не годится так сразу...
      Пришлось, изобразив из себя человека-невидимку, плестись до сортира.
      Когда я возвращался назад, на банкетке их уже не было, зато какие-то шорохи доносились из процедурной. В палате Славка продолжал внимательно читать, отлистывая страницу за страницей: видно, детектив попался захватывающий, где все почти как в жизни. Дедок тоже что-то листал - какую-то школьную тетрадку, похоже, что со своими записями. Паша лежал как всегда на спине, с руками под головой, но в потолок не смотрел: глаза были закрыты. Глеб тяжело дышал. Женщины куда-то вышли. Но Глеб взглядом показал, что, мол, правильно, что их нет. Я спросил, не надо ли чего. Он отрицательно мотнул головой. Глядеть на него было тяжело. Он и так был худым, но за эти два дня вдруг исхудал так, будто мясо все из него как-то ушло, осталась только кожа, обтянувшая кости. Да и та была не по-человечески желтой. Улегшись на постель, я тоже открыл книгу, принесенную мне Клариной. Это был сборник драм раннего Шиллера - "Разбойники", "Коварство и любовь", "Заговор Фиеско". Читая "Разбойников", как брат губил брата, "Коварство...", где отец, по сути дела, приносит сына в жертву своим амбициям, я размышлял о том, насколько все это правдиво, а если правдиво, то почему чего-то подобного не может быть у нас? Только, как говорил Шхунаев, бескорыстно, во имя высшей справедливости.
      - Кожа... вся... как будто... не моя... - вдруг медленно и раздельно выговорил Глеб. - Как... чешуя... Содрать... бы... ее... на кер!.. Если б... силы... еще... были... покончил... бы... с собой... к свиньям... собачьим.
      Славка опустил детектив на постель, снял очки, положил на тумбочку и сел, свесив ноги. Лицо задумчивое. Потом спросил:
      - Может, за обезболивающим сходить, попросить?.. Пусть Наташка сделает укол, она сегодня дежурная.
      Объяснять, где Наташка, я не стал, но с кровати сполз:
      - Глеб, я за врачом схожу...
      - Не... надо... Ничего... у меня... не болит... Отравы бы... какой... Но... такой... чтобы... мигом...
      И тут дед Фаддей приподнялся на подушке и заявил:
      - Нет, Глеб, нельзя этого. Господь покарает.
      - А он меня... и так... покарал... Не знаю... за что...
      - А за самоубийство еще и на том свете покарает. Я вам всем на примере объясню. - Дед вдруг решил основательно влезть в разговор. Теория у него всегда была наготове. Слишком долго не давали ему ее изложить. А тут все молчат. Можно и встрять. И он пошел-поехал: - Почему карается Богом самоубийство? У меня своя теория, ее всем знать пользительно. Она объясняющая. Это все от космической силы. Птицы поедают мошек, потребляют их энергию через их плоть. Люди поедают птиц, жарят их на костре, потребляя энергию умершей плоти дерева и тела птицы. Или от животного. Через поедание его тела мы тоже получаем энергию. А вот наша энергия, которую человек накапливает в течение своей жизни, идет на пищу Высшему Существу, то есть главному в космосе. Оно подпитывается нашей энергией. Когда Ему ее не хватает, возникают войны, эпидемии... А если человек кончает с собой, он тем самым не дает энергии создаться либо выпускает в космос отрицательную энергию, и Высшее Существо недовольно, поэтому и наказывает самоубийц.
      - Помолчал... бы... ты... - прервал его Глеб. - И без... того... тошно...
      А Славка рассмеялся отрывисто:
      - Вот, оказывается, кто у нас настоящий философ - дед Фаддей! Это опубликовать надо. Так и назвать: "Теория деда Фаддея". Только Бог у тебя что-то вроде людоеда получается. Но Татю бы понравилось.
      Славка зубоскалил, потому что сказать было нечего, а на душе у нас было тоскливо, и холод шел по спине. Я посмотрел на часы: почти одиннадцать.
      - Да это я... ничего... ребята... Это я... так... - пытался сам себя подбодрить Глеб. - Пойду... курну... только...
      Говорить ему было трудно, словно каждое слово не выходило, а с трудом выползало из искривившегося рта. Вошел Юрка. Странно, думал я всегда, почему на лицах людей не отражается этот физиологический акт? Ведь событие, не в туалет же сходил! А Юркино всегдашнее небольшое самодовольство можно и другой причиной объяснить. Но Славка понял.
      - А если дети?.. - усмехнулся он. Все хорошо, любой треп, любая пошлость, лишь бы в сторону от смерти.
      Юрка неожиданно хрипло сострил:
      - Как француженке сделать аборт? Раз сплюнуть.
      - Понятно.
      - Тьфу на вас! - обозлился дед. - Тить твою мать!
      Вдруг вошла черноволосая Наташка с сочными, красными губами:
      - Глеб Евдокимыч, пустить ваших? Они уж насиделись в ординаторской.
      - Да ну... их... Я их... прогнал... Толку... от них... все равно... нет... Помоги... мне... лучше... до туалета...
      - Да я вам утку подам.
      - Не надо... мне.. утки... Я там... только... курну...
      - Не надо бы вам курить, - равнодушно-участливо сказала Наташка.
      Но он начал с трудом приподнимать свое казавшееся нам таким легким тело. И тут, не выдержав все же долгого нахождения вдали от больного, в палату прокралась сначала жена, а следом сестра. Они именно прокрались. Увидев поднимавшегося на локтях Глеба, сестра бросилась к нему, обхватила за плечи. Жена легла ему на ноги.
      - Глебушка, родной! - запричитала сестра. - Не ходи курить, тебе хуже будет. Медики говорят!..
      Он устало упал на подушку.
      Славка отрицательно покачал головой.
      - Я бы разрешил. Курить иногда до того охота, что, кажется, все бы отдал. Мы с братом как-то в школе учебник на курево раскурочили. Да я ребятам уже рассказывал. Нас тогда из школы выгнали. Брата, правда, потом восстановили: он младше был. А я в гвоздильный цех отправился. Так из-за курева и десятилетки не кончил. Значит, важно оно, если из-за него жизнь меняется, - заключил он.
      Глебовы женщины посмотрели на Славку как на врага. Но он врагом не был. Напротив, встал, подтянул шаровары и сказал:
      - Пойдем-ка, Наталья, надо врача позвать. Или Сибиллу. Мучается ведь человек. Что-то делать надо.
      - Надо! - подскочил и я. - Надо ему переливание крови сделать! потребовал так, помня, что меня переливание спасло.
      - Счас, разбежалась! - ответила Наташка. - Без врача это делать нельзя. А мне не светит, где он счас, на каком этаже. Сибилле Доридовне доложу.
      Юрка ничего ей сказать не решился. Паша лежал с закрытыми глазами и делал вид, что спит. Не хотел себя расстраивать. Наташка вышла. Славка было двинулся за ней. Но она его отшила:
      - Уж как-нибудь сама, без провожатых! Дорогу знаю.
      Когда за ней дверь закрылась, Славка спросил Юрку:
      - Или не угодил ты ей чем? Чего злится?
      Юрка пожал плечами, хмыкнул:
      - Да вроде все в порядке было.
      Сестра Глеба почти поняла, о чем речь, и махнула на них полотенцем.
      - Охальники! - воскликнула она слабым, с надрывом голосом. - Постыдились бы! Человеку плохо...
      Глеб начал вдруг молча, со свистом дыша сквозь стиснутые зубы, срывать с себя одеяло. Она бросилась на помощь жене укладывать его. В этот момент в палату вернулась Наташка, сопровождая Сибиллу. Та была и вправду - не только в ночном бреду - красива. Невысокая, стройная, сильная брюнетка с распущенными волосами, маленькой грудью, очень большими синими глазами с черными ресницами и черными бровями. Ей явно уже было за тридцать. Но выглядела она, как женщина, которая понимает свою привлекательность и еще хочет нравиться. По сравнению с ней крупнотелая Наташка смотрелась простушкой.
      - Ну кто здесь такой умный, что о переливании крови говорит?
      Наташка кивнула головой в мою сторону. Бросив на меня недобрый взгляд, Сибилла сказала резко:
      - Сами разберемся, что больному делать!
      Она присела на постель, достала аппарат, померила давление. Глеб перестал сопротивляться, послушно протянул руку и с какой-то последней надеждой поглядел на нее. Сибилла поднялась, спрятала аппарат в футляр, сказала Наташке:
      - Поставь ему капельницу с физраствором. Послезавтра уже Анатолий Александрович придет, надо его дождаться.
      Странно посмотрела на меня и ушла. Было уже после часа ночи. Никто не спал, кроме Паши, который из притворного перешел в настоящий сон и даже начал немного похрапывать. Дедок сопел и завидовал:
      - Мне капельницу не ставят, а мне, тить, и годков побольше.
      - Зачем тебе капельница, дед? Ты и так, как крыса, живучий, - грубо оборвал его Славка.
      Наташка вкатила капельницу на колесиках. По лицу ее было видно, что она предпочла бы сейчас поспать. На верхушке большого штатива были прикреплены две бутылочки пластмассовыми крышками вниз. Найдя на сгибе желтой руки Глеба вену, она воткнула туда иголку, а другую, соединенную с первой тонким шлангом, воткнула в крышку одной из бутылок. Посмотрела, пошел ли раствор, потом, вспомнив что-то, перетянула жгутом руку Глеба в предплечье. И обернулась к женщинам и к нам:
      - Когда одна кончится, позовете меня. Только без всякой самодеятельности. Особенно ты, - сказала она Славке. - Оттого, что ты здесь третий раз, это совсем не значит, что ты все знаешь. Спите лучше, мужики, силы берегите. Гасите ночники и спите. Женщины меня позовут.
      Тут она, наконец, улыбнулась Юрке, зевнула и вышла. Но какое уж тут спать! Свет, однако, мы погасили, легли, горел только ночник над постелью Глеба. Наступила полная тишина. Слышалось только свистящее дыхание Глеба. Но и он, казалось, задремал. Голова у меня гудела. Дожив до стольких лет, я первый раз видел, как умирает человек. То есть умом я понимал, что он умирает, но поверить в это не мог. Так вот запросто! Только что ходил, разговаривал, курил, что-то рассказывал... Дико, ненормально!
      - Как раз нормально, - прошелестел чей-то шепот мне в ухо. Я узнал голос Ваньки Флинта.
      Я поднял голову от подушки. Темная фигура словно отплывала от моей постели, зависла над Глебом и растворилась в воздухе. "Опять брежу, - решил я, судорожно протирая глаза. - Заснул, что ли?"
      - Чего дергаешься? - шепнул Славка. - Спи, как спал.
      - А ты?
      - Не могу чего-то. Пойду подымлю.
      Он зажег ночник, достал из тумбочки сигареты с зажигалкой, соскочил с постели, подтянул, как всегда, шаровары (видимо, лежал одетый поверх одеяла) и вышел из палаты. Я пригляделся. Первая бутылочка с физраствором была уже пуста, да и вторая подходила к концу. Остальные - Юрка, дед и Паша, похоже, спали. Кроме женщин, которые все так же сидели - одна у изголовья, другая в ногах у Глеба. Глеб сейчас дышал без свиста, ровно, спокойно. "Господи, неужели помогло? Господи! Пронеси, Господи!" - шептал я в воздух. Так страшно было: вдруг он и в самом деле умрет?..
      Шли минуты, бутылочка пустела. Вернулся весь продымленный Славка.
      - Ну что? - спросил шепотом.
      - Кажется, лучше, - отозвался я тихо.
      - Бывает, - неопределенно ответил Славка.
      Жена побежала за медсестрой. Раствор во второй бутылочке тоже кончился. Надо было вынимать из вены иглу. Вошедшая в палату Наташка, казалось мне в полудреме, заполнила почти все пространство своим крупным телом. Она склонилась над Глебом, ловко выхватила иглу, прижала ватку со спиртом, сняла с предплечья жгут и согнула Глебову руку в локте. Не скрывая зевка, не прикрыв даже рот рукой, сказала:
      - Ну теперь, чтоб всю ночь спать без всяких глупостей! Да и вас, хотите, где-нибудь на топчанчике пристрою? - обратилась она к родственницам. Все-таки была Наташка доброй, видимо, женщиной.
      Она укатила капельницу. Глеб как будто спал. Сестра с женой отошли к двери и принялись шептаться, обсуждая, не согласиться ли на предложение медсестры. Воздух был пропитан какими-то лекарственными испарениями. Вроде и привыкли мы к этим запахам, но всякая новая медицинская процедура добавляла свой оттенок и восприятие вновь обострялось. Напряжение постепенно уходило, и, наконец, к третьему часу ночи на меня стал наплывать сон.
      Долго спать мне не пришлось. Проснулся я от какой-то суеты. Включил ночник, машинально посмотрел на часы: без пяти три. И получаса не проспал. Славка сидел на постели, уперши локти в колени и положив на скрещенные кисти рук подбородок. Дипломат полуприподнялся на локтях, в растерянности глядя на Глеба, над которым склонились обе его родственницы. Потом сестра распрямилась, и я увидел, что пальцы Глеба, словно торопясь куда-то, комкали у ворота ночную рубашку, то собирая ее в комок, то разглаживая. Я раньше только читал о таком, но сам видел впервые.
      Глеб судорожно вдруг сел, отпихивая женские руки. Спустил ноги на пол. Его шатало, но он упрямо протягивал руку за пижамой, висевшей на спинке койки около ног.
      - Перебудишь всех, Глебка! - пыталась удержать его сестра. - Ты куда?
      - Пойду... курну... - противился Глеб.
      - Не надо мешать, - возразил Славка. - Я помогу. Если человек в такой час чего хочет, не надо мешать. Пособите лучше.
      Я как-то сразу не понял, о каком таком часе он говорит. А Славка уже вел Глеба к двери. С другой стороны мужа поддерживала жена.
      - Я только... курну... - извиняющимся тоном сказал Глеб сестре.
      Они вышли. Сестра заторопилась следом. Юрий уже сидел, засовывая ноги в тапки. Я тоже сел, не спуская с койки ног.
      - Совсем плох, - сказал он положительным голосом. - Эк как его повело! Пойду посмотрю, может, помочь чем надо.
      Но выйти ему не пришлось. Распахнулась дверь. Славка и жена держали Глеба под мышки. Голова его болталась. Сестра плакала громко, не стараясь уже заглушить рыдания. Юрка помог положить Глеба на кровать. Он же и побежал за медсестрой. Казалось, Глеб не дышал. Но через мгновение я понял, что он и вправду не дышит.
      - До дверей туалета только дошел, - всхлипывала сестра. - И упал сразу. Хорошо с ним были, сразу и подхватили.
      Она словно не понимала, что уже произошло нечто другое, более страшное. Проснулись и дед, и Паша. Появилась Наташка, за ней Юрка.
      - Я позвонила. Сейчас врач из реанимации придет.
      Он не заставил себя долго ждать. Молодой парень в белом халате поверх теплой рубахи, с чемоданчиком в руке был очень быстр в своих движениях. Отстранив от постели всех лишних, с помощью жены стянул с Глеба рубаху и принялся массировать ему левую сторону груди. Потом почему-то несколько раз сильно дыхнул ему в рот. Раскрыл чемоданчик, вынул оттуда длинный шприц, всосал им из пузырьков какое-то лекарство, протер быстро ваткой место, где сердце, и воткнул туда иглу, нажал на поршень. Все движения его были отработаны до автоматизма. Вытащив шприц, положил его рядом на стул и прижал ухо к Глебовой груди. Снова принялся массировать ее. И снова прижал ухо. Слушал долго. Наконец встал.
      - Всё, - пожал он плечами. - Ничего не поделаешь. Зови санитаров! приказал он Наташке. Собрал чемоданчик и, не глядя на нас, ушел.
      И тут Глебова сестра заголосила:
      - Ишь, белые халаты надели! Он сюда поступал, нормальный был! За две недели угробили! Пятидесяти ему даже не исполнилось! Думаете, раз бедный, то наплевать! Мы на вас найдем управу! Я в собес пойду! Премьеру все расскажу! Я ходы-то найду! - жалко кричала она. - Не всех еще вы купили!
      Кто покупал? Наташка, что ли? Кого? Или Тать?..
      Но она так чувствовала. Так и кричала, как чувствовала. Наташка привела двух пожилых санитарок с каталкой. Тетки были здоровые, с крупными руками, толстыми ногами. Быстро раздев мертвого Глеба, они положили его на каталку, прикрыли простыней, собрали в узел постельное белье с его койки, узел пристроили в ногах, и та, что выглядела помоложе, сказала родственницам:
      - Вещи его все соберите. Чтоб потом претензий не было.
      А потом своей напарнице:
      - Неправильно мы его положили, надо бы ногами вперед. Ладно, давай развернемся. Или не получится? Узко. Ну переложим.
      Они переложили Глеба, чтоб все было, как надо по традиции, вере и суеверью, и выкатили его ногами вперед из палаты. У сестры и у жены текли по щекам слезы. Они чего-то доставали из тумбочки, запихивали в полиэтиленовые пакеты, а потом, не утирая слез, побежали следом. Через десять минут одна из санитарок, тетя Дуся, вернулась с ведром и шваброй на длинной палке и начала усердно протирать пол. Запахло карболкой. Так и не сказав ни слова, она протерла пол во всей палате и вышла, закрыв за собой дверь. Мы тоже молчали.
      - Дела, - сказал, потянувшись, Славка, когда стало ясно, что к нам уже никто не зайдет. - Вот и жизнь кончилась. А теперь давайте спать, уже четыре скоро. И так всю ночь прыгаем.
      Он решительно выключил верхний свет, подошел к своей постели, снял шаровары, рубаху, остался в трусах и в майке, влез под одеяло. И погасил свой ночник. Все последовали его примеру, последовал и я.
      Но заснуть я не мог. Дурацкие мысли не покидали меня. А все же если это Тать? Тать в нощи. Может, и не нарочно, а как говорила мне очаровательная женщина-врач: "Возможны ошибки. Лечит то, что убивает. Ошибешься, и может убить. Трупный материал? Так называют тех, кто очевидно не выживет. Но иногда и с нормальным материалом ошибаешься..." Да, именно так она говорила. Возможны ошибки. И Тать в чем-то ошибся, когда назначил операцию на понедельник и дал Глебу лекарство, чтобы поддержать его, но которое убило его в три дня? А может - тут мне стало почти дурно, - бред-то мой ночной правдив был и на понедельник он меня готовит. Однако в чем же грехи мои, чтоб меня в жертву приносить? Но в жертву всегда именно невинных приносят. Фу, безумие какое-то! Я так с ума свихнусь. Надо встряхнуться. Хорошо им, уже спят все. Их-то, небось, к операции не назначили, у них уже все позади. А может, это типичный страх больного перед операцией. Стоп! Мне же не нужна операция. Мне еще надо колоть несколько дней кровоостанавливающее - и домой, долечиваться. Нет, надо что-то сделать, успокоиться и все разумно обдумать. Голова гудела, требовала сна. Однако заснуть я не мог.
      И тут мне страстно захотелось курить. Именно страстно. Но сигарет у меня не было. Кроме умершего Глеба, курил еще только Славка. Я зажег ночник, тихо сполз с кровати, благо делал это раз от разу увереннее, натянул теплую пижаму, обошел Славкину койку и прокрался к его тумбочке. Он бы угостил, если б я попросил, но не будить же его из-за вдруг возникшей прихоти человека. Пачка "Примы" без фильтра лежала на тумбочке сверху. Я вытащил одну сигарету, взял зажигалку и, осторожно приоткрыв дверь, вышел из палаты. Весь наш этаж спал, словно не умер здесь только что человек. В коридоре тоже был полумрак. Светился лишь медицинский пост. Сидели там дежурная медсестра Наташка, санитарка тетя Дуся и вышедшая к ним покурить Сибилла.
      - Почему я сегодня на дежурстве? - переспросила кого-то она. - От злости. Тать обещал со мной вместе Рождество провести, да раздумал. А я, чтоб дома в подушку не реветь, Сашеньку с матерью оставила, а сама сюда. Отвлечься думала. На чужие беды смотришь, свои меньше кажутся.
      - Ничего себе отвлеклась! - зевая, сказала Наташка. - Интересно, а мертвые видят живых или это сказки?
      - Какие уж, милая, сказки! - возразила верзилистая тетя Дуся. - Самая что ни на есть правда. Ты вот фотографии смотришь? А они ведь на тебя глядят. Мы умрем, а они все еще будут жить и других людей увидят. А уж патреты, что в музеях висят, только и делают, что смотрят. А жизнь, говорю вам, девушки, загадка, никто ее не разгадает, никакие ученые. Современные батюшки что! А вот в наше время, в советское то есть, прямо святые были. Батюшка маму-то отпел. А потом говорит: "Ровно через год и меня хоронить будете". Так точно по его словам и вышло. Ровно через год преставился. День в день. А когда моя мама умирала, я ее прошу, мол, дай мне с того света знать, что там есть, на том свете, да и есть ли он вообще. Мол, знак какой-нибудь дай, чтоб знали, что ты там. Ладно, сделаю, говорит. Ну вот ее отпевают три ночи, дьячка наняли. А брат с женой на третью ночь в четыре утра собрался пойти - скотину выгнать, чтоб к шести вернуться. А выйти ему из сенцов не удается, дверь не открывается. Там, с той стороны, лопата стояла к стенке прислоненная, двадцать лет стояла, не шелохнулась. А тут упала, да так, что в пазы стенки вошла, так что дверь не отворить, поперек встала. Брат сквозь окошко в сенцах лопату тащит, а вытащить не может. Такой знак мать подала: мол, не уходи раньше времени. Просили, чтоб подала знак, вот и подала, сами напросились.
      Про больничные дела они не говорили. И хотя на этот раз (не то что в бредовые прежние ночные выходы) я себя вроде бы контролировал, тем более показалось мне странным, что слышу из такой дали ночной приглушенный разговор. Слушать мне стало неинтересно. Я отправился в туалет. Оперся о подоконник, посмотрел в окно, но зажженный мной свет сделал заоконную тьму практически непроницаемой. Можно было только догадываться, что там, снаружи, находится продолговатое здание, куда, по всей видимости, отвезли тело (уже труп?..) Глеба. Поскорее закурив сигарету, я затянулся. Конечно, собирался я, как в кино и в романах делают хорошие персонажи, курить и размышлять о жизни. Но первая же затяжка просто сбила меня с ног. Голова нехорошо закружилась, предметы поплыли перед глазами, тело стало жарким и обмякло, ватные ноги перестали держать. Я начал оседать. Пересилив себя, навалился на подоконник, уцепившись за ручку окна. Сигарету я уронил на пол - и без того нечистый. "Кто бы меня вывел отсюда?" - подумал я.
      - А некому. Все спят. После таких-то хлопот ночных. Это только ты полуночничаешь, - ответил мне голос Ваньки Флинта.
      Я скосил глаза. Положив на унитаз неизвестно откуда взявшуюся доску, сидел все тот же криворотый Флинт, все в той же клетчатой рубахе с короткими рукавами, с опущенным книзу подбородком, взглядом исподлобья и усмешечкой на губах и в глазах. Только не был он таким участливым, как в первое свое появление, сидел и смотрел, как я потихоньку съезжаю на пол. Упасть он мне все же не дал. Встал и с пиратским благородством уступил свое место.
      - Ты садись лучше. Доска-то почище будет, чем пол. Хоть и в кладовке здешней нашел, а все чище.
      Перебирая руками по подоконнику, я добрался до унитаза и почти плюхнулся на эту доску. Но было мне все равно нехорошо.
      - Спасибо, - пробормотал я.
      Ванька встал на мое место, кивнул в ответ и, похоже, приготовился начать длинный монолог. Впрочем, монологи всегда ему были свойственны. Одну руку положил он на подоконник, другой подбоченился.
      - Хочешь, Боря, с анекдота начну, чтоб веселей пошло. Анекдот - это же лучшее, что у нас есть. Наша национальная валюта. Такого загробного и вместе с тем смешного юмора ни у какого другого народа нет. Надо плакать, а мы над собой вместо этого смеемся... Но к анекдоту! Он короче, чем мое предисловие. Больной спрашивает у врача: "Доктор, я буду жить?" А тот к дверному косяку прислонился и отвечает так задумчиво-философски: "А смысл?" Между прочим, я давно тебя предупреждал, что смысла в жизни никакого. Сегодня сам мог убедиться. Что жил этот Глеб, что не жил. Умер - и как и не было. Как говорят немцы, heute rot, morgen tot. На русский эта пословица обычно переводится так: "Сегодня венчался, завтра скончался". Вот и Глеб твой совсем недавно молодую желанную невесту на руках из машины до загса нес, а теперь ни желания, ни его самого, ни молодой невесты - осталась одинокая старуха. Что скажешь?
      Я молчал.
      - Не хочешь пока говорить, не надо. Я же все нашу старую беседу продолжаю. Помнишь, на Патриарших я тебе напомнил эпиграф к "Онегину"? Помнишь? "Здесь родится племя, которому не жалко умирать". И сценку эту с жертвоприношением по-русски я тоже показал тебе не зря. Помнишь наших святых - Бориса и Глеба? Да, кстати, по исторической логике здешний Глеб должен бы вторым умереть, впрочем, все равно интеллектуальный Борис важнее. Так помнишь ли ты, как убивали Бориса? Цитирую по Житию: "И се нападоша акы зверье дивии около шатра, и насунуша и копьи, и прободоша Бориса..." Чем не хирургическая операция? И больно ему было, и страшно, а - святым стал. И заметь себе, что значит русская святость... Ведь не за веру Борис и Глеб пострадали. Вовсе они не отстаивали ее среди язычников. Этот тать, то есть Святополк Окаянный, ведь тоже крещеным был. Впрочем, не будем об этом. Сталин тоже семинарию кончал. Короче, зарезал православный Святополк своих братьев. И стали они великим символом России. Как жертвы. Палачу не сопротивляются, а покорно ждут его ножа.
      - Что ж ты не святой? - не удержался я, приходя в себя.
      - А я не ждал ножа. Меня по пустому делу зарезали. Нет, святые у нас - это те, кто все заранее знает, но не сопротивляется. И сравни-ка, Христос тоже не сопротивлялся, но он за свою проповедь погиб. А у нас гибнут ни за что, знают, что их ждет, но ведь пример хорош - Борис-то с Глебом. А потом таких миллионы были, но святых только двое. Всю суть нашей психеи выразили. Оправдали, так сказать, будущие гекатомбы. Очень для всех властей и насильников выгодные святые. Разумеется, потом придумали, что таков-де у нас был путь к христианству. Но я-то другую сторону тебе показываю, все же пращур мой пират был, знал, как нападать и сопротивляться. Я, конечно, уже утонченный плод древнего древа. Однако глаз у меня точный, такого ни у кого из вас нет. Послушай вот рассуждение Бориса: "Да аще кръвь мою пролеет и на убийство мое потщится, мученик буду Господу моему. Азъ бо не противлюся..." - выговорил он последние слова немного нараспев и посмотрел на меня.
      Я по-прежнему молчал.
      - И, знаешь, почему не противится? Вот как сказание, то есть житие, объясняет его решение. Он собирается к этому Окаянному, оказывается, на поклон идти: "Се да иду къ брату моему и реку: "Ты ми буди отьц - ты ми брат и стареи. Чьто ми велиши, господи мои?" Занятно, не правда ли? Вот, к примеру, почему ты сам отсюда не ушел? Чего ждешь?
      - Я еще слишком слаб, - растерянно ответил я. Был вынужден отвечать. Хотя возражать ему не было сил. Но вопрос был ко мне обращен.
      - Ой ли! - рассмеялся Ванька. - По коридору ходишь? Ходишь. Значит, и до выхода бы добрался. А там твоя ewig weibliche тебя бы в такси - и домой. Чего проще! Но ведь сидишь, ножа ждешь.
      - Слушай, - возразил я ему, - я с тобой говорю, будто ты существуешь, а ведь ты помер давно. Это только доказывает, насколько я слаб, раз у меня видения. И почему ты все время немецкие словечки вставляешь? Для колорита?
      - Чушь, чушь! - засмеялся он и сел передо мной на корточки. - Я вполне для тебя зрим и даже осязаем. Можешь рукой меня коснуться. Персты в рану вкладывать не дам, ибо до сих пор болит. А суть в том, как говорил переведенный на немецкий Декарт, ich denke, also bin ich. Ах да, опять немецкий! Просто я всегда был с философским уклоном, а это язык философов. И к тому же поясняет мое здесь появление. Ведь вся мистика к нам от немцев пришла... Давай от моего вопроса не увиливай. Что ж тебя здесь удержало? Дома бы нашел хорошего врача и лечился бы, как это говорят, медикаментозно.
      "В самом деле, почему?" - Ответа я найти не мог, но ответил. И, отвечая, с ужасом понял, что говорю сущую правду:
      - Но я же должен бюллетень получить, выписку из истории болезни, гемоглобин перед выходом проверить.
      - А то дома не смог бы? И безо всякой выписки. Да они обязаны были бы тебе все это дать. Лежал? Лежал. Дай больничный. Да и что, без бумажки нельзя заново провериться? Смешно, Боря! Каков, однако, у тебя выбор: бумажка или жизнь? И ты выбираешь бумажку. Здорово! Законопослушно! Так и Борис, тот, святой, из воли Старшего брата не мог выйти. У Оруэлла читал, небось, про Старшего брата. Хорошо хоть ты, как тот Борис, не оправдываешься, что, мол, земной суете предпочел жизнь вечную. Но вообще-то в главном святые наши Борис и Глеб были правы, что жизнь бессмысленна. Чего боишься? Ада? Так сам знаешь, что ад на Земле, в любом почти месте. Да хоть в палате твоей! Иначе откуда бы в голову твоего "положительного прекрасного русского человека" Славки имя Беатриче бы влетело? Не из гвоздильного же цеха! Но вот вопрос: выведет ли она тебя из этого ада? Нет, уж лучше помереть и попасть на настоящий тот свет. По крайней мере без иллюзий. Хотя, kann ich dir sagen, смерть точно так же бессмысленна, как и жизнь. Но если выбирать, то лучше быть жертвой, чем палачом.
      - А других вариантов нет?
      - Да где ты другие в нашей истории найдешь! Нет, Борис, не дури! Спокойно, под наркозом, перейти в мир иной, что может быть лучше? Я же тебе показал страшное жертвоприношение. А здесь не страшное. Так что воспользуйся случаем. Кто знает, как еще жизнь обернется! Концы ее разные бывают. Уж раз тебе вдруг такая возможность представилась! Воспользуйся. На халяву на тот свет! А какой же русский не любит халявы! Зато никаких потом забот и страданий. Посмертная безмятежность! Загляни в бездну, и пусть головка не кружится от страха, sei schwindelfrei, как любил говаривать старик Ницше... Ты же помнишь, я всегда его любил. Настоящему человеку свойственна Amor fati. Там мы с тобой и встретимся, auf Jeneseits!..
      Я вздрогнул, вообразив тоску бесконечных встреч и разговоров о бессмысленности жизни.
      - А на том свете, то есть, как ты говоришь, auf Jeneseits, ты будешь меня по бумажке в сортир пускать и подпись требовать, что жизнь на Земле бессмысленна? - тупо возразил я, вдруг вспомнив свой первый больничный сон.
      И - попал! Он отшатнулся, к стене прислонился. Смутило его почему-то, что во сне моем в таком для себя невыгодном свете он предстал.
      - Откуда ты знаешь? Ну что ж, как хочешь. Я думал как лучше...
      И он вдруг исчез. Только дурнота не исчезла, она колыхалась в голове, как опивки на дне грязного после пьянки стакана. Особенно обидно было, что для сна времени почти не осталось. Через пару часов уже заявится в палату медсестера с градусниками, а потом с уколами. Хорошо, хоть обхода врачебного не будет, завтра все же еще воскресенье. После неудачной попытки покурить, не то что обдумать что-то, вообще желание обдумывать что бы то ни было ушло вместе с Ванькой Флинтом.
      Но, с другой стороны, если Флинт - это бред, значит, я по-прежнему сильно болен и не стыдно позвать сестру, чтоб помогла дойти до палаты. Надо только сил побольше и воздуху набрать, чтоб крикнуть громко. Иначе не услышат. Но стало стыдно. Если могу громко крикнуть, могу и в коридор потихоньку выйти. Я встал и чуть не снес последний еще уцелевший писсуар, во всяком случае, ударился об него ногой. Боль от удара привела меня в себя. Стоя над ним и опершись обеими руками о стенку, я справил малую нужду, едва ли не в первый раз совершив это дело не в пол-литровую банку. И, стараясь ступать твердо, чтобы опять не закружилась голова (schwindelfrei, как любил повторять это слово Ницше Ванька Флинт), я покинул "туалет типа сортир", придерживаясь, правда, все время за стенку, но не забыв выключить за собой свет.
      В коридоре по-прежнему был полумрак, горела только лампочка вдали, у медицинского поста. За окнами все еще стояла тьма, но привычный к нашей зиме глаз мог уже различить слабое посерение этой темноты. Скорее в постель - если не спать, то хоть полежать с закрытыми глазами! Сестры и санитарка тетя Дуся продолжали болтать. Странное акустическое устройство было у этого коридора: до меня доносилось практически каждое их слово.
      - Слышь, Сибилла Доридовна, - говорила тетя Дуся, - как ты на меня карты раскинула, еще на кого-нибудь кинь. Страх как интересно. Про меня всю правду сказала. Как сказала, так и есть. Ну а еще!
      - Ну на кого вам? - пыхнула сигаретой Сибилла.
      - А на себя ты не можешь? - спросила Наташка. - Как у тебя дела-то с Анатолием Александровичем разрешатся? Про мужиков всегда интересно.
      - На себя не могу. Не получается. Хочешь, на твоего дипломата кину?
      - Да не, не стоит стараться. Все равно не сладится. А так - ничего особенного, - возразила Наташка.
      - Попробовала - и не понравился?
      - Ну мужик как мужик, и не больше у него, и вкус обычный.
      - А тебе Балдоху подавай!
      Они обе вдруг прыснули, как молоденькие девчонки, впервые услышавшие что-то сексуально-запретное.
      - Да ладно тебе смеяться! - сказала, успокоившись первой, Наташка.- Ты сама-то как думаешь про Анатолия Александровича? Все же мужчина солидный, с дипломом, верующий, с грехом борется.
      - С чем борется, на то и напорется! - зло сказала Сибилла, тоже враз перестав смеяться. - Я сама теперь к этому руку приложу. Кузьмина, говорит, на операционный стол, а сам к бабе его клеится. Больные уже болтают! Не понимает, что любовь не берется, а дается. И эта любовь не Татю, а другому уже отдана. И как раз поперек дороги ему станет. Да и я помогу. Ему не о грехах рода людского, а о своих не мешало бы теперь подумать. Одно обидно - все равно вывернется змей мой трехглавый. А ведь достаточно, чтоб одна голова уцелела, две другие сразу отрастут.
      - Это о каком же драконе ты, девушка, сообщаешь? Нынче их время прошло. Нынче наука и предсказатели такие чудеса придумали, что и драконов не надо, все равно скоро конец света, - заметила тетя Дуся.
      - И когда же? - хихикнула Наташка, прикрыв рот ладонью.
      - Зря смеешься, Наталья, спохватишься - поздно будет. А люди правду говорят, что на днях конец света. Страдамус предсказал, что вначале в России власть изменится, а потом сразу и конец света.
      - Да ладно тебе, тетя Дуся, - усмехнулась и Сибилла. - Ты так же боялась, что ось сдвинется и на Земле полюса переменятся. Не переменились. А если б и переменились, то тебе-то что?
      - Нет, девушки, что ни говори, а все сбывается. Вот вчера у меня холодильник отказал, а работал без перерыва уже лет десять. Потом на рынок пошла, заплатила за банку тушенки, а дома оказалось, что это банка сайры. Вот и говорите! Нет, видите, все сбывается. И у вас покойник сегодня в ночь.
      - Погоди, тетя Дуся! Ну, сбывается, сбывается, но не сбудется. Это я, Сибилла, тебе обещаю. Но знаешь, Наташка, меня на самом деле очень интересует: почему Татя, Шхунаева и еще одного нашего врача - Медового - вместе я никогда не видела? Даже я. И, кажется, никто не видел. Как у них так получается - ума не приложу. По штатному расписанию они все трое есть. А так все время врозь. Но друг за друга стоят насмерть.
      Голова у меня разболелась от этих речей. Кроме ощущения ерунды и бессмыслицы их слов и моего подслушивания, ничего другого я из их разговора не вынес. Вернувшись в палату, я положил Славкину зажигалку на место и плюхнулся в койку. И долго лежал с открытыми глазами. Почти час. А может, больше. За окном рассветало. Сон не шел ко мне. И стало даже как-то все равно. Хотя, наверно, временами я впадал в забытье. Во всяком случае, разбудил меня Славка. Он ворочался, потом сел, потом начал бормотать, что не помнит, куда сунул сигареты. Не удержавшись, я сказал, что они на тумбочке, там и зажигалка и что ночью я у него одну стрельнул. Он, не поворачиваясь ко мне, еще шарил в своей одежде, потом повернулся и сказал:
      - На какой такой тумбочке? В шароварах они у меня, и зажигалка там же. И три штуки как были, так и остались. Ты, Борис, перенервничал этой ночью, от бессонницы тебе все и привиделось.
      Почти весь день 9 января я проспал. На секунды выбираясь из сонного провала, я слышал, как Славка руководит решением очередного кроссворда. Но, не вступая в игру, тут же снова засыпал.
      Финал
      Как так, уже финал? Ведь только что увертюра была! Да, дорогой читатель, все как в жизни. Только успел родиться, жениться, что-то сделать, как уже и гроб стоит. Но гроб у нас уже был. И вопреки Ваньке Флинту я расскажу о другом - о том, как выбираются из полумертвого дома. Это добавляет еще штрих к картинке русского безумия, находя предел в его беспределе.
      Утром 10-го я проснулся отдохнувшим, более того, все предыдущие дни казались мне как бы оставшимися в дурном сне. И утро за окном было не пасмурным, а по-январски темным и зимним: шел легкий снежок. И снежинки садились на окна совершенно рождественско-новогодние. На месте Глеба лежал новый больной, приблатненный мужик с двумя передними золотыми зубами. Славка, голый по пояс, стоял перед умывальником и брился, намылив щеку просто мылом. Свежевыбритый Юрка сидел на кровати и читал более или менее свежую газету, видимо, принесенную вчера его женой. Дедок Фаддей Карпов тоже сидел у тумбочки, поставив свои банки рядом на койку, и что-то прилежно заносил в школьную тетрадку шариковой ручкой. Только Паша выглядел еще более исхудавшим, толщина его совсем пропала, а глаза были воспалены. Он все так же лежал - руки под голову - и глядел в потолок. Похоже, температура все держалась, и он отчаивался.
      - К тебе жена вчера с дочкой приходили, - оторвался от газеты Юрка. - Но будить тебя не стали. Просила передать, чтоб не беспокоился, что она непременно до десяти сюда придет. Вон еду оставили на тумбочке.
      А я почему-то и не беспокоился. Вот есть хотел - это да.
      Выпив полбанки овсянки, я почувствовал прилив сил. И ушло всякое чувство страха. Поглядел на часы: без четверти девять. Что-то произойдет сегодня, но не сладить им со мной! Я встал и отправился в туалет. Шел я, уже не держась за спинки кроватей, довольно твердо.
      - Ишь ты, пошел, да ловко так! А то все ковылял, - обернулся ко мне Славка. - Тебе не на операцию, а на выписку надо.
      - Так и будет! - ответил я нахально, тем не менее поплевав трижды через плечо, чтобы не сглазить.
      В коридоре было прохладно: видимо, недавно проветривали. Зато пахло свежей, морозной улицей. Суетились сестры, обходили палаты с уколами. Начало послепраздничной недели. Расхаживали ходячие больные. Ожидали очереди в процедурную (где уколы делали), болтали. В нашу палату топала крепконогая Катя, держа в руках лоток со шприцами.
      - Кузьмин? Давай назад скорее. Скоро обход начнется. Анатолий Александрович велел, чтоб я тебя не задерживала, первого обслужила. А тебе сказал к операции готовиться!
      - К какой еще операции? - Я почувствовал, как в груди снова просыпается ощущение беспомощности и страха. - Я уже здоров.
      - Здоров! Неделю назад помирал, а как про операцию услыхал, сразу здоров! Эх ты, а еще мужик! Не бойся, он сам тебе будет делать.
      - Это мы еще посмотрим.
      - Смотри не смотри, а в палату возвращайся, не задерживай, меня другие больные ждут! - Каждая жилка в ее теле играла какой-то радостью.
      Когда я вернулся в палату, Славка стоял около своей койки, потирая уколотую задницу.
      - Больно делаешь, - сказал он Кате.
      - Зато в очереди не стоял. А без боли пускай тебе жена делает. Ну, хочешь, грелку принесу? К уколу приложишь. Я сегодня добрая.
      - С чего же ты это сегодня такая добрая? Поведай нам, Катя. - Славка снова сел на кровать и принялся закатывать рукава рубашки. - Замуж кто берет?
      Она не смогла сдержать улыбки, которая расплылась на лице и сразу сделала его миловидным и привлекательным. Тут я заметил, что коса у нее была сегодня уложена особенно аккуратно. А синие глазки сияли, будто что-то хорошее или уже с ней произошло, или в скором времени ее ожидало.
      - Нет, мальчики, пока не замуж. Но прошла конкурс!.. На курсы медсестер в Германию через неделю поеду. Так что с вами последний день. Увольняюсь вчистую. Собираться надо.
      Приблатненный, лежавший на койке Глеба, присвистнул удивленно, цыкнул, выпустив сквозь зубы слюну и тут же втянув ее обратно.
      - Попутного ветра тебе в корму! - хмыкнул Славка.
      - Тить, - сказал дедок. - Молодая такая, а Родину бросает!
      - Да ладно тебе, - возразил Юрка. - Рыба ищет где глубже.
      - Давай, Кузьмин, подставляй. - Катя подняла вверх уже наполненный шприц, слегка нажала на поршень, и на кончике иглы появилась капля.
      - Что за укол? - спросил я хрипло, невольно вспомнив угрозы Шхунаева.
      Кажется, только Славка меня понял. Он отрицательно покачал головой.
      - Не сумлевайся, - нарочито простонародно сказал он. - Не до тебя ей теперь и не до ихних игр.
      Но я-то в своем интеллигентском воображении тут же представил, как Кате при условии снотворного мне укола дали такое быстрое разрешение на увольнение. Да и что ей терять! Через неделю - ищи-свищи!
      - Что за укол? - повторил я упрямо.
      - Ты что, Кузьмин, с горшка сегодня свалился? Какой всегда, такой и сегодня! Давай не тяни. И так ты последний уже! - Катя аж ножкой притопнула.
      Я лег и покорно обнажил ягодицу.
      Но после ее ухода я все же лежал напряженный и ждал, не начну ли сейчас засыпать. Однако обошлось. Сон не пришел, не задавил сознание. Снова вернулось утреннее упорство. "Ну нет, - думал я, вспоминая Флинта. - На халяву на тот свет не поеду. Пусть здесь родится племя, которому не жалко умирать. Мне жалко. Сам же Пушкин написал: "Я жить хочу, чтоб мыслить и страдать". Вот и я тоже хочу мыслить и страдать. Мысль - страдание, и жизнь - страдание. Декарт об этом еще не догадывался. Но без мук на Земле ничего не бывает. И как смею оставить я тех, кто на меня надеется, кому без меня худо будет? Ведь сам же взял на себя ответственность, сам и должен ее нести. Да и какая будет там безмятежность, если остается там сознание, и ты будешь знать, что твоим любимым плохо, а ты не можешь им помочь. Или там все сознаешь, но тебе на все наплевать? А если капелька совести останется? Тогда там будут снится еще более скверные сны, чем здесь. Нет уж, суждено, конечно, всем, но торопиться я не буду".
      И тут услышал я голос Анатолия Александровича и открыл глаза. Он стоял посередине палаты, высокий, широкоплечий, в белом халате поверх черного костюма, сегодня при галстуке, в свежей, даже накрахмаленной рубашке. И выглядел умытым, просветленным, бороду свою окладистую расческой расчесывал. Даже пантерий блеск в глазах притух.
      Он отвечал на испуганный вопрос Паши, слышал ли он о смерти Глеба:
      - Я знал, что он умрет. Он был неоперабелен. Рак поджелудочной. Это хорошо, что так быстро умер, мог еще долго мучиться. Я сделал все, что мог. Жене должны были объяснить. Я Сибилле Доридовне поручил это сделать. Может, она не справилась с заданием?..
      Он перекрестился на иконостас над моей головой.
      - Ладно, хватит об этом. Займемся текущими делами. Кого куда сегодня фасовать будем?..
      Настроен был он сегодня строго. После смерти пациента ночными горшками не покидаешься. Начал обход с Паши. Посмотрел его температурный лист. Откинул одеяло, приоткрыл рану, посмотрел, перевязал снова.
      - Часа через два консилиум соберется. Я договорился. Посмотрим, что с тобой, не должна бы температура держаться. Все было аккуратно сделано, сам делал. Ну не тушуйся! Справимся.
      Паша робко улыбнулся ему. Но дед Карпов Татя все равно испугался, так что с испугу банки затряслись и зазвякали.
      - Ты это чем там звенишь? - спросил, подходя, А.А. - Должно быть, яйцами. Уж больно звон мелодичный. Да не бойся ты, не будет тебя больше никто резать. После операции тобой займусь. Банки все к ядрене фене снимем, чтоб ты мне тут пол мочой не заливал. Мыть за тобой некому. А ты тут такой срач развел, что смотреть противно. Даже и развязывать тебя смотреть сейчас не буду. Пачкаться не хочу. А перевязку сделаем, новую жизнь начнешь.
      Следующим был Юрка. Видимо, кто-то сказал уже А.А., что перед ним мидовец. И с ним он был на "вы". Да и видно было, что Юркина операция удалась, в отличие от Пашиной аппендэктомии.
      - Думаю, после обеда мы вас выпишем. Можете звонить жене, чтоб приезжала за вами. Да и тебя, - повернулся он к Славке, - сегодня выписываю, нечего зря казенную койку занимать. И тебя, - обратился он к приблатненному. - Тебя к нам по ошибке доставили, в вытрезвитель везли. Вот и иди! Снова пить будешь, и впрямь к нам попадешь, тогда не пожалею, вырежу тебе что-нибудь. А если просто напьешься, то путь тебе в ментовку, а не к нам.
      Наконец, настала моя очередь.
      - Ну что ж, филосooф. - Он не стал садиться на мою койку, сел рядом на стул. - Говорят, вчера ты весь день спал, не ел ничего. Это Бог тебя к операции готовил, мне помогал.
      Я растерянно и слабо возразил:
      - Сегодня с утра полбанки овсянки выпил.
      - Овсянка - это не еда. Минут через сорок тебе хорошее промывание желудка сделают, и будьте любезны - на стол. Да ты, я вижу, в носках все так же. Ну ничего, перед операцией снимут, да и в реанимации голышом лежат. Сам знаешь. Одетые лежат только в гробу.
      - Я себя уже хорошо чувствую. И вообще я отказываюсь! - почти взвизгнул я.
      Его торжественный вид давил меня. Словно он был жрец и собирался священнодействовать. Ну там гадать по внутренностям животных или что-то в этом духе. Проклятая моя начитанность!
      Он посмотрел на меня спокойно, сурово и властно.
      - Ты плановый больной. И не дергайся. По плану операция у тебя сегодня. И будь любезен подчиняться врачебным предписаниям.
      Встал, повернулся и вышел. Я хотел тоже подняться. Но вдруг понял, что не могу. Тело не подчинялось мне. Оно подчинилось воле Татя. В отчаянии я закрыл глаза и стал ждать Кларину. Она была моя последняя надежда после того, как тело мне отказало. Уже около десяти. Она скоро должна прийти. Я закрыл глаза, чтобы не видеть пустого сочувствия соседей, стиснул зубы и ждал. Апатия и слабость владели мной. Нет, так не может быть! Утром же я вставал! Самое глупое было, что я не мог найти основания, почему отказываюсь от операции.
      Кто-то тронул меня за плечо. Я открыл глаза. Это был Славка.
      - Слышь, жену твою внизу не пропускают. К тебе больше пропуска нет. Я нарочно вниз спустился, чтоб ее подождать. Чего сказать ей? Ждет она меня там. А ты пока, смотри, ни на какие уколы не соглашайся.
      Вот это да! Хоть повесть о настоящем человеке заново пиши! Все видел, все понимал и по мере своих сил действовал. Мне стало легче, и я приподнялся на локтях. Потом сел.
      - Я сейчас с тобой на площадку лестничную выйду. А там решим.
      Славка словно снял с меня гипноз, заклятие Татя. Я опять мог двигаться. Он помог мне встать. Но я мог это уже и сам сделать. Он все же поддерживал меня за локоть. Мы двинулись к двери. Я теперь был снова уверен в себе. Мускулы у меня напряглись. Славка почувствовал это и одобряюще пожал локоть. Но навстречу нам вбежали Наташка, за ней Катя, обе с вытаращенными глазами, и замахали на нас руками.
      - По койкам, по койкам! Профессор с обходом идет.
      Видно, что было это большим событием. Сам зав. отделением, профессор Радамантов, решил обойти свои владения. Шел хозяин.
      - Ты, Борис, только ему не груби, - шепнул Славка. - Просто скажи, что ты уже на поправку идешь и на диагностическую операцию не согласен.
      Я кивнул, влез на койку, но не лег, остался сидеть, готовясь к разговору. И вот в сопровождении свиты, среди которой был и Тать, вошел владыка. Это был невысокого роста восточный человек, уже за пятьдесят, уже располневший, но хороший костюм сидел складно. И, как все восточные люди московского или петербургского разлива, выглядел он много интеллигентнее сопровождавших его туземцев, как, впрочем, насколько я мог вспомнить, и своих горных соплеменников. У тех при всем благородстве осанки, вырабатывающейся хождением по горам, не было европейского лоска, который внес в палату профессор Радамантов. И тем не менее подчиненных, к которым, наверно, бывал иногда и милостив, держал он в полном повиновении: они заглядывали ему в глаза и держали наготове блокноты и карандаши. Я заметил, что Шхунаева среди них не было, значит, он не входил в число любимчиков профессора, и, значит, у Татя поддержки не будет.
      - Ну-с, к делу, - сказал профессор. - Я слушаю.
      Обращался он к Татю, и тот вышел из толпы свитских.
      - Вот эти трое на выписку сегодня. - Он указал на Славку, Юрку и новенького - приблатненного мужика. - Этого молодого человека после аппендэктомии на консультацию: температура чего-то держится...
      - И с чего бы это ей, подлой, держаться? - пошутил профессор Радамантов, и сразу угодливо захихикали пять или шесть физиономий.
      Улыбнулся шутке начальника себе в бороду и Тать и продолжил:
      - Деда надо на перевязку, пора уже отводные трубки снимать. Ну а здесь, Рубен Грантович, - он кивнул на меня, - плановая диагностическая лапароскопия. Больной предупрежден.
      - Понятно, - ответил Радамантов. - Информация у вас получилась обстоятельная. Продумали почти все, только забыли...
      - Я не давал согласия, он это забыл! - прервал я профессора, боясь, что он сейчас уйдет и моя жалоба по начальству не получится, шанс потеряю. "Так и заключенные у нас, небось, ждали прихода начальника, жаловались, а потом им еще хуже приходилось", - промелькнуло в моих расстроенных мозгах, пока я говорил.
      - Обождите, Борис Григорьевич! - обратился он ко мне вдруг по имени-отчеству. - Я еще не кончил. А прерывать акт, как мы все знаем, очень неполезно, - добавил шутку для челяди.
      И челядь в белых халатах снова дружно улыбнулась шутке профессора. А профессор продолжил:
      - Только одно забыл наш дорогой Анатолий Александрович, что он не отгулял свой очередной отпуск. Поэтому с этого дня мы считаем его в отпуске, а к вам, уважаемые больные, через десять минут придет другой палатный врач, которому он сейчас сдаст свои дела. А новый врач - новые песни.
      "Какой очередной отпуск? Только год начался, на дворе январь", неповоротливо соображал я. Пока я соображал, Радамантов ухмыльнулся, повернулся и стремительно вышел из палаты. Свита - за ним.
      Я сделал движение рвануться за ними следом, задержать, сказать, договорить, исчерпывающее объяснение получить!.. Славка соскочил с постели.
      - Не суетись! - сказал он. - Пойду Кларине твоей скажу, чтоб не волновалась там внизу. Радамантов этот, если и не отменил, то уж, по-моему, операцию твою отложил.
      - Наверно, Славка прав, - поднялся и Юрка. - А я пойду жене позвоню, чтоб приезжала после обеда с машиной. Заодно и тебя подбросим, - сказал он Славке, догоняя его.
      - Дело, - согласился тот. - Спасибо.
      И они вышли. Я откинулся на подушку. Что-то менялось, но я не мог понять почему.
      Первую разгадку я получил через несколько минут.
      - Фу, ну и воздух у вас! Неужели проветривать нельзя? - раздался тихий голос, вежливый и добродушный. - Как ни отказывался, пришлось за палату взяться. А вообще-то я диагност. Укройтесь, а я немного окно приоткрою.
      В палате стоял высокий полный мужчина в белом халате. Лицо его - да, как описать его лицо? - оно выражало отсутствие всякой страсти, всякой фанатической идеи, скорее благорасположение, было хорошо выбрито, благоухало одеколоном, щеки были полные и свежие. Он приоткрыл створку окна, причем прикрыл Пашу одеялом и заметил:
      - Минутки на три, не больше, ладно, тезка? Меня Пал Палычем зовут, объяснил он всем. - А с твоим, тезка, делом я разберусь. Меня все равно на все консилиумы зовут. Ну вот, хоть дышать теперь можно...
      Потом подошел к моей кровати.
      - Главная проблема, конечно, с вами, Борис Григорьевич. Если вы позволите, я присяду на вашу кровать, чтоб не кричать.
      Разумеется, я ему разрешил, удивляясь, но приятно удивляясь, что меня вдруг, наконец, начали звать по имени-отчеству. Это сулило и вправду благоприятную перемену в моем положении. Все так, но то, что я услышал, было как из прошлых времен:
      - Ну начну с того, что, конечно, никакой операции... Я просмотрел все ваши анализы, записи специалистов, рентген, результат гастроскопии, температурный лист и как диагност могу сказать, что вам нужно прежде всего и только медикаментозное лечение. И скорее всего дома.
      На мой вопрос-просьбу, нельзя ли разрешить жене снова посещать меня, чтобы ее пропустили, она внизу стоит, он тут же ответил согласием, заметив, что, как он понял, я многим обязан ей - она вовремя реанимацию потребовала, не оставила меня на ночную сестру, - ее уходу за мной, всем этим овсянкам, киселям, печенкам, а главное, улыбнулся он, внутренней поддержке. И вот тут-то и последовала какая-то несуразица, от которой я обомлел, первая версия смены политики по отношению ко мне.
      Наклонился он доверчиво так ко мне, мол, понимаем друг друга, интеллигентные люди, и вдруг еле слышно шепнул:
      - Раскрыли вредительскую группу, да-да, как в старые времена, во главе с Татем и Шхунаевым. Они говорят, что я был их третьей головой, но вы не верьте, я сам по себе. Вы если что, подтвердите, ладно? Медовой моя фамилия, фамилия у меня такая - Медовой, Пал Палыч. На них Сибилла Доридовна написала, раскрыла их преступную религиозно-сектантскую организацию. Мы вас отдаем вашей супруге. Но вы не должны никому-никому об этом!.. То есть в интересах следствия. Да и престиж, реноме, так сказать, больницы. - Говоря о реноме и неразглашении, он стал строг и серьезен. Даже тверд, сказал бы я.
      Я невольно скривил рожу.
      - Все понимаю, - возразил он. - Глупо, конечно, но вы сами всё понимаете, неровен час снова к нам в больницу попадете. Язва, она штука капризная и неожиданная. А сейчас я распоряжусь, чтоб супругу вашу к вам пропустили, а вам cito на гемоглобин сделаем. Если за восемьдесят перевалило, сразу завтра вас и выпустим. Или послезавтра. Чтоб старый Новый год дома встретили...
      Он поднялся, такой высокий, полный, добродушный. Я бы даже сказал, элегантный, несмотря на свою полноту. Я ошалело посмотрел ему вслед.
      Он тоже сумасшедший? Или это я сам все же схожу постепенно с ума?
      Пришла незнакомая мне сестра, взяла кровь из пальца. Потом появился довольный Славка, как всегда подтягивая шаровары и обнажая в улыбке зубы-кукурузины. В правой руке он держал Кларинину сумку с продуктами. Поставил на тумбочку. И засмеялся уже в голос:
      - Сейчас придет твоя. Увидела в коридоре Анатоль Алексаныча, как на него накинется! Прямо птица хищная! И когтит, и клюет. Думал - на куски разорвет. А он на цырлах перед ней стоит, только оправдывается, глазами хлопает да за бороду держится. Ни осанки, ни форсу.
      - Так ты ей скажи, что его уже отстранили.
      - Сам скажет. Думаешь, кому-нибудь охота такое выслушивать!
      - А что она ему говорит?
      - Да всё!
      Вернулся довольный Юрка.
      - Дозвонился. После обеда жена приедет. Иду назад, а мне Наташка глазки строит. "Пойдем, - говорит, - в перевязочную. Я тебе его обработаю". Да нет, ну ее! Надо дома сегодня чем-то отчитываться.
      - Ничего, мужик молодой, отчитаешься! - хмыкнул Славка.
      - Да вы, братья, сладко здесь живете, - вздохнул приблатненный. - Я вот шоферю, а и то не всегда получается. Один раз зато оттянулся на все сто! - Он гнусно улыбнулся, открыв золотые зубы. - Еду раз вечером, девица вдруг на дорогу выскакивает, останавливает, окраина, глухомань, темнота, пятиэтажки какие-то, овраг сбоку, а она перед машиной прыгает: "Помоги", - говорит. "Что надо?" - спрашиваю. А у нее отец помер, в гостях был и помер. А документы все в Клину, где он жил. Надо туда отвезти. "Помоги, - говорит, - что спросишь, заплачу". Поднялся я, оглядел, а он закостенел весь. Пришлось мертвяку поджилки подрезать, чтоб как живого рядом с собой усадить. Повез. Ее-то я сразу, как отъехали, трахнул, потом еще пару раз останавливался и натягивал. "Обещала - плати". Но довез, в полной сохранности, в комнату его занес. Денег, правда, с нее тоже стребовал. Все же работал, бензин тратил.
      - Сволочь эти банки, тить, - ворчал в своем углу дед.
      - Что творится! - прямо с порога начала распаленная Кларина. - Этот ваш святой Тать от всего отрекается. Даже будто не он иконостас клеил, а кто-то давно из больных. А голос у него такой тихий и вежливый, будто с прокурором говорит. И вообще он сожалеет, что не смог с Борисом Григорьевичем как следует о философии и литературе побеседовать. Чудеса!
      - Где-то мент, значит, родился, - произнес приблатненный.
      Кларина кивнула, как будто поняла его поговорку, и продолжила:
      - А самое интересное, он уверяет, что больше не твой палатный врач, а потому всякую ответственность с себя за твое здоровье слагает. Что это значит? Ты как, милый? - Она склонилась надо мной. Поцеловала и принялась доставать из сумки продукты. - Что бы ни было, поесть все равно надо. Откуда силы иначе возьмутся.
      - Обожди, - сказал я. - Это же всё его дела. - Я указал на Славку. - Он тут такую интригу провел!
      - Да что я! - Славка прижал палец к губам, и я догадался: просил, чтобы я не рассказывал, что именно он сказал Сибилле, побоялся Кларину обидеть. Сменили, и слава Богу. Значит, домой скоро попадет.
      - Да, - перебивая его, воскликнула Кларина, - я вчера наконец твоим друзьям-коллегам дозвонилась. Они так за городом десять дней и провели, как собирались. Помнишь, куда они нас на Новый год звали? Какое счастье все же, что мы не поехали! Не дай Бог с такой историей да еще в нашей провинции очутиться. Там бы мы тебя точно не вытащили!
      - Что они сказали?
      - Что могли сказать? Что придут сегодня. Спрашивали, нужно ли что. Интересовались, добралась ли я до главврача. А зачем? И без него все обошлось! Да и что я ему могла сказать? Спасите, я его люблю! Так, что ли? Станет он слушать бабьи причитания!
      Положительно день был днем быстро меняющихся сцен. Не успела Кларина договорить последнюю фразу, как отворилась дверь и я услышал:
      - Это точно, не будет. А вот нас послушал. - Слова эти произнес Лиса Алиса, вошедший в палату вместе с Котом Базилио. Несмотря на прозвище, Алиса был вполне мужчиной, да еще из удачливых. Был бородат, носил костюм и галстук. Кот обходился простым джемпером, обтягивавшим его толстое брюхо. И тоже с бородой. Прозвища свои они получили за свойственное им прохиндейство, сопровождавшееся тесной дружбой.
      Лиса Алиса протянул пакет с яблоками и мандаринами, подумал, куда поставить, и поставил мне на постель.
      - А зарплата твоя у Базилио. Давай, Кот, отдавай Кларине. Извини, что поздно. Сам понимаешь, в Москве не были. Молодец Кларинка, дозвонилась-таки до нас! А мы сразу до главврача добрались. Сказал, что тут же позвонит профессору Радамантову. Ну и фамильица! Обещал приказать, чтоб к тебе отнеслись с повышенным вниманием. Отнеслись?
      - Очень даже вовремя.
      Кот полез в карман рубахи, для чего ему пришлось задрать джемпер, но он считал, что так хранить деньги надежнее.
      - Держи, - сказал он Кларине, - здесь зарплата и премия. Корми его калорийно. Кадр ценный, еще нам пригодится. Шучу, шучу! Мы его просто любим. Да, - обратился он ко мне, - дружка твоего встретили в центре. Ну, с которым ты в одном доме в детстве жил, ну того, миллионщика, который с пьянством завязал. Ты с ним как-то заходил на работу. Такой красавец круглоглазый. Он сказал нам, что от смерти тебя спас. Половину своей крови отдал. Что говорить, все же друг детства, почти брат, хоть и миллионщик. Неужели не сообразил главврачу позвонить? Сунул бы ему чего, и проблем бы не было. Так что извини, что опоздали. Кровь у нас, конечно, не молодая, но грамм по двести тебе бы тоже отлили. Только он все при этом тебя бранил, что ты ему даже спасибо не сказал, все ты недоволен был, что под православным иконостасом лежишь. Глянь, и впрямь отовсюду картинок надрали! Это ты, что ли, навешал? Неужели так раньше было? Так это ж редкая больница! И чего Кларинка так нервничала?
      Лиса Алиса хихикнул:
      - Ты святым-то за это время не стал? Столько святости над головой каждую ночь и каждый день. Ладно, выползай, приходи в себя, пообщаемся.
      - Это точно, - сказал Базилио. - Будь здоров, не кашляй. Мы теперь о тебе думаем днем и ночью.
      - А ведь он прав! - воскликнула Кларина, когда они ушли. - Дура я! Наверно, с самого начала все же надо было по начальству больничному идти... Спасибо им. И вам тоже, - обернулась она к Славке.
      - Да выходит, что и не за что...
      - За усилия, за помощь... - Она сняла очки и вытерла глаза. - Извините, расквасилась вдруг... Плакса-квакса. Вдруг представила, что могло бы быть, если б не они и не вы! И Глеба вспомнила.
      - Могло бы и как с Глебом быть, - глубокомысленно сказал Юрка. Ему тоже хотелось участвовать в разговоре. - Никто не знает, что человеку отведено.
      Неожиданно хрюкавший над своими банками дед изрек опять нечто философическое:
      - Не знает он, что человеку отведено, тить! Человеку жить отведено! А когда он помирает, он в космос уходит. И тогда он уже не человек. Вот, тить!
      Все невольно засмеялись. Разрядил дед обстановку. Покормив меня, Кларина собралась уходить, сказав, что теперь она умнее и непременно пойдет сейчас говорить с Медовым, чтоб завтра выписка состоялась.
      Она ушла. Потом на каталке увезли Пашу - на консилиум. Как сестрички нам рассказывали, прямо с консилиума его отправили на операционный стол: у него от неряшливой операции Татя началось повторное нагноение. Парня снова вскрывали, чистили, вставили отводную трубку. Когда его привезли в палату, он был еще под наркозом. Зато у деда, как Тать и предполагал, отводные трубки сняли, он вернулся без банок, был доволен и все повторял:
      - Тить, ну прямо жених теперь!
      После обеда первым слинял приблатненный. Молча получил выписку, помахал всем рукой - и был таков. Как растворился. Приехала за Юркой жена, высокая шатенка с надменно поднятой головой, в строгом костюме из твида. С нами на этот раз она даже не сочла нужным поздороваться, просто кивнула.
      - Я тебе пуловер привезла и брюки от теплого костюма. Переодевайся, и пойдем потихоньку. Да не торопись! Шофер подождет.
      Юрка, одевшись, неуверенно сообщил жене, что вот, мол, Славку обещал подбросить. Славка в этот момент отправился добывать свою выписку, которую задерживали, - не начальник ведь.
      - Этого? - полупрезрительно кивнула жена на постель Славки. - И охота тебе связываться?
      Наше больничное товарищество рушилось на глазах.
      Но все же Славка уехал вроде бы с ними. Перед отъездом мы обменялись телефонами и адресами, как и положено. Обещали друг другу звонить, встречаться, общаться. Но выбравшихся из реки Стикс на стороне царства живых, а не мертвых, жизнь тем не менее должна была развести. Потому что жизнь в отличие от смерти очень разная и каждый живет по-своему. Первый, кто это почувствовал, был Славка. Неожиданно он вернулся. Не выдержал Юркиного "мерседеса". Еще не сели они, как жена начала Юрке выговаривать за что-то. Славка догадался, что за него. Тогда он и вспомнил, что сигареты в палате забыл, обрадовался предлогу, сказал, чтоб его не ждали, все равно, мол, не совсем по пути.
      - Да и с тобой как-то мы не простились. Пойдем, я покурю, ты постоишь.
      Мы постояли в туалете у окна, откуда был виден морг.
      - Ну, Бог даст, еще свидимся, - сказал Славка. - Первый раз увидел женщину, ну, твою, которая после стольких лет жизни, можно сказать, семейной, и без склоки, а взаправду любит. Вот не знал, что такое бывает...
      А на следующий день Кларина забрала меня. Дед шел на поправку, Паша лежал, все так же глядя в потолок, хотя явного жара у него уже не было. Но температура все еще держалась.
      Новеньких описывать уже не буду. Новые больные, новые судьбы. Но я уже с их судьбой связан не был. Кларина отнесла Медовому бутылку шампанского, какой-то особой водки и торт - справить старый Новый год. Еще до этого что-то в этом духе она относила реаниматору, который меня откачивал. Мы спустились вниз. Я надел шубу и, поддерживаемый Клариной под руку, слабый, на слабых ногах, вышел из дверей хирургического корпуса. По оббитым скользким ступеням мы вышли во двор, по утоптанной до черноты и обледенелой тропинке в снегу миновали охранника. На улице ждал нас на машине мой старый друг, только что прилетевший из командировки...
      Дома я стал поправляться скорее. Хотя всего еще боялся, прежде всего боялся выходить один на улицу, чтоб снова не упасть. Но потом и это преодолел.
      - А все-таки в принципе они тебя правильно лечили, - сказала как-то Кларина, когда я вернулся с самостоятельной прогулки.
      - Хорошо тем не менее, что доктора Татя от меня убрали. И дали этого Медового. Вовремя.
      Она усмехнулась:
      - Но именно Медовой уверял меня, что Тать лечил тебя правильно, что он об этом и докладную главврачу написал.
      И я тогда вдруг рассказал ей о том, что она уже знала, но подробнее, чем прежде, как часто делают люди, чтоб заново пережить уже прошедшие беды и порадоваться и подивиться своей выживаемости: о своих страхах, ночных бдениях, пророчествах Сибиллы, про Ваньку Флинта и прочем. Жена жалостливо кивала головой. Однако сказала, что никакого уголовного процесса в больнице не было. Во всяком случае, она не слышала. Я понимал, что его и не будет...
      Прогуливаясь медленно и осторожно, как всякий выздоравливающий, я спрашивал себя: а был ли этот Тать? Или это лишь мoрок, напущенный болезнью? Но где пролегает грань между мороком и явью?..

  • Страницы:
    1, 2, 3, 4, 5, 6, 7, 8