Глава 4

Находящийся на службе у ее величества военный корабль «Данун» стоял на рейде у берегов Моры три дня. За это время гарнизонная жизнь Форт-Себастьяна полностью наладилась. По ночам троих пленников и слугу запирали в Колокольной башне, а возле двери, выходящей на галерею, выставляли часового.

Днем всем троим разрешалось прогуливаться по галерее между Колокольной и Флаговой башнями, откуда открывался вид на крутой скалистый мыс.

Никому из пленников, за исключением Абу, не позволяли выходить во двор или прогуливаться по форту. Зато Абу была предоставлена полная свобода передвижения между Колокольной башней и кухней, откуда он приносил еду для всей троицы. Любопытно, что почти все обитатели крепости, не проявляя особого интереса к заключенным, все как один приняли Абу. В первый же день ему надавали тех ласковых, необидных прозвищ, какими обычно награждают тех, кто способен вызвать в армейской среде симпатию или возбудить всеобщее воображение. Абу расхаживал по крепости босиком, в своих плотных темных брюках, белом пиджаке и черной облегающей шапочке, улыбался, когда к нему обращались, не понимая при этом, по всеобщему убеждению, ни слова, и всякий раз на проявленную доброту или оказанную помощь неизменно отвечал уважительным стариковским поклоном. Одним словом, Абу сделался всеобщим любимцем. Его называли Али Бабой, Абу-Бен-Вонючкой и, наконец, просто Абби. На кухне, куда он приходил за едой, его обучили простым английским фразам, в основном, как это водится в армии, расхожим казарменным непристойностям, звучавшим в устах ничего не понимающего иностранца до того потешно, что заставляли солдат буквально покатываться со смеху. Один только вид Абу, вежливо раскланивающегося на пороге кухни со словами:

«Я пришел за вонючим пойлом для моих ублюдков», доводил повара Дженкинса чуть ли не до колик, и тот, согнувшись пополам и держась за живот, давился от смеха.

И никто в гарнизоне не догадывался, что Абу в такие минуты тоже развлекался, ибо прекрасно понимал по-английски, хотя, по приказу полковника Моци, умело хранил свои знания при себе. Абу приносил своим хозяевам не только пищу. Он старательно запоминал имена и обязанности людей, внутреннее расположение крепости, время смены караула и прочие подробности гарнизонной жизни. Ничто не ускользало от глаза и слуха маленького Абу-Бен-Вонючки, и все, что ему удавалось разузнать, передавалось полковнику Моци.

Служивший в крепости повар, толстяк лет двадцати восьми с лоснящейся как у тюленя кожей и блестящими словно две черные пуговицы глазами, носивший уэльскую фамилию Дженкинс, но родившийся в Сассексе и говоривший без малейшего акцента, покровительствовал Абу. В лице старика слуги он нашел благодарного слушателя, который, получив стакан пива, мог часами сидеть и терпеливо внимать рассказам повара. Буквально в первые же два дня между ними установился своеобразный ритуал: собрав после ужина грязную посуду, они выходили во внутренний двор, усаживались поудобнее под лучами заходящего солнца и подолгу беседовали.

Дженкинс в свободное от кухни время выполнял еще и обязанности садовника. До армии он служил помощником садовника в одном из сассекских имений. В самом центре крепостного двора зеленела обнесенная камнями круглая лужайка размером в половину теннисного корта, поросшая азалиями, олеандром, чубушником и каким-то местным кустарником, покрытым белыми цветами-граммофончиками, который жители Моры называли flor de campina. Дженкинс старательно ухаживал за растениями, поливал их, мотыжил землю. Поэтому случайно забывшемуся солдату, прошедшему по лужайке, сломавшему веточку или обронившему пустую коробку из-под сигарет на этом старательно ухоженном пятачке земли, выдавалось сполна: из открытых дверей кухни тут же несся оглушительный рев Дженкинса. Правда, нужно сказать, что редко кто отваживался нарушить эти благословенные границы. Ибо какой же дурак, будучи человеком армейским, захочет портить отношения с поваром? По краю лужайки цвели пестрые лилии, а в центре возвышалась главная гордость Дженкинса, являвшаяся, впрочем, не только гордостью, но и радостью всей Моры.

Это было дерево. Его ствол, у основания достигавший в обхват добрых пятнадцати футов, был покрыт корой редкого, светло-зеленого цвета, грубой и шершавой, как слоновья кожа. На высоте примерно шести футов над землей от ствола начинали подниматься в разные стороны массивные, гладкие зеленые ветви, почти до самого конца не имевшие листьев. Ветви простирались высоко над землей, и лишь самые их концы были покрыты узкими копьевидными листьями длиною в два или три фута. Все дерево целиком напоминало гигантский канделябр, а его зеленые ветви запутанным лабиринтом раскинулись вширь, придавая ему форму огромного гриба.

Зачарованный видом дерева повар Дженкинс от семьи своей девушки, жившей в Море, узнал его историю и даже отправил письмо в Британское Королевское общество садоводов с просьбой прислать ему подробное описание этого вида растения. И вот теперь, сидя с Абу, помогавшим ему чистить картофель для завтрашнего обеда, покуривая и время от времени освежаясь пивом, Дженкинс был счастлив использовать подвернувшуюся ему возможность и прочитать Абу лекцию по ботанике, нимало не заботясь, понимает тот его или нет.

— Видишь ли, Абби, бестолковый ты язычник, это в общем-то даже не совсем дерево. Просто лилия. По крайней мере, так считают эти ребята из ботанического общества. Dracaena draco, научное его название. А здесь оно для всех просто «драконово дерево». Смекаешь? — И он задрал голову, чтобы еще раз посмотреть на длинные, копьевидные листья, отливавшие глянцем в уходящих лучах солнца. — Это ж надо, какая красотища! Лилия высотою больше сорока футов! Ни одна лилия в мире не дорастет до такой вышины. И вот что я тебе еще скажу, приятель… Ведь вашего брата, неграмотного язычника, никогда не мешает поучить… У этого дерева нет сока. Вместо сока у него кровь. Да, да, настоящая кровь, прямо как у человека. Если надрезать его ножом, то польется кровь. Только смотри не вздумай делать этого!

Абу вежливо улыбался, глядя на Дженкинса, и повар безнадежно покачал головой:

— Про дерево я тебе толкую, безмозглый ты ублюдок!

— А…, да…, ублюдок… — покорно повторил Абу, кивая.

Дженкинс вытер руки о передник и затянулся сигаретой.

— Кровь, самая настоящая кровь! Представляешь? И знаешь, сколько ему лет? Тысяча. Вот так-то! А знаешь, что здесь о нем рассказывают? Говорят, когда островитяне сражались с испанцами или португальцами, черт их разберет, то битва происходила как раз под этим деревом. И вот когда островитяне были разбиты, дерево заплакало кровавыми слезами. Кровавыми слезами!… Ты хотя бы понимаешь? — Он дернул Абу за руку и провел пальцем себе поперек горла. — Кровь так и сочилась из него… Говорят, примерно раз в сто лет это дерево начинает плакать кровавыми слезами, и тогда… Ты только послушай, чертов Али Баба… Тогда все знают, что приближается беда. Только это вовсе не дерево, это лилия. Хотя, должен сказать, цветочки у нее совсем никудышные. Какие-то маленькие, бледные…, словом, невзрачные…

Из сторожевой будки вышел капрал Марч с винтовкой через плечо и, подойдя к ним, сказал:

— Ну, Синдбад, пора запирать тебя на ночь.

Сегодня ночью Марчу предстояло нести караул. Абу посмотрел на него и поднялся на ноги. Он явно не понял, что ему сказали, и тогда Дженкинс, выразительно склонив голову набок и сложив руки под ухом, изобразив подушку, пояснил:

— Пора в постель. Спать.

Абу улыбнулся.

Тонкие губы Марча дернулись в усмешке.

— Давай топай наверх.

Абу прошел через двор и начал подниматься по ступенькам, ведущим на галерею. Марч следовал за ним.

А Дженкинс, задрав голову, снова принялся разглядывать дерево. Зрелище казалось впечатляющим. Это ж надо, думал Дженкинс, тысячу лет стоит и все такое же сильное. Поневоле задумаешься! Когда он закончит службу и снова станет штатским, обязательно займется садоводством. Вот уж поистине благодарное занятие — всегда увидишь плоды своих трудов. Не то что здесь. Готовить жратву для этой своры!… Вот уж точно подлое дело. Часами выворачиваешься тут наизнанку около плиты, задыхаясь от жары, и в считанные секунды они уже покидали все это в свои паршивые желудки. И все, что получаешь вместо благодарности, это несколько вонючих отрыжек и море жалоб.

Днем Джон отправился на «Данун», чтобы успеть до его отплытия передать Берроузу рапорт. Сойдя на берег, он отправился не прямиком в форт, а в контору сеньора Андреа Альдобрана.

Альдобран сидел за письменным столом, держа в одной руке мухобойку, а в другой стакан с хересом. Он обрадовался приходу Джона и поспешно поднялся, чтобы надеть куртку и предложить гостю стакан хереса.

— Кстати, прекрасное вино. Правда, может быть, на ваш вкус немного суховато.

Джон попробовал и одобрительно кивнул:

— Нет, нет, в самый раз.

На самом деле это вино напоминало ему «Тио Пене», хранившееся в погребах его отца… Отца? Почему отца? Теперь эти погреба принадлежат ему. И он мысленно представил себе погреба в Сорби-Плейс и отца, занятого сцеживанием портвейна. Он вспомнил, как отец учил его правильно сцеживать вино — для него это был торжественный, почти религиозный ритуал — и впервые взял его с собой в Лондон, к знакомым виноторговцам.

И вот теперь настало время, когда он сам должен сцеживать вино.

Только для кого? Для своего сына… Эта мысль вызвала у него улыбку, которую сеньор Альдобран воспринял по-своему, решив, что Джону очень понравился херес.

— Ну как на ваш вкус? Это из моих запасов. А здешние вина совсем никуда не годятся. Ими только рот полоскать.

— Скажите, сеньор, — проговорил Джон, решив приступить к делу, — вам известно, что за пленники содержатся в крепости?

— Да, сеньор майор. Узнал о них по радио и из газет. Я много читал о Кирении. Вообще-то я живу на Сан-Бородоне, в Порт-Карлосе, хотя большую часть времени провожу здесь. В Порт-Карлосе у нас есть политический клуб, так что я хорошо представляю себе, что такое Кирения и какие у нее проблемы. Но… скажите, вас беспокоят эти заключенные?

— В некотором роде да. Моя работа заключается в том, чтобы содержать их под стражей в крепости. Но я знаю, что оба — и Хадид Шебир, и полковник Моци — не те, кто будет сидеть сложа руки. У них есть друзья, деньги, они обладают политической и военной властью. И если появится хоть малейшая возможность бежать, они не преминут ею воспользоваться. И тогда их ждет слава победителей, а нас…, нас ждут большие неприятности.

— О да, понимаю. Но скажите, майор, разве такое может случиться? Ведь это же крохотный островок! — Он снова наполнил бокал Джона.

— Я должен предвидеть любые варианты и быть готовым ко всему.

— Разумеется. Но что же делать? И что можно заранее предпринять?

— За этим-то я и пришел к вам. Вы знаете всех жителей острова, повсюду бываете. Поговорите с ними. Пусть будут начеку, и если заметят что-нибудь странное, необычное, пусть передадут мне через вас.

— Хорошо, майор. Вы будете знать обо всем, что происходит на острове. Я поговорю с ними. Вижу, вы серьезно относитесь к своей работе, и это очень хорошо. Солдат должен быть солдатом. Так же как виноторговец виноторговцем. Каждый занимается своим делом — так я обычно говорю.

И говоришь с удовольствием, подумал Джон. Ему понравился Альдобран; из разговора с ним он понял, что на острове не может случиться ничего, о чем бы сразу же не узнал этот человек.

Выйдя из конторы Альдобрана, Джон направился в сторону порта. На стоявшей у причала шхуне шла погрузка бананов, собранных на плантациях Моры. Каждая связка была тщательно обернута толстой коричневой бумагой. Два стареньких грузовика и несколько запряженных быками повозок то и дело подвозили новую партию фруктов. Вдоль изогнутого узким серпом берега тянулись развешенные для просушки сети, огромными листьями шуршали пальмы на ветру.

Самыми большими сооружениями на Море были местная церковь и здания винодельческих кооперативов — довольно уродливое нагромождение серых бетонных строений, расположенных на задах города, где дома уступали место обширной, простиравшейся до самых гор долине.

Преодолев небольшой подъем по пути в форт, Джон остановился и обернулся назад. «Данун» удалялся от берега, становясь все меньше и меньше, держа курс на север и оставляя за собой белый пенящийся след. Джон вдруг ощутил, будто его высадили на необитаемом острове. Внезапно нахлынувшее чувство одиночества вмиг перевернуло его отношение к этим местам — теперь Мора будто приобрела совершенно иные, новые измерения. Чистенькие и опрятные желтовато-розовые домики уже не казались ему игрушечными, словно нарисованными на открытке: он воспринимал их как внушительных размеров постройки, расположившиеся на огромном острове. Вот они, его владения! И здесь все не так просто, как в армии. Всматриваясь в даль, он разглядывал покатые склоны Ла-Кальдеры — невозможно было оторваться от величественного зрелища вулкана. Окутавшая его огромная шапка кучевых облаков, казалось, заняла все небо… В Уайтхолле, подумал Джон, сейчас заканчивается ленч, все скоро вернутся в свои рабочие кресла, вздохнут перед тем, как сделать последний рывок и досидеть в офисах до конца дня. В его имении управляющий как раз сейчас начинает обход угодий, и собаки несутся впереди, своими длинными ушами стряхивая пыльцу с цветущих трав, давным-давно готовых для покоса. Интересно, кто-нибудь вспоминает о нем? И вообще, кто может вспомнить? Бэнстед? Управляющий имением? Ну еще, быть может, несколько человек… Только никто из них подолгу не станет занимать свои мысли воспоминанием о нем. Да, конечно, кто-то любит его… Джона… Джона Ричмонда…, майора Ричмонда…, каждый называет его как привык. Но в сущности, никому из них нет до него дела, и ни одна живая душа на белом свете не проявит к нему настоящего, живого интереса, искренней симпатии и сочувствия. С тех пор как умерла его мать, на свете не осталось людей, которым он был бы нужен… С этими мыслями Джон повернулся и зашагал вверх по холму, отметив про себя, что до сих пор ощущение одиночества никогда по-настоящему не беспокоило его.

Да, у него много друзей, но, случись с ним что-нибудь, никто из них не будет особенно переживать. Эта мысль уже давно исподволь тревожила его мозг, и сейчас он, как прежде, не стал отмахиваться от нее. Если проблема существует, ее надо решать.

И почему-то именно теперь этот вопрос Джон поставил перед собой со всей откровенностью; ответ не заставил себя долго ждать. Он оказался прост как дважды два. Нельзя жить одному, подумал Джон. И нельзя жить для себя одного. Конечно, можно найти какую-нибудь женщину, многие так и делают, и у кого-то это получается удачно. Но как найти ту, единственную?… Вот говорят, это просто — звонок в дверь, ты летишь на крыльях любви, немного бренди, ну и все такое… У него это никогда не получалось. Иногда он приходил к выводу, что нашел наконец то, что надо. Это как в гольфе — иногда тебе кажется, что ты попал шаром в лунку. Ты уверен, что играл блестяще, а оказывается, промазал… Так и с женщинами. Конечно, винить в этом нужно только себя. До сих пор одиночество не беспокоило его, ему нравилось быть предоставленным самому себе. Он чувствовал себя свободным и счастливым — никаких уз, никаких обязательств, никто не обвиняет тебя в "эгоизме. Но так было раньше. Теперь он окончательно понял, что не может больше быть один. И со свойственным военному человеку прагматизмом решил, что, когда очередное задание на море будет выполнено, он вернется домой, женится, обзаведется детьми и тоже будет выдерживать в погребах портвейн…, для своего сына. Он с радостью расстанется с независимостью, она больше ему не нужна, так как может привести к катастрофе.

Сына он конечно же отправит в Мальборо. Может, к тому времени он усовершенствует у себя в имении водопровод…

Принятое решение нисколько не удивило его. Он привык думать быстро. Эта его способность всегда удивляла друзей, и они принимали ее за импульсивность. Но они ошибались. Он был хорошим солдатом именно потому, что никогда не принимал скоропалительных решений, и перенес эту способность в сферу личной жизни. Теперь он стоял перед проблемой, решение которой было так же просто, как решение элементарной школьной задачки, — ему надо жениться и заиметь детей. Вот он, единственно правильный ответ! Джон улыбнулся и подумал, что осталось только воплотить его в реальность.

Мэрион Шебир стояла, опершись о парапет, и смотрела вниз. Сверху она видела, как Джон остановился около Дженкинса, поливавшего свою любимую лужайку. Они перемолвились несколькими фразами, и Джон рассмеялся. Его загорелое лицо вдруг сделалось открытым и сияющим, и на нем появилось мальчишеское выражение. При звуке этого смеха что-то словно кольнуло ее. Как это просто: вот так вот взять да и рассмеяться, весело, свободно, открыто! Трудно даже вспомнить, когда она сама смеялась так в последний раз.

Джон Ричмонд прошел через двор, направляясь к ступенькам, ведущим на галерею. Дважды в сутки — утром и днем — он приходил сюда перемолвиться парой слов с часовым и спросить арестантов, не нужно ли им чего-нибудь. Он всегда был неизменно вежлив и корректен, и перед тем как ступить на лестницу, словно оставлял позади часть себя.

Поднявшись на галерею, Джон поздоровался с нею. Она повернулась ему навстречу и, легким движением потерев руки друг о дружку, стряхнула крупицы мха, прилипшие к ее ладоням.

— «Данун» ушел, — заметила она.

— Да, ушел.

— И теперь вы остались в одиночестве, хозяин Моры. — Она произнесла эти слова легко и весело и, прежде чем он успел ответить, продолжала:

— Я видела, как он скрылся за мысом.

Всегда грустно смотреть, как уплывает корабль. Хотя, признаться, к «Дануну» я не испытываю особых чувств.

— Будь я на вашем месте, я бы тоже не испытывал, — сказал Джон.

Она рассмеялась:

— Неужели вы можете представить себя на моем месте, в роли пленницы? Это, должно быть, совершенно новое ощущение для вас.

— Постараюсь сделать все от меня зависящее, чтобы сделать ваше пребывание здесь как можно более…

Она подняла руку, прервав его:

— Ой нет, ради бога… Не начинайте снова говорить как надсмотрщик. Только что там внизу вы смеялись и были так естественны. Побудьте таким еще немножко. Я вижу, вы удивлены?

Сейчас она не могла бы объяснить даже самой себе, откуда у нее взялось это игривое настроение. Может быть, это всего лишь реакция на последние события, на тяжесть политических перипетий, коснувшихся лично ее? Должно быть, подсознательно ей захотелось хоть что-нибудь изменить.

— Да, удивлен, — признался Джон. — Я думал, что для вас я всего лишь надсмотрщик.

Она кивнула, вспомнив день прибытия в Форт-Себастьян.

— Да, я не сдержалась тогда и прошу извинить меня. — Потом, улыбнувшись, словно желая забыть об этом, спросила:

— А что смешного сказал вам повар?

Джон усмехнулся:

— Не скажу. Это не для женских ушей.

Она покачала головой:

— Вряд ли это могло бы оскорбить мой слух. До замужества я работала продавщицей и приходилось слышать всякое.

Она замолчала. Слово «замужество» мысленно вернуло ее в прежние времена, и по ее задумчивому взгляду Джон понял, что она сейчас витает где-то далеко. На мрачном фоне серого камня ее залитая солнцем фигурка в зеленой юбке и белой блузке выделялась ярким пятном, золотые браслеты мелодично позвякивали на ее запястьях, когда она выставила вперед руки, чтобы облокотиться о парапет. Она казалась выше ростом благодаря гордой осанке и стройной грациозности тела. Такая женщина, подумал Джон, могла бы смотреться где угодно…, и на танцевальной вечеринке, и на самых изысканных приемах… Но только не в гуще этих киренийских интриг. Она влипла в эту историю благодаря Шебиру, и Джон с трудом представлял себе, что она могла на самом деле любить Кирению… Женщины, попавшие в политику, выглядят совсем иначе… Они всегда или очень тощие, или, напротив, растолстевшие…

Усталость и гнев, казалось, улетучились, теперь она была молода, свежа и…, так привлекательна, что ни один мужчина не смог бы устоять перед нею. — Если бы она сейчас стояла вот так, как теперь, облокотившись о перила открытой площадки какого-нибудь отеля в Каннах, ни один мужчина не смог бы пройти мимо…

— Скажите, — проговорила она, прервав его мысли, — вы хорошо знали Хадида в Оксфорде?

— Не очень. Мы были в одной команде по регби, а однажды вместе провели уик-энд в Уэльсе. Мы учились в разных группах и редко виделись.

— А как вы находите, он сильно изменился с тех пор? Нет, ну конечно же изменился.

— Это было очень давно, с тех пор много чего произошло.

Мэрион кивнула:

— В те времена Хадид был совсем другой… Подвижный, веселый, даже немножечко чокнутый. А сейчас он весь погружен в мысли о Кирении. — Она сделала порывистый жест рукой, словно желая отмахнуться от нахлынувших воспоминаний и, как показалось Джону, перейти к более приятной теме. — В Оксфорде его любили?

— О да, очень. Хотя, по правде говоря, он вел несколько иную жизнь, нежели я. Более подвижную и насыщенную и более дорогую. Я мало виделся с ним.

Она резко выпрямилась.

— Сейчас я вижу эту перемену, а раньше не замечала. — В голосе ее снова послышалась твердость, и от легкого, дружелюбного создания, стоявшего перед ним всего минуту назад, не осталось и следа. — Это было ужасно. Он всегда любил англичан, а потом возненавидел их. Он разрывался на части, любовь и ненависть жили в нем одновременно. Но долго так продолжаться не могло, ему пришлось выбирать. И он сделал свой выбор.

Я тоже сделала выбор, потому что была его женой и любила его… Так, наверное, и должна поступать настоящая жена. — Она помолчала, потом, глядя Джону прямо в глаза, проговорила:

— Простите меня. Я не должна была говорить о подобных вещах, ставя вас в неловкое положение…

И прежде чем он успел что-то ответить ей, она резко повернулась и пошла прочь, мимо часового, стоявшего на посту возле дверей Колокольной башни.

Часовой Хардкасл видел, как майор Ричмонд повернулся и побрел вдоль парапета к Флаговой башне. Потом хлопнула дверь, но часовому было совершенно безразлично, о чем говорили майор Ричмонд и Мэрион Шебир. Он смотрел на небо и думал о том, что сегодня субботний день и до вечера еще далеко. Дома он мог бы еще успеть попасть на матч… А может быть, уже и нет. Он забыл про разницу во времени. Ладно, после смены караула можно будет послушать матч по Би-би-си. Если саррейцы все еще держат ворота, значит, у них есть шанс… Вот черт! А в этой проклятой дыре не найдется и клочка хоть мало-мальски ровной земли, чтобы поиграть хотя бы в лапту, не говоря уж о крикете.

Шлепая босыми ногами по каменным ступенькам, на галерее появился Абу. Он прошел мимо часового в башню, на лице его застыла блаженная гримаса, как у разомлевшей на солнце кошки, а полы белой рубахи развевались на ветру.

— Эй, Абби! — весело окликнул его часовой. — А почему бы тебе не задрать рубаху и не погреть на солнце свою черную задницу?

Шедший на север от Моры английский военный корабль ее величества «Данун» недолго держался избранного курса. Удалившись от Моры на четыре мили, когда вдалеке уже виднелась лишь висевшая над островом дымка да белая шапка облаков, окутывавшая вершину Ла-Кальдеры, судно изменило курс, начав огибать остров.

Обойдя его по периметру на три четверти, «Данун» снова лег на прежний курс. Его радары не обнаружили ничего подозрительного, заметив только гамбургское грузовое судно «Ольденбург», шедшее в Порт-Карлос и находившееся в момент наступления темноты в двенадцати милях к юго-востоку от «Дануна».

Тедди Берроуз знал «Ольденбург». Тот курсировал между Канарами, Мадейрой и Сан-Бородоном и занимался перевозкой бананов, табака и лесоматериалов. Берроуз знал все корабли, курсирующие в здешних водах, вплоть до самых маленьких рыболовецких суденышек. На сей раз он получил четкое предписание адмиралтейства патрулировать, воды Сан-Бородона.

А это означало, что «Данун» теперь будет редко заходить в Порт-Карлос. Но он в некотором роде был даже рад этому. Его жена Дафни просто не мыслила себе, что он может ночевать не дома, в губернаторской резиденции, а на борту судна вместе с остальной командой. Это обстоятельство его смущало. Берроуз не любил использовать служебное положение в личных целях.

Теперь, по крайней мере, у него будет оправдание… Сейчас, стоя на капитанском мостике, подставив лицо навстречу теплому ночному ветру, он смотрел вдаль, на видневшийся впереди маяк, возвышавшийся над южной оконечностью Сан-Бородона, и чувствовал себя спокойно и уютно. Если бы он в свое время не передумал, то сейчас, быть может, совершал бы ежедневные прогулки по Сити со складным зонтиком в руках, задыхался от городской копоти и выкладывал бешеные деньги за обычный ленч… Он даже удовлетворенно крякнул при мысли о том, насколько близок он был к подобной участи.

С кормы доносились голоса и смех матросов. Кто-то швырнул за борт окурок, и тот, ярким огоньком разрезав ночную мглу, исчез в черном бархате вод.

На полуюте, отделившись от остальных, сидели старшина Гроган и начальник судового лазарета Эндрюс. Между молодым человеком с веснушчатым, задиристым лицом и степенным старшиной сложились дружеские отношения. Правда, они никогда открыто не демонстрировали их, за исключением тех случаев, когда вместе сходили на берег в увольнительную, и тогда-то уж точно отводили душу, надираясь до чертиков в каком-нибудь портовом кабаке.

— Интересно, долго мы еще будем вот так крутиться вокруг да около? — проговорил Эндрюс.

— Долго. До тех пор, пока эта шваль будет торчать на Море.

Никто не должен проскочить туда и помочь им удрать.

— Тоже мне умники! — Эндрюс скривил губы в презрительной усмешке. — Хоть бы иногда шевелили мозгами. Я разговаривал с сержантом Бенсоном перед отплытием. У него всего-то двенадцать человек. Двенадцать! Представляешь? Теперь их так нагрузят работой, что и напиться-то будет некогда.