Глава 1

Слева в отдалении виднелись смутные очертания французского побережья, а под ними, подернутые медленно ползущими редкими облаками, простирались воды Бискайского залива.

Еще немного, и они доберутся до Сан-Себастьяна и обожженных палящим июньским солнцем серовато-коричневых пиренейских хребтов.

Над головою майора Джона Ричмонда тихонько жужжал вентилятор, и его ветерок шевелил края листков «Тайме», которую тот читал. Помещенная на первой странице большая статья была озаглавлена так: «Будущее киренийских национальных лидеров», а чуть ниже располагался другой заголовок: «Недовольство лейбористов».

Джон улыбнулся. Еще вчера, сидя в парламенте на скамье для гостей, он сам видел это недовольство членов лейбористской партии, вызванное заявлением министра по делам колоний.

"Министр по делам колоний в ответ на заявление оппозиции объявил, что правительство еще не пришло к окончательному решению относительно будущего киренийских национальных лидеров Хадида Шебира и полковника Моци, захваченных недавно в ходе боевых действий против киренийских национальных вооруженных сил.

Мистер Джеймс Морган, представляя партию лейбористов, выразил мнение, что оппозиция, да, впрочем, и вся страна в целом имеют право знать о планах правительства относительно Хадида Шебира и полковника Моци, находящихся в руках правительства уже более двух недель. Предстанут ли они перед трибуналом или власти намерены отправить лидеров в изгнание? Если они изберут последнее, что предполагает Джеймс Морган, то оппозиция в дальнейшем не сможет не рассматривать это как пример нерешительности действий правительства".

Джон Ричмонд опустил газету и словно наяву услышал голос мистера Моргана с ярко выраженным уэльским акцентом.

Неужели тот и в самом деле надеялся услышать от министра что-то вразумительное? Понятно, что правительство давно уже приняло решение, только кто ж объявляет о подобных вещах заранее?… Ведь нет ничего более невозможного, чем спорить со свершившимся фактом. И Ричмонд снова улыбнулся, вспомнив мысль, высказанную министром по делам колоний Морганом, которой, кстати, не оказалось в «Тайме»:

«…блестящий пример свойственной правительству слабости и нерешительности».

В проходе появилась стюардесса, с профессиональной ловкостью лавировавшая между рядами с подносом в руках. Ее стройная фигура и не сходящая с лица улыбка носили отпечаток профессиональной безликости. Проходя мимо, она так же посмотрела и на майора, он ответно улыбнулся ей, хотя и совершенно неосознанно. Сейчас Ричмонд находился далеко отсюда, мысленно возвращаясь в те давние годы, в Оксфорд. Хадид Шебир… В сущности-то, он и не знал его толком. В его памяти сохранилось всего несколько эпизодов, особенно один.

Перед глазами, будто это было вчера, встала картина с размытыми краями… Холодный зимний день, мерзлая земля, покрытая хрустящей ледяной коркой, душевая в студенческом лагере и двигающиеся под шумящими струями воды молодые мужские тела. Одно из них, тонкое и стройное, бледно-кофейного цвета, разительно выделялось среди распаренных розовых англосаксонских тел. Что тогда говорил этот Шебир? «Это ваше увлечение играми! В моей стране все не так, там не бывает игр, Сначала ты ребенок, а потом в один прекрасный день сразу становишься мужчиной». Тогда, помнится, кто-то рассмеялся и бросил в него мокрым полотенцем. Кофейного цвета руки ловко подхватили его на лету и столь же ловко отпасовали обратно. Все-таки как странно, что именно этот фрагмент так хорошо сохранился в его памяти…

Когда Ричмонд вышел из парламента и направился в военное министерство, чтобы повидаться с Бэнстедом, это воспоминание все еще отчего-то будоражило его. Бэнстед как всегда начал с напыщенных фраз. Он-де, Ричмонд, просто должен сидеть и терпеливо выслушивать очередную лекцию, ощущая себя представителем Королевской академии иностранных дел.

— Вне всякого сомнения, вы, должно быть, угадали причину, в силу которой я просил вас посетить заседание парламента?

— Ну, в общем-то понял. — Джону было забавно наблюдать, как пыжится и хмурит брови Бэнстед, обнаружив, что его слова переосмыслены им на простой и естественный родной язык. — Когда я отъезжаю и куда, спрашиваете вы? Завтра утром. В Сан-Бородон.

— Скажите, а министр коснулся в своей речи сложившейся в Кирении исторической и политической ситуации?

— При мне нет. Мистер Морган попросту не дал ему: принялся ругать его на чем свет стоит. Но я не расстраиваюсь, ибо, полагаю, вы не откажете мне в возможности ознакомиться с нею.

— Видите ли, ситуация в целом весьма и весьма деликатная, а как вы сами понимаете, всегда нужно знать, с чем имеешь дело…

— Насколько я понял, мне предстоит поездка на небольшой островок в Атлантике?

— Да. Климат там превосходный, однако вернемся к Кирении. Все проблемы там возникают из-за расового смешения населения, а также по причине той важной роли, какую играет это крохотное государство в военном отношении для всего арабо-афро-средиземноморского региона. На мой взгляд, его можно было бы назвать ключевым в решении стратегических вопросов на Среднем Востоке…

Лекция продолжалась, и конца ей, судя по всему, не предвиделось. Вообще отвлечь Бэнстеда от разглагольствований можно было только одним способом — пригласив его в какой-нибудь бар, где он тут же начинал сквернословить и пытался найти себе развлечение.

— Основную часть населения составляют турки и арабы, хотя в значительной степени представлена и греческая община.

— Да уж, настоящая сборная солянка.

— Ну что ж, можно назвать и так, если угодно. В 1878 году, по соглашению с Турцией, мы признали Кирению самостоятельным государством с условием, что будем осуществлять опеку над тамошним султаном, однако после того, как в 1914 году Англия и Турция оказались в состоянии войны, мы аннексировали это государство. Позже, в результате тайного Сик-Пикосского соглашения 1916 года, наше правительство обещало не проводить никаких переговоров по отчуждению Кирении без предварительного согласия французского правительства. Это соглашение было предано гласности на Британо-французской конвенции 1920 года, и согласно статье двадцатой Мирного договора, заключенного в 1923 году в Лондоне, Турция признала аннексию Кирении.

— И с тех пор начались проблемы.

Бэнстед еще больше нахмурился:

— С тех пор сама Кирения стала для нас одной из самых запутанных проблем. Там есть губернатор, действует законодательный совет, и в конце концов они получат автономию, но вся сложность заключается в отношениях между арабами и турками. Они ненавидят друг друга и в то же время сообща подвергают гонениям представителей греческой общины. Волнения начались еще в 1935 году, когда отец Хадида Шебира собрал проарабскую армию и устроил восстание, вылившееся в настоящую резню. С тех пор арабы всегда активно противились принятию любой конституции.

— Когда умер старый Шебир?

— В тридцать седьмом году. Его имя превратилось в легенду. После его смерти Шебир-младший и полковник Моци возглавили киренийские национальные вооруженные силы и, нагнетая атмосферу, держали их в постоянной боевой готовности. Ни для кого не секрет, что снабжение киренийской армии оружием и деньгами осуществлялось заинтересованными источниками извне…

— Но когда не знаешь имен, трудно что-либо предпринимать.

— Вот именно. Поэтому можно считать, что нам очень повезло, когда удалось захватить этих двоих.

— И сейчас уже известно, как с ними поступят?

— Ну, нам…, или, вернее сказать, правительству нужна некая пауза, чтобы перевести дух. Но в то же время… — Бэнстед вдруг улыбнулся и перешел на более мягкую манеру разговора, теперь более напоминавшую нормальную человеческую речь:

— Опека над ними будет поручена вам, майор, они станут как бы вашими чадами. И должен признаться, я чертовски рад, что не оказался на вашем месте. Ведь вся эта троица похлеще динамита, а вам предстоит обращаться с ними не иначе как с фарфоровыми статуэтками.

— Так их трое?

— Да, вам несказанно повезло, их трое. Мадам Шебир добровольно вызвалась сопровождать мужа в изгнании.

— Это и неудивительно, — понимающе кивнул Ричмонд. Ведь все знали историю девушки-англичанки, вышедшей замуж за Хадида Шебира и целиком посвятившей себя ему и своей новой родине Кирении. Ее судьба вызывала в иных людях сочувствие…

Теперь, подумал Джон, у него появится возможность собственными глазами посмотреть, что представляет собой мадам.

— На груди она носит камень с выгравированным на нем словом «Кирения».

— Судя по фотографиям, она чертовски привлекательна.

Совсем не похожа на тех дам, которые бывают вовлечены в политику. Как правило, они гораздо крупнее, и подбородок у них всех такой решительный…

— Да, да! — проговорил Бэнстед, по-видимому не очень довольный тем, что его лекция прервана.

Джон улыбнулся:

— Простите. Пожалуйста, продолжайте.

— Распоряжения относительно вашего отъезда уже сделаны. Выйдя отсюда, вы можете получить их. Есть, правда, еще один момент, который я должен прояснить. И здесь, и в министерстве по делам колоний мы столкнулись с одной крупной неприятностью. За несколько дней до захвата этих двоих в Кирении был убит один из наших парней, работавший на разведывательную службу. Горячий был малый, хотя и надежный. Он как раз собирался вылететь сюда, чтобы передать в министерство какую-то важную информацию, которую ему удалось раздобыть. После этого он должен был получить особое задание… Но так и не успел сообщить в центр то, что хотел. Теперь, правда, поговаривают, будто на самом деле он и не знал ничего такого о Хадиде Шебире и полковнике Моци, отчего бы у здешнего начальства глаза повылезали из орбит. Поскольку вам так или иначе предстоит жить с этими людьми, мы хотим, чтобы вы были все время начеку. Помимо основной информации, вы каждую неделю будете докладывать сэру Джорджу Кейтору…

— Он по-прежнему губернатор Сан-Бородона?

— Да, и остается им с тех пор, как вышел на пенсию. Как я уже сказал, вы, помимо своих докладов Кейтору, будете писать отчеты, адресованные непосредственно мне. Когда сочтете нужным. Только бога ради, не вздумайте наступать сэру Джорджу на любимую мозоль…

Джон улыбнулся. Долгие годы армейской службы приучили его не наступать людям на их любимые мозоли. И тут же мысленно он снова вернулся в Оксфорд, к воспоминаниям о Хадиде Шебире. Помолчав с минуту, спросил:

— Скажите, а почему для этой работы выбрали именно меня?

Из— за моих профессиональных качеств или есть какая-нибудь иная причина?

— По крайней мере мне ничего такого неизвестно. А вы считаете, могла бы быть и какая-то иная причина?

— Полагаю, что нет.

Если Бэнстед ничего не знает об Оксфорде, то и смысла нет упоминать об этом. Криво усмехнувшись, Джон проговорил:

— Признаться, здорово вы навесили на меня это дельце!

— Обычно офицеры получают уведомление о назначении за двенадцать часов. Вы имеете в своем распоряжении шестнадцать.

По— военному краткий ответ, состоявший из одного-единственного слова -и Джон уже оказался за дверью. По дороге он забрал предназначавшиеся ему распоряжения — плотный конверт с красной сургучной печатью и надписью «секретно», адресованный майору Джону Ричмонду. И вот теперь… Он откинулся на сиденье. Теперь он здесь, в самолете.

Мимо снова прошла стюардесса, он заказал бренди с содовой. Далеко внизу, словно бескровные жилы, проступившие на теле земли, раскинулись бледные и неясные ниточки дорог. Прошло всего две недели с тех пор, как он взял отпуск, который решил провести в Испании. Проехав на автомобиле всю Францию, они пробыли несколько дней в Коста-Брава…

Там было полно англичан и швейцарцев, погода стояла на редкость отвратительная, и в конечном счете весь этот отдых окончился как всегда: еще один, хоть и приятный, но незначительный женский персонаж присоединился к другим в тенистой галерее его памяти. В кармане у него лежало письмо от нее. Такие письма он уже получал и прежде…, они всегда были подписаны полным именем и приводили его в уныние.

Мне около сорока, подумал он, меня вполне устраивает моя холостяцкая жизнь, и к тому же я употребляю слишком много виски. Он улыбнулся, представив себя со стороны.

Гул мотора начал ослабевать — самолет пошел на посадку и вскоре приземлился в аэропорту Барахас.

До рейса на Гибралтар оставался час. Пассажиры мадридского рейса проследовали в здание аэропорта: одни задержались на таможенном пункте, другие отправились на стоянку такси, третьи осели в зале ожидания. Зайдя в ресторанчик для транзитных пассажиров, Джон Ричмонд расположился на солнышке на веранде и принялся наблюдать за жизнью аэропорта. Было жарко, в воздухе стоял резкий запах обожженной зноем земли и крепких испанских сигар. На столик упала тень, и приятный мужской голос, вежливый, но с едва заметным выговором, присущим уроженцам западных провинций, сказал:

— Майор Ричмонд?

Он поднял глаза, однако сесть не предложил. Темноволосый, приятной наружности молодой человек лет двадцати восьми стоял рядом с его столиком. На нем был модный блайзер с серебряными пуговицами, украшенными монограммами, безукоризненно отутюженные фланелевые брюки и замшевые ботинки. В руках он держал зеленоватого цвета фетровую шляпу. Он стоял спиною к солнцу, так что его интеллигентное, удлиненной формы лицо попадало в тень, но пара черт все же никак не хотела оставаться сокрытой: огромные темные глаза с длинными пушистыми ресницами, словно бы умело подрисованные, и крупные, пухлые губы.

— Вы и есть майор Ричмонд, не так ли? — проговорил он с какой-то мальчишеской открытостью и подчеркнутой готовностью слушать собеседника. — Это имя числится в списке пассажиров. А кроме того, позавчера я видел вас в коридоре, когда вы вышли из кабинета Бэнстеда. Меня зовут Грейсон, я адъютант сэра Джорджа Кейтора.

— Ах вот оно что… — Джон Ричмонд немного поерзал и сдержанным жестом указал на свободный стул.

Грейсон сел, и его пухлые губы слегка приоткрылись, обнажив ровный ряд белоснежных зубов. Это была открытая, очаровательная, почти профессиональная улыбка. Сунув руку в нагрудный карман, он извлек из него паспорт и положил на стол. Джон открыл его. Паспорт был выдан на имя Нила Грейсона.

— Жуткая фотография, — проговорил Грейсон, пока Джон неторопливо перелистывал странички документа.

Подобная осторожность и предусмотрительность, похоже, вызвали в Грейсоне легкое раздражение, но он старался не подать виду: Никогда ничего не добьешься в жизни, если будешь проявлять при людях свои эмоции. Он сидел и изучал Джона Ричмонда, пытаясь свести воедино уже сложившиеся у него представления об этом человеке — за день до отлета он получил подробный двухчасовой инструктаж относительно его персоны — со своим первым впечатлением от встречи с Ричмондом. Он отметил добротный твидовый костюм, сидевший на его собеседнике столь безукоризненно, что и на манекене смотрелся бы хуже, золотые наручные часы на потертом кожаном ремешке, галстук с монограммой колледжа святой Магдалины, легкие, безупречно начищенные кожаные ботинки и украшенный завитком перстень с печаткой, сверкнувший, когда тот возвращал ему паспорт, а еще внушительный старинный серебряный портсигар, который он достал из кармана и открыл перед Грейсоном.

— Вполне приличная фотография. Вот у меня на паспорте рожа точно как у уголовника, который еще к тому же не отошел после вчерашнего перепоя.

Эти слова были произнесены с такой непринужденностью, что сразу отмели всякий официальный тон. Это была как раз та легкость манер, о которой всегда мечтал Грейсон и которая была так естественна для Ричмонда. Глядя на майора, он сразу мог бы перечислить еще ряд вещей, которые были для того так же естественны, — блестящее образование, влиятельные друзья, положение в обществе. Но он не сомневался, что, имея все эти вещи, Ричмонд даже не отдает себе отчета в их истинной ценности.

— У нас еще есть время, сэр. Хотите кофе?

— Благодарю.

Грейсон подозвал официанта и, обратившись к нему по-испански, заказал кофе. Он даже выразил ему какое-то одобрение, желая показать, насколько хорошо владеет языком. В этот момент он, очевидно, занес Ричмонда в записную книжку своей памяти, как человека, который может быть ему полезен.

Когда они пили кофе, Грейсон сказал:

— Я был в отпуске, и меня срочно вызвали.

— Как вы предполагаете добираться до места?

— Из Лондона я летел вместе с вами, только сидел в первом салоне, и вы меня не заметили. Теперь вот жду рейса на Гибралтар и к вечеру планирую вместе с вами быть на миноносце «Данун».

— Ясно. — Потом, давая понять, что не желает больше говорить на официальную тему здесь, в кафе под открытым небом, Джон поинтересовался:

— Вы знаете Мадрид?

— Совсем плохо.

— Жаль, что у нас мало времени, а то бы могли послоняться по городу, посмотреть «Прадо». Мать частенько таскала меня в этот художественный музей, когда я был мальчишкой. Правда, позже я понял, что не было нужды заставлять.

— Бэнстед говорил, что у вас довольно внушительная коллекция картин.

— Да, это так, я, правда, покупаю больше, чем могу себе позволить. Но все твержу себе, что это своеобразный способ вложения денег… Что ж, буду надеяться, что не прогадаю.

Без тени зависти — Грейсон долго приучал себя к тому, чтобы не поддаваться этому чувству, — он подумал о своей матери.

И она тоже таскала его по всей Европе, но не затем, чтобы показывать музеи и достопримечательности городов, а чтобы закупить очередную порцию материала в каком-нибудь кооперативном магазинчике или доставить готовые платья на дом заказчицам.

Он улыбнулся при этом воспоминании. В сущности, дела у нее шли неплохо, и ей всякий раз удавалось выручить довольно приличную сумму в дополнение к заработку отца. Ее амбиции относительно сына были не менее честолюбивы, нежели его собственные… Образование в оксфордском колледже (хотя, конечно, не таком престижном, как святая Магдалина), потом блистательная карьера в Первом отделе, служба в министерстве по делам колоний и вот теперь — правда, тоже всего лишь как ступень к продвижению наверх — должность личного адъютанта сэра Джорджа Кейтора. Этим он был обязан своему отцу, который всегда учил его быть более чем средним игроком в регби. Предложение сыграть за команду сэра Джорджа Кейтора во время студенческих каникул в Оксфорде не было отвергнуто, и вскоре Кейтор тоже был занесен в «записную книжку» Грейсона как человек, могущий быть полезным…

Вслух он сказал:

— Насколько мне известно, сэр, вы принадлежите к Королевскому Кентскому полку?

— Да. Только я давно уже не имею отношения к строевой службе… С самой войны.

— А я не участвовал в войне. Из-за возраста. Правда, после университета два года прослужил в Колдстримз…

Джон молча кивнул. Ему невольно вспомнились слова Бэнстеда: «Грейсон пробивной малый. Намерен завершить свое восхождение по служебной лестнице никак не ниже чем в парламенте… или в кабинете министров. Возможно, лет эдак через двадцать уже видит себя премьер-министром. Этот парень использует все, за что можно ухватиться». Джон подумал: а вдруг сейчас перед ним и вправду будущий премьер-министр? Ну что ж, удачи ему.

По крайней мере, у него есть хоть какая-то цель…

Где— то зашипел и затрещал громкоговоритель и, наконец отплевавшись, объявил рейс на Гибралтар. Вместе они вышли на ослепляющую белизною каменных плит площадку зала ожидания.

Грейсон выбрал место напротив Джона. Некоторое время они перебрасывались отрывочными фразами, потом Джон задремал. В тот день он покинул свой дом в Бенендене в Кенте очень рано, чтобы попасть в лондонский аэровокзал к половине восьмого. Обычно он оставался в городе на ночь, но это задание свалилось на него так неожиданно, а ему еще предстояло сделать кое-какие распоряжения управляющему имением в Сорби-Плейс и экономке. Управляющий поехал с ним, чтобы потом пригнать машину обратно, по дороге они говорили о делах. Такая работа, как эта, могла занять несколько месяцев, но не исключено, что его отсутствие могло затянуться и на пару лет… Ричмонд закрыл глаза, представив себе тот июньский рассвет, туман, клочьями обволакивающий утопающую в зелени деревушку, и темные очертания тисовых деревьев, отчетливо вырисовывающихся на светло-сером камне церковных стен…

Он уезжал и возвращался, а здесь, казалось, ничего не менялось.

Даже он сам. Это была мирная, однообразная в своей безмятежности картина, порой даже навевающая скуку. Быть может, ему не хватало как раз того, что в избытке имел Грейсон, — жгучего стремления, какой-нибудь цели…

Сидя через проход напротив, Нил Грейсон наблюдал за спящим Ричмондом. Могучее телосложение, но ничего лишнего.

Очевидно, майор принадлежал к тому типу людей, которым не нужно все время тренироваться, чтобы поддерживать форму.

Светло-каштановые волосы коротко подстрижены — вне всякого сомнения, подумал Грейсон, рукою самого мистера Трампера с Керзон-стрит, — на висках легкая белизна, которую пока.даже трудно назвать сединой. Грейсон знал, что Ричмонду около сорока. Некоторые мужчины, вступив в этот возраст, достигают наивысшего расцвета, на многие годы сохраняя физическую силу и темперамент. Майор Ричмонд, похоже, вступил в эту пору недавно и собирался сохранить форму надолго. Его лицо заинтересовало Нила. Он всегда подвергал тщательному, всестороннему изучению тех, в ком видел потенциальных противников, или, напротив, людей, способных принести ему пользу.

Это открытое честное лицо принадлежало к лучшему армейскому типу людей — тех, кто привык взвешивать свои поступки. Когда такой человек отдает приказ, он делает это вполне осознанно, не демонстрируя при этом своей власти. Когда они пили кофе в аэропорту, Нил обратил внимание на выражение настороженности во взгляде голубых глаз Ричмонда, когда тот улыбался. Ему показалось, майор относится к той категории людей, которые попали в армию без особой цели, однако нашли там свое призвание. Он отметил про себя также, что этот человек, должно быть, имеет влияние в той среде, где он, Грейсон, собирается вращаться, и что скорее всего Ричмонд консерватор, ибо другого и представить невозможно… Со временем он мог бы воспользоваться дружбой этого человека. Поэтому в своем «дневничке», который постоянно держал в голове на будущее, он отметил, что по возвращении в Англию непременно постарается получить для себя приглашение в Сорби-Плейс.

Он достал из портфеля книгу и улыбнулся при мысли о возможном когда-нибудь посещении Сорби-Плейс. Ричмонд провел в этом имении всю жизнь, а до него в годы правления лейбористов там жила его семья… Подумать только, одна и та же семья на протяжении нескольких столетий обитала в одном и том же доме! Совсем не то что у него, Нила. К тому времени, когда он окончил Оксфорд, его собственная семья сменила уже более двух десятков дешевых меблированных комнат и убогих, обшарпанных домишек. Да, подумал он, хорошее общество предполагает блистательных, выдающихся людей… И тебе, Нил Грейсон, нужно стать таким. Так держать, старина!

Он повертел в руках книгу, разглядывая яркую зелено-желто-синюю обложку. На переднем плане был изображен густой банановый лес, а над ним и над возвышающимся в кольце облаков кратером вулкана — восходящее солнце. Название книги гласило: «Дженет Харкер. Острова Сан-Бородона». Он раскрыл ее. На форзаце небрежной женской рукой было написано:

«Любимому Нилу от любящей Дженет». Прочтя это и состроив гримасу, он достал из кармана перочинный нож и аккуратно вырезал из книги весь листок. Было бы странно, если бы в кабинете губернаторской резиденции лежала книга с подобной надписью. Два года Дженет жила в Порт-Карлосе, собирая материалы для этой книги, а совсем недавно они снова виделись в Лондоне. Издание туристических путеводителей приносило ей немалые деньги, на которые она, как и на свою дружбу, никогда не скупилась. Все это было, конечно, очень мило', но не более того. Ведь если уж говорить о женитьбе, то тут нужно уметь сделать правильный выбор… Уметь выбрать такую женщину, которая способна уничтожить все преграды на твоем пути и распахнуть все двери, в которые ты хочешь войти…

Вырезав из книги форзац, он снова убрал ее в портфель, вовсе не намереваясь читать ее. Он и так знал все, что можно, о крохотной колонии Сан-Бородон, хотя, надо признаться, писательская манера Дженет напоминала ему ее ласки и была наполнена таким же теплом, нежностью и множеством восклицательных знаков.

Стояла тихая ночь. На ровную гладь воды падала узкая полоска бледного лунного света. За их спиной постепенно гасли огни Гибралтара. Тишину нарушали лишь обычные звуки рутинной жизни эскадренного миноносца ее величества «Данун», этого крошечного, уединенного островка, затерявшегося сейчас в бескрайних морских просторах. Из кают-компании доносились отдаленные звуки аккордеона, они смешивались со слабым тарахтением мотора и веселым плеском фосфоресцирующей волны, бьющейся о борт корабля.

На мостике капитан-лейтенант Эдвард Берроуз, для друзей просто Тедди Берроуз, говорил:

— Даже и не надейтесь, что вам удастся разобраться в политической подоплеке этого дела. По-моему, эти ребятки, что сидят там, наверху, и сами-то не очень хорошо понимают, что делают. Чаще всего они просто рубят сплеча и умудряются при этом слыть умниками.

— А по-моему, ситуация предельно ясна, — проговорил Джон Ричмонд. Теперь он был уже в форме и в преддверии предстоящей встречи с губернатором Сан-Бородона даже надел наградные планки.

— Только не пытайтесь объяснить ее мне. Если человек доставляет вам неудобства, избавьтесь от него. Отрубите ему голову или заприте в Тауэре. Вот и все. — Берроуз усмехнулся и сильно, по-лошадиному фыркнул. — А с этим почему-то надо возиться. Он даже тащит с собою весь свой гарем, черт бы его побрал! Хотел бы я послушать, что говорят обо всем этом у меня в команде…

Капитан рассмеялся, нарушив своим громогласным хохотом безмятежную тишину ночи. Его огромное тело сотрясалось до самого основания, а лицо казалось чересчур крупным даже для такой громадины. Кустистые брови, грубые, словно топором вырубленные черты лица, большой добродушный рот…, все это как нельзя лучше подходило к этому неуклюжему, прямолинейному и открытому человеку, который наступит вам на ногу и даже не заметит этого. Руки у него тоже были огромные, сильные и такие же неуклюжие, как и он сам, и чувствовалось, что ловкость и проворство движений они обретают только на корабле.

— У него нет никакого гарема, — возразил Джон. — Только одна жена. Кстати, англичанка.

— Да, я вроде что-то слышал. Вот интересно, что он делает с женой-англичанкой, а?

— Полагаю, то же самое, что делают все мужчины со своими женами, — с улыбкой ответил Джон. — А знаете, ее ведь никто не заставлял ехать с ним. Она добровольно отправилась в это изгнание.

— Как трогательно! — фыркнул Берроуз. — Ну а этот полковник Моци? Говорят, он настоящая змея: злобный и коварный.

Джон усмехнулся:

— Он настоящий солдат. Я разговаривал с людьми, которым довелось воевать против него. Они считают, что им просто крупно повезло, что они поймали и его, и Хадида Шебира.

— Хадид Шебир… — Берроуз вздохнул. — Господи, ну и имена у них! Не выговоришь.

— Из-за этого имени отчасти все и произошло. Когда отец Шебира был убит, его имя и слава потребовали достойного продолжателя. В таких странах, как Кирения, одно лишь имя способно собрать под военные знамена несколько тысяч человек…

— Не утруждайте себя чтением лекций. С меня хватит и того, что я просто доставлю их на Сан-Бородон, а уж потом он будет ваш со всеми потрохами. Хотя, признаться, мне лично очень жаль, что на роль тюремщика выбрали именно вас.

Позже, лежа на койке в каюте, которую он занимал на двоих с первым помощником Берроуза лейтенантом Имреем, Джон вдруг осознал, что слово «тюремщик» застряло у него в голове как заноза. Да, конечно… Кто же он, как не тюремщик? Самый настоящий тюремщик, только высшего класса. Сам он никогда бы не выбрал себе такой работы, но когда служишь в армии, то, как известно, работу не выбираешь: выполняешь, что прикажут. Он представил себе, как завтра утром, когда эта новость появится в газетах, многие из тех, кого он знает, прочтут о депортации Хадида Шебира из Кирении на Сан-Бородон. А рядом они увидят и его имя…, а потом он услышит: «Джонни Ричмонд теперь служит тюремщиком на крохотном островке в Атлантическом океане… Ну что ж, кажется, это все, что могли выжать из него в военном министерстве». А кто-то, быть может, даже вспомнит, что он с Хадидом вместе учился в Оксфорде и они немного знакомы.

Это, должно быть, тоже покажется кому-то забавным.

Джон проспал четыре часа, и как только забрезжил рассвет, снова был на капитанском мостике. Там уже стояли Берроуз со своим первым помощником, а в углу с хмурым и недовольным видом человека, для которого самое ненавистное это вставать спозаранок, ежился, кутаясь в просторное твидовое пальто, Грейсон.

Вокруг царила суматоха и беготня, слышались громкие приказы, лязг и скрежет мотора и снастей. Море светилось каким-то жирноватым, глянцевым блеском, не выказывая при этом признаков жизни.

Через некоторое время Грейсон, посмотрев вперед, кивнул и проговорил:

— Вон они!

Впереди, правда, еще очень далеко, приблизительно в миле от них, Джон разглядел едва заметное облачко дыма и смутные очертания корпуса корабля. Но расстояние между ними быстро сокращалось, и очень скоро оба судна уже разделяло каких-нибудь сто ярдов. Второе судно оказалось яхтой, шедшей под киренийским флагом, на носу ее, ближе к левому борту, красовалась надпись: «Хамса».

Берроуз держал курс прямо на нее.

— Они поменяли название, — сказал он. — Это «Пандора». Раньше она принадлежала одному греческому судовладельцу. Бог ты мой, только посмотрите, что они вытворяют со шлюпкой!

На палубе «Хамсы» царили шум и неразбериха. Небольшая моторная лодка, раскачивавшаяся на шлюпбалках, внезапно стала быстро опускаться вниз, потом остановилась, немного не достигнув воды, — нос ее так и остался приподнятым фута на три по сравнению с кормой. Возле трапа суетились люди, вскоре они образовали нечто вроде прохода и принялись носить к трапу чемоданы.

— Какого черта они тащат багаж?! — возмутился Берроуз.

Грейсон улыбнулся:

— Может, Тедди, они рассчитывают задержаться надолго.

Знаешь, некоторые не любят расставаться со своим барахлом и предпочитают всегда держать его при себе.

— Это же эскадренный миноносец, а не какой-нибудь паршивый пассажирский лайнер. Вот что, Ричмонд, надо бы нам спуститься вниз и встретить их. Только помните, старина, возиться с ними предстоит вам. Вам лучше знать, что с ними делать.

Они спустились на шканцы. Солнце к тому времени уже начинало подниматься над поверхностью моря. На «Дануне» спустили трап, шлюпка двигалась по направлению к миноносцу, быстро рассекая носом водную гладь. Берроуз и офицеры выстроились вдоль палубы. Старшина с унылым, невыразительным лицом, выдающим в нем уроженца Портсмута, передернулся в гримасе, заметив на корме шлюпки целую груду чемоданов.

Ричмонд слышал, как Берроуз в сердцах выдохнул: «Паршивые обезьяны!» Ричмонд улыбнулся. Для Берроуза весь мир четко делился на англичан и на паршивых обезьян. В этом разделении не было злобы или ненависти, просто неповоротливость ума, ограниченность, пронизывавшая этого человека насквозь и оказывавшая влияние на все его суждения. Именно эта ограниченность, подумал Ричмонд, и помешала Берроузу сделать настоящую флотскую карьеру… Но тут ему пришлось оставить эти мысли", так как делегация с «Хамсы» уже поднималась по трапу.

Встреча прошла формально, с, соблюдением всех правил, однако никто не отдавал никаких почестей — состоялся лишь краткий обмен приветствиями.

Через десять минут «Данун» уже шел через пролив на запад: от островов Сан-Бородона его отделяло сорок восемь часов хода.

Их было четверо, и все вместе они образовывали молчаливую, откровенно враждебную группу, демонстративно расположившуюся на противоположном конце длинного стола кают-компании. Хадид Шебир расположился, положив локти на стол, подперев подбородок руками и наполовину закрыв ими лицо.

На нем был старый непромокаемый плащ с поднятым воротником и зеленый шарф, обмотанный вокруг шеи. Слева от него расположился полковник Моци в защитного цвета брюках и таком же кителе, плотно облегавшем тело и застегнутом на все пуговицы. В петлицах он носил неизвестные Джону знаки различия с изображением кривой восточной сабли с восседавшим над ней орлом. Должно быть, символ киренийской национальной армии… Только, подумал Джон, какая же она национальная?

Всего лишь горстка хорошо натасканных преступников, все знания которых состоят лишь в том, как организовывать диверсии и вести партизанскую войну. Моци сидел, скрестив руки поверх фуражки, лежавшей на столе, в одной из них был зажат коротенький костяной мундштук с сигаретой. Справа от Хадида Шебира сидела его жена, на которой поверх платья было накинуто свободного покроя пальто из верблюжьей шерсти, однако лица ее Джон разглядеть не смог из-за низко опущенной головы. Казалось, женщина так сосредоточенно изучает чернильное пятно на скатерти, что не видит и не слышит ничего вокруг. Позади них, прислонившись спиною к стене, стоял слуга, которого они привезли с собою на борт «Дануна», пожилой, невысокий человечек с пробивающейся сквозь смуглую кожу щек седой щетиной, в маленькой облегающей черной шапочке, белом кителе с потускневшими медными пуговицами и плотных черных брюках, заканчивавшихся чуть выше лодыжек. Ноги его были босы. Казалось, будто он всю ночь пробыл на костюмированном балу и вот теперь, застигнутый рассветом, почувствовал наконец непомерную усталость и свой уже преклонный возраст. Он стоял, вперив взгляд в затылок Хадида Шебира с тем же отрешенным вниманием, с каким мадам Шебир разглядывала чернильное пятно.

На какое-то мгновение все они показались Джону единым неделимым целым, поглощенным только собой и своим миром, которым нет дела ни до него, ни до кого-то другого. Обстоятельства сложились так, что он вынужден будет провести в их обществе неизвестно сколько времени…, и у него, конечно, еще будет возможность узнать их поближе. Но сейчас внешность каждого из них являлась для него всего лишь живой оболочкой, под которой, как приходилось только догадываться, скрывается личность. Даже лицо Хадида Шебира, освещенное лучами утреннего солнца, когда он поднимался на борт корабля, было всего лишь смутным продолжением какого-то отдаленного воспоминания времен Оксфорда.

Чувствуя неловкость, вызванную их явной враждебностью, понимая это и стараясь придать голосу как можно больше твердости, Ричмонд проговорил:

— Капитан Берроуз, офицеры и я постараемся сделать все возможное, чтобы вы не испытывали неудобств на борту корабля. Однако вы должны понять, что на борту миноносца не так много свободного места, поэтому вам придется мириться какое-то время с несколько стесненными обстоятельствами.

Полковник Моци поднял голову. Держа мундштук с сигаретой вертикально перед собой, так что тот напоминал восклицательный знак, он сказал:

— С чего вы взяли, что мы понимаем по-английски?

— Ваш лидер Хадид Шебир четыре года учился в Оксфорде, а мадам Шебир, насколько мне известно, англичанка…

— Была англичанкой, — проговорила мадам Шебир, не поднимая головы.

— И вы, полковник, три года прожили в Америке. Однако если хотите изъясняться на родном языке, вам будет предоставлен переводчик.

Полковник Моци опустил мундштук:

— В этом нет необходимости, майор.

— Для мадам Шебир и ее мужа приготовлена каюта. Вам, полковник, мы предоставим другую. А вашего слугу проводят на нижнюю палубу.

Полковник встал. Это был невысокого роста, стройный человек лет пятидесяти, хотя в его темных волосах, гладко зачесанных назад, не было ни единого признака седины. Его внешность как нельзя лучше соответствовала той репутации, которая сложилась об этом человеке и с которой Джон ознакомился перед отъездом из Лондона. Это был суровый, преданный своему делу человек, столь самозабвенно устремленный к цели, что, стоя рядом с ним, вы могли ощущать, будто слышите слабый гул какого-то бесперебойного моторчика, работающего внутри него. Глядя на него, вы сразу же забывали о его невысоком росте, видя перед собой лишь спокойную силу и чувствуя безмятежную глубину лабиринтов его мысли.

Он был наполовину араб, наполовину турок, и его худое, клинообразное лицо казалось словно выструганным острым восточным ножом. Единственное, что придавало его внешности некоторую мягкость, были необыкновенно длинные ресницы, которые так высоко загибались над темными глазами, что почти доставали до бровей.

— Лучше поменяться каютами, — слегка замялся полковник. — Мадам Шебир очень устала и хотела бы остаться одна.

А мы разделим каюту с Хадидом.

— Как вам угодно. Еда будет подаваться здесь. Вам одним.

Слуга — в вашем распоряжении. Погода стоит жаркая, и капитан Берроуз распорядился предоставить вам место на палубе, там для вас поставят тент…

Должно быть, подумал Джон, если посмотреть со стороны, я похож сейчас на владелицу какого-нибудь курортного коттеджа, рьяно зазывающую к себе постояльцев и старательно расписывающую перед ними достоинства своего жилья. Он ни на секунду не сомневался, что эти пленники еще доставят ему немало хлопот и что львиную долю времени ему предстоит потратить на то, чтобы сглаживать углы при возникновении разного рода неприятностей. Ну что ж, в конце концов, это его работа и ему платят за это…

— Как скоро мы предполагаем прибыть на Сан-Бородон?

Это опять голос полковника. Остальные, казалось, абсолютно безучастны к происходящему.

— До Порт-Карлоса примерно два дня ходу.

— И потом?

— А потом вы получите дальнейшие распоряжения относительно вашего… — Джон колебался, не решаясь произнести слова «содержание под арестом», и прежде чем он мысленно нашелся что ответить, полковник Моци без тени юмора сказал:

— Будем называть это квартированием, майор.

— Так вот, дальнейшие распоряжения вы получите от губернатора Сан-Бородона сэра Джорджа Кейтора. Я буду сопровождать вас повсюду и со своей стороны могу обещать, что сделаю все, что в моей власти, чтобы…

Джон не успел договорить, потому что в этот момент мадам Шебир неожиданно встала.

— Бога ради, давайте поскорее покончим со всем этим! — воскликнула она. — Я не сомневаюсь, что вы сделаете все, что в, вашей власти, уверена, что вы будете любезны с нами, и если вода в ванной окажется холодной, мы сможем пожаловаться вам. А если мы не будем вести себя должным образом, вы посадите нас на хлеб и воду…

Хадид Шебир крепко схватил ее за локоть. Он не проронил ни слова, просто держал ее за руку, будто впившись пальцами в ткань рукава ее пальто. Женщина разволновалась и тяжело дышала. Джон заметил, что она вот-вот разрыдается.

На вид ей было чуть больше тридцати; она производила впечатление довольно высокой и гораздо более привлекательной, чем на фотографиях. Сейчас она уже была не похожа на застывшую, безмолвную фигуру. И взгляд ее, обращенный на Ричмонда, выдавал внутреннее кипение страстей. А ведь это, подумал Джон, и есть та почти легендарная мадам Шебир, которая носит на груди медальон с выгравированным на нем словом «Кирения». Да, сейчас она и впрямь держалась так, словно события просто обязаны разворачиваться только вокруг нее и Хадида Шебира. Джону понравилось ее лицо, в нем чувствовались сила и энергия. Жаль, что ему предстоит быть ее тюремщиком, — двухнедельный отпуск в Испании мог бы оказаться куда более приятным времяпровождением. И все же он вовсе был не склонен позволить ей запугать себя.

— Не могу обещать вам водопровода с горячей водой на Море, — произнес он как можно более непринужденно, — но обязательно прослежу за тем, чтобы вас не посадили на хлеб и воду.

При этих словах Хадид Шебир улыбнулся и отпустил локоть жены, она же продолжала стоять, не говоря ни слова.

— Мадам Шебир крайне утомлена, — заметил полковник Моци. — Ей пришлось пережить трудные минуты.

— Понимаю, — ответил Джон.

— Он, видите ли, понимает! — Мэрион саркастически улыбнулась и приподняла бровь, что придало ее лицу удивленно-насмешливое выражение. — Подумать только! Безукоризненно корректный майор Ричмонд, оказывается, все понимает! — Она повернулась и направилась к выходу из кают-компании, потом, остановившись, сказала:

— Я бы хотела пойти к себе. — И легкой быстрой походкой приблизилась к двери, отчего ее распахнутое пальто сползло с плеч. Джон поспешил отдернуть перед нею дверную занавеску. За дверью стоял Нил Грейсон, и, обратившись к нему, Джон попросил:

— Мадам Шебир направляется в свою каюту. Будьте любезны, проводите ее. В ту, что сначала предназначалась для полковника Моци.

Грейсон отвесил мадам Шебир легкий поклон. Она на мгновение остановилась, устало посмотрела на Джона, и он понял: единственное, что ей сейчас необходимо, это сон. Она провела рукою по виску, и Джон заметил, как сверкнули на ее пальцах обручальное кольцо и два перстня с крупными камнями. Зачем было вовлекать ее во все это? — возмущенно подумал майор.

И Шебир и Моци знали, на что идут, они представляют собой ощутимую и грозную силу, и горечь поражения делает их еще более опасными. Но она…

На мгновение ему показалось, что женщина хочет что-то сказать: он видел, как приоткрылись ее губы, но внезапно она передумала и, переступив порог, подошла к Грейсону.

— Абу! — позвал полковник Моци.

Слуга вышел из кают-компании и последовал за мадам Шебир.

Когда они ушли, Хадид Шебир отодвинул стул и поднялся.

Моци тут же вскочил и встал у него за спиной. От Джона не ускользнуло это движение, у него сложилось впечатление, будто оба они инстинктивно отпрянули назад, желая занять оборонительную позицию, судя по всему, хорошо усвоенную ими…

Должно быть, именно так привыкли они передвигаться у себя на родине, осторожно скользя по голым, каменистым ночным тропам, в любой момент готовые вступить в схватку и движимые лишь одной страстью, сжигавшей их изнутри. На мгновение Джон с удивлением подумал о тщетности попытки удержать этих людей под стражей, даже если окружить их бесчисленны-, ми войсками и танками.

Кончиками пальцев Хадид оперся о стол и впервые за все время посмотрел Джону в глаза. Худое, интеллигентное лицо с глубоко посаженными глазами, гладкая и упругая кожа, показавшаяся Джону светлее, чем тогда, в Оксфорде… И все-таки это было уже другое лицо — повзрослевшее: живость черт теперь сменилась суровым величием. Размотав на шее шарф, Хадид проговорил несколько хриплым, но приятным голосом:

— Мы с вами мужчины, майор Ричмонд, и понимаем, что происходит. Но моя жена… — Плечи его передернулись, и этот жест со всей определенностью показал, какую грань он проводит между мужчиной и женщиной. — Она добровольно последовала за мной. Ей было нелегко принять это решение. Она переживает за меня и не может скрыть этого. Вы не должны думать, что ее резкий выпад против вас носит целенаправленный характер. — Он улыбнулся и продолжал:

— Ей не понять того уважения, которое мужчины порой испытывают к своим врагам. К какому полку вы приписаны?

Этот вопрос не удивил Джона: он давно ждал, когда смутное воспоминание оживет в голове Шебира. Конечно, сейчас, может быть, было неуместно говорить об этом, но ему интересно, помнит ли его Хадид. Однако темные, глубоко посаженные глаза Шебира смотрели на него не узнавая, видя в нем всего лишь человека в военной форме, солдата, представителя власти. Для Хадида он сейчас был всего лишь солдатом, имеющим звание и полк приписки.

— К Королевскому Кентскому полку, — ответил Джон. — Я вполне понимаю, что сейчас испытывает мадам Шебир.

Кивнув, Хадид проговорил:

— Это хороший полк. Нам довелось воевать против него в Кирении. А сейчас, майор Ричмонд, мы бы хотели удалиться в свою каюту.

На палубе перед капитанским мостиком старшина Гроган с лицом уроженца Портсмута и трое матросов сооружали тент для новоприбывших. Без тени восторга Гроган думал сейчас о Сан-Бородоне, где им предстояло проторчать шесть, а то и более месяцев. А как бы было здорово, пусть даже ненадолго, вернуться в Средиземное! А еще лучше в Портсмут. Правда, последнее он теперь уже представлял с трудом. Его старушка пишет, что обклеила гостиную новыми обоями. Наверняка, как всегда, получилось курам на смех. Жена-то, конечно, воображает, что у нее есть вкус. В последний раз, приехав домой, он обнаружил, что потолок на кухне выкрашен желтой краской, а стены теперь синие. В глазах у него, помнится, так и зарябило. Чуть не ослеп, а ей хоть бы что. Ведь женщину ничто не остановит. Уж если она что задумала… Вот взять хотя бы эту жену Шебира. Какой шум поднялся, когда она собралась ехать со своим мужем!

А ведь тоже англичанка. Только странная какая-то.

Он зашел под тент и похлопал ладонью по натянутой парусине.

— Тугой, как свинячье пузо, — удовлетворенно отметил он.

— Как думаешь, командир, будет она тут загорать на солнышке, а? — сострил один из матросов.

Гроган молча посмотрел на него, двое других рассмеялись.

Ведь если Гроган смотрит на кого-то и ничего не говорит, тут уж хорошего не жди.

Лейтенант Имрей и Грейсон сидели возле орудийной башни, опершись спиной о перила заграждения. Двое матросов в спецовках, тихонько насвистывая и размашисто шлепая кистями, красили бронированную обшивку орудия в серый цвет.

Солнце было уже в зените и палило нещадно.

Имрей, молодой офицер, недавно помолвленный с дочерью доктора из Херефордшира, пребывал в новом для себя состоянии человека, с утонченной напыщенностью пытающегося совладать с нахлынувшими на него чувствами. Еще год назад он пребывал в таком же восторге от нового спортивного автомобиля, подаренного ему отцом. Теперь место автомобиля заняла дочка доктора.

Наблюдать за поведением влюбленных, будучи при этом участником этих отношений, сделалось теперь для Грейсона любимым занятием, подобным некоей светской игре, какие обычно устраиваются в гостиных, чтобы развеять скуку. Грейсон, знавший Имрея по Порт-Карлосу, считал того обаятельным, неопытным юнцом.

— А меня не удивляет поступок мадам Шебир, — говорил Имрей. — Она любит своего мужа, привязана к нему, вот и согласилась разделить с ним изгнание. Чего же тут непонятного?

Что меня действительно удивляет, так это вообще ее замужество, зачем она вообще связала свою жизнь с неевропейцем…

Отрезала себя от родины, семьи, друзей.

Грейсон усмехнулся:

— А у нее и нет ни семьи, ни друзей. Во всяком случае, в том смысле, в каком ты это понимаешь. Ее отец, если не ошибаюсь, работает мойщиком окон в Свиндоне. Теперь, после всей этой истории, мойщик наверняка будет целую неделю бесплатно пить пиво в местной пивнушке, а может, даже получит несколько гиней от какой-нибудь скандальной лондонской газетенки за то, что даст ей интервью. С шестнадцати лет она была предоставлена самой себе, работала в мануфактурной лавке, потом уехала в Лондон и устроилась продавщицей в магазин Хэрродса…

— Откуда тебе все это известно?

— Я тебя умоляю, Имрей! Неужели ты думаешь, нас послали бы на Сан-Бородон, предварительно не проинструктировав? Она как раз работала у Хэрродса, когда познакомилась с Хадидом. Он тогда учился в Лондонской школе экономики, до этого они не встречались. И я совсем не осуждаю его. Она чертовски привлекательная девчонка, к тому же с хорошими манерами, знает, как со вкусом одеться, как себя вести…

— Да в том-то все и дело! С такими данными она могла бы устроиться в жизни и получше…

Грейсон тихонько фыркнул, выказывая нетерпение. Он представил себе ее сверстниц, которые добились, в жизни гораздо меньше.

— Ну не скажи. Этот Хадид Шебир не какой-нибудь, как ты говоришь, «туземец», а вполне цивилизованный, интеллигентный и образованный человек. И потом, не забывай, его состояние оценивается в полмиллиона. Где ты видел девушку, работающую у прилавка, да еще со свиндонским выговором, которой удалось бы найти что-нибудь получше? А кроме того, ты забыл, — рот его слегка скривился в усмешке, — она ведь полюбила его. А любовь не знает преград, для нее не существует ни цвета кожи, ни расовых, ни других различий. Или, может быть, у вас в Херефордшире об этом еще не знают?

Имрей нахмурился, явно раздосадованный:

— Зря ты так, Грейсон. Люди в Херефордшире такие же, как и везде. Вот Делия, например, имеет весьма свободные представления насчет…

Грейсон сделал вид, что внимательно слушает Имрея, однако внутренне содрогнулся при мысли об этой имреевской Делии, представив себе эдакую тяжеловесную девицу, от которой вечно несет конюшней.

Над кроватью на стене весело плясали блики отражавшейся сквозь иллюминатор воды. Наверху, под самым перекрытием, в уродливых трубах прерывисто булькала вода. Да, в кают-компании, думала Мэрион Шебир, она чуть было не сорвалась, так разволновалась, что готова была разрыдаться. Хорошо, что Хадид остановил ее, схватив за руку. Подумать только, прошло всего два года, а все так изменилось. Хадида, увезшего ее в Кирению, возившего ее по Европе и Америке, Хадида, открывшего ей новый мир и сделавшего из нее другого человека, больше нет. А тот Хадид, чьи пальцы недавно вцепились в ее руку, не значил для нее больше ничего.

Тряхнув ногами, она сбросила туфли, и они со стуком упали на пол. Мэрион допила остатки воды, которую ей принес Абу, чтобы запить аспирин.

В сущности, она теперь уже не нужна Хадиду. Оба они ничего не значат друг для друга. Это Моци настоял на том, чтобы она поехала. Ее присутствие, как оказалось, было важным в политическом смысле, Моци собирался извлечь из него пропагандистскую выгоду, пытаясь посмотреть на ее решение сопровождать Хадида со стороны, глазами мировой общественности. Но Моци не доверяет ей. Раньше все было по-другому. Она служила на благо Кирении, читала лекции за границей, выполняла функции курьера и доверенного лица, развлекала и очаровывала тех, от кого они рассчитывали получить деньги, а пару раз даже принимала участие в военных походах, где ей приходилось подолгу находиться в седле и спать в палатках. Она слушалась их обоих, испытывая на себе гипнотическую силу прошлого и самозабвенную преданность делу, до сих пор продолжавшую жить в ней. Она все еще не могла окончательно отказаться от преданности Хадиду и от любви к нему, не в силах забыть, каким он был прежде.

Интересно, что было бы, откажись она покинуть Тунис и поехать с ними? Можно подумать, что у нее и в самом деле была такая возможность… Она рассмеялась, подумав об этом. Если Хадид и Моци на что-нибудь решатся, они не остановятся ни перед чем.

Англичане уже поняли это. Англичане! Господи, она думает о них так, словно не имеет к ним никакого отношения.

Мэрион легла на спину, подложи в руки под голову, волосы ее разметались по подушке. Если бы тогда, давно, когда она была еще почти девочкой, кто-нибудь сказал ей, что она окажется теперь здесь, на этом судне, и что с нею приключится столько разных событий… Хотя, если припомнить, ведь ей говорили. С подружкой, работавшей вместе с нею в магазине Хэрродса, она однажды ходила к гадалке. Это было где-то в районе Монпелье-сквер. Она помнит, как, хихикая, они скакали вверх по ступенькам, а потом женщина, от которой сильно пахло маринованным чесноком, просто и спокойно изрекла: «Ты улетишь далеко-далеко, словно птица, но только много времени спустя обретешь место отдохновения. Не надо бояться, милая, тебя ожидает счастье…»

Подобные предсказания, насколько она поняла, всегда оканчивались счастьем, иначе все эти гадалки остались бы без работы. Но уже через неделю она встретила Хадида, и счастье тогда буквально сбило ее с ног, и она пребывала на вершине блаженства. То, что она могла услышать дома, не имело для нее никакого значения. Она представляла, как ее семья в Свиндоне соберется на кухне за столом. Уже тогда она была чужой для них со своими столичными манерами и лондонским акцентом, вместо уилтширского. Бедная мама! Какой обеспокоенной и встревоженной казалась она с этой ее дрожащей верхней губой, означавшей, что бедняжка вот-вот разрыдается, — этот признак знали все в семье, равно как и то, что отец тут же обязательно обнимет ее и приласкает. «Да ладно тебе, мать. И почему бы ей не выйти за него? Он славный парень и не виноват, что у него кожа другого цвета. Да и потом, что такое цвет кожи? Все равно что хороший загар, только и всего».

Но мать не понимала. Она считала, что Мэрион со своими манерами и речью могла бы выйти за какого-нибудь банковского служащего, и тогда бы им не было стыдно за нее перед соседями. Они могли бы гордиться дочерью. А вот Хадида соседи никогда не примут. Для них он всегда будет чужаком, «туземцем»… Разве не они, эти «туземцы», имеют по полдесятку жен? Хадиду и в голову не могло прийти, насколько она тогда была близка к тому, чтобы поддаться на уговоры матери…, этой маленькой, похожей на ребенка, вечно озабоченной женщины, державшей все семейные сбережения в конвертиках на каминной кухонной доске. Там были и страховочные, и квартирная плата, и деньги на починку обуви, на бакалею и на мясо. Был там и конвертик с деньгами, отложенными на праздник, — обычно их хватало лишь на то, чтобы всей семьей прокатиться до Истбурна. Она помнит, как они едва сводили концы с концами, когда отец оставался без работы, и как она сама шла в школу в гимназическом платье, которое было куплено, будучи уже далеко не новым, и было так велико ей, что приходилось ушивать — на вырост. Она очень хорошо помнит, как мучительно было сознавать, что у тебя нет одежды, которая есть у других детей… Все это, казалось теперь, происходило сто лет назад.

Что ж, может быть, ей действительно нужно было выйти замуж за банковского служащего, обзавестись двумя детишками и прислугой и приглашать маму раз в неделю на чай…

«Да, я люблю его. Его нельзя не уважать, и…»

«Да он нормальный, мать. Такой же, как и мы. Стоит вместе со всеми в трактире и ждет, когда ему нальют кружку. Он славный малый и вовсе не виноват, что Господь дал ему кожу другого цвета, не как у нас. Не волнуйся ты, мать, он сумеет позаботиться о нашей девочке».

Помнит она и слова сестры, с которой делила спальню, когда приезжала домой на выходные: «Знаешь, сестричка, я просто не представляю, как ты можешь позволять ему дотрагиваться до себя». Эти слова приводили ее в бешенство.

Зато старший брат, который был уже женат и работал в железнодорожных мастерских, суровый, но очень добрый, говаривал: «Выходи за него, детка. Если тебе хочется, так ни о чем не думай, выходи. Только знай, жизнь не всегда бывает сахар. А мать переживет, свыкнется. Ты же знаешь, она всегда так — еще не потеряла, а уже плачет. Выходи за него и живи, как захочешь. Сама решай, никто не сделает этого за тебя».

И у каждого была своя точка зрения, только Хадид, казалось, понимал их всех. За одно только это она должна быть благодарной ему навсегда… Благодарной и преданной.

"Твоя семья такая же, как сотни семей у меня на родине.

Именно из таких людей и состоят народы…, из бедных и честных. Они с недоверием относятся к чужакам только потому, что и должны так относиться к ним. Ведь у них достаточно и своих проблем, чтобы еще понимать и чужие. У них свои страхи, свои трудности, но все это, по крайней мере, доступно их пониманию. Так зачем же им вникать в чужие проблемы? Впрочем, ты уже рассталась с ними и обратного пути нет…"

Интересно, что скажут ее родные теперь, прочитав новости в газетах? А может, ничего и не скажут? Просто каждый подумает свое. Мать, состарившаяся, но все такая же деловитая, наденет шляпку, возьмет хозяйственную сумку и отправится в мясную лавку…, и будет плотно сжимать дрожащие губы при встрече с соседками, которые, должно быть, уже тоже прочли новость в газетах, сидя утром за своими грязными от объедков кухонными столами… Мысленно представив себе эту картину, Мэрион вдруг ощутила острую тоску по дому. Он был так далеко и в то же время так близко. Что бы ты ни делала, подумала она про себя, ничто не сможет притупить эту боль… Ты можешь посылать им деньги, но они не возьмут много. Ты можешь писать им, но ни в одном письме тебе не удастся выразить то, что хочется. Возврата нет. Мэрион Хит умерла. Умерла давно. Вместо нее появилась Мэрион Шебир. Но теперь и часть Мэрион Шебир тоже умерла. Только теперь она со всей очевидностью поняла, что не должна была уезжать из Туниса. Но уже было поздно. Ей отведена определенная роль, и она должна ее играть до конца.

Уставив взгляд в переборку палубы, она вслух проговорила:

— Проклятые Хадид и Моци. Ненавижу обоих. — Потом, перевернувшись на живот и уткнувшись лицом в подушку, вдруг почувствовала, как у нее, как когда-то у матери, задрожала верхняя губа, а по щекам побежали давно сдерживаемые слезы.

Глава 2

Они не доставляли неприятностей. В одиночестве завтракали и ужинали в кают-компании и уходили. Большую часть времени проводили в своих каютах или на палубе под тентом. Но даже собираясь вместе, они почти не разговаривали. Мадам Шебир читала книгу, попавшуюся ей под руку в кают-компании, а Хадид, укутав шею шарфом, почти все время спал.

Полковник Моци, которого события последних дней, казалось, вовсе не трогали, не читал и не спал, а весь день с интересом наблюдал за тем, что происходит вокруг. Время от времени его неуемная натура не выдерживала, и тогда он вскакивал с места, принимаясь вышагивать взад и вперед по отведенному для пленников пространству, словно дикое животное, заключенное в клетку. Двое других не обращали на него внимания, так как, по-видимому, хорошо знали его и давно привыкли к подобным вещам. В свою каюту он обычно уходил последним, а сразу после ужина возвращался на палубу, и в пурпурном мраке надвигающейся ночи еще долго светился огонек его сигареты.

В первый же вечер после ужина Джон удалился в каюту, которую занимал на двоих с Имреем, и написал отчет о проведенном дне, а также весьма подробный доклад, который намеревался отправить Бэнстеду. Его просили быть начеку и наблюдать за всем происходящим, но так как он и малейшего понятия не имел о том, чего от него ждут и что именно он должен увидеть, он решил записывать на бумаге все, даже мало-мальски показавшееся ему примечательным. Перечитывая свои заметки, адресованные Бэнстеду, пытаясь поставить себя на его место и представить, что могло бы заинтересовать того более всего, он так и не нашел ничего, за исключением разве что его замечаний относительно мадам Шебир.

Джон запер отчет в портфель и задумался. Мысли его неотвязно крутились вокруг этой женщины. Весь день она просидела под навесом в своем желтом льняном платье и легком шелковом шарфе, накинутом на плечи. Он видел, как в какой-то момент она скинула сандалии. Эта незначительная деталь сразу же перенесла ее в категорию обыкновенных женщин, которых Джон встречал и раньше. Они всегда делают так — сбрасывают туфельки под столом в ресторане или во время'" спектакля в театре…, а потом вы должны ползать на карачках с зажигалкой в руках и искать их в темноте. Он вдруг почувствовал легкий приступ раздражения. Какая же она все-таки дурочка. Ни одна английская девушка, у которой есть хоть капля здравого смысла, ни за что бы не вышла за Хадида.

К тому времени, когда он окончил Оксфорд и поступил в Лондонскую школу экономики, стало уже вполне очевидным, что впереди его ждет. В Кирении был убит и возведен в сан великомученика его отец, и было ясно, что Хадиду уже не избежать тяжелой мантии национального лидера на своих плечах. Ее, по-видимому, не интересовали его деньги, лишь внешность и личные достоинства. Только девушка, никогда не имевшая несчастья прочесть хотя бы одну газету, могла не знать, к чему все это приведет.

Джон вышел на палубу глотнуть свежего воздуха. Стояла теплая ночь, с севера дул слабый ветерок. «Данун» шел через пролив, взяв курс на юго-запад. Джону казалось, что он почти чувствует запах земли, лежащей далеко-далеко от них по правому борту…, этот отдаленный запах Испании, впитавший в себя бесконечное множество ее пряных, колоритных ароматов. Почти вровень с ними проплыла стая дельфинов. То и дело выныривая, резвящиеся животные рассекали фосфоресцирующую поверхность, поднимая вверх целые снопы зеленых брызг. На капитанском мостике мерцал огонек, а позади них над темными водами стелилось продолговатое облачко, оставленное дымовой трубой «Дануна».

На палубе под тентом он заметил огонек сигареты, осветивший на мгновение лицо полковника Моци. Тот стоял, прислонившись к парапету и обратив лицо к морю. Искоса взглянув и заметив Джона, спокойно проговорил:

— Майор Ричмонд?

Джон остановился:

— Слушаю вас, полковник.

— У Хадида сильно болит горло. Он время от времени страдает от простуды. Вот рецепт, он очень простой…

Он сунул руку в карман кителя и протянул Джону скомканный листок бумаги. Джон взял его:

— Я передам это в лазарет. Там приготовят лекарство.

— Благодарю вас.

Джон хотел уйти, но полковник вдруг повернулся к нему и, выставив вперед дымящийся мундштук, указал им на орудийную башню. Возле нее, едва различимая в потемках, вырисовывалась фигура вооруженного матроса.

— Неужели вся эта охрана действительно необходима? Возле наших кают, возле кают-компании, пока мы едим, и здесь?

— Боюсь, что да.

Полковник тихо рассмеялся:

— Неужели вы думаете, мы решимся что-нибудь предпринять? И что, по-вашему, вообще можем сделать? Вывести из строя мотор? Или прыгнуть за борт?

Джон улыбнулся. Вопросы прозвучали с явной иронией. В них не чувствовалось ни тени недовольства, и Джону показалось, что полковник просто склонен немного поговорить.

— А вы, полковник, если бы были на моем месте, убрали бы охрану?

— Разумеется, нет. — Разговор забавлял Моци. Он вставил в мундштук другую сигарету и продолжал:

— А будь вы на моем месте, майор, попробовали бы вы совершить самоубийство или бежать?

— Не думаю, что самоубийство могло бы принести вам какую-то пользу. Другое дело побег. Только боюсь, «Данун» не самое подходящее для этого место. — Какое-то внутреннее чувство подсказывало Джону, что лучше не затевать подобных бесед с пленником. Ему положено держать дистанцию. Но с другой стороны, он получил четкое, недвусмысленное указание постараться как можно больше узнать об этих людях. А как выполнить одно, не нарушив другого? Поэтому Джон решил придерживаться спасительного равновесия.

— Несколько лет назад, — заметил полковник, с легкостью переходя к другой теме и желая тем самым убедиться, что Джон не против немного с ним поболтать, — один из батальонов вашего полка воевал в Кирении.

— Да, я знаю.

— Ваши солдаты молодцы. И вот что любопытно…, сознание солдата сродни религиозному сознанию. Вот, например, мы с вами враги, а между нами нет ненависти. Даже, я бы сказал, нечто вроде взаимной симпатии. Только, кроме солдат, есть еще и их народы, и они-то ненавидят друг друга.

— Это в равной степени относится к обеим сторонам.

— Разумеется. — Его манера выражаться лаконично и в то же время не оскорбляя слух собеседника, казалось, имела целью поскорее закончить одну тему и перейти к следующей. — Недавно к нам в плен попал один из ваших офицеров, лейтенант Рофорд. На пятый день пленник сбежал, угнав мой собственный джип. — Полковник рассмеялся. — А этот джип мы сами когда-то угнали с одной из ваших баз в Эль-Геффе. Но он еще умудрился прихватить с собою мою личную бутылку виски. А она обошлась мне недешево. Вы знаете этого лейтенанта?

— Нет. Но читал его подробный отчет о том, как он попал в плен и бежал. Что-то не припомню, чтобы там упоминалось о каком-то виски.

Моци усмехнулся и, как показалось Ричмонду, со свистом рассекая воздух, резко шагнул вперед, преобразившись в одно мгновение, словно и морально и физически переступил некий невидимый барьер. Сразу сделавшись жестким и настороженным, резким, отрывистым тоном проговорил:

— Вам не удастся удержать полумиллионный народ, который хочет иметь собственное государство. Вам не помогут ни ваша военная мощь, ни пули, ни тюрьмы. Отрицать это — все равно что отрицать сам ход истории. Победа будет за нами.

Такая внезапная перемена в настроении Моци на мгновение обескуражила Джона, привела в замешательство, но он тут же понял: в этом человеке таилась какая-то боль. На какое-то время она, похоже, отступила, но теперь снова вернулась, вырвавшись наружу. Боль эта была не чем иным, как проявлением фанатизма, на который этот человек был обречен до конца дней своих. И именно боль делала его опасным.

— Победа будет за нами! — повторил он.

— Пойду распоряжусь насчет вашего рецепта. Спокойной ночи, полковник, — ответил Джон как можно сдержаннее.

Начальник судового лазарета доктор Эндрюс наполнил склянку приготовленной им зеленоватой жидкостью и уверенно заткнул бутылочку пробкой. Это был еще очень молодой человек, почти юноша, с веснушчатым, задорным лицом.

— Любопытную вещь я заметил, — проговорил он с ядовитой усмешкой. — Как только какой-нибудь паршивый иностранец попадает к англичанам, сразу же так и норовит воспользоваться нашей медицинской службой.

— Яду бы ему подлить — в самый раз будет, — заметил один из судовых поваров, который обварил себе на камбузе руку и пришел в лазарет сделать перевязку и выкурить сигаретку. — Шурина моего убило осколком в этой проклятой Кирении.

Эндрюс взял листок с рецептом и резинкой прикрепил его к бутылочке.

— Намешал всякой бурды, подкрасил зеленкой, запихнул все это в их паршивые глотки — и они счастливы. Думают, что приняли лекарство. Медицина, как и кулинария, сплошной обман.

— Тебя послушать — одно удовольствие. Наверное, твоя девчонка уже не знает, куда деваться от этих рассказов.

— А вот и нет. Ей очень даже нравится. А мне интересно, кто готовил Наполеону слабительное в Доме инвалидов и кто с ним потом возился?

И, взяв бутылочку, он вышел из лазарета.

У дверей каюты, которую занимали Шебир и Моци, стоял вооруженный охранник. Завидев Эндрюса, он удивленно поднял брови, а тот, помахав у него перед носом склянкой, сообщил:

— Вот, несу стаканчик на сон грядущий для их высочества.

Ну и дурацкий же у тебя вид, парень. Да еще и пуговицы на ширинке расстегнуты. — Охранник принялся поспешно оглядывать брюки, а Эндрюс, презрительно фыркнув, продолжал:

— Ну и ну, до сих пор не знает, что на флоте на ширинках не бывает пуговиц!

И, шагнув к двери, он постучался. Изнутри послышалось:

«Войдите!» — и Эндрюс с кислым видом вошел в каюту.

Полковник Моци стоял посреди комнаты, Хадид Шебир лежал в постели.

— Лекарство от горла, сэр. — Эндрюс протянул полковнику бутылочку.

Тот взял ее и, одним движением оттеснив Эндрюса на середину каюты, спросил:

— Как его принимать?

— В рецепте все написано, сэр. Четыре раза в день. И разбавлять водой.

— Хорошо. Может быть, вы будете столь любезны… — Он поставил склянку рядом с графином на тумбочке возле изголовья Хадида.

Эндрюсу ничего не оставалось, как наполнить стакан водой и приготовить необходимую для приема дозу лекарства.

Хадид не обращал на врача никакого внимания. Полковник Моци, прислонившись спиною к двери, закурил сигарету и проговорил:

— Мы вам очень признательны.

Эндрюс промычал в ответ что-то невразумительное, а полковник Моци, которому, судя по всему, хотелось поговорить, стоя у него за спиной, продолжал:

— Вы, наверное, давно не были в Англии?

— Очень давно, — ответил Эндрюс, внезапно оживившись, и тут же прибавил:

— Сэр.

— Но вы, должно быть, уже скоро вернетесь туда, не так ли?

Ведь военные суда периодически меняют пункт приписки?

— Не знаю, сэр.

Эндрюс подлил в зеленый раствор воды и, воспользовавшись тем, что ни Хадид, ни полковник не смотрят в его сторону, размешал жидкость указательным пальцем. «Зато я хорошо знаю, — подумал он про себя, — когда кто-то что-то начинает вынюхивать». Повернувшись к Хадиду, он протянул ему лекарство.

Тот приподнялся на койке, посмотрел поверх стакана и тепло, обаятельно улыбнулся:

— У вас очень хорошее лицо, доктор. Если бы можно было выбирать, к кому попадать в плен, то любой, полагаю, предпочел бы англичан.

Эндрюс, который был шотландцем и имел на этот счет несколько иные соображения, промолчал. Хадид выпил лекарство и вернул ему пустой стакан, а полковник Моци, продолжая стоять у него за спиной, проговорил:

— У мистера Шебира старая пулевая рана на ноге, которая время от времени беспокоит его. Из-за этого у мистера Шебира часто бывают судороги. Не могли бы вы прийти завтра и сделать ему массаж?

— Вам следует уладить это с капитаном, сэр, — ответил Эндрюс, а сам подумал: «Ишь ты, куда хватил! Что вам тут, курорт, что ли? Вот если бы надо было промассировать ножку мадам Шебир, тогда другое дело».

Выйдя из каюты, Эндрюс был так поглощен своими мыслями, что не заметил охранника, а тот, сделав ему подножку, сказал:

— Вот тебе, паршивая пилюля, чтобы не задавался!

А в каюте Хадид, который теперь уже сидел на койке, говорил:

— Напрасно стараешься! Ничего ты от него не добьешься.

Они же специально придумали Женевскую конвенцию. Для них существует только звание, фамилия и личный номер. Я знаю их лучше, чем ты, Моци. Из них ничего не выудишь.

Полковник пожал плечами:

— Нам терять нечего. Надо стараться испробовать все. Любая деталь, любая мелочь может помочь нам. Мы не должны пренебрегать ничем… — Он уставился в иллюминатор, а потом с внезапно появившейся в голосе жестокостью повторил:

— Ничем!

На следующее утро, намереваясь передать Моци ответ капитана, Джон Ричмонд зашел в кают-компанию, как раз когда все трое заканчивали завтрак. Поздоровавшись, он обратился к Хадиду:

— Капитан Берроуз весьма сожалеет, что на судне нет квалифицированного массажиста. Однако если вас беспокоит боль в ноге, вы можете получить необходимую медицинскую помощь. Завтра утром мы прибудем в Порт-Карлос. Если вам требуется квалифицированная помощь, я не откладывая передам вашу просьбу сэру Джорджу Кейтору.

Хадид посмотрел на полковника и на остальных и, немного помедлив, равнодушно махнул рукой:

— Не стоит беспокоиться. Забудем об этом.

— Очень хорошо, если так.

Повернувшись, чтобы уйти, Джон заметил, что мадам Шебир наблюдает за ним и на губах ее играет едва заметная улыбка.

Джон понял, почему она улыбается. Сейчас он действительно скорее всего напоминал официанта, и это его «очень хорошо» прозвучало так, что самый вышколенный официант «Савоя» не смог бы произнести лучше. Ну что ж, пусть себе улыбается. Он даже рад, что смог ее хоть как-то развеселить. В конце концов, у хорошего официанта есть чему поучиться. Он, например, знает, как вести себя с неудобными и хлопотными клиентами. А эта троица, похоже, еще доставит ему немало хлопот, в который раз подумал майор Ричмонд.

Позже Берроуз говорил ему:

— Они пытаются что-то разнюхать! Какая неслыханная наглость! Думали, им удастся выудить что-нибудь из Эндрюса.

— Это свидетельствует о его выдержке, — ответил Джон. — Ведь Моци далеко не глуп. Он прекрасно знает: нужно пробовать, и тогда обязательно найдется кто-нибудь, кто не умеет держать язык за зубами.

Берроуз усмехнулся:

— У Эндрюса с этим все в порядке. Только я не об этом: Не сомневаюсь, что Хадид и вся эта компания не собирается сидеть сложа руки. Они обязательно попробуют удрать, вот увидишь!

— Этого нельзя допустить. Их побег и возвращение всколыхнет всю Кирению. После этого к ним примкнут даже те, кто раньше колебался.

— Ну да, как к Наполеону после бегства с Эльбы.

— Вот-вот. Имя Хадида Шебира для них нечто вроде боевого знамени.

— Да, только им бы я не позавидовал. Ведь с Моры не убежишь. Мора — меньший из двух островов, входящих в архипелаг Сан-Бородон… Вот, скажем, Наполеону ни за что не удалось бы удрать со Святой Елены.

— Может, и так, — возразил Джон, — только сомневаюсь, что он вообще думает об этом. Нельзя вернуться дважды. А что там за люди на этом острове Мора?

Впервые за все время Джон подумал о работе, ожидавшей его на этом забытом Богом уголке земли. До сих пор остров представлялся ему как-то отдаленно и туманно. Но, уверенно разрезая спокойную морскую гладь, «Данун» приближался к Сан-Бородону, и мысли о Море и жизни на нем постепенно начинали овладевать Джоном.

— Их там около двенадцати человек. Мои ребята называют их забытой командой. Да как их только не называют! Прижились они там, пустили корни и чувствуют себя как дома. Правда, стараются держаться вместе. Самый надежный у них там сержант Бенсон. Славный малый, только работенка у него — не позавидуешь. Думаю, они тебе понравятся. — С этими словами Берроуз не спеша наклонился, вглядываясь вперед и наблюдая, как Моци и Хадид Шебир с женой выходят на шканцы и удаляются под навес.

— А она симпатичная, — сказал Берроуз, проводив их взглядом. — Только все трое, по-моему, ужасно отощали за эти дни.

Кроме яиц и бифштекса, ничего не едят. — Однако мысли капитана были сейчас далеко от мадам Шебир. Он думал о своей жене, дочери сэра Джорджа Кейтора, жившей вместе с отцом в Порт-Карлосе. Берроузу это никогда не нравилось, так как позволяло иметь нежелательные преимущества перед другими офицерами. И не то чтобы старого Кейтора совсем одолела скука, что не удивительно в такой дыре, как Порт-Карлос… Просто ему нужна была хозяйка в доме.

На мостик в светло-коричневых брюках, шелковой рубашке и фуляровом шарфе вышел Грейсон. Берроуз смерил его неодобрительным взглядом. Это ж надо так вырядиться, словно он не на эскадровом эсминце ее величества, выполняющего задание, а на прогулочном катере!

— Слышали, капитан, утром новости по Би-би-си? Только и разговоров, что о Сан-Бородоне да о Хадиде Шебире. Мы, полагаю, в самой гуще событий! Оппозиция кричит о вмешательстве правительства в дела Кирении. Ну, в общем, как всегда. На завтра объявлено внеочередное заседание парламента, премьер-министр выступит с официальным заявлением.

Казалось, взор Грейсона был устремлен далеко в будущее.

Глядя на то, как солнечный свет мириадами крошечных искорок переливается на бирюзовой глади воды, он представлял себе заседание парламента. Нет, не то, о котором только что говорил… Все-таки когда-нибудь это обязательно произойдет. Он непременно будет там…, в самой гуще событий.

— Проклятые лейбористы! — возмущался Берроуз, сев на своего любимого конька.

Джон промолчал. На самом деле, думал он, вся эта заваруха инспирирована правительством. Но так и должно быть. В том-то и состоит дилемма, извечно свойственная политике. Ты придумываешь правила игры, имея перед глазами некую пространную и довольно бесформенную идею добра, но чтобы воплотить ее в реальность, ты вынужден отступать от законов морали, а порой даже и от законов правосудия… Джон был рад, что участвует в этой большой игре. У него теперь трое подопечных, и все, что от него требуется, это держать их на Море до получения новых распоряжений. Вот так — просто и ясно. Во всяком случае, он очень надеялся, что все будет просто и ясно. Но он слишком хорошо знал цену надеждам солдата.

Больший из двух островов архипелага Сан-Бородон назывался так же, Сан-Бородон, и имел грушевидную форму, простираясь на пятьдесят миль в длину, а в ширину достигая почти двадцать. Милях в десяти к югу от Сан-Бородона лежал второй островок — Мора. Он был кругл и вместе со своим продолговатым северным соседом образовывал некое подобие восклицательного знака. По утверждению геологов, оба острова некогда соединялись узким перешейком. Оба имели тектоническое происхождение, а Мора, диаметр которого едва достигал пяти миль, был не чем иным, как продолжением давно потухшего подводного вулкана. Имея координаты тридцать четыре градуса южной широты и двадцать два градуса северной долготы, острова Сан-Бородон находились приблизительно в двухстах милях к северо-западу от Мадейры, в двухстах пятидесяти милях к югу от Азорских островов и почти в восьмистах милях к западу от ближайшей точки африканского побережья — Касабланки.

Прошлое островов было окружено тайной. Некоторые историки предполагали, что их открытие можно отнести к 1351 году.

Другие утверждали, что острова входили в Пурпурию, открытую Плинием. Однако большинство ученых склонны были считать датой открытия Сан-Бородона 1421 год, а его первооткрывателями Зарко и Ваца — знаменитых португальских мореплавателей, состоявших на службе у принца Генриха и за год до этого открывших остров Мадейру. Но если Мадейра была необитаемой, то острова Сан-Бородона, как и их отдаленные собратья Канары, оказались населены туземцами — племенем гуанчей, чья этническая принадлежность до сих пор выясняется.

Откуда пришли сюда гуанчи, неизвестно, над этим вопросом упорно по ею пору ломают голову ученые. Одни считают, что, принимая во внимание традицию этого племени бальзамировать усопших — а этот обычай существовал лишь у древних перуанцев и египтян, — можно предположить, что гуанчи пришли из Египта через Канары. Другие склонны полагать, что гуанчи пришли из Африки и ведут свое происхождение от берберских племен. Правда, из-за сильной примеси испанской и португальской крови следы древнего племени почти исчезли, и вопрос так и остается неразрешенным. Археологические раскопки, проведенные на островах Сан-Бородона, показали, что они были населены еще в каменном веке, а испанские и португальские летописи пятнадцатого и шестнадцатого столетий описывают туземцев как людей коренастых, приземистых и очень темпераментных. Поэтому не удивительно, что такой тип легко слился с иберийской расой.

Гуанчи долго оказывали сопротивление португальцам, и лишь после ряда вторжений, растянувшихся на полвека, тем удалось завоевать непокорное племя. Во время последнего португальского нашествия гуанчи были почти истреблены, а острова окончательно завоеваны. В те времена их обильно покрывали леса, и португальцы, предав эти леса огню, уничтожили почти все местное население. Те, кто сумел выбраться из огня, были убиты. Хроники тех времен сообщают, что леса горели больше двух лет. Однако, как ни странно, этот великий погребальный костер племени гуанчей стал экономическим спасением островов. Обнажившиеся склоны холмов были культивированы и ухожены, и на месте девственных лесов появились плантации сахарного тростника, банановые рощи и виноградники.

В 1580 году, когда Португалия попала под власть Испании, Сан-Бородон отошел к испанцам и был возвращен Португалии лишь в 1640 году. В 1662 году после заключения брака между Карлом Вторым и Екатериной Браганса острова снова поменяли хозяев. Обговорив приданое Екатерины, Карл заключил с португальцами крупную сделку. По этой договоренности Британия получала полмиллиона фунтов серебром, разрешение британским колониям торговать с Бразилией (хотя и под ревностным наблюдением португальцев), а также переход Танжера и Бомбея под власть британской короны. Среди столь значительных пунктов договора передача двух крошечных островков Британии казалась сущим пустяком.

Поначалу Сан-Бородоном управлял военный губернатор. Во время наполеоновских войн острова были укреплены и превращены в форты. После Венского конгресса войска были отозваны, а управлять островами был назначен гражданский губернатор.

Постепенно управление Сан-Бородоном отошло к министерству по делам колоний.

Во время Первой мировой войны Сан-Бородон подвергся десятиминутному артиллерийскому обстрелу с германской подводной лодки, в результате чего в Порт-Карлосе оказалось разрушено три здания и десять человек погибло. На главной площади города в их честь была установлена памятная доска. В период между Первой и Второй мировыми войнами Порт-Карлос служил пунктом перезаправки военных судов Вскоре после начала войны в Порт-Карлосе и на Море были выставлены гарнизоны со складами оружия, амуниции и провизии на случай, если Испания нарушит нейтралитет и предпримет попытку оккупировать острова. Многие жители Сан-Бородона ушли служить в армию, на военный и торговый флот. Тридцать семь человек домой не вернулись. В память о погибших в храме Порт-Карлоса установили мемориал.

Остров Сан-Бородон всегда процветал за счет экспорта бананов. Большинство их выращивалось на небольших частных владениях и экспортировалось кооперативами. Другой немаловажной статьей дохода являлся экспорт вин, табака, сахара, а также кошенили, которая обитала в зарослях кактусов на всей территории острова. Правда, со временем, по мере загрязнения среды обитания, этот промысел сошел на нет. Местное население пробавлялось и ловом рыбы, умудряясь отправлять ее на продажу в Испанию и Португалию. Громадные уловы трески солили, вялили и отправляли в эти страны. Мора был менее богатым и не столь развитым островом. Большая его часть была труднопроходимой, а почва — не такой плодородной, как на Сан-Бородоне.

Однажды возникла идея привлечь на острова туристов, но попытка оказалась неудачной. Будучи вулканическими по происхождению, острова Сан-Бородона имели крутые и высокие, труднодоступные берега, и за малым исключением все их побережье было покрыто застывшей лавой или крупным черным вулканическим песком. Дороги здесь никудышные; кроме того, в Порт-Карлосе построили всего один отель, который, хотя и устраивал тех, кто приезжал на остров по делам, никак не мог стать местом, привлекательным для туристов. Помимо всего прочего, на острове, особенно когда дул южный ветер, вечно стоял удушающий запах вяленой трески, к которому привыкнуть было невозможно. Только пробыв на острове пару месяцев, этот запах переставали считать таким навязчивым. Хотя некоторые так и не могли с ним смириться. Однако сэр Джордж Кейтор не чувствовал его уже через две недели жизни на острове, зато его дочь Дафни, жену капитана Берроуза, запах этот преследовал с неубывающей силой.

Самолет-амфибия британской береговой авиации прибыл в Порт-Карлос и причалил к молу в южной части гавани. Вдоль невысокого волнолома выстроилось с полдюжины резервуаров с топливом. Неподалеку находился причал, где обычно стоял на якоре «Данун». Чуть дальше, за изгибом гавани и ближе к городу, тянулись навесы для заготовки продуктов моря: там на многочисленных деревянных кольях вялилась на солнце соленая треска. В то утро дул южный ветер, поэтому по гавани да и по всему городу разносился неистребимый запах рыбы.

Но даже когда ветер стихал, Дафни Берроуз не могла не чувствовать этого запаха. Он неотвязно преследовал ее повсюду.

Временами ей казалось, что им пронизано все — одежда, постельное белье, пища, которую она ела, и даже ее собственная кожа. В такие минуты невозможно избавиться от чувства обреченности, и ей отчаянно хотелось превратиться в птицу, улететь подальше от этого запаха. Но подобных несбыточных мечтаний нервы ее просто не выдерживали.

Самолет-амфибия не имел регулярного расписания и прилетал приблизительно раз в две недели, чтобы доставить почту — полеты из Саутгемптона на Сан-Бородон использовались для тренировки новых команд, поэтому, капитаны время от времени менялись.

Сейчас, глядя вниз с террасы губернаторской резиденции, где они с отцом завтракали, Дафни заметила в противоположной части гавани самолет-амфибию. Накануне вечером, когда раскаленная за день земля все еще дышала жаром, Дафни встречалась с его капитаном — они вместе поужинали в отеле «Дэнси». В сущности, отель давно уже превратился просто в ресторан, который посещала горстка завсегдатаев. Располагался он в пяти милях от Порт-Карлоса в небольшой бухточке, где с окруженной зеленью бетонной площадки можно было нырнуть на три сажени и погрузиться в чистейшую морскую воду. Вчера Дафни долго резвилась в воде со своим спутником — молодым майором авиации. Воспользовавшись темнотой, они целовались, и его руки касались ее тела, но пока это было единственное, что ему позволялось. Она понимала, что могла бы позволить и больше, но он был совсем не тем человеком, который ей нужен. Она позволила себе это, чтобы окончательно не поддаться скуке, царившей в Порт-Карлосе. И все из-за разочарования в собственном браке. Когда-то она многого ждала от союза с Тедди Берроузом, но все рухнуло, когда он однажды решил остаться на флоте. Сейчас любовь еще не угасла окончательно и она еще чувствовала к нему привязанность…, но что-то уже ушло безвозвратно.

Дафни, натура прямая и открытая, принадлежала к тому типу людей, которые, видя перед собой цель, уже не могут ждать ни минуты и непременно должны действовать. Вот и теперь она обдумывала, как сообщить отцу о своем решении расстаться с Тедди Берроузом. Нет, она имеет в виду не просто расстаться, а развестись по-настоящему. Отец, конечно, будет потрясен.

Ведь он так любит Берроуза и вообразил, что их брак очень удачный. Но ее-то он любит еще больше, и это чувство занимает в его душе гораздо больше места, чем все остальные. Он всегда баловал дочь. Улучив подходящий момент и найдя нужный подход, она могла бы получить от него все, что угодно. Но не хотелось использовать понапрасну свое положение, разве только для того, чтобы сохранить их отношения прежними.

Откровенность и обыденность этих мыслей на какое-то мгновение даже смутили женщину. Она любила Тедди, как могла. И ей не хотелось никому причинять боль. Но что ей оставалось делать? Пришло время подумать о собственной жизни, и если необходимо что-то изменить, это придется сделать. Умно и тактично. Сэр Джордж обладал характером редкой доброты, однако был вспыльчив. Она не может рисковать, вызывая его гнев… Он всегда был щедр и великодушен с нею, к тому же считался человеком состоятельным. И было бы непростительной глупостью подвергать себя риску потерять его любовь и поддержку.

Завтраки на открытой террасе превратились у них дома в. ритуал. Именно в такие минуты они говорили по душам, делились сокровенным, рассказывали друг другу о своих планах. Но в это утро Дафни хватило и пяти минут, чтобы понять, что сегодня бесполезно затевать разговор о себе. Отец был не в меру возбужден и поглощен мыслями о Хадиде Шебире. Ведь он губернатор, и ответственность за пленников ляжет на его плечи.

Отец обожает чувствовать свою важность и значимость. Он намазал на тост больше джема, чем всегда. Обычно он ограничивался одной чашкой кофе, а сейчас пил уже вторую, да к тому же зажег сигарету, хотя редко когда курил до обеда. И если сейчас завести разговор о разводе, он просто ничего не услышит.

Дафни, улыбаясь, прислушивалась к тому, что говорил отец.

Несмотря на ловкое умение находить к нему подход и управлять им, она в то же время искренне любила отца.

А губернатор между тем говорил:

— Я знаю, Дафни, тебя не интересует политика, но, поскольку эти люди скоро будут здесь, все же не мешало бы узнать их предысторию. Хотя бы вкратце. Хотя бы для того, — он приподнял седую бровь, улыбнулся с добродушной усмешкой, — чтобы уметь при случае поддержать разговор.

Дафни знала, что теперь, когда отец оседлает своего любимого конька, ей придется выслушать лекцию по вопросам политики. Не зря же полночи просидел он сегодня за своими отчетами и докладами.

— Разумеется, — сказала она, переведя взгляд на виднеющийся вдали гребень Крепостного холма, и задумалась.

Сэр Джордж Кейтор, невысокий, коренастый человек лет пятидесяти, имел на редкость некрасивое лицо, напоминавшее добродушного бабуина. В нем не было ничего отталкивающего или пугающего, напротив, оно внушало лишь симпатию, недаром же сэр Джордж так нравился детям. Однако со взрослыми он умел, если надо, держаться подчеркнуто сдержанно и официально и слыл человеком долга, для которого превыше всего была его служба, однако умел, когда позволяло время, и отдохнуть. На собственные средства он соорудил на склонах Крепостного холма поле для игры в гольф, открыл в Порт-Карлосе общественную библиотеку и музей истории естествознания. Джордж Кейтор, по существу, был лыс, если не считать нескольких длинных темных прядей, свисавших с макушки и придававших его внешности довольно забавный вид; во время разговора имел привычку поглаживать себя по голове, словно желая убедиться, что волосы по-прежнему на месте.

— …оппозиция конечно же мутит воду в парламенте. — В какой-то момент до Дафни стал доходить смысл слов отца. — Они хватаются за все, лишь бы навредить правящей партии.

Ясное дело, все желают Кирении добиться самоопределения…

Только это нужно делать согласованно и так, чтобы обеспечить в стране правопорядок и безопасность… Ты слушаешь меня, Дафни?

— Конечно. — Она перевела взгляд со склонов Крепостного холма, где гигантские уродливые пласты застывшей лавы сменялись ровными зелеными квадратами банановых плантаций, на город, а затем на море. Скоро уже, должно быть, прибудет «Данун».

Зычным голосом сэр Джордж продолжал:

— Киренийская народная партия находится вне закона и тем не менее продолжает существовать. А поскольку сторонники Шебира непримиримы и ни за что не пойдут на компромисс, то надежды на скорое решение проблемы практически не остается…

Сэр Джордж вдруг прервал речь и наклонился вперед. По широкому стволу дерева, осторожно подкрадываясь к мотыльку, ползла ящерица. Внезапно молниеносным движением языка она ухватила свою добычу… Сэр Джордж грустно вздохнул.

Очень и очень скоро он выйдет в отставку и тогда-то уж точно сможет посвятить себя любимому естествознанию. Ему всегда хотелось заниматься энтомологией… А эта крохотная бабочка, которую он только что видел, это же желтокрылый мотылек Роусона, обитающий на здешних островах и названный так в честь знаменитого генерала, известного своими победами при Ватерлоо и ставшего некогда первым гражданским губернатором Сан-Бородона! Он вдруг заметил, что задумался и что Дафни даже не обратила внимания на воцарившуюся тишину.

Взгляд ее был устремлен на улочки Порт-Карлоса, на залитую солнцем желтовато-розовую мозаику каменных домиков, и на лице ее читалось полное отсутствие всякого выражения. Отец добродушно улыбнулся. Вот она, его девочка… Опять о чем-то мечтает.

С минуту он наблюдал за нею. У самого-то у него лицо, должно быть, напоминает обезьянье… Не раз губернатор уже слышал об этом и не удивлялся. Помнится, еще в Веллингтоне его окрестили «мартышкой», и старые друзья по Карлтон-клубу до сих пор любовно называют его этим прозвищем…

Зато какая дочка у него родилась! Правда, и жена приложила здесь свою руку. Только ведь и она отродясь не была красавицей и до самой своей смерти (а Дафни тогда исполнилось двенадцать) вместе с ним не переставала удивляться этому дивному белокурому созданию, которое они произвели на свет. И вот какая дочь теперь стала. Сколько ей сейчас? Двадцать семь? Высокая, плечи немного узковаты и чуточку ссутулены вперед. Правда, говорят, это сейчас модно — такие фигуры бывают у манекенщиц… А кожа…, нежная и гладкая как персик. Но самое красивое у нее — это волосы. Мягкие, блестящие и так игриво отливают на солнце. Дафни задумчиво потянулась к пачке сигарет, лежавшей на столе, и сэр Джордж протянул дочери зажигалку.

Она посмотрела на него поверх пламени, они понимающе улыбнулись друг другу, и сэр Джордж нежно проговорил:

— Ты была сейчас где-то очень далеко.

— Прости, папа.

— Не нужно извиняться. Это действительно скучно, то, о чем я говорил. Ни одной женщине не интересны подобные вещи.

Скажу только, что мы должны радоваться, что Хадид Шебир и Моци пойманы. А жена у него англичанка, знаешь?

Дафни состроила гримаску. Откровенно говоря, ей не было никакого дела до этих людей, которых везли сюда.

— Ей понравится на Море, — сказала она, чтобы что-нибудь ответить отцу, и, немного помолчав, спросила:

— А этот майор Ричмонд… Что он собой представляет?

— Не знаю. Я был знаком с его отцом, Билли Ричмондом.

Мы вместе служили в Сэндхерсте. Храбрый малый! В сорок лет сломал позвоночник. Это добило его окончательно…, я имею в виду службу, конечно. А умер он несколько лет назад.

Сэр Джордж достал из кармана письмо, прокашлялся, словно в знак того, что собирается сменить тему, и протянул письмо Дафни:

— Вот, пришло вместе с почтой. Очень конфиденциально… только между нами. Ты же знаешь, как я прислушиваюсь к тебе, когда нужно составить о ком-нибудь определенное мнение. Прочти и скажи, что ты думаешь о Грейсоне.

Дафни надела солнцезащитные очки, взяла письмо и принялась внимательно читать. Оно было от старинного друга ее отца, крупного химического промышленника и политика, занимавшего ответственный пост в партии консерваторов. Он просил сэра Джорджа подробно написать ему о Грейсоне.

Молодой человек был замечен в высоких кругах, где по достоинству оценили его здоровое честолюбие и дипломатические манеры. Такая кандидатура со временем могла бы получить поддержку подавляющего числа избирателей. А его нынешняя бедность не имела значения: в случае прихода в большую политику не составит труда подыскать ему что-нибудь в области химической промышленности. Всегда нужно смотреть в будущее и помогать молодежи, подающей надежды… Так думала и сама Дафни.

Она вернула письмо отцу и некоторое время молчала. Ей нравился Грейсон, и она догадывалась, что и он к ней не равнодушен. Временами она ловила на себе его взгляд, но молодой человек всегда держался безукоризненно, был неизменно вежлив и обходителен и не позволял себе ничего лишнего.

Дафни понимала, что это из-за отца. Она вдруг поймала себя на одной весьма крамольной мысли — а ведь Грейсон, пожалуй, мог бы отважиться завести любовную интрижку с замужней дочерью сэра Джорджа…

— Ну, что скажешь? — спросил отец.

— Ты же знаешь, что я могу сказать, — ответила она. — Я согласна с твоим мнением. Могу дать ему десять очков из десяти.

Правда, есть одна вещь… — поправилась она, — есть у него некоторая склонность к антуражу, некой пышности.

— Что да, то да! Но, уверен, со временем это пройдет. Например, правильно выбранная жена… Ведь он поднялся из ниоткуда и у него нет за плечами ничего. А такие люди нуждаются в хорошей жене больше, нежели в деньгах.

— Дафни промолчала. Перед глазами у нее всплыло миловидное, продолговатое лицо с округлым, твердым подбородком, и в мозгу промелькнула холодная мысль. Сейчас она смотрела на Грейсона с более реалистичных позиций, нежели раньше. А мысль, внезапно осенившая ее, была проста до невозможности: она-то сама как раз и является той женщиной, которая ему нужна. Оба они одинаково честолюбивы, только у нее, в отличие от него, кое-что имеется за плечами. Она могла бы способствовать его взлету: провести туда, куда когда-то мечтала провести Тедди.

Инстинктивно она почувствовала, что могла бы изложить все это Грейсону, изложить спокойно и хладнокровно, как деловое предложение, и тот смог бы по достоинству оценить его, не будучи ни потрясен, ни обижен. Она поняла, что могла бы сделать это, только вот…, сначала нужно кое-что уладить. Тедди всегда недооценивал ее, нередко его приводили в смущение проявления страстной натуры женщины… Но в конце концов, они мужчина и женщина и могут найти выход из сложившегося положения. Определенно, с этим пора кончать…

Улыбаясь, она встала, потянулась и наклонилась, чтобы поцеловать отца:

— Надеюсь, ты не скажешь Грейсону об этом письме?

— Господи, детка, ну конечно нет! Я напишу, что меня просили, а остальное уж не мое дело. Но я ужасно рад за парня.

— Я тоже.

Он нежно похлопал ее по плечу. Все-таки до чего ж замечательная у него девочка. В ней столько тепла и душевной щедрости. Ему так спокойно, когда она рядом. В это мгновение сэр Джордж и предположить не мог, какие мысли бродили в голове его любимицы всего несколько минут назад. И узнай он о них, его ждало бы настоящее потрясение.

Для капитан-лейтенанта Берроуза это явилось бы не меньшим потрясением. С капитанского мостика «Дануна» он вглядывался в шапку облаков, которые по полгода и больше висели над еще далеким Сан-Бородоном. Именно сгущение облаков и привлекло, очевидно, когда-то внимание Зарко и Ваца, и они открыли эти острова. И вот, рассматривая облака и легкую дымку, окутывавшую остров и приобретавшую все более четкие очертания по мере того, как «Данун» приближался к нему, Тедди Берроуз все более думал о своей жене. Давным-давно их дела шли кое-как. Правда, еще не настолько, чтобы это было заметно со стороны. Он женился на ней, когда ей было двадцать два.

Тогда он принял решение уйти из флота и податься в Сити к брату, который был биржевым маклером и совладельцем одной. преуспевающей фирмы. Но в последний момент — это случилось сразу после их возвращения из свадебного путешествия — он неожиданно передумал и захотел остаться на флоте, так как понял, что флот — это единственная вещь на свете, хоть что-то для него значащая. Дафни это пришлось не по нраву, и она не скрывала своего отношения к его решению. Она была молода, однако не настолько, чтобы его первоначальное желание перебраться в Лондон и заняться бизнесом могло так повлиять на нее. Была здесь, правда, и другая причина.

Он любил Дафни, однако интуитивно чувствовал, что она хочет большего… Черт возьми, может быть, тут как раз есть и его вина! В конце концов, будь он кудесником в постели, ему бы никогда не пришлось выслушивать недовольных жалоб женщин, с которыми он имел дело, тогда, давно, еще до свадьбы…

От этой неприятной мысли Берроуз недовольно крякнул.

Стоявший рядом Имрей кивнул в сторону Сан-Бородона и с иронией спросил:

— Что, сэр, повеяло дымом родного очага? Даже в горле запершило? А этот запах рыбы…

— Меня он не беспокоит, — пробурчал Берроуз и на мгновение пожалел, что не сдержался и выдал себя. Ему нравился лейтенант Имрей. Мысли его вернулись к Дафни. Что ж, ничего удивительного, рано или поздно этим должно было кончиться. Зато сэр Джордж всегда восторгался их союзом. Когда-то он учился вместе с отцом Берроуза, и их семьи дружили на протяжении многих лет. Поэтому Дафни вряд ли пойдет на решительные меры и уйдет от него. Ведь это расстроило бы старика не на шутку, а она сильно любит отца, и он ее тоже. Но, так или иначе, это должно как-то разрешиться. Иногда она позволяет себе немного пофлиртовать, но он никогда не обращал на это внимания, так как знал, что жена чертовски благоразумна и всегда сумеет остановиться у запретной черты… Взгляд Берроуза упал в этот момент на Мэрион Шебир, которая вышла из-под навеса, чтобы полюбоваться показавшимися вдали очертаниями Сан-Бородона. Господи, до чего же странные существа эти женщины! Вот, например, эта… Ведь наверняка жалеет, что ввязалась в такую историю. Только разве угадаешь, что у нее на уме? Не исключено, что это ей как раз и нравится, ведь женщины любят быть в центре внимания.

Мэрион Шебир подняла глаза, почувствовав, что он наблюдает за нею. Она без робости посмотрела ему в глаза, желая показать, что мысль о предстоящем изгнании нисколько не пугает и не удручает ее. Во взгляде ее был вызов, брошенный скорее ради собственного самоутверждения, поэтому она не испытывала чувства ликования, когда наконец отвела глаза.

Грубоватый, ворчливый, но добродушный человек, подумала она о капитане. Когда-нибудь он расскажет своим внукам о том, как вез в ссылку Хадида Шебира и его англичанку-жену.

Интересно, много ли будет в этом рассказе правды? Хотя в тот момент правда ее не очень-то интересовала. Ей вдруг представилась картина далекого будущего этого человека, когда он, отслужив сколько положено, выйдет в отставку, осядет в своем родовом имении, откуда лишь изредка будет наведываться в Лондон. Таких, как он, ей не раз приходилось обслуживать, когда она работала в магазине Хэрродса. Пожилые, приятной наружности отставные военные приходили, как правило, со своими женами, и глаза их горели, когда они с неизменно галантным видом беседовали с хорошенькой продавщицей… Его будущее… А что оно готовит ей? Судя по всему, оно не за горами, оно приближается по мере того, как «Данун» подплывает к Сан-Бородону. Но что ждет ее там, она пока не могла себе даже и представить.

Мэрион повернулась, намереваясь отправиться в свою каюту, и шагнула к трапу. Внизу она увидела майора Ричмонда, тот отступил назад, чтобы дать ей сойти. Когда она преодолела три последние перекладины, он протянул руку и взял ее за локоть, чтобы поддержать. Мэрион поблагодарила, и он ответил едва заметным кивком. Но она не уходила, а продолжала стоять неподвижно.

— Скажите, майор, нам разрешат сойти на берег на Сан-Бородоне?

— Нет, мадам. Губернатор сам прибудет на корабль, после чего «Данун» отправится дальше, на Мору.

Когда ее называли «мадам», у нее всегда возникало какое-то странное ощущение, будто ей уже давно за шестьдесят, но майор произнес это слово как-то вскользь, незаметно, не выделяя его.

— И губернатор поедет с нами на Мору?

— Нет. Только я. — Слегка приподняв брови, он изобразил на лице некое подобие улыбки, как бы извиняясь за то, что церемония обещает быть не столь пышной.

Мэрион Шебир улыбнулась:

— Насколько я поняла, вы учились в колледже святой Магдалины вместе с Хадидом?

Джон с трудом сдержал удивление: стало быть, Хадид все-таки помнит?

— Да. Но мы мало знакомы.

— А он помнит вас. Наверное, мне не стоило заводить этот разговор. Просто показалось, он сам никогда не заведет его. И это вполне понятно. — Лицо ее вдруг сделалось жестким и суровым. — У него нет ни малейшего желания предаваться воспоминаниям о своем прошлом в Англии…

— Понимаю. И благодарю вас, мадам.

Всегда вежлив и корректен, подумала она. Настоящий англичанин. В том обществе, где он воспитывался, хорошие манеры принято ставить превыше всего. В Лондоне она встречалась когда-то с молодыми людьми, которые теперь стали такими же, как майор Ричмонд и капитан Берроуз. Не теряющие благородных манер даже в гневе, они с равной степенью уважения относились как к девушкам-продавщицам, так и к своим сверстницам из высшего общества, с той лишь разницей, что последние могли ходить в гости в их семьи.

— Прошу вас, майор, извинить меня за бестактность в нашу первую встречу, — проговорила она вдруг.

— Пожалуйста…

Чтобы не длить ощущения неловкости, Мэрион поспешила в свою каюту. Ей, конечно, еще хотелось поговорить с этим человеком, рассказать ему, что ей известно о жизни Хадида в Оксфорде… Ведь они познакомились позже, когда Хадид после Оксфорда поступил в Лондонскую школу экономики.

У Хадида была прекрасная память на места и лица. Придя в каюту, Мэрион раскрыла небольшой саквояж и вынула из него толстый, распухший блокнот в кожаном переплете. Его страницы были исписаны плотным, стенографическим почерком. Это был ее собственный почерк, но чтобы разобрать, что там написано, нужно было владеть арабским языком. Это Хадид настоял на том, чтобы она выучила арабский, и она по праву гордилась своими достижениями. Мэрион уселась на краешек постели и, наугад открывая страницы, принялась перечитывать свои записи. Ее окутало мягкое тепло воспоминаний.

Глава 3

В середине дня «Данун» бросил якорь у входа в гавань, а уже через десять минут шлюпка с сэром Джорджем Кейтором направлялась к судну. Он поднялся на борт, где его приветствовал почетный караул. Губернатор любил торжественные церемонии и сейчас был при полном параде. Вместе с ним на судно прибыли начальник местной полиции и один из секретарей.

В сопровождении Берроуза, Ричмонда, Грейсона и начальника полиции он спустился в кают-компанию, где его ждали Хадид Шебир с супругой и полковник Моци. В дверях Берроуз выставил часовых, так как знал, что старику это нравится. В кают-компании сразу стало тесно.

Джон торжественным, официальным тоном объявил:

— Его превосходительство, губернатор Сан-Бородона, сэр Джордж Кейтор.

После обмена формальностями сэр Джордж, держась строго и официально и давая понять окружающим, что не намерен торопить события, приступил к протоколу.

Слушая его, Джон вспомнил, что губернатор был знаком с его отцом и всегда очень нравился ему. Сейчас он оглашал официальное заявление, чеканя увесистые фразы, которые перекатывались в кают-компании, как тяжелые валуны, попавшие на дощатый настил.

— От имени ее величества и британского правительства…

Джон заметил, что полковник Моци не сводит глаз с пятна солнечного света на стене. Его худое, смуглое лицо оставалось неподвижным, и только длинные, загнутые ресницы время от времени подрагивали.

Далее перечислялись имена, отчего трое присутствующих показались еще более далекими и отчужденными.

— Хадид Бен Сулейман Шебир, торговец…

Ну, это уж слишком, подумал Джон. Похоже на издевку, придуманную каким-нибудь ослом с Уайтхолла. Да, Шебиры занимались торговлей, по крайней мере отец Хадида. Только не нужно забывать, что семейство принадлежит к самой высшей знати.

— …его супруга Мэрион Эдит Шебир…

Джон видел, как Мэрион бросила взгляд на Шебира, но его отсутствующий вид свидетельствовал о том, как далек он от всего происходящего. В этой крохотной, переполненной людьми каюте он и полковник Моци были единственными, кто держался с поистине царским достоинством.

— Фадид Сала Моци, фермер…

Ну и придурки, подумал Джон и почувствовал, какого снова охватывает приступ гнева. Моци прирожденный солдат, воин, а то, что он владеет несколькими акрами апельсиновых плантаций не означает ровным счетом ничего. И называть Моци фермером глупо и унизительно для тех, кто знает Кирению и арабский мир, Поэтому Джон даже почувствовал некое удовлетворение, когда, посмотрев на сэра Джорджа, Моци сухо произнес:

— Я полковник, ваше превосходительство.

Сэр Джордж оторвал взгляд от документа, и Джону показалось, что губернатор в какой-то момент понял нелепость написанного, однако не подал вида.

— Полковник какой армии? — спросил он отрывисто.

— Киренийской национальной армии.

— Правительство ее величества не признает такой армии.

Моци пожал плечами и улыбнулся:

— Странно. Последние шесть лет армия ее величества воюет против Киренийской армии.

Рядом с собой Джон услышал шепот Грейсона:

— Господи, какой осел насочинял все это?!

Сэр Джордж продолжил чтение документа:

— …по приказу ее величества подлежат содержанию под стражей в Форт-Себастьяне на острове Мора…

Мэрион не сводила глаз с орденов на мундире сэра Джорджа. Прямо у нее над головой висела цветная репродукция с изображением королевы Елизаветы и принца Филиппа; а теперь напротив нее, на другой стороне каюты, представитель ее величества, невзирая на собственное мнение и чувства, зачитывал вслух официальную ноту…

— …принимая во внимание вышеупомянутые причины, сочли целесообразным…

А что, неплохо звучит — «сочли целесообразным», подумал Грейсон. Надо будет взять на вооружение. В его будущей политической деятельности без такого выражения ему явно не обойтись.

— …а посему ее величество, учитывая мнение тайного совета, приказывает…

Господи, подумал Тедди Берроуз, выставив вперед ногу, это сколько ж надо иметь времени, чтобы сочинить подобную дребедень! Делать им там нечего, что ли?

— …однако ее величество оставляет за собою право отменить приказ, вносить в него поправки и добавления…

Это конечно же означает, подумал Джон, что если они вдруг передумают и решат предать Шебира и Моци трибуналу, вместо содержания под стражей на атлантическом острове, они без труда смогут сделать это. С другой стороны, судебный процесс над этими двумя в состоянии спровоцировать бунт в Кирении, и британское правительство не может не осознавать этого. Гораздо проще запрятать куда-нибудь пленников подальше, сделав так, чтобы о них со временем совсем забыли, а вопрос будущего Кирении со временем тоже как-нибудь разрешится.

Правда, Джон с трудом представлял себе как. Он был уверен, что Хадид и Моци наверняка не захотят мириться с тем, что их собираются упрятать подальше и предать забвению.

Сэр Джордж Кейтор окончил оглашение документа, сложил бумагу и посмотрел на пленников.

— Комендантом форта назначен майор Ричмонд. Он будет выступать как мой представитель, и с этого момента вы поступаете в его распоряжение. — Немного помолчав, он менее официальным тоном спросил:

— Вопросы у кого-нибудь есть?

Тишину нарушил Хадид Шебир:

— Какой степенью свободы мы будем располагать, находясь в форте?

— Это предстоит решать майору Ричмонду. Ваша свобода передвижения в любом случае будет обусловлена мерами безопасности и ограниченностью территории.

— А связь с остальным миром?

Полковник Моци снова занял позицию за спиною Хадида.

Он держался гордо и непреклонно, в его хрипловатом голосе слышалось величавое достоинство.

— Ваши просьбы будут поступать ко мне через майора Ричмонда. Вся переписка будет отправляться в Лондон и там подвергаться цензуре, так что ее дальнейшая судьба будет зависеть не от меня.

— То есть вы хотите сказать, что если я попрошу прислать мне пару новых чулок, то какой-нибудь чиновник из Уайтхолла волен решать, могу я получить их или нет? — тихо проговорила Мэрион Шебир.

Пытаясь скрыть улыбку, Джон прикрыл рот ладонью, а сэр Джордж кашлянул, смущенный этим его невольным жестом.

— Полагаю, — мадам, что список необходимых предметов личного пользования будет со временем составлен.

Да, подумал Грейсон, впервые слышу, чтобы дамские чулки называли предметами личного пользования. А ножки, между прочим, у нее что надо. И Нил погрузился в раздумья по поводу красоты женских ножек.

Хадид, который, казалось, не обратил внимания на едкое замечание, отпущенное женой, вдруг сказал:

— Ваше превосходительство, я хотел бы отметить, что в заявлении, которое вы только что огласили, наше устранение из Кирении мотивировано необходимостью прихода нового правительства и поддержания порядка в стране. Но если против нас выдвигаются какие-то обвинения, мы хотели бы предстать перед судом в Кирении. В противном случае будем считать наше удержание здесь незаконным актом и нарушением прав человека. Я хочу, чтобы этот протест был направлен правительству ее величества.

— В таком случае вам следует подать его в письменном виде, а я прослежу, чтобы он был передан по назначению.

Вряд ли это поможет вам, подумал Джон. Все эти их гаагские конвенции и организации объединенных наций… «Их»… почему я говорю «их», когда имею в виду «наши»?… Конвенции конвенциями, а в результате всегда делается ставка на силовое давление. Да в общем-то так оно и должно быть.

Хадид Шебир провозглашен мучеником. Но разве можно забыть о море крови, пролитом в Кирении, о турецких фермерах и лавочниках, сгоревших дотла вместе со своими хозяйствами, об английских солдатах, убитых выстрелами в спину, полицейских джипах, то и дело взлетающих на воздух?… Все это отнюдь не добавляет ореола к мученическому облику Шебира.

Оставив пленников в кают-компании, все вышли на палубу, где уже ждал накрытый стол. Сэр Джордж, приняв из рук стюарда огромную порцию розового джина, наконец расслабился.

Немного погодя он сказал Берроузу:

— Тедди, ты останешься на Море, пока Ричмонд не обживется. — Потом, повернувшись, обратился к Джону:

— Неофициально мне разрешено предоставить им свободу в разумных пределах. Они не просто заключенные, и их нельзя запереть в камере. Однако привилегии, которые они получат, должны находиться в полном соответствии с мерами безопасности… Мы вовсе не хотим, чтобы они удрали у нас из-под самого носа. — Губернатор усмехнулся, отчего его обезьянье лицо покрылось мелкой сеткой морщин. — Мне осталось совсем немного до пенсии, а их побег может запятнать мой послужной список, да и вам, сэр, он ничего хорошего не сулит. Вы, кажется, сын Билли Ричмонда?

— Так точно, сэр Джордж.

— Мы с ним были большими друзьями. На Море вам будет скучновато, там нечем заняться. Правда, можно поохотиться.

Перепела, кабаны… Я как-нибудь приеду на пару дней посмотреть, как вы там устроитесь. «Данун» будет приходить раз в неделю. Кроме того, между островами есть прямая телефонная связь, хотя и очень плохая — кабель старый. Лично я никогда не могу разобрать ни одного слова. — Он поставил стакан, и Нил протянул его стюарду, чтобы наполнить снова.

— По-моему, им должно быть ясно, — Тедди Берроуз вступил в разговор, — что удрать отсюда немыслимо. Во всяком случае, без посторонней помощи. Что, в свою очередь, тоже невозможно. Все суда, курсирующие в местных водах, ходят по установленному расписанию… Банановозы и южноамериканский пассажирский лайнер. «Данун» будет патрулировать местные воды, и подобраться к острову — задача просто невыполнимая.

Грейсон протянул наполненный стакан сэру Джорджу.

— Побег, джентльмены, целое искусство! Во время последней войны это стало яснее ясного. Поэтому, даже заковав пленников в цепи, мы не можем быть ни в чем уверенными.

Полагаю, что и мадам Шебир будет им немалой помехой.

— Что ж, возможно… — Сэр Джордж просунул палец под тугой воротник мундира. — Ну что ж, пока все идет хорошо.

А теперь пора на берег. Нил, вы поедете со мной. Перенесите свои вещи в шлюпку.

— Они уже там, сэр.

— Вот и отлично! — Сэр Джордж повернулся к Джону. — Действуйте на свое усмотрение, Ричмонд. — Поступайте, как считаете нужным, и помните: я всегда рядом с вами и готов прийти на помощь.

Через пять минут губернатор уже сидел в шлюпке, беседуя с Грейсоном. А на «Дануне» загромыхали цепи, втягивая тяжелый якорь.

Через два часа эскадренный миноносец «Данун» бросил якорь возле небольшой деревушки Мора, давшей название всему острову и приютившейся в береговой излучине его северной оконечности. В ясную ночь, глядя на север, отсюда можно было наблюдать скользящий луч прожектора маяка на самой южной точке Сан-Бородона.

Когда подплывали к берегу, лейтенант Имрей стоял рядом с Джоном возле парапета, вглядываясь в доступные глазу очертания острова.

Над ним возвышался огромный вулкан высотою примерно в пять тысяч футов. Неровные края кратера напоминали облупленное яйцо. Два гигантских гребня высоченными скалистыми стенами спускались в море, а между ними раскинулась долина, и даже издали было видно, как тщательно возделан каждый ее дюйм.

— Вулкан называется Ла-Кальдера, — пояснил Имрей. — На южной оконечности острова есть еще три такие гряды, которые отсюда не видны. В сущности, остров напоминает гигантского осьминога, распустившего щупальца во все стороны. Долины между гребнями называются «барранкос». Правда, та, что в поле нашего зрения, единственная, где возделана почва. А так земля в основном остается нетронутой. Вон та башня с луковкой, что, виднеется среди пальм, это церковь. Справа от деревушки крепость Форт-Себастьян.

«Данун» приближался к берегу, и Джон мог теперь во всех подробностях разглядеть зубчатую башню, обращенную к морю, и еще одну, менее высокую, расположенную на покатом склоне холма. Обе башни соединялись высокой стеной, утыканной амбразурами. Построенная из черного камня крепость походила на игрушечную. Ворота крепости Джон пока разглядеть не мог, зато ему была хорошо видна пыльная дорога, спускавшаяся к деревушке, по которой брело козье стадо.

— Форт строили во времена Наполеона, — продолжал рассказывать Имрей. — Одному Богу известно зачем. Одновременно с ним построили другой, в Порт-Карлосе. Наверное, понимали стратегическую ненадежность этих островов. Воды здесь глубокие, можно проплыть возле самого мола. Бухта укрыта от ветров, кроме южного, только наш старик вряд ли рискнет сегодня пройти там. Море неспокойно.

Вдоль серповидной излучины берега валялось несколько рыбачьих лодок, остальные болтались на якоре прямо за самим молом. Сразу после береговой полосы начинались ряды пальм, среди которых приютились домики местных жителей.

Под пальмами Джон заметил небольшую кучку тесно сгрудившихся людей.

Повернувшись спиной к парапету, Ричмонд заметил Хадида.

Шебира с женой и Моци, стоявших под навесом и смотревших туда же, куда и он. Лиц их Джон не рассмотрел. Все трое словно замерли, не двигаясь и обратив взоры навстречу судьбе, готовившей им, наверное, не радостный прием.

Но какую бы маску пленники сейчас на себя ни надевали, Джон все равно чувствовал их внутреннюю скованность. Они жили ради идеи, и жизнь никогда не была спокойной. Джону показалось, что Мэрион Шебир напряжена более остальных.

Вдруг, словно в ответ на его мысли — хотя такого он никак не мог ожидать, — стоявший между Мэрион и Моци Хадид Шебир покачнулся и рухнул на пол. Джон подскочил к нему прежде, чем Моци и Мэрион успели понять, что произошло. Опустившись рядом с ним на колени, он успел увидеть лицо Мэрион Шебир. Вокруг глаз ее собрались морщинки. Хадид лежал на боку, прижавшись щекой к деревянному настилу, рот был приоткрыт, глаза закрыты, и он тихонько постанывал, время от времени бормоча какие-то непонятные слова, скорее всего арабские, похожие более на нечленораздельные звуки, нежели на человеческую речь. Джон перевернул Шебира на спину и принялся расстегивать ему ворот. Подошел Имрей.

— Принеси виски, — попросил Джон.

— Не надо. В этом нет необходимости.

Это был голос полковника Моци. Он тоже опустился на колени рядом с майором, будто ненароком оттеснил его и, просунув руку под голову Хадида, слегка приподнял ее.

— У него жар. Такое с ним иногда случается…

Он похлопал Хадида по щекам. Звук этих отнюдь не легковесных хлопков скорее напоминал резкий выхлоп лопнувшего от удара бумажного пакета. Моци повторил процедуру трижды, продолжая поддерживать голову Хадида. Тот прекратил стонать, несколько секунд лежал молча, потом медленно открыл глаза и сначала остановил пустой взгляд на Джоне, потом перевел его на Имрея. И вдруг увидел склоненное над ним лицо полковника Моци. Глубоко вздохнув, он на мгновение закрыл глаза и тут же снова открыл их. Взгляд его теперь был вполне осмысленным: очевидно, он вспомнил, где находится и кто эти люди, стоящие вокруг.

— Мы с мадам Шебир отведем его в каюту, — сказал полковник. — Помощь не потребуется: мы привыкли к подобным вещам.

Мэрион наклонилась и сунула свою руку Хадиду под мышку. Вместе с полковником Моци она помогла ему подняться на ноги, и теперь он стоял самостоятельно, но все еще слегка пошатываясь. Потом, не говоря ни слова, медленно повернулся и, жестом показав Мэрион и полковнику, чтобы те его не трогали, пошел прочь. Они последовали за ним, стараясь, однако, держаться к нему как можно ближе.

Имрей прикрикнул на стоявших рядом матросов и повернулся к Джону:

— Как тебе это нравится? Вырубился в одну секунду!

— Полагаю, он многое пережил, а теперь еще этот жар… Не знаю, право…

— Пойду поднимусь и расскажу капитану.

— Не надо. Я сам.

Джон повернулся и пошел на мостик. Сейчас он думал о другом. Во всей этой истории его больше всего поразил полковник Моци. Он явно не жалел сил, когда бил Хадида по щекам. Джон видел, как плотно сжимал он губы, хлеща Хадида так, словно, давно ненавидел его и теперь получил наконец возможность отыграться… А может, ему все это показалось? — засомневался Джон. Может, Моци знает лучше других, как обращаться с Хадидом в подобных случаях? Ведь, по его словам, такое происходило неоднократно. И все-таки эти звонкие удары и свирепое выражение лица Моци, его сверкающие глаза никак не шли у Джона из головы.

Глядя вперед с капитанского мостика, Берроуз проговорил:

— Ничтожество, слабак!… Надо же, завидел берег и опрокинулся! Я, признаться, удивлен. Ни за что не скажешь по его виду, что он способен бухнуться в обморок.

Джон сошел на берег вместе с лейтенантом Имреем. Сначала он решил осмотреть Форт-Себастьян и только потом выпустить Шебира и остальных на берег.

У мола его ждал джип, рядом стоял сержант в форме, на фуражке его был прикреплен значок Королевских артиллерийских сил. Неподалеку, но все же на почтительном расстоянии собралась толпа местных жителей. Они стояли под пальмами и наблюдали за происходящим.

Сержант вытянулся и отдал Джону честь.

— Сержант Бенсон, сэр, — представился он.

— Рад приветствовать вас, сержант.

Крепкого телосложения, лет тридцати пяти, сержант Бенсон производил впечатление человека добродушного и серьезного.

Брюки его были отутюжены самым тщательным образом, а знаки различия на рукаве выцвели и почти побелели от постоянного пребывания на солнце.

Навстречу им из толпы вышел человек, приветственно приподняв шляпу. Высокий, крепкий, загорелый, он держался спокойно и непринужденно. Приблизившись к ним, улыбнулся и на несколько высокопарном английском произнес:

— Сеньор Андреа Альдобран к вашим услугам, майор. Я управляющий местного винного кооператива. Если вам понадобится помощь, обращайтесь ко мне. Жители Моры рады приветствовать вас.

— Благодарю вас, сеньор Альдобран.

Альдобран улыбнулся, довольный тем, что выделился на фоне остальных островитян, и сказал:

— Нас тут мало, майор, но наши сердца всегда открыты для англичан… У меня в конторе имеется очень недурной херес. Так что буду рад принять вас у себя.

— Благодарю. Обязательно зайду как-нибудь отведать вашего хереса, сеньор Альдобран.

Они сели в джип, сержант Бенсон, дав задний ход и не обращая внимания на приветствия островитян, начал прокладывать путь сквозь толпу и вскоре выехал на дорогу, ведущую к крепости.

— С местными жителями ладите? — спросил Джон, сидевший на переднем сиденье рядом с сержантом. Имрей пристроился сзади.

— Да, сэр. Они довольно дружелюбные, только, ей-богу, как дети. Некоторые, правда, нечисты на руку, тащат все, что плохо лежит. Альдобран у них старший.

Бенсон говорил осторожно, присматриваясь к новому офицеру. Тот вроде бы внушал доверие. Только разве сразу поймешь, что за человек перед тобой? Иные тоже на вид сначала кажутся вполне добропорядочными…

— Хочу все осмотреть, сержант, и определиться с жильем, а по ходу дела со всем познакомлюсь. Вы конечно же знаете, кого мы привезти сюда?

— Да, сэр. Нам сообщили из Порт-Карлоса. Кроме того, у одного из наших солдат есть коротковолновый приемник, мы слушаем новости из Лондона. Сам-то я год прослужил на военной базе в Кирении.

— Сколько сейчас людей в вашем распоряжении, сержант?

— Двенадцать человек, сэр. Один капрал, врач… — Бенсон немного помолчал в нерешительности, потом прибавил:

— В общем, сами все увидите, сэр. К нам ведь сюда попадает не самый цвет армии… — Он вдруг покраснел, сообразив, что сказал не то, и, желая исправить положение, поспешно добавил:

— Это относится к солдатам, сэр.

Джон рассмеялся:

— Иногда это относится и к офицерам. Ладно, я познакомлюсь с ними, когда закончу осмотр крепости.

Вскоре машина поравнялась с тремя отбившимися от стада козами, которых погонял мальчик. Завидев джип, он поднял руку и, помахав Бенсону, поздоровался. Тот нахмурился, переключил скорость и, когда машина преодолела небольшой подъем, недовольно пробурчал:

— Вот, все они такие.

Дорога пошла вниз, к обширному, пыльному плато, окруженному со стороны моря высокими зарослями кактусов и агавы, которые словно гигантские шипы торчали из земли. За ними начинался крутой, примерно в сотню футов спуск к морю. Форт-Себастьян располагался на самом краю мыса, и две его башни возвышались над водой. Они соединялись длинной зубчатой стеной, в центре которой находился высокий арочный вход в крепость. Прочные деревянные двустворчатые ворота были закрыты, возле них стоял часовой со штыком. Завидев приближающийся джип, он вытянулся по струнке.

В течение следующего получаса Джон осматривал крепость, внутренний двор. Со стороны моря возвышалась Флаговая башня, напротив нее еще одна, не такая высокая. Эту башню называли Колокольной: на самом ее верху с внутренней стороны был подвешен старинный набат. Колокольная башня выходила на длинный откос гребня, тянувшегося на несколько миль до самой Ла-Кальдеры. По периметру крепостной стены проходила галерея, а в самих стенах располагались самые разнообразные помещения: жилые комнаты, кладовые, кухня, оружейные склады, квартиры для офицеров и обшитая деревом столовая, Все они были рассчитаны по меньшей мере человек на триста.

Большинство из них, сырые и пустынные, стояли запертыми, а сержант Бенсон и его подчиненные ютились в нескольких комнатках, расположенных с другой стороны крепостного двора.

Джон решил поселить Шебира и его спутников в Колокольной башне. Три просторные комнаты вполне могли служить спальнями, а самая большая, располагавшаяся над ними, — столовой. На площадке между этажами была устроена примитивная ванная и туалет. Войти в башню можно было только со стороны галереи, поднявшись по каменным ступеням из внутреннего двора. Себе Джон облюбовал две комнаты рядом с главными воротами и столовой.

За многие годы в Форт-Себастьяне накопилось огромное количество самых разнообразных вещей и мебели. В основном это было армейское имущество. Электричество поступало в крепость с небольшой подстанции, расположенной в подвале Флаговой башни.

Джон распорядился насчет жилья и перед тем, как отправиться на «Данун», обошел шеренгу солдат, выстроившихся по приказу Бенсона.

Поначалу все они показались ему на одно лицо. Он понимал, что со временем узнает каждого, но пока воспринимал их как единое целое. По знакам различия на фуражках определил, что все они относятся к разным родам войск: были среди них морские и полевые пехотинцы и артиллеристы. Сейчас солдаты стояли с каменными лицами, вроде бы не проявляя ни малейшего интереса к происходящему. Но пройдет какое-то время, и они, конечно, определятся в своем отношении к нему. Очень коротко и как можно проще Джон постарался изложить им суть дела Хадида Шебира.

— Эти люди не являются заключенными в прямом смысле слова, — так Ричмонд заключил свою речь. — Они здесь в ссылке, и наша задача состоит в том, чтобы не дать им убежать отсюда. Они будут постоянно под стражей, хотя позже им и будет предоставлена некоторая свобода передвижения.

На этот счет мы с сержантом Бенсоном составим соответствующие инструкции и перечислим подробные обязанности караульных. Хочу еще раз напомнить, что с этими людьми вы должны обращаться вежливо в течение всего срока их пребывания здесь. Однако вы не должны разговаривать с ними, за исключением непосредственного обсуждения тех вопросов, которые входят в ваши обязанности. Держите язык за зубами и будьте начеку. И Шебир и Моци очень умные люди, кроме того, они не захотят мириться с положением пленников и со временем постараются использовать любую возможность для побега. Наша задача заключается в том, чтобы не допустить этого. Поэтому, если вы услышите или заметите что-нибудь необычное не только на территории крепости, но и в других частях острова, вы немедленно должны доложить об этом сержанту Бенсону.

На обратном пути Джон принялся обдумывать, как лучше расставить охрану. Это была нелегкая задача, если учесть, что в его распоряжении было всего двенадцать человек. Он решил выставлять днем одного часового у ворот и одного у Колокольной башни. На ночь ворота должны запираться, а часовой может спать в сторожевой будке, в то время как охраняющий Колокольную башню должен нести охрану. Сержант Бенсон будет ночевать в комнате рядом с оружейным складом — еще со времен войны там скопилось немалое количество оружия и боеприпасов.

— По правде говоря, сэр, здесь много ненужного барахла.

Стоит ли ради него держать здесь людей? Кое-что попало сюда с корабля, севшего на мель у берегов Моры. Почти все это давно пришло в негодность и теперь без дела валяется в кладовых.

Подсчитав все наличные силы и отметив, что повара, входящего в общее число солдат, никак нельзя привлечь к несению караула, Джон понял, что ему потребуется еще по меньшей мере человек шесть. Но даже при таком раскладе положение облегчалось, но ненамного. Вернувшись на «Данун», он написал сэру Джорджу Кейтору письмо, в котором объяснял ситуацию и просил выделить ему шестерых человек из полиции Порт-Карлоса на то время, пока он не пошлет запрос о подкреплении в военное министерство. Что касается ржавого оружия и боеприпасов, без дела валяющихся на складах Моры, и приставленных к этому невостребованному хозяйству людей, тут позиция военного ведомства была Джону хорошо известна. В свое время он сам служил там и знал, что решение избавиться от негодного имущества принималось неоднократно, но всякий раз тормозилось в высших инстанциях. Видимо, там считали целесообразным держать Форт-Себастьян со всем, что тут накопилось, про запас, на случай, если придется иметь дело с такими людьми, как Хадид Шебир.

Пленники сошли на берег перед наступлением темноты, и их тут же отвезли в форт. Кроме джипа, был выделен грузовик для перевозки их багажа, доставившего всем немало хлопот.

После того как вещи мадам Шебир перенесли в ее комнату, Джон пришел туда вместе с сержантом Бенсоном. Мадам Шебир стояла у зарешеченного окна и смотрела вдаль, на крутой скалистый откос, где уже начали сгущаться сумерки и в небе появились первые звезды.

Она обернулась, окинув взглядом комнату. Вдоль одной из стен стояла старая железная кровать с витиеватыми вензелями.

Остальная мебель — стол, плетеное кресло и большой зеленый шкаф. Единственной приличной вещью в комнате был небольшой испанский коврик ручной работы, лежавший на дощатом полу возле кровати.

Проследив за ее взглядом, Джон догадался, о чем она думает.

— Боюсь, обстановка здесь довольно убогая. Вам понадобятся туалетный столик и зеркало. Сержант Бенсон позаботится об этом.

— Благодарю вас. — Она помолчала и кивнула в сторону шкафа:

— А нельзя ли достать какие-нибудь вешалки?

— Я пришлю кого-то из солдат сегодня же вечером, сэр, — сказал сержант.

— Спешки нет. Я могу распаковать чемоданы и завтра.

— Да, кстати, относительно ваших чемоданов… — Джон замялся, не зная, как продолжить. С другой стороны, он понимал, что сделать это необходимо, ведь, случись что, ему придется отвечать.

— И что же мои чемоданы, майор? — Она, судя по всему, догадалась, в чем дело, так как голос ее сделался осторожным.

— Боюсь, мне придется проверить их содержимое. Весьма сожалею, но ничего не поделаешь — необходимая предосторожность.

— Плотно сжав губы, Мэрион отошла от окна, но тут же, словно осознав всю тщетность какого-либо протеста, пожала плечами, желая показать свое безразличие, и повернулась спиной к Джону и Бенсону.

— Можете приступать, сержант, — сказал Джон и кивнул в сторону трех дорогих, но довольно потертых кожаных чемоданов.

Когда Бенсон положил один из них на стол, Мэрион Шебир подошла к кровати и взяла свою сумочку. Раскрыв ее, она проговорила:

— Вам понадобятся ключи.

Вместо того чтобы протянуть их сержанту, она бросила их на край постели и снова отвернулась к окну. Джон передал ключи Бенсону, удивленно поднявшему бровь при виде его улыбки.

Они тщательно просмотрели содержимое чемоданов. Мэрион Шебир располагала обширным гардеробом, причем, как заметил Джон, весьма изысканным. Роясь во втором чемодане, он почувствовал, как руки его коснулись прохладного шелка. Джон смутился, вспоминая, когда в последний раз видел женщину в белье. Для человека, неравнодушного к слабому полу, даже пока и не способного остановить свой выбор на какой-нибудь одной из его представительниц, это было слишком давно. В его возрасте пора быть женатым. Даже не для того, чтобы обладать женским телом или видеть женщину в одном белье, но и по многим другим причинам… Ведь есть же еще чувство привязанности, дружеские узы, семейные… Заметив на себе взгляд Бенсона, он поспешно сложил ночную рубашку, которую держал в руках. Укладывая ее на место, он наткнулся на пару блокнотов в черном кожаном переплете и раскрыл один из них.

— Что это?

Мадам Шебир повернулась к нему:

— Мои дневники.

— Вы владеете стенографией?

— Как видите.

Джон положил блокноты обратно в чемодан и запер его.

Мэрион Шебир с нескрываемой враждебностью наблюдала за ним, и это очень его раздражало. Черт возьми, неужели она не понимает, что это его работа?! Подойдя к постели, он взял в руки ее сумочку. Чувствуя себя задетым за живое, он грубым движением вытряхнул на постель ее содержимое — пудреницу, кошелек, несколько ключей, шелковый носовой платок, флакончик с аспирином, солнцезащитные очки и еще какие-то мелочи. Потом собрал все это и запихнул содержимое обратно.

На постели лежала шкатулка с украшениями. Осмотрев напоследок и ее, он захлопнул крышку и шагнул к двери.

— Все в порядке, сержант, — сказал он и, когда Бенсон, намереваясь выйти, направился к двери, прибавил, обращаясь к Мэрион Шебир:

— Приношу свои извинения, но, к сожалению…

Она, резко повернувшись, проговорила:

— Странно еще, что вы не обыскали меня. Может быть, у меня в поясе зашит напильник…

Джон выдавил из себя улыбку, что тоже вызвало в ней раздражение. Ну что ж, стало быть, она не робкого десятка, раз позволяет себе подобные дерзости. К тому же у нее нет причин симпатизировать ему, зато он чувствует к ней симпатию, хотя и не намерен показывать этого. Так что лучше ей не играть с огнем и не говорить ему колкостей.

— Толщина решетки больше двух дюймов. Для того чтобы перепилить их, вам потребуется много времени. К тому же окна будут проверяться дважды в сутки — утром и вечером. Кроме того, ваше окно расположено в сотне футов от земли, так что даже если вы свяжете все простыни, вам все равно придется прыгать с большой высоты. Я был бы весьма и весьма огорчен, если бы вы сломали себе шею.

Глядя ему в глаза, она проговорила ровно и сдержанно:

— Знаете что, майор, катились бы вы ко всем чертям!

— Ну что ж, ваше состояние мне понятно, — невозмутимо ответил Джон.

Сержант Бенсон открыл перед ним дверь и посторонился.

— И вот еще что, — проговорила она, когда он был уже на пороге. — Я бы хотела получить ключ от двери.

— По моему распоряжению все ключи будут у вас изъяты, — коротко ответил Джон.

Они с сержантом вышли за дверь и некоторое время стояли, молча глядя друг на друга, потом Бенсон сказал:

— Да она настоящая тигрица! Я уж было подумал, запустит в нас чем-нибудь тяжелым…

— Ничего, привыкнет.

— А почему вы отобрали у них ключи, сэр?

— Потому, сержант, что мне вовсе не светит, чтобы один из них заперся в своей комнате и чего-нибудь натворил. Если ктонибудь из троих решится на самоубийство, у нас будут такие же неприятности, как если бы им удалось бежать. Она-то, конечно, на такое не пойдет, а вот Шебир совершенно непредсказуем. Мы должны быть уверены, что можем, если понадобится, зайти к ним в любое время.

Проверив комнаты Шебира и Моци, напоследок они осмотрели небольшое помещение без окон, располагавшееся у входа в башню и запиравшееся снаружи. В этой комнате поселили слугу Абу и приставили к нему часового.

Полковник Моци отнесся к обыску спокойно, не выказав никакого недовольства. Во время процедуры он сидел на краю постели, сняв мундир, и молча курил. Когда обыск был закончен, он встал и бросил Бенсону свой мундир со словами:

— Не помешает проверить и это, сержант.

Потом он повернулся к Джону и поднял руки, и Джон приказал ему вывернуть карманы.

— Вы же знаете, майор, что все это было уже проделано в Кирении, — напомнил Моци.

— Это было неделю назад, полковник. И за это время вы вполне могли получить что-нибудь от своих друзей. С «Хамсы», например.

Хадид Шебир вел себя примерно так же, с той лишь разницей, что наблюдал за происходящим, не вставая с постели. Казалось, он вполне оправился после приступа. Чтобы обыскать его, Джон был вынужден попросить его подняться. Шебир не спеша встал, мысли его явно витали где-то за много миль отсюда. Он производил впечатление человека, всецело поглощенного каким-то трудным вопросом, вытеснившим из его головы все остальное и позволявшим лишь автоматически реагировать на все происходящее вокруг. Когда обыск подошел к концу, Джон попросил Бенсона:

— Сержант, подождите меня за дверью.

— Слушаюсь, сэр.

Когда он вышел, Джон повернулся к Хадиду Шебиру. Тот моргая смотрел на него. Его красивое, удлиненного овала интеллигентное лицо вдруг сделалось жестким и непроницаемым. Губы изогнулись в подобии улыбки, и он проговорил:

— Давно это было, Ричмонд, не правда ли?

— Да, очень давно.

— Так давно, что я предпочитаю даже не вспоминать об этом.

— Как вам будет угодно. Мне бы только хотелось кое-что уточнить. Считаю, что вся ответственность за поступки ваших спутников ложится на вас. Кроме того, хочу, чтобы вы все чувствовали себя здесь по возможности комфортно, и постараюсь сделать для этого все, что вписывается в рамки разумного. Однако, если вы нарушите условия, я буду вынужден принять меры. Признаться откровенно, сам бы я никогда не выбрал для себя такой работы. Одним словом, создать себе здесь приемлемые условия для жизни целиком зависит от вас.

— Полагаю, вы уточнили, что хотели. Я все понял.

— Вот и отлично. Утром я объясню вам правила вашего возможного передвижения.

Распахнув оконную створку и оперевшись локтями о каменный подоконник, полковник Моци вглядывался через решетку в ночную даль. Ночь стояла теплая и душная, за окном стрекотали цикады. Напротив башни, на вершине гребня зажегся маяк, обозначая, где находится вход в гавань. Полковник долго смотрел на него, погруженный в свои мысли.

Все шло, как он и предполагал, и сейчас еще рано говорить о чем-то конкретном. Должно пройти еще немало дней.

А как известно, терпение дается нелегко. Из трех или четырех возможных мест англичане выбрали Мору. Ну что ж, его предположения оправдались… И все потому, что он был информирован. Далеко не все представители власти в Кирении были настроены пробритански, и поэтому ему удалось раздобыть кое-какую информацию. Единственной реальной опасностью для них было предстать перед судом в Кирении. Хадид очень боялся этого, но он, Моци, не соглашался с ним…

Он понимал, что англичане побоятся раздувать громкое дело.

А вот отправить их с глаз подальше, чтобы о них забыли, это было для англичан вполне подходящим решением. Он предвидел такой исход. А Хадид… Хадид безвольный глупец, марионетка. Без Моци он пустое место. Тонкие губы Моци плотно сжались. Хадид… Он, конечно, умен и по-своему храбр, но совсем не в состоянии предвидеть дальнейший ход событий. Быть сосланным на остров, бежать оттуда, вернуться в Кирению… Вернуться, чтобы снова разжечь пламя ненависти, снова поднять на борьбу тех, кто с затаенной надеждой ждал их возвращения. Хадид конечно же понимает все это. Понимает, что этот побег должен быть не тихим, незаметным возвращением, а триумфальным шествием, призванным окончательно уничтожить англичан… Разумеется, Хадид не может не понимать этого. Но он не способен предвидеть результата. Кирения снова нуждается в народном герое, мученике, и Хадид сыграет эту роль. Вот почему он, полковник Моци, должен вернуться один. Он поведает народу Кирении эту трагическую историю, поднимет его на борьбу, чтобы потом встать у власти.

Моци размышлял о будущем без восторга. Все было давно предрешено. Это должно произойти.

Он вглядывался в ночь, этот невысокий, жилистый, выносливый, уверенный в себе человек, точно знавший, чего он хочет. В дверь постучали, он крикнул «войдите» и повернулся. На пороге стояла Мэрион Шебир.

На ней было зеленое платье незамысловатого покроя. Моци обратил внимание, что сегодня макияж ее чуть ярче обычного.

Еще раньше он заметил, что она всегда серьезно относится к тому, как выглядит. В самые трудные времена она старалась выглядеть привлекательнее, чем обычно. Безусловно, это делалось для Хадида. Но те времена прошли, а привычка осталась.

Моци всегда восхищался ею. Эта женщина умела любить и… нуждалась в любви. Все, что у нее осталось теперь, это любовь к Кирении. Но и это пламя уже начинало угасать. Когда женщина борется за дело мужа, она становится даже более жестокой и непоколебимой в этой борьбе, чем он сам, но когда умирает любовь…, она снова становится женщиной.

Мэрион подошла к окну.

— Майор обыскивал ваши чемоданы? — спросила она.

— Да.

— Мои тоже.

Она протянула ему плоский бумажный сверток.

— Вот, привезла из Туниса, как вы и просили. В свое время Хадид подарил мне шкатулку, она сделана так хитро, что майору не хватило бы ума найти это там. Я беспокоюсь о Хадиде.

— Не стоит.

— Сегодня на корабле…

— Такое случалось и раньше, вы же знаете. А что касается этого… — он постучал пальцами по свертку, — то он пользовался этим всю свою жизнь. Хотя, если нужно, может обойтись и без этого. Просто с ним он чувствует себя счастливее, только и всего. Это будет необходимо ему до тех пор, пока мы не перейдем к решительным действиям.

— И когда же это случится?

Моци пожал плечами:

— Все решено, но точное время пока не известно.

— Ну хотя бы приблизительно. Через неделю, через месяц, через год?

— Не могу сказать, но ждать осталось недолго. Мы не можем позволить себе долго оставаться в забвении.

— Неужели было так необходимо, чтобы я тоже поехала с вами?

— Да. Потому что вы живая легенда. Жена Хадида Шебира — англичанка. Ваше имя и ваши заслуги перед Киренией известны во всем мире. Если бы вы не поехали, нашему делу был бы нанесен непоправимый урон.

— Когда-то все было совсем не так. Тогда я сделала бы все, что могла.

— Я вас очень хорошо понимаю. Вы и так уже сделали для нас многое…, может быть, даже больше, чем это возможно. Теперь от вас требуется только терпение, и тогда очень скоро увидите, как мы победим. — Полковник Моци улыбнулся. — Тут уж каждый спасается как может. Хадид, например, при помощи вот этого. — И он указал на сверток. — А вот нам с вами это не подходит. Наш дух укрепит надежда.

— Мы уже говорили об этом.

Моци положил сверток на стол и приблизился к ней. Она спокойно наблюдала за ним.

— Да, говорили. Но при других обстоятельствах. Теперь же мы оказались вместе взаперти. Вместе, мужчина и женщина.

Ведь Хадид сейчас для вас уже просто тень. Но я-то здесь. Вот он я, смотрите!

Он подошел еще ближе и, обняв ее, коснулся губами шеи.

Она оттолкнула его. Моци отпрянул с легкостью, не пытаясь упорствовать, и в его темных глазах появилось насмешливое выражение.

— Вы не нужны мне, — сказала она спокойно. — Единственное, что держит меня здесь, это моя верность Хадиду. И вы знаете это. Вы были бы глупцом, если бы попытались заставить меня забыть об этом.

— Во-первых, я не глупец и не хочу об этом забывать. Но вы сами скоро все поймете. Женщина не может вечно любить тень.

Она поднесла руку к шее и дотронулась до того места, которого только что коснулись губы Моци.

— В былые времена, — произнесла она ровным голосом, — Хадид перерезал бы вам горло, если бы увидел, что вы дотронулись до меня хотя бы пальцем…

— В былые времена — да. В былые времена он бы просто кишки из меня выпустил… Он был настоящим мужчиной. Но тени не обладают силой, поэтому я согласен подождать.

Она ничего не ответила и вышла. Даже не поворачивая головы, Моци продолжал стоять у окна, и она знала, что так он демонстрирует ей свое высокомерие. Он давно все решил для себя и был уверен в успехе. Если когда-нибудь он потеряет веру в себя, то будет уничтожен, раздавлен, станет похож на нищего, просящего милостыню на базарной площади…

Спускаясь по лестнице, Мэрион на мгновение задержалась возле двери Хадида. Ей вдруг захотелось войти и узнать, не надо ли ему чего-нибудь, однако она повернулась и пошла дальше.

Что ему может быть надо от нее? Что она может дать ему? А он ей? Моци прав. Хадид стал тенью. Господи, до чего же противно жить, когда рядом с тобою с одной стороны тень, а с другой фанатик!… И какое же это, должно быть, счастье жить простой, обыденной жизнью, знать, что у тебя есть будущее, иметь семью, мужа, свои маленькие заботы и испытывать ни с чем не сравнимую радость от сознания того, что тебя любят.

Наверное, действительно нужно было выйти замуж за соотечественника, подумала она. Того Хадида, которого она некогда любила, больше нет. Но потребность любить жила в ней, и эта потребность, физическая и душевная, теперь поднималась в ней подобно яростной волне.

Она вдруг ощутила жгучую тоску по самым простым вещам…

Ей захотелось, как и много лет назад, когда она была девчонкой и жила в Свиндоне, лежать в постели в собственном домике в каком-нибудь английском городишке и слышать свисток проходящего мимо поезда… Ох уж эти бурные английские ночи, на смену которым приходит день, полный обыденных забот…

Сержант Бенсон занимал небольшую комнату рядом с оружейным складом, такую же чистую и аккуратную, как и он сам.

На стене висели три фотографии в рамках. На одной его родители были запечатлены на пороге своего домика в Камберленде. Одной рукой мать держала за ошейник шотландскую овчарку. На другой на фоне белого песка и синего неба был запечатлен сам сержант, высунувшийся из кабины бронетранспортера. А на третьей довольно невзрачного вида молодая женщина с зонтиком в руках сидела на усыпанном галькой пляже; на обороте стояла надпись «Хильда. Брайтон. 1952». Когда-нибудь сержант Бенсон вернется в Англию и женится на Хильде.

Она была такая же аккуратная, чистенькая и спокойная, как и он сам.

Да, Хильда, конечно, не красавица, думал капрал Марч, сидя в комнате Бенсона и беседуя с ее хозяином. Но может быть, это как раз и хорошо. Сержанту, наверное, не приходится беспокоиться на ее счет, когда он в отлучке, не то что ему, Марчу.

Его девушка работала билетершей в кинотеатре, и он ужасно боялся, как бы чего не вышло. Стоило ему подумать об этом, как его сразу же бросало в жар, а в горле начиналось что-то вроде удушья.

Он спросил:

— А этот майор, что он собой представляет?

Сержант Бенсон проделал в пивной банке пару дырок и наполнил стаканы.

— Не знаю, — задумчиво проговорил он.

— Что, крепкий орешек?

Капрал Марч откинулся на спинку стула и поднял стакан к свету, мигавшему из-за непостоянного напряжения. Проклятое пойло, подумал он, хмуро разглядывая содержимое своего стакана. Он бы сейчас что угодно отдал за пинту настоящего, доброго пива, какое готовят у матушки Джонс, этой добродушной толстушки с большой грудью, даже мешающей ей разливать пиво… Старая добрая матушка Джонс… Дай Бог ей здоровья, ей и всем, кто сейчас уже, должно быть, собрался побузить в «Розе и Короне».

— Не совсем так, как ты говоришь, — сказал сержант. Ему не очень нравился Марч, но он вынужден был мириться с этим, так как тот был к нему ближе всех по званию. Этого долговязого, темноволосого парня с несколько болезненным, как у всех лондонцев, лицом и развязными манерами вполне можно было выносить, если не ожидать от него чего-то большего.

— Знаешь, что я тебе скажу? Нельзя же все время работать…

Ты сам-то…

— Ну ладно, хватит об этом.

Марч улыбнулся. Хоть сержант был спокойнее других, но даже ему нравилось время от времени проводить досуг в деревне. Там у него была знакомая миловидная вдовушка, хотя никто так и не знал, чем они там занимаются: то ли пьют вино и играют в карты, то ли… Марчу было хорошо известно, что собой представляют эти вдовушки, и уж кто-кто, а он понимал, что одним вином и картами дело там не ограничивается.

— Ну ладно, сержант, прости. Мне просто было интересно.

Бенсон допил свое пиво и с чувством проговорил:

— Я знаю, тебе интересно, так что могу рассказать. Ведь это, приятель, волнует не тебя одного. Так вот знай: сплю я только в казарме и нигде больше. И ты давай прекращай шастать в Ардино, особенно теперь, когда у нас появилось столько работы.

— Работа, работа! Вот пускай этот новый офицер и работает!

— Это не его дело. Попробуй-ка обеспечить двадцатичетырехчасовую охрану с таким количеством людей. Сам пойми и объясни остальным. Смотри у меня, чтобы по ночам был в казарме, а про девчонку свою, что живет в Ардино, и думать забудь. С ними вообще лучше не связываться, это каждый знает.

Было бы хорошо, если бы ты это тоже понял.

Марч поднялся и направился к двери. На пороге он остановился и сказал:

— Здешние девчонки ничуть не хуже, чем где-либо еще. А моя Арианна так и вообще всем сто очков вперед даст. — Он произнес эти слова заносчиво, словно хотел убедить в чем-то себя самого. — Я обязательно сделаю для нее что-нибудь.

Бенсон усмехнулся:

— Ну что ж, сделай. Только постарайся, чтобы об этом не узнал этот ее братец с собачьей мордой, Торло. Он ведь без ножа разговаривать вообще не умеет.

Марч сердито прокашлялся, чтобы скрыть внезапно охватившее его чувство тревоги. Сержант не имел в виду ничего конкретного, но он даже не представлял себе, насколько был близок к правде.

Выйдя во двор, Марч немного постоял в ночной тишине и закурил. Со стороны кухни доносились голоса, потом вспыхнул огонек зажженной спички. Солдаты, как обычно в теплые ночи, сидели перед казармами. Ночное небо прорезала падающая звезда, послышались звуки губной гармошки, и постепенно ее неуверенное пиликанье оформилось в «Чи Сара, Сара». Капрал Марч повернулся и зашагал к воротам. В другое время он бы давно уже был за их пределами, далеко отсюда. От крепости до Ардино было четыре мили, на велосипеде он добирался туда за сорок минут. Да, Бенсон, похоже, действительно был прав. Но от Арианны не так-то просто уйти. Разве она отпустит? Конечно, им и раньше случалось испытывать подобные опасения, но в этот раз… Ведь уже прошло больше трех месяцев. Даже Арианна начала беспокоиться, хотя, глядя на нее, ни за что не скажешь, что она слабонервная. Да в конце концов, какого черта!

Нет, надо все-таки наведаться к ней, а то будет себе голову ломать, еще придумает что-нибудь. Только бессмысленно объяснять ей про нового офицера, про усиление караульной службы и про эту чертову киренийскую шайку, что свалилась на их голову. А если взять да просто перестать появляться, она же поднимет шум, и тогда-то уж точно этот ее братец… Правильно сказал Бенсон, что у него собачья морда… Такого надо было придушить еще в колыбели. И как это получилось, что Торло с Арианной родились у одних родителей?!

Чтобы взбодриться, он начал тихонько насвистывать. Все у тебя будет в порядке, старина Марчи. Откупишься от них тушенкой, а если покажется мало, то перед винтовкой и патронами ее братец уж точно не устоит. За мясо и оружие они сделают для тебя что хочешь, а уж к этому добру у тебя всегда есть доступ. Он звякнул связкой ключей, лежавших в кармане, и у него вдруг полегчало на душе.

Берроуз и механик с «Дануна» приходили после обеда выпить и только недавно ушли. В комнате Джона Ричмонда еще стоял густой аромат сигар Берроуза. Джон сидел у окна и писал. Расположенное справа от ворот окно выходило на горный склон, спускавшийся к деревне. Вдалеке в море мерцали огни, среди которых можно было различить огни «Дануна». В комнате назойливо пищал комар. Ночная бабочка, размашисто хлопая крыльями, неуклюже влетела в окно.

Он прекратил писать и снова представил себе худое лицо Моци и его плотно сжатые губы в тот момент, когда тот хлестал по щекам Шебира.

Джон встал, налил себе виски и содовой и вернулся к столу. Глядя в окно, он вдруг испытал чувство невероятного одиночества и заброшенности. Лишь несколько огней горело где-то вдалеке; в ночном воздухе, напоенном новыми для него ароматами, разносилось неумолчное стрекотанье цикад… Дома он сейчас бы кликнул собак и отправился бы на прогулку.

Собаки, бегущие по мокрой от росы траве, гулкое уханье филина, а где-то высоко в небе гудящий самолет, выполняющий рейс Париж — Лондон. Только какая разница, где он сейчас: там или здесь? Джон нахмурился. Уже больше года это непрощеное чувство одиночества, где бы он ни был, росло внутри него. Он словно пытался задать себе какой-то вопрос, но все никак не мог сформулировать его. Самое большее, к чему ему пока удалось приблизиться, это ощущение какого-то смутного желания… Он чувствовал, что хочет чего-то большего, нежели то, что имеет теперь, и чего-то очень важного. Но чего?

Раздраженно отмахнувшись от этой мысли, он вернулся к своим заметкам, предназначавшимся для Бэнстеда.

Действительно, как долго все это будет продолжаться? — подумал Джон. И разрешат ли ему потом вернуться домой или сразу перебросят на другое задание? Этого ему никак не хотелось. Когда операция здесь закончится, он подаст рапорт о переводе на полковую службу. По крайней мере, в полку он будет чувствовать себя как дома.

Глава 4

Находящийся на службе у ее величества военный корабль «Данун» стоял на рейде у берегов Моры три дня. За это время гарнизонная жизнь Форт-Себастьяна полностью наладилась. По ночам троих пленников и слугу запирали в Колокольной башне, а возле двери, выходящей на галерею, выставляли часового.

Днем всем троим разрешалось прогуливаться по галерее между Колокольной и Флаговой башнями, откуда открывался вид на крутой скалистый мыс.

Никому из пленников, за исключением Абу, не позволяли выходить во двор или прогуливаться по форту. Зато Абу была предоставлена полная свобода передвижения между Колокольной башней и кухней, откуда он приносил еду для всей троицы. Любопытно, что почти все обитатели крепости, не проявляя особого интереса к заключенным, все как один приняли Абу. В первый же день ему надавали тех ласковых, необидных прозвищ, какими обычно награждают тех, кто способен вызвать в армейской среде симпатию или возбудить всеобщее воображение. Абу расхаживал по крепости босиком, в своих плотных темных брюках, белом пиджаке и черной облегающей шапочке, улыбался, когда к нему обращались, не понимая при этом, по всеобщему убеждению, ни слова, и всякий раз на проявленную доброту или оказанную помощь неизменно отвечал уважительным стариковским поклоном. Одним словом, Абу сделался всеобщим любимцем. Его называли Али Бабой, Абу-Бен-Вонючкой и, наконец, просто Абби. На кухне, куда он приходил за едой, его обучили простым английским фразам, в основном, как это водится в армии, расхожим казарменным непристойностям, звучавшим в устах ничего не понимающего иностранца до того потешно, что заставляли солдат буквально покатываться со смеху. Один только вид Абу, вежливо раскланивающегося на пороге кухни со словами:

«Я пришел за вонючим пойлом для моих ублюдков», доводил повара Дженкинса чуть ли не до колик, и тот, согнувшись пополам и держась за живот, давился от смеха.

И никто в гарнизоне не догадывался, что Абу в такие минуты тоже развлекался, ибо прекрасно понимал по-английски, хотя, по приказу полковника Моци, умело хранил свои знания при себе. Абу приносил своим хозяевам не только пищу. Он старательно запоминал имена и обязанности людей, внутреннее расположение крепости, время смены караула и прочие подробности гарнизонной жизни. Ничто не ускользало от глаза и слуха маленького Абу-Бен-Вонючки, и все, что ему удавалось разузнать, передавалось полковнику Моци.

Служивший в крепости повар, толстяк лет двадцати восьми с лоснящейся как у тюленя кожей и блестящими словно две черные пуговицы глазами, носивший уэльскую фамилию Дженкинс, но родившийся в Сассексе и говоривший без малейшего акцента, покровительствовал Абу. В лице старика слуги он нашел благодарного слушателя, который, получив стакан пива, мог часами сидеть и терпеливо внимать рассказам повара. Буквально в первые же два дня между ними установился своеобразный ритуал: собрав после ужина грязную посуду, они выходили во внутренний двор, усаживались поудобнее под лучами заходящего солнца и подолгу беседовали.

Дженкинс в свободное от кухни время выполнял еще и обязанности садовника. До армии он служил помощником садовника в одном из сассекских имений. В самом центре крепостного двора зеленела обнесенная камнями круглая лужайка размером в половину теннисного корта, поросшая азалиями, олеандром, чубушником и каким-то местным кустарником, покрытым белыми цветами-граммофончиками, который жители Моры называли flor de campina. Дженкинс старательно ухаживал за растениями, поливал их, мотыжил землю. Поэтому случайно забывшемуся солдату, прошедшему по лужайке, сломавшему веточку или обронившему пустую коробку из-под сигарет на этом старательно ухоженном пятачке земли, выдавалось сполна: из открытых дверей кухни тут же несся оглушительный рев Дженкинса. Правда, нужно сказать, что редко кто отваживался нарушить эти благословенные границы. Ибо какой же дурак, будучи человеком армейским, захочет портить отношения с поваром? По краю лужайки цвели пестрые лилии, а в центре возвышалась главная гордость Дженкинса, являвшаяся, впрочем, не только гордостью, но и радостью всей Моры.

Это было дерево. Его ствол, у основания достигавший в обхват добрых пятнадцати футов, был покрыт корой редкого, светло-зеленого цвета, грубой и шершавой, как слоновья кожа. На высоте примерно шести футов над землей от ствола начинали подниматься в разные стороны массивные, гладкие зеленые ветви, почти до самого конца не имевшие листьев. Ветви простирались высоко над землей, и лишь самые их концы были покрыты узкими копьевидными листьями длиною в два или три фута. Все дерево целиком напоминало гигантский канделябр, а его зеленые ветви запутанным лабиринтом раскинулись вширь, придавая ему форму огромного гриба.

Зачарованный видом дерева повар Дженкинс от семьи своей девушки, жившей в Море, узнал его историю и даже отправил письмо в Британское Королевское общество садоводов с просьбой прислать ему подробное описание этого вида растения. И вот теперь, сидя с Абу, помогавшим ему чистить картофель для завтрашнего обеда, покуривая и время от времени освежаясь пивом, Дженкинс был счастлив использовать подвернувшуюся ему возможность и прочитать Абу лекцию по ботанике, нимало не заботясь, понимает тот его или нет.

— Видишь ли, Абби, бестолковый ты язычник, это в общем-то даже не совсем дерево. Просто лилия. По крайней мере, так считают эти ребята из ботанического общества. Dracaena draco, научное его название. А здесь оно для всех просто «драконово дерево». Смекаешь? — И он задрал голову, чтобы еще раз посмотреть на длинные, копьевидные листья, отливавшие глянцем в уходящих лучах солнца. — Это ж надо, какая красотища! Лилия высотою больше сорока футов! Ни одна лилия в мире не дорастет до такой вышины. И вот что я тебе еще скажу, приятель… Ведь вашего брата, неграмотного язычника, никогда не мешает поучить… У этого дерева нет сока. Вместо сока у него кровь. Да, да, настоящая кровь, прямо как у человека. Если надрезать его ножом, то польется кровь. Только смотри не вздумай делать этого!

Абу вежливо улыбался, глядя на Дженкинса, и повар безнадежно покачал головой:

— Про дерево я тебе толкую, безмозглый ты ублюдок!

— А…, да…, ублюдок… — покорно повторил Абу, кивая.

Дженкинс вытер руки о передник и затянулся сигаретой.

— Кровь, самая настоящая кровь! Представляешь? И знаешь, сколько ему лет? Тысяча. Вот так-то! А знаешь, что здесь о нем рассказывают? Говорят, когда островитяне сражались с испанцами или португальцами, черт их разберет, то битва происходила как раз под этим деревом. И вот когда островитяне были разбиты, дерево заплакало кровавыми слезами. Кровавыми слезами!… Ты хотя бы понимаешь? — Он дернул Абу за руку и провел пальцем себе поперек горла. — Кровь так и сочилась из него… Говорят, примерно раз в сто лет это дерево начинает плакать кровавыми слезами, и тогда… Ты только послушай, чертов Али Баба… Тогда все знают, что приближается беда. Только это вовсе не дерево, это лилия. Хотя, должен сказать, цветочки у нее совсем никудышные. Какие-то маленькие, бледные…, словом, невзрачные…

Из сторожевой будки вышел капрал Марч с винтовкой через плечо и, подойдя к ним, сказал:

— Ну, Синдбад, пора запирать тебя на ночь.

Сегодня ночью Марчу предстояло нести караул. Абу посмотрел на него и поднялся на ноги. Он явно не понял, что ему сказали, и тогда Дженкинс, выразительно склонив голову набок и сложив руки под ухом, изобразив подушку, пояснил:

— Пора в постель. Спать.

Абу улыбнулся.

Тонкие губы Марча дернулись в усмешке.

— Давай топай наверх.

Абу прошел через двор и начал подниматься по ступенькам, ведущим на галерею. Марч следовал за ним.

А Дженкинс, задрав голову, снова принялся разглядывать дерево. Зрелище казалось впечатляющим. Это ж надо, думал Дженкинс, тысячу лет стоит и все такое же сильное. Поневоле задумаешься! Когда он закончит службу и снова станет штатским, обязательно займется садоводством. Вот уж поистине благодарное занятие — всегда увидишь плоды своих трудов. Не то что здесь. Готовить жратву для этой своры!… Вот уж точно подлое дело. Часами выворачиваешься тут наизнанку около плиты, задыхаясь от жары, и в считанные секунды они уже покидали все это в свои паршивые желудки. И все, что получаешь вместо благодарности, это несколько вонючих отрыжек и море жалоб.

Днем Джон отправился на «Данун», чтобы успеть до его отплытия передать Берроузу рапорт. Сойдя на берег, он отправился не прямиком в форт, а в контору сеньора Андреа Альдобрана.

Альдобран сидел за письменным столом, держа в одной руке мухобойку, а в другой стакан с хересом. Он обрадовался приходу Джона и поспешно поднялся, чтобы надеть куртку и предложить гостю стакан хереса.

— Кстати, прекрасное вино. Правда, может быть, на ваш вкус немного суховато.

Джон попробовал и одобрительно кивнул:

— Нет, нет, в самый раз.

На самом деле это вино напоминало ему «Тио Пене», хранившееся в погребах его отца… Отца? Почему отца? Теперь эти погреба принадлежат ему. И он мысленно представил себе погреба в Сорби-Плейс и отца, занятого сцеживанием портвейна. Он вспомнил, как отец учил его правильно сцеживать вино — для него это был торжественный, почти религиозный ритуал — и впервые взял его с собой в Лондон, к знакомым виноторговцам.

И вот теперь настало время, когда он сам должен сцеживать вино.

Только для кого? Для своего сына… Эта мысль вызвала у него улыбку, которую сеньор Альдобран воспринял по-своему, решив, что Джону очень понравился херес.

— Ну как на ваш вкус? Это из моих запасов. А здешние вина совсем никуда не годятся. Ими только рот полоскать.

— Скажите, сеньор, — проговорил Джон, решив приступить к делу, — вам известно, что за пленники содержатся в крепости?

— Да, сеньор майор. Узнал о них по радио и из газет. Я много читал о Кирении. Вообще-то я живу на Сан-Бородоне, в Порт-Карлосе, хотя большую часть времени провожу здесь. В Порт-Карлосе у нас есть политический клуб, так что я хорошо представляю себе, что такое Кирения и какие у нее проблемы. Но… скажите, вас беспокоят эти заключенные?

— В некотором роде да. Моя работа заключается в том, чтобы содержать их под стражей в крепости. Но я знаю, что оба — и Хадид Шебир, и полковник Моци — не те, кто будет сидеть сложа руки. У них есть друзья, деньги, они обладают политической и военной властью. И если появится хоть малейшая возможность бежать, они не преминут ею воспользоваться. И тогда их ждет слава победителей, а нас…, нас ждут большие неприятности.

— О да, понимаю. Но скажите, майор, разве такое может случиться? Ведь это же крохотный островок! — Он снова наполнил бокал Джона.

— Я должен предвидеть любые варианты и быть готовым ко всему.

— Разумеется. Но что же делать? И что можно заранее предпринять?

— За этим-то я и пришел к вам. Вы знаете всех жителей острова, повсюду бываете. Поговорите с ними. Пусть будут начеку, и если заметят что-нибудь странное, необычное, пусть передадут мне через вас.

— Хорошо, майор. Вы будете знать обо всем, что происходит на острове. Я поговорю с ними. Вижу, вы серьезно относитесь к своей работе, и это очень хорошо. Солдат должен быть солдатом. Так же как виноторговец виноторговцем. Каждый занимается своим делом — так я обычно говорю.

И говоришь с удовольствием, подумал Джон. Ему понравился Альдобран; из разговора с ним он понял, что на острове не может случиться ничего, о чем бы сразу же не узнал этот человек.

Выйдя из конторы Альдобрана, Джон направился в сторону порта. На стоявшей у причала шхуне шла погрузка бананов, собранных на плантациях Моры. Каждая связка была тщательно обернута толстой коричневой бумагой. Два стареньких грузовика и несколько запряженных быками повозок то и дело подвозили новую партию фруктов. Вдоль изогнутого узким серпом берега тянулись развешенные для просушки сети, огромными листьями шуршали пальмы на ветру.

Самыми большими сооружениями на Море были местная церковь и здания винодельческих кооперативов — довольно уродливое нагромождение серых бетонных строений, расположенных на задах города, где дома уступали место обширной, простиравшейся до самых гор долине.

Преодолев небольшой подъем по пути в форт, Джон остановился и обернулся назад. «Данун» удалялся от берега, становясь все меньше и меньше, держа курс на север и оставляя за собой белый пенящийся след. Джон вдруг ощутил, будто его высадили на необитаемом острове. Внезапно нахлынувшее чувство одиночества вмиг перевернуло его отношение к этим местам — теперь Мора будто приобрела совершенно иные, новые измерения. Чистенькие и опрятные желтовато-розовые домики уже не казались ему игрушечными, словно нарисованными на открытке: он воспринимал их как внушительных размеров постройки, расположившиеся на огромном острове. Вот они, его владения! И здесь все не так просто, как в армии. Всматриваясь в даль, он разглядывал покатые склоны Ла-Кальдеры — невозможно было оторваться от величественного зрелища вулкана. Окутавшая его огромная шапка кучевых облаков, казалось, заняла все небо… В Уайтхолле, подумал Джон, сейчас заканчивается ленч, все скоро вернутся в свои рабочие кресла, вздохнут перед тем, как сделать последний рывок и досидеть в офисах до конца дня. В его имении управляющий как раз сейчас начинает обход угодий, и собаки несутся впереди, своими длинными ушами стряхивая пыльцу с цветущих трав, давным-давно готовых для покоса. Интересно, кто-нибудь вспоминает о нем? И вообще, кто может вспомнить? Бэнстед? Управляющий имением? Ну еще, быть может, несколько человек… Только никто из них подолгу не станет занимать свои мысли воспоминанием о нем. Да, конечно, кто-то любит его… Джона… Джона Ричмонда…, майора Ричмонда…, каждый называет его как привык. Но в сущности, никому из них нет до него дела, и ни одна живая душа на белом свете не проявит к нему настоящего, живого интереса, искренней симпатии и сочувствия. С тех пор как умерла его мать, на свете не осталось людей, которым он был бы нужен… С этими мыслями Джон повернулся и зашагал вверх по холму, отметив про себя, что до сих пор ощущение одиночества никогда по-настоящему не беспокоило его.

Да, у него много друзей, но, случись с ним что-нибудь, никто из них не будет особенно переживать. Эта мысль уже давно исподволь тревожила его мозг, и сейчас он, как прежде, не стал отмахиваться от нее. Если проблема существует, ее надо решать.

И почему-то именно теперь этот вопрос Джон поставил перед собой со всей откровенностью; ответ не заставил себя долго ждать. Он оказался прост как дважды два. Нельзя жить одному, подумал Джон. И нельзя жить для себя одного. Конечно, можно найти какую-нибудь женщину, многие так и делают, и у кого-то это получается удачно. Но как найти ту, единственную?… Вот говорят, это просто — звонок в дверь, ты летишь на крыльях любви, немного бренди, ну и все такое… У него это никогда не получалось. Иногда он приходил к выводу, что нашел наконец то, что надо. Это как в гольфе — иногда тебе кажется, что ты попал шаром в лунку. Ты уверен, что играл блестяще, а оказывается, промазал… Так и с женщинами. Конечно, винить в этом нужно только себя. До сих пор одиночество не беспокоило его, ему нравилось быть предоставленным самому себе. Он чувствовал себя свободным и счастливым — никаких уз, никаких обязательств, никто не обвиняет тебя в "эгоизме. Но так было раньше. Теперь он окончательно понял, что не может больше быть один. И со свойственным военному человеку прагматизмом решил, что, когда очередное задание на море будет выполнено, он вернется домой, женится, обзаведется детьми и тоже будет выдерживать в погребах портвейн…, для своего сына. Он с радостью расстанется с независимостью, она больше ему не нужна, так как может привести к катастрофе.

Сына он конечно же отправит в Мальборо. Может, к тому времени он усовершенствует у себя в имении водопровод…

Принятое решение нисколько не удивило его. Он привык думать быстро. Эта его способность всегда удивляла друзей, и они принимали ее за импульсивность. Но они ошибались. Он был хорошим солдатом именно потому, что никогда не принимал скоропалительных решений, и перенес эту способность в сферу личной жизни. Теперь он стоял перед проблемой, решение которой было так же просто, как решение элементарной школьной задачки, — ему надо жениться и заиметь детей. Вот он, единственно правильный ответ! Джон улыбнулся и подумал, что осталось только воплотить его в реальность.

Мэрион Шебир стояла, опершись о парапет, и смотрела вниз. Сверху она видела, как Джон остановился около Дженкинса, поливавшего свою любимую лужайку. Они перемолвились несколькими фразами, и Джон рассмеялся. Его загорелое лицо вдруг сделалось открытым и сияющим, и на нем появилось мальчишеское выражение. При звуке этого смеха что-то словно кольнуло ее. Как это просто: вот так вот взять да и рассмеяться, весело, свободно, открыто! Трудно даже вспомнить, когда она сама смеялась так в последний раз.

Джон Ричмонд прошел через двор, направляясь к ступенькам, ведущим на галерею. Дважды в сутки — утром и днем — он приходил сюда перемолвиться парой слов с часовым и спросить арестантов, не нужно ли им чего-нибудь. Он всегда был неизменно вежлив и корректен, и перед тем как ступить на лестницу, словно оставлял позади часть себя.

Поднявшись на галерею, Джон поздоровался с нею. Она повернулась ему навстречу и, легким движением потерев руки друг о дружку, стряхнула крупицы мха, прилипшие к ее ладоням.

— «Данун» ушел, — заметила она.

— Да, ушел.

— И теперь вы остались в одиночестве, хозяин Моры. — Она произнесла эти слова легко и весело и, прежде чем он успел ответить, продолжала:

— Я видела, как он скрылся за мысом.

Всегда грустно смотреть, как уплывает корабль. Хотя, признаться, к «Дануну» я не испытываю особых чувств.

— Будь я на вашем месте, я бы тоже не испытывал, — сказал Джон.

Она рассмеялась:

— Неужели вы можете представить себя на моем месте, в роли пленницы? Это, должно быть, совершенно новое ощущение для вас.

— Постараюсь сделать все от меня зависящее, чтобы сделать ваше пребывание здесь как можно более…

Она подняла руку, прервав его:

— Ой нет, ради бога… Не начинайте снова говорить как надсмотрщик. Только что там внизу вы смеялись и были так естественны. Побудьте таким еще немножко. Я вижу, вы удивлены?

Сейчас она не могла бы объяснить даже самой себе, откуда у нее взялось это игривое настроение. Может быть, это всего лишь реакция на последние события, на тяжесть политических перипетий, коснувшихся лично ее? Должно быть, подсознательно ей захотелось хоть что-нибудь изменить.

— Да, удивлен, — признался Джон. — Я думал, что для вас я всего лишь надсмотрщик.

Она кивнула, вспомнив день прибытия в Форт-Себастьян.

— Да, я не сдержалась тогда и прошу извинить меня. — Потом, улыбнувшись, словно желая забыть об этом, спросила:

— А что смешного сказал вам повар?

Джон усмехнулся:

— Не скажу. Это не для женских ушей.

Она покачала головой:

— Вряд ли это могло бы оскорбить мой слух. До замужества я работала продавщицей и приходилось слышать всякое.

Она замолчала. Слово «замужество» мысленно вернуло ее в прежние времена, и по ее задумчивому взгляду Джон понял, что она сейчас витает где-то далеко. На мрачном фоне серого камня ее залитая солнцем фигурка в зеленой юбке и белой блузке выделялась ярким пятном, золотые браслеты мелодично позвякивали на ее запястьях, когда она выставила вперед руки, чтобы облокотиться о парапет. Она казалась выше ростом благодаря гордой осанке и стройной грациозности тела. Такая женщина, подумал Джон, могла бы смотреться где угодно…, и на танцевальной вечеринке, и на самых изысканных приемах… Но только не в гуще этих киренийских интриг. Она влипла в эту историю благодаря Шебиру, и Джон с трудом представлял себе, что она могла на самом деле любить Кирению… Женщины, попавшие в политику, выглядят совсем иначе… Они всегда или очень тощие, или, напротив, растолстевшие…

Усталость и гнев, казалось, улетучились, теперь она была молода, свежа и…, так привлекательна, что ни один мужчина не смог бы устоять перед нею. — Если бы она сейчас стояла вот так, как теперь, облокотившись о перила открытой площадки какого-нибудь отеля в Каннах, ни один мужчина не смог бы пройти мимо…

— Скажите, — проговорила она, прервав его мысли, — вы хорошо знали Хадида в Оксфорде?

— Не очень. Мы были в одной команде по регби, а однажды вместе провели уик-энд в Уэльсе. Мы учились в разных группах и редко виделись.

— А как вы находите, он сильно изменился с тех пор? Нет, ну конечно же изменился.

— Это было очень давно, с тех пор много чего произошло.

Мэрион кивнула:

— В те времена Хадид был совсем другой… Подвижный, веселый, даже немножечко чокнутый. А сейчас он весь погружен в мысли о Кирении. — Она сделала порывистый жест рукой, словно желая отмахнуться от нахлынувших воспоминаний и, как показалось Джону, перейти к более приятной теме. — В Оксфорде его любили?

— О да, очень. Хотя, по правде говоря, он вел несколько иную жизнь, нежели я. Более подвижную и насыщенную и более дорогую. Я мало виделся с ним.

Она резко выпрямилась.

— Сейчас я вижу эту перемену, а раньше не замечала. — В голосе ее снова послышалась твердость, и от легкого, дружелюбного создания, стоявшего перед ним всего минуту назад, не осталось и следа. — Это было ужасно. Он всегда любил англичан, а потом возненавидел их. Он разрывался на части, любовь и ненависть жили в нем одновременно. Но долго так продолжаться не могло, ему пришлось выбирать. И он сделал свой выбор.

Я тоже сделала выбор, потому что была его женой и любила его… Так, наверное, и должна поступать настоящая жена. — Она помолчала, потом, глядя Джону прямо в глаза, проговорила:

— Простите меня. Я не должна была говорить о подобных вещах, ставя вас в неловкое положение…

И прежде чем он успел что-то ответить ей, она резко повернулась и пошла прочь, мимо часового, стоявшего на посту возле дверей Колокольной башни.

Часовой Хардкасл видел, как майор Ричмонд повернулся и побрел вдоль парапета к Флаговой башне. Потом хлопнула дверь, но часовому было совершенно безразлично, о чем говорили майор Ричмонд и Мэрион Шебир. Он смотрел на небо и думал о том, что сегодня субботний день и до вечера еще далеко. Дома он мог бы еще успеть попасть на матч… А может быть, уже и нет. Он забыл про разницу во времени. Ладно, после смены караула можно будет послушать матч по Би-би-си. Если саррейцы все еще держат ворота, значит, у них есть шанс… Вот черт! А в этой проклятой дыре не найдется и клочка хоть мало-мальски ровной земли, чтобы поиграть хотя бы в лапту, не говоря уж о крикете.

Шлепая босыми ногами по каменным ступенькам, на галерее появился Абу. Он прошел мимо часового в башню, на лице его застыла блаженная гримаса, как у разомлевшей на солнце кошки, а полы белой рубахи развевались на ветру.

— Эй, Абби! — весело окликнул его часовой. — А почему бы тебе не задрать рубаху и не погреть на солнце свою черную задницу?

Шедший на север от Моры английский военный корабль ее величества «Данун» недолго держался избранного курса. Удалившись от Моры на четыре мили, когда вдалеке уже виднелась лишь висевшая над островом дымка да белая шапка облаков, окутывавшая вершину Ла-Кальдеры, судно изменило курс, начав огибать остров.

Обойдя его по периметру на три четверти, «Данун» снова лег на прежний курс. Его радары не обнаружили ничего подозрительного, заметив только гамбургское грузовое судно «Ольденбург», шедшее в Порт-Карлос и находившееся в момент наступления темноты в двенадцати милях к юго-востоку от «Дануна».

Тедди Берроуз знал «Ольденбург». Тот курсировал между Канарами, Мадейрой и Сан-Бородоном и занимался перевозкой бананов, табака и лесоматериалов. Берроуз знал все корабли, курсирующие в здешних водах, вплоть до самых маленьких рыболовецких суденышек. На сей раз он получил четкое предписание адмиралтейства патрулировать, воды Сан-Бородона.

А это означало, что «Данун» теперь будет редко заходить в Порт-Карлос. Но он в некотором роде был даже рад этому. Его жена Дафни просто не мыслила себе, что он может ночевать не дома, в губернаторской резиденции, а на борту судна вместе с остальной командой. Это обстоятельство его смущало. Берроуз не любил использовать служебное положение в личных целях.

Теперь, по крайней мере, у него будет оправдание… Сейчас, стоя на капитанском мостике, подставив лицо навстречу теплому ночному ветру, он смотрел вдаль, на видневшийся впереди маяк, возвышавшийся над южной оконечностью Сан-Бородона, и чувствовал себя спокойно и уютно. Если бы он в свое время не передумал, то сейчас, быть может, совершал бы ежедневные прогулки по Сити со складным зонтиком в руках, задыхался от городской копоти и выкладывал бешеные деньги за обычный ленч… Он даже удовлетворенно крякнул при мысли о том, насколько близок он был к подобной участи.

С кормы доносились голоса и смех матросов. Кто-то швырнул за борт окурок, и тот, ярким огоньком разрезав ночную мглу, исчез в черном бархате вод.

На полуюте, отделившись от остальных, сидели старшина Гроган и начальник судового лазарета Эндрюс. Между молодым человеком с веснушчатым, задиристым лицом и степенным старшиной сложились дружеские отношения. Правда, они никогда открыто не демонстрировали их, за исключением тех случаев, когда вместе сходили на берег в увольнительную, и тогда-то уж точно отводили душу, надираясь до чертиков в каком-нибудь портовом кабаке.

— Интересно, долго мы еще будем вот так крутиться вокруг да около? — проговорил Эндрюс.

— Долго. До тех пор, пока эта шваль будет торчать на Море.

Никто не должен проскочить туда и помочь им удрать.

— Тоже мне умники! — Эндрюс скривил губы в презрительной усмешке. — Хоть бы иногда шевелили мозгами. Я разговаривал с сержантом Бенсоном перед отплытием. У него всего-то двенадцать человек. Двенадцать! Представляешь? Теперь их так нагрузят работой, что и напиться-то будет некогда.

— Им же лучше. Они и так много пьют. Хватит с них.

Эндрюс распечатал пачку сигарет, Гроган взял из нее одну и откинулся назад. В Порт-Карлосе их, должно быть, уже ждет почта, и для него наверняка есть пара писем от его хозяюшки. Уж чего-чего, а письма сочинять она большая мастерица. Интересно, что она на этот раз учудила? Вечно придумывает что-нибудь новенькое. То кухню перекрасит, то во дворе порядок наведет, да так, что уж лучше бы этого совсем не делала… Возьмет, например, да и выкопает куст, чтобы посмотреть, есть ли у него корни. Гроган мысленно представил себе свою супругу. Низенькая, коренастая, с неизменной улыбкой на лице. Жаль вот только, что не дал им Бог детей. Да что поделаешь? А ведь она могла бы все свое время посвящать им! Единственно, когда улыбка сходила с ее лица и на нем появлялось выражение неподдельного горя, это когда ей говорили, что у нее нет… Гроган вдруг почувствовал нежность к этой женщине, такой близкой и дорогой ему. Да пусть делает что хочет! Пусть даже обдерет с дома крышу, если ей так нравится.

А рядом с ним Эндрюс сидел, устремив взгляд в небеса, и ни о чем не думал, по крайней мере старался ни о чем не думать, и находил это занятие нелегким. Об этом он прочел в «Ридерз дайджест». Как-то смешно называется, кажется, йога. Нужно просто-напросто сконцентрироваться на бесконечности или вовсе ни на чем, и если делать это в продолжение долгого времени, то дух твой покинет тело. Беда вот только в том, что тело никак не хочет расставаться с душой. Вот ведь какое оно упрямое, тело…

Бесконечность вдруг куда-то отступила, и, недовольно фыркнув, Эндрюс поймал себя на мысли, что думает о Порт-Карлосе и девушке, которая работает на одной из рыбных сушилен. Эти остряки на «Дануне» вечно подшучивают над ним, когда он возвращается из увольнительной. Ха-ха, очень смешно! — свирепо подумал он про себя и снова попытался сосредоточиться на бесконечности, но тут же снова отвлекся, на этот раз на звук самолета, затерявшегося высоко в облаках. Лишь на одно мгновение ему удалось разглядеть его навигационные огни, мелькнувшие в вышине…

Рядом с ним старшина Гроган пробурчал:

— «Иберия». Идет по маршруту Мадрид — Лиссабон — Бермуды — Гавана… Тоже опаздывает. Только кто-нибудь когда-нибудь видел, чтобы испанцы не опаздывали?

Но он ошибся: это был не самолет авиакомпании «Иберия», идущий курсом на Гавану. Тот пролетел час назад и как раз точно по расписанию. Сейчас над ними пронесся самолетамфибия, выполняющий чартерные рейсы компании, чью национальную принадлежность установить не представлялось бы возможным даже при очень большом желании. Жизнь его началась на судоверфях «Шорт Бразерс» на реке Медвэй в родном графстве майора Джона Ричмонда, Кенте, но с тех пор, как его киль впервые рассек мутноватые воды Медвэя, он не раз сменял хозяев и много повидал на своем веку.

Сейчас он летел на высоте восемнадцати тысяч футов, не снижаясь с того момента, как пять часов назад вылетел из Ааргуба в Байя-де-Рио-де-Оро, что на побережье Испанской Сахары. Ааргуб считался одним из мест, где любопытство, особенно выказанное открыто, считалось опасной формой проявления дурных манер. Поэтому шестеро находившихся на борту самолета людей вообще не ведали, что такое любопытство. И что такое эмоции, им тоже было неведомо. Все они без труда сократили их стандартный набор, обычно свойственный человеку, до трех самых простых, которые и заменяли им теперь все остальное.

За исключением пилота, все они были военнослужащими Киренийской национальной армии. Старшим по званию и руководителем группы был майор Вальтер Миетус. Его верность той или иной организации обычно определялась количеством денег, которые он получал за работу, а также и самим количеством работы. Он не раз отказывался от крупных вознаграждений только потому, что предлагаемая работа казалась ему скучной и неинтересной. В ней он искал своего рода вдохновение, заменявшее ему человеческие чувства, которых он был лишен, а также не утраченную до конца потребность в выходе эмоций.

Он был наполовину немец, наполовину грек. Впервые увидел Средиземное море, будучи молодым двадцатилетним обер-лейтенантом танковой дивизии, входившей в Африканский корпус германской армии. В Мюнхене у него осталась жена и двое маленьких сыновей. Его танк был подбит бронебойным снарядом, выпущенным из британского зенитного орудия, державшего оборону при Эль-Аламейне. Все члены экипажа погибли, а ему с тяжелой раной шеи удалось выбраться из горящей машины и спрыгнуть на землю, хотя и не совсем удачно В накренившийся на откосе танк угодило еще два снаряда, и тот, перевернувшись на бок, придавил Миетуса. Окончательно не раздавило его только благодаря тому, что его тело на пару дюймов вдавило в песок, а танк накренился назад. Попав в смертельную западню, он должен был истечь кровью, но, придя в сознание, все же умудрился как-то остановить кровотечение, кое-как перетянув рану бинтом, который вытащил из нагрудного кармана. Время от времени он терял сознание и был близок к смерти, но всякий раз приходил в себя. Его жена и дети погибли во время бомбежки по дороге к родственникам в Дюссельдорф. Он узнал об этом, находясь в госпитале в Италии.

Тогда он заплакал последний раз в своей жизни. Врачи объяснили ему, что ходить он сможет, но никогда уже не будет обладать способностью удовлетворить женщину… В Германию он больше не возвращался, а любовь, умершую в нем навсегда, заменило неистовство.

Ходил он теперь на негнущихся, твердых ногах, неловкой походкой, и тело его походило на старый, искореженный дуб.

Ему было только сорок, но его светлые волосы уже поседели, истончились и были покрыты перхотью, а правильное, не лишенное приятности лицо огрубело и приобрело цвет выцветших досок, выброшенных волной на берег и месяцами валяющихся на солнце.

Остальные члены экипажа были приблизительно того же возраста, что и. Миетус. Лоренцен, некогда служивший во французском Иностранном легионе, куда он попал из тюрьмы, дезертировал оттуда, какое-то время был сутенером в одном из публичных домов Алжира, долго скитался по свету и вернулся домой — солдат удачи (какими все они были, хотя и не в полной мере соответствовали этому названию, ибо удача предполагает завтрашний день, а они всегда жили только сегодняшним). Другой член группы, некто Плевски, бежавший из русского плена в польскую армию генерала Андерса и тоже дезертировавший, бежал в Каир и в конечном счете попал к партизанам Кирении.

Роупер, говоривший по-английски тоненьким голоском — скорее всего это был отзвук ирландского акцента — любил книги и музыку так же, как Лоренцен лошадей. И наконец, Сифаль, единственный среди них кирениец, оказавшийся в группе благодаря полковнику Моци, собственноручно выбравшему его как первоклассного радиста. Уже находясь в заключении в Кирении, полковник Моци, используя подкуп и тайную власть, устроил так, что Миетус посетил его в тюремной камере и получил от него краткие инструкции. Каждый участник группы был выбран для выполнения определенного задания, при этом учитывалось, что ни один из них за последние пятнадцать лет не испытал даже минутного колебания перед тем, как убить живое существо, будь то мужчина, женщина, ребенок или животное, если плата за совершенную работу не заставляла себя ждать и устраивала исполнителя. Из всех них только Плевски был склонен временами испытывать минутное сожаление о содеянном, и в нем еще сохранилась способность сострадать, хотя он всячески скрывал это от остальных.

О пилоте Максе Дондоне мало что можно было сказать, кроме лишь того, что был он вдвое моложе Вальтера Миетуса и имел судьбу во многом схожую с его.

Все шестеро, за исключением Макса Дондона, были одеты одинаково: в коричневые куртки из мягкой кожи, темные рубашки, темные брезентовые брюки и ботинки на резиновой подошве.

Самолет держал курс на запад. Миетус, Плевски, Лоренцен и Сифаль играли в бридж на крышке чемодана, а Роупер, лежа -, на спине, читал немецкий перевод первого тома «Истории англоязычных народов» сэра Уинстона Черчилля. Роупер вообще любил читать. В ожидании предстоящих действий экипаж чувствовал себя спокойно и расслабленно — все было заранее отрепетировано. Каждый знал, что ему конкретно делать, а остальные знали, что он сделает это.

Через час после встречи с «Дануном» самолет взял западный курс. Вскоре, сверившись с часами, Макс Дондон описал круг и пошел на восток, на снижение, пока впереди не показалась шапка облаков, а до уровня моря не осталась всего какая-нибудь тысяча футов. Через сорок пять минут уже можно было различить отдаленные огни Сан-Бородона. Тогда самолет повернул к юго-востоку и взял курс на западное побережье острова Мора. Обернувшись к остальным, Макс проговорил что-то через плечо. Роупер отложил книгу, поднялся и встал позади него. Впереди на фоне неба вырисовывались очертания Моры.

— Вижу огни, — сказал Роупер.

Макс погасил бортовые огни. Еще пару миль они двигались по направлению к югу, потом самолет-амфибия, словно огромная птица, опустился на воду и мягко закачался на волнах.

Дальнейшие действия группы свидетельствовали о длительной тренировке. Когда открылась наружная дверца, в окутанный табачным дымом салон хлынул свежий морской воздух.

Сбросили на воду надувную лодку. Миетус первым ступил В нее и начал принимать груз. Когда с погрузкой было покончено, к нему присоединился Сифаль. Затем на воду спустили вторую лодку, погрузив оставшиеся вещи. В нее сели также Роупер, Лоренцен и Плевски.

Плевски помахал рукой Максу, и обе лодки, связанные между собой канатом, мгновенно скрылись в темноте.

Дверца самолета захлопнулась, заработал мотор, и самолет, вздымая пену, поднялся ввысь.

Никто из участников группы не смотрел ему вслед: он был им больше не нужен. Не спеша они шли на веслах к берегу, до которого оставалась сотня ярдов.

Вскоре они причалили к узкой береговой полосе у подножия темной остроконечной скалы и втянули лодки на сушу. Миетус и Роупер, свободные от поклажи, с пистолетами в руках молча скрылись в темноте. Остальные ждали возле лодок, вслушиваясь в эту темноту. Они ничего не боялись и знали, что все пойдет по плану, но все же продолжали быть начеку.

Миетус и Роупер вернулись, их ботинки на мягкой резиновой подошве бесшумно ступали по черной вулканической породе. Сдув и сложив лодки, группа начала удаляться в глубь острова. До наступления полуночи и восхода луны оставалось два часа, к тому времени они должны были быть уже далеко, на высоких склонах Ла-Кальдеры.

Парк губернаторской резиденции простирался почти до самого моря, где на небольшом мысу стояла украшенная лепниной беседка с черепичной крышей, из которой открывался вид на гавань Порт-Карлоса. Сэр Джордж нарочно оставил этот уголок парка в первозданном виде, так как ему никогда не нравилась симметричная планировка английских садов. Monstera deliciosa, своими мясистыми листьями облепившая стены беседки, обвила ее всю до самой крыши, соперничая с плющом и свинцовым корнем. Азалии, олеандры и сплошь утыканные колючками грушевидные кактусы своеобразным полукругом окаймляли это крохотное архитектурное сооружение. Перед ним раскинулась площадка, уложенная плоскими, необтесанными камнями, в промежутках между которыми рос вереск и всевозможные травы, все до одной посаженные руками сэра Джорджа.

Тедди Берроуз и его жена Дафни сидели на скамейке возле беседки. Тедди, расслабившись после двух бокалов губернаторского портвейна, с сигарой в руке и отстегнутой, оттопыренной манишкой, ярким пятном белевшей в темноте, чувствовал себя вполне уютно. Дафни почему-то вдруг переменила свое отношение к его ночевкам на судне. Ну что ж, наверное, начинает кое-что понимать… В конце концов, ничего удивительного, ведь людям, вступившим в брак, иной раз требуется несколько лет, чтобы привыкнуть друг к другу и добиться взаимопонимания. Конечно, уступать должны обе стороны…

Своей огромной медвежьей лапой он сгреб ее руку.

— Вот ведь досада! Ты даже не представляешь, как бы мне хотелось проводить все время с тобой, но я должен быть на «Дануне». Ответственность капитана в том и заключается, что он должен отказывать себе чаще, чем другим. Мне не хочется этого даже больше, чем тебе. Но что поделаешь?

Дафни кивнула:

— А-а, понятно. Значит, по ночам я должна заниматься Тем же самым, чем занимается какая-нибудь миссис Томпсон из Портсмута, и…

— Дафни, ну перестань! Как тебе не стыдно?!

Она рассмеялась:

— А что же тут стыдного, Тедди? Надо называть вещи своими именами.

— Ну, может быть… Только сама посуди, речь идет всего лишь о том, где мне ночевать. Ведь я могу быть с тобою и в другое время.

— Ах, ну да! Тут мне повезло больше, чем миссис Томпсон.

Она снова рассмеялась, заглянув ему в лицо, освещенное вспыхнувшим огоньком сигары. Берроуз смущенно прокашлялся и сказал:

— Его превосходительство сегодня был в ударе. Целых двадцать семь очков выиграл.

Тедди, с бокалом портвейна в руках, наслаждался сигарой и обществом жены, хотя ни за что на свете не признался бы ей в этом. В последнее время он все чаще чувствовал с ее стороны какое-то внутреннее сопротивление, в немалой степени способствующее невидимому разладу между ними. Но теперь все это будто исчезло. Сегодня он вернулся в Порт-Карлос после долгого отсутствия, предчувствуя, что она будет недовольна его решением остаться ночевать на судне. Но ведь предстояло снова выйти в море в четыре утра… Однако вопреки ожиданиям она восприняла его решение легко, без обычного недовольства…, так что ему даже захотелось плюнуть на все и остаться.

А тем временем Дафни думала о своем. Бедняжка Тедди понял все не так, как следовало. С тех пор как она приняла решение уйти от него, вопрос, где он будет ночевать — дома или на судне, — потерял для нее всякую актуальность. Правда, раньше, когда она только приехала в Порт-Карлос, ее ужасно раздражали эти ночевки на корабле. Ее гордость была уязвлена.

Ведь она его жена и к тому же очень привлекательна; ей казалось, что муж должен стараться использовать любую минутку, чтобы побыть с нею наедине. Но даже когда они оставались вдвоем, все шло не так, как хотелось. Однако ее решение было вызвано одним — нереализованными амбициями, и, как ни странно, это не имело никакого отношения к постели — хотя, что тут таить, иногда ее посещали греховные мысли. Самое интересное, что принятое решение неожиданно пробудило в ней нежность к Тедди. В конце концов, думала она, без нее и ему будет лучше Он, может быть, даже найдет себе более подходящую женщину, и своим непреклонным решением она, возможно, окажет ему услугу. Люди, состоящие в браке, должны иметь смелость признать его несостоятельность и обладать силой воли, чтобы освободиться от обоюдного разочарования.

Дафни встала, подол ее платья, поддерживаемый изнутри тугой, накрахмаленной нижней юбкой, колыхался как огромный трепетный колокольчик, касаясь коленей Тедди. Он уловил нежный аромат, исходивший от жены, взял ее руку, любуясь стройной фигурой и волосами, обрамлявшими ее лицо подобно светлому пламени. Она была сейчас чертовски хороша! Какой же он счастливчик, что имеет такую жену. Он встал, обнял ее и поцеловал. Его громадная фигура, сильные объятия, крепкий запах сигары и его мужественность тронули ее сердце, на мгновение пробудив в душе чувство почти близкое к той страсти, какую она когда-то испытывала к нему. Она нежно поцеловала его. Может, в этом прощальном поцелуе, подумала она, и заключается их последняя надежда. Надежда, которой не суждено сбыться.

— Если «Данун» выходит завтра в четыре, то, наверное, тебе лучше пойти поспать. Долго вас не будет?

— Не могу сказать точно, все зависит от графика патрулирования.

Взявшись за руки, они пошли к дому. А уже через несколько минут он шагал вниз по холму в сторону Порт-Карлоса.

Было около полуночи, далеко над морем всходила луна. Он заметил, что ветер стал более южным и запах вяленой трески усилился. Он улыбнулся, снова подумав о Дафни. Даже к этому жуткому запаху жена уже начала привыкать… Давненько он не слышал ее жалоб. Какая же она все-таки хорошая, и он просто счастливчик, что имеет такую жену… Конечно, у нее, как и у всех, свои причуды, просто нужно уметь обходить их с наветренной стороны… Он снова вспомнил, как держал ее в своих объятиях и как ее теплые губы прижимались к его губам. "Проклятый «Данун», — сказал он вдруг почти вслух.

В конце концов, с какой стати он должен изображать из себя борца за дисциплину и во всем подавать пример? Берроуз остановился, пораженный этой внезапной мыслью и почти уже готовый повернуть обратно. Но в этот момент рядом остановился автомобиль, боковое стекло опустилось, и из него выглянул лейтенант Имрей:

— Добрый вечер, сэр. Вас подвезти?

Кроме Имрея, в машине сидел судовой механик, и Тедди" заметил, что оба были слегка подшофе.

— Ну и где же вы, бездельники, прохлаждались?

— В отеле «Дэнси», сэр. Отмечали возвращение в этот рай, в эту жемчужину…

— Когда пытаешься цитировать Шекспира, следует для научала познакомиться с ним получше, — добродушно пробурчал Тедди и, открыв дверцу, забрался на заднее сиденье. По дороге оба его спутника не переставая весело болтали и смеялись, а он, откинувшись на кожаном сиденье, думал о том, как же все-таки хорошо жить на свете и до чего прекрасен этот мир, в котором у него есть все: красавица жена, отличный корабль и добрые друзья.

Оставив сэра Джорджа и Тедди Берроуза за бокалом портвейна, Нил Грейсон отправился в небольшой кабинет, расположенный на первом этаже рядом с библиотекой, и работал там часа два. Он уже почти дошел до середины годового отчета сэра Джорджа, а теперь вот еще прибавился и этот недельный, по делу Хадида Шебира, который сэру Джорджу надлежало отправить в Уайтхолл. В сущности, он занимался не чем иным, как переписыванием рапорта майора Ричмонда, доставленного из крепости Берроузом. В обязанности Грейсона входила обработка дипломатической почты, еженедельно переправляемой в Саутгемптон, поэтому ему приходилось просматривать всю почту, доставляемую с Моры. И внушительных размеров послание, адресованное Бэнстеду Ричмондом, не ускользнуло от его внимания. Грейсон многое отдал бы, чтобы прочесть его. Он хорошо знал Бэнстеда и догадывался, что тот попросил Ричмонда писать ему неофициальные отчеты, которые, как он знал по опыту, нередко влияют на судьбы людей.

Он отправился в библиотеку и налил себе огромную порцию виски с содовой. На столике у окна лежала кипа номеров «Таймс», которые сэр Джордж прочитывал от первой до последней страницы. Сейчас старик был уже в постели. Грейсон вышел на веранду и, забравшись с ногами в плетеное кресло, отхлебнул виски. Стояла теплая, безветренная ночь, на небе показался краешек луны. По дороге в сторону Порт-Карлоса ехала машина, Грейсон с минуту смотрел ей вслед, потом, расстегнув ворот, сделал еще глоток виски.

На другом конце веранды показалась Дафни Берроуз. Держась за чугунные перила, она смотрела вдаль, на раскинувшийся внизу Порт-Карлос. Она не заметила его присутствия, и Грейсон принялся наблюдать за нею. На Дафни было новое платье, во всяком случае, раньше он его не видел, оно как нельзя лучше подчеркивало изящные линии ее стройной фигуры. Невольно он сравнил ее с Мэрион Шебир. Обе были красивы, только красота Дафни была какой-то изящной, хрупкой.

Случись ей оказаться на вершине скалы, ее бы просто унесло ветром, в то время как та, другая женщина подставила бы лицо навстречу порыву, упиваясь его силой и хохоча от удовольствия… Вот черт, поневоле становишься поэтом, подумал Грейсон, потягивая виски. И все-таки такая женщина, как Дафни, больше подходила ему… Сейчас он видел в ней не дочь сэра Джорджа и не жену Тедди Берроуза, а просто женщину, возбудившую его любопытство. Для дочери сэра Джорджа было не место в его мире, но женщина, и особенно подобная этой, к которой он испытывал сейчас необычайное тяготение, занимала в его фантазиях немалое место… Эти светлые волосы, свежий цвет лица и какая-то ленивая, но полная благородного величия грация пробуждали в нем безошибочный инстинкт, позволявший ему определить ту, что способна зажечь в нем огонь страсти. Ведь всегда можно угадать заранее…, по крайней мере, он умел угадывать… Словно какой-то набат начинал звонить у него внутри. Правда, на звон некоторых колоколов, увы, не имеешь права отзываться и должен делать вид, что не слышишь их зова.

Вдруг, словно ощутив присутствие Грейсона, она обернулась и подошла к нему. Он почтительно поднялся, когда она опустилась в кресло. Посмотрев на его стакан, Дафни проговорила:

— Я бы тоже не отказалась от виски.

Грейсон пошел за виски и, принеся, поставил бокал на стол рядом с нею. Дафни сделала глоток; потом они долго сидели молча, наконец она проговорила:

— А Тедди уехал на «Данун».

— Я знаю.

Она повертела стакан в руках, его грани искрились в лучах отдаленного света.

— Как было бы просто, если бы все решал стакан виски, — вдруг сказала она.

Грейсон понял, что Дафни хочет что-то сказать ему. Он всегда чутко улавливал желание людей поговорить откровенно, чувствуя настроение собеседника по тем незначительным, отрывистым фразам, которые обычно предваряют доверительный разговор.

Не получив ответа, она тихонько рассмеялась и поставила стакан:

— Я знаю, что сказала глупость. Но нельзя же все время говорить только умно и идти к намеченной цели.

— Да, лучше сначала убедиться, что ты действительно хочешь достичь ее.

Дафни покачала головой:

— Нет, нет, я вовсе не намерена что-то там переосмысливать.

Вы ведь это имели в виду? Слишком поздно… Я уже твердо решила. Я собираюсь расстаться с Тедди.

Она произнесла эти слова так, что последняя фраза прозвучала как-то обособленно, и у Грейсона создалось впечатление, что именно эта фраза была целью неожиданной ее исповеди.

Грейсон молчал, молниеносно соображая. Она никогда не откровенничала с ним прежде. Самое большее, что они себе позволяли, это называть друг друга по имени. Но он знал, что она обладает непреклонным характером, что ей свойственна дальновидность и даже некоторая жестокость — ведь нет ничего проще, как разглядеть в другом те же черты, какими обладаешь сам. Поэтому сейчас, воспользовавшись минутной паузой, чтобы обдумать ее слова, он понял, что откровенность ее была намеренной и наверняка рассчитанной заранее. Грейсон попытался заглянуть вперед.

— Так что же, развод?

— Да. Мне придется заняться этим. Через несколько недель мне понадобится съездить в Англию.

— И сэр Джордж знает об этом?

— Пока нет. Об этом не знает никто, кроме меня и вас.

Эти слова он тоже отметил про себя, хотя они не удивили его.

— Даже Тедди пока не знает, — прибавила она.

— Сэр Джордж вряд ли отнесется к этой новости спокойно.

— Да, ему не понравится, но я сумею убедить его.

— В этом я не сомневаюсь.

Они улыбнулись друг другу, и этот невольный порыв был началом их сближения.

— Мне кажется, вы вообще многое можете.

— Многое, но не все. Есть вещи, которые женщине одной осуществить не под силу. Понимаете, о чем я говорю?

Он кивнул:

— Очень хорошо понимаю.

Откинувшись в кресле и сжимая пальцами бокал, он не сводил с нее глаз. Ее красота возбуждала его, но сейчас это чувство почему-то не имело для него особого значения.

— Насколько хорошо? Я не верю вам, Нил. Мне кажется, вы более склонны казаться мудрым, но обладаете ли вы ею… Все говорят, что вы знаток женщин. Но так ли это? По-моему, изогнуть дугой бровь, улыбаясь и не говоря ни слова, еще не означает понимать женскую душу.

— Так вам нужны слова?

— Конечно!

— Хорошо. Только мне кажется, вы и так догадались, что я все понял. Ведь я не задал вам вопроса, который задал бы любой на моем месте. Первое, что спросит вас сэр Джордж, это «почему?». Почему вы собираетесь порвать с Тедди?

— Но вы же знаете.

— Думаю, да. Вы такая же, как я. У вас есть свои планы, и притом весьма честолюбивые. Когда вы выходили замуж за Тедди, он вполне вписывался в них и вы надеялись, что Тедди как раз тот человек, который поможет вашим планам осуществиться. Но он застрял во флоте, и надежды рухнули. Если бы он остался во флоте только для того, чтобы в один прекрасный день стать адмиралом, тогда все было бы просто замечательно.

Но ему не суждено подняться выше капитан-лейтенанта. И тогда вы решили начать все сначала. Ну что же, полагаю, тем лучше для вас.

Спокойно и невозмутимо она проговорила:

— Тем лучше для нас обоих. Да и вас бы, наверное, это тоже могло заинтересовать.

Нил весело рассмеялся. Разговор принимал забавный оборот, но нисколько его не удивлял.

— Так оно и есть — правда, отчасти. Должен признаться, что и у меня, как и у вас, есть свои планы и понятия «женщина», «жена» в них тоже присутствуют… Правда, она должна представлять собою все же нечто большее…

Он вынул портсигар и предложил ей закурить. Она была с ним предельно искренна и, отбросив всякую гордость, высказалась более чем откровенно. Но он вдруг почувствовал себя связанным по рукам и ногам и не мог ответить ей столь же искренне. Одно неверно произнесенное слово или фраза могли разрушить все разом. Он поднес ей зажигалку, и в какой-то момент их лица были так близки, что их разделяло только крошечное пламя.

— И что, на ваш взгляд, из перечисленного вами я не мог бы найти в другом месте? — прямо спросил он.

— Деньги. У меня есть собственный доход, да и папа мог бы… Ну, в общем, вы понимаете.

— И у других женщин есть деньги…

— Но я располагаю нужными связями, я знакома с людьми, которые могли бы оказаться полезными.

— Самого по себе этого недостаточно. Ваши связи могут мне не пригодиться. Для такого человека, как, скажем, майор Ричмонд, они подошли бы безоговорочно… Но не для меня.

— Но я могла бы устроить так, что они подошли бы и вам.

Вы могли бы, к примеру, получить пост руководителя химической компании «Толлойд».

Она улыбнулась, заметив, что впервые за все время разговора лицо его сделалось серьезным.

— Президент «Толлойда» небезызвестен в высших кругах консервативной партии. Вы могли бы иметь надежных избирателей уже с самого начала, а лет через десять вполне могли бы войти в кабинет министров. Если бы вы захотели, я могла бы… — Она поднялась с кресла. — Теперь-то вы, надеюсь, поняли, что если я чего-то захочу, то не в моем характере ограничиваться лишь мечтами?

— Я не могу не восхищаться вами, Дафни! Но…, что касается вашего развода… Мне бы не хотелось иметь какие-то препятствия, делая политическую карьеру. Вы же знаете, некоторые люди все еще придерживаются старомодных взглядов…

— Тедди не станет чинить препятствий. Все будет так, как я захочу. Спокойно, пристойно… В наше время развод все меньше и меньше что-либо значит. Вы это прекрасно знаете, и к тому времени, когда вы будете готовы…

— Нисколько не сомневаюсь. И все же… — Он внезапно нахмурился. — Черт! В конце концов, разве это так уж плохо, если человек имеет честолюбие?

— Разумеется, нет. Равно как и нет ничего плохого в том, что человек не имеет склонности скрывать свое честолюбие. — Она улыбнулась. — Все давно привыкли к тому, что браки так или иначе устраиваются родителями. Даже в наше время. Так что же плохого в том, если кто-то хочет…, переустроить свой брак?

— Ровным счетом ничего. — Нил встал. Серьезное выражение вдруг исчезло с его лица, сменившись проказливой мальчишеской улыбкой. — Ну что ж, кажется, мы обо всем договорились.

Дафни покачала головой:

— Нет, еще не обо всем. Есть еще кое-что. Я категорически против того, чтобы оставлять в наших совместных планах место для путешествующих писательниц. Да, да, не удивляйтесь.

Мне известно о Дженет Харкер, и я хочу, чтобы в наших отношениях все было безукоризненно.

— Вы же знаете, что так и будет. И вы бы не начали этого разговора, если бы думали иначе.

— Да, это правда. Но мне нужна уверенность.

— Ну…, эту уверенность можно легко обрести.

Она сделала несколько шагов к двери, потом обернулась и сказала:

— Дверь в мою спальню не запирается. Утренний чай пода ют в семь.

Дафни ушла, а Грейсон еще целый час сидел на веранде, потом медленно побрел в свою комнату и разделся. Было два часа ночи, когда он вышел от себя, и пять минут седьмого, когда вернулся обратно. Все получилось как нельзя лучше, и поистине безукоризненно.

Глава 5

Дорога некоторое время шла прямо, пролегая через долину.

Через полмили по направлению в глубь острова дорога разветвлялась. Капрал Марч резко остановил джип и спросил:

— По какой дороге ехать, сэр?

Возле самой развилки стоял указательный столб, слева на нем висела табличка с надписью «Торба», на указателе справа — «Ардино». Разложив карту на коленях и аккуратно разгладив, Джон Ричмонд принялся внимательно изучать ее.

Вперив взгляд на высившиеся впереди склоны Ла-Кальдеры, капрал Марч надеялся, что майор Ричмонд выберет дорогу на Ардино. Тогда ему, может быть, удастся повидаться с Арианной.

С тех пор как эскадренный миноносец «Данун» доставил на Мору этих узников, у него ни разу не появилось возможности выбраться из крепости и навестить свою девчонку. У Арианны конечно же все в порядке. Наверное, ей просто показалось… Зато если Ричмонд выберет дорогу на Торбу, пролегающую через восточную часть острова, тогда… Дорога на Ардино, конечно, плохая, но не сравнится с дорогой на Торбу. Там-то уж точно все кишки растрясешь. Он как раз придумывал, как отговорить майора, когда тот наконец сказал:

— Ну что ж, давай посмотрим, что такое Ардино.

Капрал завел мотор, и машина медленно начала подниматься по склону по направлению к одному из хребтов Ла-Кальдеры.

Дорога извивалась между тесными ущельями, которые сменялись просторными долинами, пестревшими зелеными квадратами банановых и табачных плантаций. Время от времени на пути попадались крохотные хижины, обнесенные аккуратными палисадничками, разбитыми на каменистых склонах, где изъеденная временем вулканическая порода давно превратилась в рыхлую, плодородную почву, дававшую богатые урожаи маиса, томатов, красного перца и бобов. Вдоль дороги тянулись неровные, местами провисающие узенькие трубы водопровода с расходящимися в разные стороны ответвлениями. Далеко внизу, в долине, разбросанные среди плантаций, словно горстки позеленевших медных монет, виднелись круглые бетонные резервуары, наполненные водой, поступавшей из труб. Солнце палило так нещадно, что, когда дорога, внезапно извиваясь, уходила в тень каштановой рощи, им казалось, будто их окунули в холодную воду.

Впервые за несколько дней после ухода «Дануна» Джон почувствовал, что жизнь в Форт-Себастьяне уже достаточно налажена и что теперь он может отлучиться из крепости и взглянуть на остров. Никогда не помешает, думал Джон, хорошенько ознакомиться с его ландшафтом. Время от времени на поворотах открывался вид на кратер Ла-Кальдеры. Поросшие корявыми соснами и низкорослыми, чахлыми дубками склоны вулкана венчались неровными, голыми краями кратера, над которыми нависала шапка облаков, показавшаяся Джону в это утро более высокой, чем обычно.

Мора, Ардино и Торба были единственными здесь поселениями. Последние два представляли собою горстку домиков, возле которых заканчивалась дорога, и, таким образом, вся южная оконечность острова становилась труднодоступной, за исключением подножия горных хребтов да нескольких проложенных козами троп.

С вершины горного кряжа, простиравшегося на две мили к северу и заканчивавшегося крутым обрывом, возвышавшимся над Форт-Себастьяном, был виден западный склон Ла-Кальдеры, ведущий к Ардино. За исключением одного или двух склонов, засаженных виноградниками, окрестности все были дикими и пустынными. Этот ломаный, неровный ландшафт простирался до самых прибрежных скал, за которыми лежали зеленовато-голубые воды Атлантики. Дорога, сплошь изрезанная колеями, заставила капрала Марча переключиться на самую низкую скорость. Примерно в двухстах ярдах от моря, на пятачке голой, каменистой земли она заканчивалась.

Тут же приютилось несколько убогих домишек, на одном из которых выцветшими голубыми буквами было написано: "Бар «Филис». Ближе к морю стояла крохотная церквушка, обнесенная сломанной в нескольких местах оградой. На самом пятачке бродило несколько собак, свинья да горстка тощих кур. Когда они вылезли из джипа, Марч заметил, что Ричмонд удивленно озирается по сторонам.

— Сейчас тут мало кого увидишь, сэр, — сказал он. — Все на работе. Мужчины в море, а женщины там. — Он кивнул в сторону горного склона.

— Так они рыбачат?

— Да, сэр. Здесь сеть несколько лодок. Рыба, каштаны и маис — вот чем они промышляют. Вообще, должен сказать, народец здесь тяжелый. Упрямые, несговорчивые…

Джон разглядывал убогую церквушку и облезлые, неопрятные домики. Что и говорить, место мрачноватое. Подозрительно принюхиваясь, к ним подошла тощая, шелудивая собака.

— Зато вино здесь неплохое, сэр. — Марч кивнул в сторону бара. — Я мог бы взять бутылочку нам с вами на обед.

— Хорошо, капрал, действуйте. А я пройдусь вниз и посмотрю, что там на берегу.

— Красного или белого, сэр?

— Возьми по одной и того и другого.

— Так точно, сэр.

Проводив взглядом Джона, направлявшегося по тропинке к морю, Марч повернулся и пошел в бар.

Там было темно, и капралу понадобилось какое-то время, чтобы глаза после дневного света привыкли к полумраку. Небритый хозяин, облокотившись о стойку, ковырял в зубах, углубившись в старый журнал. У стены за столом четверо молодых парней, дымя длинными коричневыми сигарами, играли в карты. Марч не мог припомнить, чтобы когда-нибудь видел эту компанию в другом составе — грязные, ленивые оборванцы, которым даже трудно поднять руку, чтобы почесать свой вшивый затылок.

Игроки, заметив Марча, на секунду оторвались от своего занятия. В деревушке все знали солдата Арианны, хотя особого почтения не выказывали. Он был у нее не первый — Арианне и раньше приходилось набирать полную голову сосновых иголок, валяясь по кустам с мужчиной. И этот, конечно, не последний. Ну и пусть, зато он приносит тушенку, сахар и чай со склада крепости. Если же кому-нибудь из деревенских понадобится что-нибудь посерьезнее, солдатика и припугнуть можно, тогда, считай, что дело сделано.

— Это что, новый офицер? — спросил хозяин бара.

Марч кивнул.

— Ну и как он тебе?

Марч умел кое-как изъясняться на испанском, а с тех пор, как познакомился с Арианной, даже усовершенствовал свои слабые познания, но сейчас ответил по-английски:

— Офицер что надо.

Бармен рассмеялся:

— Ну а остальные? Пленные? Я слыхал, среди них есть женщина.

— Лучше не говори мне про них, сразу тошно становится.

— А-а, понятно. — Бармен грязными ногтями поскреб щетину.

— Дай-ка мне бутылочку белого и бутылочку красного. Да только не этого твоего скипидара, а настоящего вина.

Марч потянулся к стоявшей на прилавке бутылке коньяку, чтобы налить себе стакан, спугнув целый рой мух, облепивших липкое горлышко. Лицо капрала скривилось в брезгливой гримасе. Как они тут до сих пор еще не передохли от тифа и дизентерии, это было выше его понимания.

Хозяин принес вино, Марч протянул ему деньги и спросил:

— Не знаешь, где сейчас Арианна?

Тот пожал плечами.

Один из игроков, не отрываясь от карт и не глядя на Марча, проронил:

— Может, в церкви. Сегодня ее очередь дежурить.

Забрав вино, Марч вернулся к джипу. Заперев бутылки в багажник, он направился к церкви. Он знал, за чем застанет Арианну. Несмотря на свою неряшливость, эти люди имели настоящую страсть к цветам. Даже самые грязные, обшарпанные домишки щеголяли такими вазами, за которые в любом цветочном магазине Лондона вам пришлось бы раскошелиться никак не меньше, чем на пару фунтов. Любовь к цветам попросту вошла у них в привычку. Арум рос здесь в тенистых лощинах, как обычные дикие маргаритки, а на каждом заднем дворе обязательно встречались заросли гибискуса.

Войдя через боковой вход, он очутился в небольшой комнатушке священника, раз в неделю приезжавшего сюда из Моры.

На крючке у двери висела старая сутана, на грубом деревянном столе стояли вазы, рядом лежала кучка обрезанных цветочных стеблей. На мокром полу стояла пара ведер с цветами. Толкнув дверь, он вошел в церковь и остановился возле алтаря. За алтарем возвышалась деревянная бело-голубая фигура мадонны в блестящей короне, а по обе стороны ступенек, ведущих к ней, размещались огромные сосуды с цветами. Пахло ладаном. На стенах примитивная живопись изображала сцены кораблекрушений и других бедствий, и в каждой из них непременно присутствовал какой-нибудь святой, летящий по воздуху. Своды церкви были выкрашены в голубой цвет, одно из окон разбито.

Арианна вместе с другой девушкой возилась около алтаря и, обернувшись на скрип двери, увидела Марча. В руках она сжимала охапку лилий, и при одном только взгляде на нее Марч почувствовал в горле приступ удушья. Ей было чуть больше двадцати, поверх хлопчатобумажного простенького платья на ней надет был передник, а темные волосы были подвязаны косынкой. Плотная, с тонкой талией и смуглой кожей, она казалась совсем юной, но на ее почти детском личике присутствовало выражение сильной, какой-то даже дерзкой чувственности.

Увидев Марча, она положила цветы, что-то шепнула подруге и поспешила к нему. Схватив ее за руку, он втащил ее в боковую комнатушку и закрыл дверь.

Они долго целовались, потом с трудом оторвались друг от друга, и она наконец спросила:

— Почему тебя так долго не было?

— Не мог выбраться. У нас теперь новый офицер и много работы.

— Даже по ночам?

— Мы должны караулить пленников. И даже по ночам. — Он помолчал, скользнув взглядом по ее животу. Ему даже самому стало стыдно этой мысли, но пока никаких изменений он не заметил. — Ну а ты как?

— Пока ничего не ясно.

— Как же так? Ведь прошло столько времени.

— Ну и что? Все равно пока трудно сказать. Знаешь, иногда из-за тяжелой работы все сбивается. Каждая женщина знает это. Мы целый месяц работали на виноградниках, таскали колья, мотыжили… Это тяжелая работа, от нее у меня всегда так… Иногда мне бывает страшно, особенно когда остаюсь одна. Но сейчас, когда ты рядом, я ничего не боюсь. — И она прижалась к нему пышной грудью. — Цветы я расставила, так что можем идти…

Он покачал головой:

— Сегодня я не могу. Сопровождаю офицера. Сейчас он пошел к морю, но скоро должен вернуться.

На личике Арианны появилось разочарование. Она и в самом деле испытывала страх, но стоило появиться Марчу, как страх исчезал, и когда они уходили в ближайший сосняк, чтобы заняться любовью, тревожные мысли о будущем совсем не беспокоили ее. Она так легко забывала о своем страхе, что временами у Марча возникало подозрение, не говорит ли она все это нарочно, чтобы крепче привязать его к себе.

— А ты попроси этого офицера отпустить тебя сегодня ночью.

Марч вытаращил глаза:

— Арианна, в армии так нельзя.

— Но ты ведь все равно придешь?

— Да.

— Сегодня?

— Нет. Может быть, завтра.

— Мой брат все время спрашивает, почему ты не появляешься. Он говорит, что английские солдаты все одинаковые: сначала берут от женщины все, что можно, а потом находят себе другую. Для него это вопрос чести.

Мысленно Марч пожелал брату Арианны засунуть свою честь куда подальше, но, не желая провоцировать бурных сцен, вслух сказал:

— Завтра или послезавтра обязательно приду. А сейчас мне пора.

Он поцеловал ее, скользнув рукой под вырез ее платья. Некоторое время они стояли, прильнув друг к другу и обмениваясь ласками, насколько им позволяло место и время. Когда он наконец шагнул к двери, Арианна проговорила:

— Моя мать просила передать, что ей нужен сахар и кофе.

А еще было бы здорово, если бы ты принес что-нибудь и для отца.

Марч кивнул. Иногда он даже подумывал: а почему бы им не писать сразу целый список и не отправлять ему по почте?

Когда он вышел на улицу, майор Ричмонд уже ждал его возле джипа.

У развилки они свернули в сторону Торбы. Местность здесь была такая же, как и в окрестностях Ардино, и так же, как в первом поселке, в Торбе их встретила грязь и запустение. На вершине гребня в миле к северу от Торбы они остановились, чтобы перекусить и выпить по полбутылки вина. Потом Ричмонд предложил Марчу поставить джип в тени и немного поспать, а сам отправился пешком вдоль хребта, ведущего к Ла-Кальдере. Он прекрасно понимал, что не доберется до вершины. Отсюда подъем занял бы не менее двух часов, к тому же путь ему преграждала высоченная скала. Но Джону все-таки хотелось размяться. Он давно уже не лазил по скалам. Солнце палило нещадно, и вскоре Джон начал обливаться потом. Вдалеке он увидел двух женщин, они сидели под соснами и вязали, приглядывая за пасущимся на лужайке козьим стадом. Через полчаса пути он обнаружил под ногами застывшую вулканическую лаву. Джон постоял в нерешительности, раздумывая, сможет ли он добраться до отвесных черных скал, потом все же решил вернуться к джипу, но не прежним путем, а сделав крюк.

Стоя у подножия застывшего вулканического потока и обдумывая дальнейший маршрут, Джон конечно же и представить не мог, что является объектом наблюдения. А тем временем Вальтер Миетус и Роупер пристально следили за ним. С вершины скалы они видели, как направлявшийся в Торбу джип остановился и как Ричмонд начал подниматься в гору, но они были спокойны, так как знали, что в этом месте подняться на скалы невозможно.

Направляя бинокль на Ричмонда, огибавшего опушку сосняка, Миетус заметил:

— Носит майорские погоны.

— Думаешь, он здесь с какой-то целью?

— Да вряд ли. Он же англичанин, а они буквально помешаны на спорте. Когда я воевал в Африке, то сам видел двух английских офицеров, гонявших по пескам на сухопутной яхте… И это всего-то в каких-нибудь двухстах ярдах от нашего лагеря!

Роупер взял у него бинокль:

— А хорошо идет. Видать, не из тех, кто привык просиживать задницу. Как ты думаешь, что бы он сказал, если б узнал, что в один прекрасный день ему перережут глотку в Форт-Себастьяне? — Роупер рассмеялся, довольный своей шуткой.

Миетус дал щелчка ползшему у него под самым носом жуку.

— Он бы на тебя только раз посмотрел, и ты бы сразу понял, что такого голыми руками не возьмешь. Что касается меня, то я англичан уважаю. — Последнее слово он буквально процедил сквозь зубы, отчего это его «уважаю» прозвучало как «ненавижу».

Роупер перекатился на спину и прикурил сигарету. Он представил себе сухопутную яхту, несущуюся по африканским пескам.

— Как ты думаешь, эти офицеры сами смастерили ее?

— Что смастерили? — не понял Миетус.

— Ну эту яхту.

— Не знаю, мы их не спрашивали. Наш пулемет быстренько прекратил их развлечения.

Роуперу представилась другая картина: все та же яхта, но уже не несущаяся по ветру, а сплошь изрешеченная пулями, и целые фонтаны песка, поднимающиеся над гладкой поверхностью пустыни. Он облегченно вздохнул.

Через два часа Джон был уже в Форт-Себастьяне. Первым дедом он принял душ и переоделся. Перед обедом к нему зашел сержант Бенсон и сообщил:

— В ваше отсутствие, сэр, двое заключенных обратились ко мне с просьбой. Полковник Моци и мадам Шебир. Они спрашивали, нельзя ли им искупаться в море.

Джон помолчал, потом спросил:

— А вы сами как думаете?

— Да в общем-то все понятно, сэр. Жара стоит страшная, а что они могут? Только прогуливаться по галерее? Мои ребята по несколько раз на дню бегают искупаться. И все это у них на глазах. Конечно, им тоже хочется.

— Ладно, сержант, сделаем так: одного часового поставим на пляже, другой будет дежурить в лодке. Только пусть ходят все вместе и с Абу, даже если кто-то из них не умеет плавать. Мне так удобнее. Где я наберу столько часовых, чтобы караулить каждого в отдельности?

— Я могу сидеть в лодке, сэр. Это облегчит задачу.

— Хорошо. И вот еще что. У капрала Марча есть девушка в Ардино?

Бенсон изобразил на грубоватом лице искреннее удивление.

Джон улыбнулся:

— Да полно, я не умею читать чужие мысли. Просто когда он вышел из церкви, на пороге стояла девушка и смотрела ему вслед.

— По-моему, у него есть девушка, сэр.

— Хорошо, сержант. Это, пожалуй, все. Позже я зайду к полковнику Моци и дам ему ответ насчет купания.

Через десять минут его позвали к телефону, находившемуся в караульном помещении у главных ворот. В кои-то веки связь с Порт-Карлосом оказалась чистой, без помех.

На другом конце трубку держал Грейсон. Он сообщил, что из военного ведомства поступил сигнал о том, что в ближайшие десять дней в Форт-Себастьян будет переправлено подкрепление из шести человек.

— Шести явно недостаточно.

— Это все, что вам положено. Я разговаривал с начальником местной полиции, и он уже был готов отправить к вам двух своих ребят. Ему самому людей не хватает, так что когда он услышал о подкреплении, то сразу пошел на попятную. Я, конечно, могу прижать его к стенке, если вы так настаиваете.

— Ладно, не стоит. Как-нибудь управимся, пока не прибудет подкрепление.

— Как там у вас дела? Освоились? — Голос Грейсона звучал бодро и весело.

— Да идут потихоньку. Передайте его превосходительству, что я намерен пленникам разрешить выход на пляж. Если он будет возражать, дайте мне знать.

— Я вижу, у вас там все в порядке. Развлекаетесь. Хотел бы я посмотреть на мадам Шебир в купальном костюме.

Джон улыбнулся:

— По-моему, мои орлы тоже ждут не дождутся этого. А когда сэр Джордж собирается к нам сюда?

— Пока не собирается. Занят годовым отчетом. Может, хотите с ним поговорить?

— Нет, спасибо. А какие новости из дома?

Грейсон понял, что означает этот вопрос.

— Оппозиция намерена выразить правительству вотум недоверия по вопросу о Шебире. Это их обычная тактика. Они считают, что изгнание Шебира не способно решить проблему с Киренией. К нам сюда понаехали журналисты, но его превосходительство пока не собирается давать им разрешение посетить Мору.

— Мне они здесь тоже не нужны.

— Понимаю. Но вам все-таки придется принять кое-кого из них. Когда сэр Джордж поедет к вам, он наверняка прихватит с собой парочку этих болтунов.

Мысль о журналистах покоробила Джона. Ему и раньше доводилось встречаться с пишущей братией. Они пьют твой виски, курят твои сигареты, они открыты и дружелюбны, ни дать ни взять самые милейшие люди. Потом эти милейшие люди уходят, а через некоторое время в печати появляются их материалы, в которых самые незначительные факты превращаются в потрясающие по силе откровения. Они все видят в черном свете и все преподносят в драматичном ключе, снабжая свои публикации голыми, кричащими заголовками. Пусти их в Форт-Себастьян, так и они, конечно, постараются выжать все, что только можно, из этой истории с узниками, с которыми им и словом-то скорее всего не удастся перемолвиться. Они раздуют историю из чего угодно, даже если это будет канализационная труба, лишь бы только в итоге получилась сенсация. Джон не то чтобы не любил журналистов, просто ему не нравилось в них отсутствие такта и чувство меры.

Он вспомнил о них еще раз на следующий день, когда спустился к морю вслед за всей компанией, отправившейся купаться. Сцена, которую Джон застал на берегу, заставила бы любого репортера сиять от счастья.

К расположенному у подножия скал пляжу вела извилистая каменистая тропинка. Крутые скалистые выступы окружали полоску крупного черного песка величиною чуть побольше теннисной площадки. Атлантический прибой с мерным плеском набегал на берег, с шумом откатываясь обратно. Голый по пояс сержант Бенсон в широкополой шляпе, какие островитяне обычно делают из пальмовых листьев, сидел в шлюпке, качавшейся на волнах в пятидесяти ярдах от берега, и время от времени шевелил веслами, чтобы удерживать лодку на месте. Часовой, с винтовкой через плечо, прислонился к огромному валуну и, едва завидев Джона, вытянулся в струнку. Утопая ногами в песке, Джон побрел по пляжу, и часовой снова принял вольную позу.

На воде, в нескольких ярдах от лодки, лежал полковник Моци, время от времени шевеля ногами. Хадид Шебир, в льняных брюках и шелковой рубашке с расстегнутым воротом, скрестив ноги, сидел на берегу на небольшом коврике. На коленях у него лежала раскрытая книга. Когда тень Джона упала рядом с ним, он поднял голову. Выражение лица его было умиротворенным, почти безмятежным, словно большую часть себя он оставил в крепости.

— А вы не купаетесь? — поинтересовался Джон.

— Нет, майор. Но все равно очень приятно сидеть здесь. Это успокаивает.

— Мы вам очень благодарны. — Он перевернул книгу, чтобы ветер не перелистал страницы, и потянулся к пачке сигарет, лежавшей рядом на подстилке. — Как вы считаете, долго еще нас здесь продержат? — спросил он, прикуривая сигарету.

— Не знаю.

— Как лицо официальное, конечно, не знаете. Ну а просто, лично вы…, как вы думаете, сколько?

Джон пожал плечами:

— Думаю, до тех пор, пока у нас не сменится правительство, вам еще долго не видеть Кирении.

— Может быть, даже никогда?

— Может, и никогда.

Хадид покачал головой:

— Лучший способ изменить русло реки — это подняться в горы, туда, где она пока еще ручеек, и там изменить русло. Так принято думать у вас. А я и есть такой ручеек. Но попробуйте преградить путь одному ручейку, и весь склон вскоре избороздят другие, потому что вода не может не течь! Да, да, вода не может не течь!

— Это так, — согласился Джон. — Только не забывайте, что бывает и стоячая вода, вода без движения гниет в прудах, пока солнце совсем не высушит ее…

Откинув назад голову, Хадид расхохотался, потом вдруг посерьезнел и, бросив на Джона быстрый взгляд, покачал головой и снова уткнулся в книгу.

Джон отправился дальше. Он не понимал этого человека, да и сейчас не понял, оттого почувствовал легкий приступ раздражения. Надо же так все перековеркать! Эта расхожая истина известна каждому, и каждый трудится как бобер, воздвигая все новые и новые дамбы, чтобы остановить бурлящий поток, но тот всякий раз сметает их одну за одной. В Оксфорде он сам увлекался историей, проявлял интерес к политике и неплохо разбирался в ней. В свое время, как и другие молодые люди, он был честен и искренен, но с годами стал более мрачно смотреть на вещи. Нельзя же всю жизнь держаться эдаким бодрячком! Именно поэтому ему нравилось быть солдатом. Сделай то, сделай это. Когда ты солдат, у тебя есть предел, и, не выходя за его рамки, ты можешь чувствовать себя вполне комфортно.

Например, следи за этими троими, чтобы они не убежали. Во всяком случае, тут нет ничего непонятного. Но если тебе поручат разработать конституцию для Кирении, да еще такую, чтобы она оказалась приемлемой… Ведь это дело изначально обречено на провал. С таким же успехом можно посадить в землю вареный картофель и ждать всходов. Может, конечно, он не прав и так думать не следует. И может, это и есть самое настоящее пораженчество. Но что же поделаешь, если так сложилось?

Джон вдруг ни с того ни с сего почувствовал отвращение ко всей этой заварухе.

— У вас сегодня очень серьезный вид, майор!

Этот голос вывел его из задумчивости. Джон остановился. На широком полотенце в белом купальнике лежала Мэрион Шебир. Ладонью прикрыв глаза от слепящего солнца, она снизу смотрела на него.

— Очень может быть.

Он опустился рядом с нею на песок и некоторое время сидел, обхватив руками колени и невозмутимо глядя на нее. Ноги ее еще не успели обсохнуть от соленой морской воды.

— И все же вам удалось рассмешить Хадида. — Она села, тряхнула головой, отбросив со лба прядь темных волос.

— А что, разве это так трудно?

Ричмонд смотрел на ее длинные загорелые ноги, и ему было совсем неинтересно слушать про Хадида. Он вдруг почувствовал, будто ему стукнули по горлу ребром ладони, и сглотнул ком в горле.

— Да, рассмешить Хадида очень трудно. Вы, должно быть, сказали ему что-то очень забавное.

Она наклонилась вперед и погладила свои стройные ноги, отирая с них воду. Он заметил тоненькие жилки, проступавшие на тыльной стороне ее рук, безукоризненно ровные лунки ногтей и попытался представить свои ощущения, если бы ему представилась возможность хотя бы ненадолго подержать эти руки в своих.

— Я сказал, что мир может оказаться загнивающим болотом, — проговорил как-то вяло Джон, но собственные слова были ему неинтересны. — Может быть, это и рассмешило Хадида, не знаю.

Руки ее вернулись в прежнее положение, потом она снова подняла их, чтобы пригладить волосы, и легким движением поправила края белого шелкового бюстгальтера. Он много раз видел, как женщины делают это, но сейчас был поражен и не мог отвести глаз от ее шеи. Такого с ним никогда не случалось, еще никогда в жизни острое, непреодолимое желание не сражало его наповал так неожиданно, без предупреждения.

— Так вы любите поговорить о политике? — спросила она.

— Иногда. Только мне кажется, нам трудно прийти к единому мнению относительно Кирении… — Он не сводил с нее глаз.

— Все аргументы мне давно уже известны, — сказала она. — Все это я слышала уже много раз. — Она слегка склонила голову набок.

Если бы еще десять минут назад, подумал Джон, его спросили, какие у нее глаза, он бы ответил, что карие. Он всегда замечал подобные вещи — обручальные кольца или тоненькие морщинки… Но эти глаза…, они совсем не карие, и он видел их по-настоящему впервые. Светло-светло карие, даже золотистые, с зеленоватым оттенком… Он должен немедленно встать и уйти, потому что не может позволить, чтобы подобные чувства вторгались в его жизнь вот так, без предупреждения.

— Я тоже, — проговорил он.

— За эти годы я много раз слышала все это от Хадида. Его устами говорила сама Кирения… Большие государства вынуждены отступать перед малыми народами. Франция, Англия, Соединенные Штаты объединились, у них есть Организация Объединенных Наций, и они прут напролом. А маленькие народы не связаны цепью, они могут бегать без привязи, тявкать, громко лаять и даже кусаться, и тогда большие вынуждены потихоньку уступать, давая им то, что они хотят. Это обычная политика всех стран, только что вступивших на путь самоопределения. Я часто слышала эти слова и верю в них. Да, верю…

Она снова легла, вытянув руки, и Джон понял, что сейчас она думает о себе и о собственной усталости, а он для нее почти не существует. Но она-то существовала для него вполне. реально: и эти длинные, стройные ноги, и гладкая, прохладная упругость влажного от морской воды живота, и эти проступающие сквозь кожу голубые жилки, и все ее тело, такое податливое, женственное, загорелое, и в то же время нежно-белое, и спутанные блестящие темные волосы, рассыпавшиеся по черной застывшей лаве, когда-то очень давно сошедшей со склонов Ла-Кальдеры.

— Я вижу, вы хорошо запомнили эти слова, — проговорил он.

Ему вдруг пришло в голову, что, несмотря на то, что многое связывало ее и Хадида в прошлом, сейчас, насколько он мог догадываться, между ними не осталось ничего, что принято называть отношениями между мужчиной и женщиной. Джон усмехнулся при этой мысли. Как мужчина он не понимал, как можно при виде такой женщины не испытывать того внезапного, жгучего возбуждения плоти, какое испытывал он. «Моя задница, похоже, вросла в песок, — подумал он, — иначе я бы давно встал и ушел, покончив с этим раз и навсегда». Но он продолжал сидеть, словно действительно прирос к месту, и наблюдал, как она без всякого кокетства, изогнув ногу, пальцами ворошила черный песок, в сущности, почти не замечая его присутствия.

— Я сама уже давно превратилась в память.

Она села и, окинув его пристальным взглядом, вдруг впервые за все время разговора улыбнулась, словно снова ощутила его присутствие, потом сказала:

— Как странно, что мне так легко разговаривать с вами. Правда, иногда я снова начинаю ненавидеть вас…, ненавидеть из-за всей этой… — Она махнула рукой в сторону моря, потом по направлению к Форт-Себастьяну. И, нисколько не думая о том, что еще вчера она едва терпела его, а уже сегодня ведет непринужденную беседу, а завтра, быть может, снова будет ненавидеть, он ощутил сладкую дрожь в губах, представив, как прижимается ими к гладким белым впадинкам ее подмышек.

Господи, уж не тепловой ли удар его хватил? Он зачерпнул горсть песка, медленно пропуская его сквозь пальцы, и несколько черных песчинок упали на белый шелк ее купальника. Эта невидимая связь его руки с ее телом снова вызвала у него легкий приступ удушья, сменившегося внезапным приливом гнева на самого себя и на собственную глупость.

Жмурясь от солнца, Мэрион смотрела на искрящееся море.

Трудная все-таки работа у этого майора Ричмонда, думала она.

Где— то глубоко внутри она чувствовала к нему симпатию. Наверное, он ненавидит свои обязанности. Об этом нетрудно догадаться. С ними со всеми он всегда вежлив и держится официально. Даже трудно вообразить, каков он на самом деле.

Какой он бывает, например, когда выпьет лишнего за обедом?

Или в театре с женщиной…, или с женщиной в постели… Наверное, нежный, ласковый. Ведь бывает же он когда-нибудь раскрепощенным, естественным? Ну конечно, бывает. Она закрыла глаза и вдруг представила себя с ним где-нибудь на средиземноморском пляже, представила, как они купаются, загорают, смеются, а за спиной у них слышен веселый звон льда в бокалах. Как много она упустила в жизни!… Танцы…

Она любила танцевать. А как ей хотелось целиком отдаться музыке, или лодырничать где-нибудь на веранде, изредка поливая цветы, или войти в комнату в новом вечернем платье и чтобы навстречу ей поднялся мужчина, и его сияющая, восхищенная улыбка была бы для нее лучшим комплиментом…

Боже, какой же грязной и противной сделали ее жизнь политика и все эти национальные интересы! Господи, подумала она, охваченная внезапным порывом страсти, если бы ты мог дать мне другую жизнь, четырехкомнатную виллу и любящего мужа, это было бы настоящим раем…

Тень заслонила солнце — над ними стоял полковник Моци.

Сейчас он был похож на ныряльщика за жемчугом — мокрое, гладкое тело с гибкой талией и красный треугольник плавок.

— Что, решили составить нам компанию, майор?

Джон покачал головой и поднялся. Мысли, одолевавшие его еще минуту назад, улетучились.

— Майор любит купаться рано утром. Я наблюдала за ним с галереи. Он любит, чтобы пляж принадлежал ему одному. Это так похоже на англичан. Они не желают делить пляж с кем бы то ни было.

Она широко улыбнулась, сверкнув белоснежными зубами. Но эти нежные, влажные губы больше уже не вызывали у Джона трепетного ощущения. Его страстные мысли улетучились словно облако.

— Вода сегодня прекрасная, — заметил полковник, но слова эти не означали ровным счетом ничего. Он не сводил глаз с Джона и чувствовал, что тот испытывает неловкость. От его взгляда не ускользнуло едва заметное подрагивание жилки, отчаянно пульсирующей на виске майора. Моци перевел взгляд на Мэрион, но та сидела, низко опустив голову и перебирая пальцами песок… Полковник повернулся и громко крикнул: «Абу!»

Из тени прибрежных скал вышел слуга с полотенцем в руках.

Джон пошел прочь. Проходя мимо часового, он обернулся и увидел, как Моци вытирает голову полотенцем. Мэрион лежала на животе, согнув ногу и лениво помахивая ею в воздухе.

Часовой Хардкасл наблюдал за тем, как майор поднимается по крутой тропинке. Хардкасл был поклонником крикета, но мысли его сейчас были заняты совсем другим. Он думал о мужчинах и женщинах и о том, что они делают друг для друга. Вот взять, к примеру, капрала Марча. Сегодня перед завтраком, когда они с капралом курили, тот сказал:

— Ты дежуришь сегодня ночью у главных ворот?

— Да.

— Тогда вот что. Если услышишь что-нибудь в районе часа, а потом еще в пять утра, не вздумай трепаться и держи пасть на замке.

— Но вы же знаете приказ сержанта. Никому не позволено выходить ночью из крепости.

— Марчу все можно. А будешь вставлять палки в колеса, посмотришь, что будет.

Все это, конечно, ужасно не нравилось Хардкаслу, но что поделаешь. Марч был настоящим кудесником по части ключей.

У него был ключ от склада, где хранился провиант, и он время от времени позволял Хардкаслу брать там консервы и кофе, которые тот носил своей девушке в Мору. Были у Марча и другие ключи, в том числе и от железной дверцы в главных воротах. Да, что касается ключей, Марч был большой ловкач, только рано или поздно как пить дать напорется он на неприятности, да и другим из-за него достанется… Хардкасл посмотрел в сторону моря, где на волнах покачивалась шлюпка с сержантом Бенсоном. Если настучать на Марча сержанту, тот из него всю душу вытряхнет, Марч расколется, и тогда его самого возьмут за глотку с этими ворованными консервами. И до майора дойдет, а уж этот праведник готов придираться к любой ерунде. Ох уж эти женщины!… И какого черта понадобилось Марчу заводить себе девчонку именно в Ардино? Жила бы она в Море, было бы куда проще — всегда можно выкроить полчасика днем.

И все-таки везет этому Марчу, не то что ему с его девушкой.

Ему— то, похоже, и вовсе незачем бегать в деревню. Ради чего?

Сколько консервов и кофе перетаскал он ее родителям, и все без толку — стоит только намекнуть, как она сразу же пугается. Такого длинного захода на подачу он отродясь еще не видывал. За четыре месяца ни одного попадания в ворота.

Бенсон тихонько насвистывал, сидя в лодке. Компания на берегу засобиралась, и Хардкасл вытянулся по струнке. Ладно, черт с ним, с этим Марчем. Пусть катится, куда ему надо, да только возвращается, пока Бенсон не проснется. Он вовсе не намерен драить сортир из-за этого гуляки.

Было четверть первого, когда капрал Марч проскользнул к воротам крепости. Ночь стояла тихая и теплая. На Марче была рубашка с капральской нашивкой на рукаве, форменные брюки и парусиновые туфли на резиновой подошве. На плече он нес рюкзак, набитый консервами.

Дверь в сторожевую будку была приоткрыта. В мигающем свете сигнальной лампы Марч разглядел фигуру Хардкасла, растянувшегося на походной кровати. Часовой спал,; тихонько похрапывая.

Остановившись у ворот, запертых на двойной засов, капрал достал из кармана ключ и отпер железную дверцу. Выскользнув наружу, он снова запер дверцу и, дойдя до угла крепостной стены, начал подниматься в гору по направлению к Ла-Кальдере.

Как здорово, что у меня есть свой ключ, думал он. В армии вообще к ключам относятся небрежно, а уж если тебе повезло и ты оказался в службе технического снабжения, то нет ничего проще изготовить новый ключ. А кроме того, если тебе заступать в караул в восемь утра, то какого черта сидеть, всю ночь взаперти?

Марч запыхался, взбираясь по крутой тропе, и недовольно хмурился, когда тяжелый рюкзак бил его по пояснице. Вот если бы рискнуть взять велосипед, тогда можно было бы поехать по дороге через долину. Но сегодня у него было мало времени, и этот путь был короче. Он пошел наискосок и вскоре очутился на узенькой тропинке, вьющейся вдоль обрыва.

Полчаса быстрой ходьбы — и он будет в Ардино. Марч остановился, чтобы отдышаться, и оглянулся на форт. Крепость была погружена во мрак, за исключением единственного светящегося окна в Колокольной башне. Должно быть, кто-то из узников никак не может уснуть. Ну что ж, старине Марчи тоже не спится. Да и грех спать по ночам. Глаза его начали привыкать к темноте, он шел по тропинке, чувствуя радостное возбуждение оттого, что ему удалось вырваться из крепости, что теперь он свободен и скоро будет в Ардино. Ему вспомнились родные лондонские улицы, освещенные холодным, ровным лунным светом… Пришло на память, как стоял возле «Одеона» и ждал свою девушку, а потом они долго гуляли, поднимаясь от Нью-Кросс к Блэкхиту. Хорошие были времена, особенно летние вечера. Навстречу им, переговариваясь и негромко смеясь, шли прохожие, а вдали, мерцающий, в темноте миллионами огней, жил своей жизнью ночной Лондон. Господи, чего бы только он не отдал, чтобы снова очутиться там! Сейчас лето, июль… И должно быть, уже кто-то другой ждет его девушку возле кинотеатра, чтобы проводить домой, до Кидбрук-парк-роуд, и каблучки ее французских туфелек звонко стучат по твердой мостовой. Старый добрый туманный Альбион… Как всегда, умудряется и себя содержать, и всякие там Моры…, да еще и армию в придачу.

Тропка шла по самому краю скалистого обрыва. Снизу, невидимый отсюда, доносился шум прибоя. Хотите на море — пожалуйста, нет проблем: поезжайте в Маргейт или в Саутэнд, где набережные сплошь обросли моллюсками — всякими там рожками и сердцеедками — и чуть ли не на каждом шагу можно зайти куда-нибудь выпить. Вскоре тропинка, пролегавшая через заросли вереска, привела его к роще каштанов и высоких пальм. Марчу не нравились пальмы. Какие-то они ненастоящие, не похожи на нормальные деревья. Скорее напоминают переросшие кочерыжки брюссельской капусты. Капрал почувствовал, что начинает потеть, и расстегнул ворот рубашки.

Через пятнадцать минут на фоне залитого лунным светом неба показалась колокольня ардинской церквушки. Марчу вспомнилась Арианна с охапкой лилий в руках, и он тихонько крякнул от удовольствия.

Дом отца Арианны приютился на склоне, вниз от деревенской площади. Селение было погружено в темноту, и только из открытой двери бара «Филис» лился свет. Марч прошел через площадь и заглянул туда. В густом облаке табачного дыма за двумя столами сидели игроки, бросившие на Марча мимолетный взгляд.

Подойдя к стойке, он кивнул Эрколо, хозяину бара, и сказал:

— Бутылку «Фундадора».

Эрколо протянул ему бренди и, подмигнув, заметил:

— Наверное, приятно будет распить на свежем воздухе где-нибудь под соснами.

Игроки расхохотались, а Марч повернулся и вышел. Буквально на днях он сказал себе, что рано или поздно все-таки расквасит кому-нибудь из них рожу.

Он снова пересек площадь и начал спускаться вниз к дому Арианны.

Вскоре показался низенький, погруженный, в темноту домик;

Марч перепрыгнул через бамбуковый плетень и, высоко поднимая ноги, зашагал между дынными грядками.

Подойдя к дому, подобрал с земли камешек и бросил его в окно, потом другой. На третий раз Арианна услышала стук, и он увидел за грязным, серым стеклом ее белеющее лицо. Обогнув дом, он подошел к двери, толкнул ее и шагнул в темноту.

В нос ему ударил запах перебродившего вина, чеснока, крепкого табачного дыма и этот знакомый затхлый запах нищеты.

Навстречу послышались ее легкие шаги, и он почувствовал, "как теплые руки обвили его шею. Он поцеловал ее, так же как и она испытывая неловкость от предвкушения предстоящего удовольствия.

— Здравствуй, лапушка, — прошептал он.

— Аморе мио…

Они снова прильнули друг к другу. Он жадно ощупывал ее руками и по тому, как двигался на ней плащ, понял, что под ним ничего нет. "И далась мне эта девчонка из «Одеона»? — подумал он. — Какое мне дело, чем она там занимается? Арианна в тысячу раз лучше. Никогда не скажет «Не надо» или «Сегодня нужно быть осторожными…»

Он слегка отстранился, чувствуя на щеке ее частое дыхание.

— Где будем? Здесь?

— Нет, любимый. Лучше уйдем.

Он развязал рюкзак и, стараясь не греметь банками, вывалил его содержимое на пол:

— Это для твоей старушки.

Взявшись за руки, они выскользнули за дверь и направились вниз по склону, в сторону тропинки, по которой он пришел.

Вот он, полковник Фадид Сала Моци, главнокомандующий Киренийской национальной армией, в половине второго ночи стоит у окна, облокотившись на узкий каменный подоконник.

Он спокойно может обходиться без сна, презрев привычные различия между днем и ночью. Каждую ночь с тех пор, как он попал на Мору, в его комнате горит свет. Каждую ночь с двенадцати до трех он стоит, облокотившись о каменный подоконник, и его решимость только крепнет, становясь тверже камня, при мысли о том, что его ночные бдения могут оказаться тщетными. И в груди у него сидят две змеи. Одна из них — честолюбие, другая — Кирения. Они так тесно переплелись между собой, что практически превратились в одну огромную змею о двух головах, которые днем и ночью гложут его тело. И если кто-то не способен понять этого, тот не способен понять полковника Фадида Сала Моци, которого один из государственных чиновников ее величества недавно назвал «фермером», тем самым унизив самое ее величество и опорочив всю британскую государственную службу. И вот он, полковник Моци, схваченный врагами, теперь ждет своего часа, чтобы тоже унизить их, обрести свободу и положить конец злобе, укоренившейся в его сердце.

Он стоял, дымя сигаретой и думая о Вальтере Миетусе.

В свое время он сказал Миетусу: "Куда бы они ни отправили нас (а выбор у них небольшой), следуй за нами. Наблюдай за местом нашего заключения. Мое окно будет всегда освещено.

Наблюдай три ночи к ряду, прежде чем начнешь действовать.

А потом вместе придумаем план".

И вот теперь он не сводил глаз с темных горных склонов.

Он верил в Миетуса. И днем и ночью тот будет сидеть в засаде, прежде чем приступить к действиям. Он должен подать сигнал так, чтобы не заметил часовой, стоящий на посту у входа в башню.

Дверь позади него отворилась, и послышалось босоногое шарканье Абу. Моци обернулся.

— Повар любит меня. Повар дал мне кофе и плитку. Могу я приготовить кофе для полковника?

— Нет, Абу, не нужно. Иди спать.

Абу кивнул, но перед тем, как уйти, сказал:

— Сегодня на кухне говорили, что сюда еще пришлют людей караулить нас.

— Они могут прислать хоть сотню, только Это им не поможет.

— Они сетовали, что пришлют всего шестерых.

— И когда прибудут эти шестеро? — спросил полковник, не сводя глаз с темноты за окном.

— Никто не знает, но, кажется, скоро.

— Шесть человек — это ничто, Абу. Если они прибудут вовремя, значит, нам потребуется на шесть пуль больше, только и всего.

— Смерть повара огорчит меня.

— Смерть всегда кого-нибудь огорчает, Абу. Но от этого она не перестает быть смертью. — Моци вдруг повернулся, остановив взгляд своих темных глаз на Абу. Его гладко зачесанные назад волосы и изборожденное морщинами лицо создавали зловещее впечатление черепа, обтянутого кожей. Да, Абу полковник тоже верит, но не так, как Миетусу. — Скажи, Абу, если я вложу тебе в руку нож и прикажу убить повара, ты сделаешь это?

Отвесив легкий поклон, Абу старчески взмахнул рукой:

— Вложите нож в мою руку, полковник, а со своим горем я уж как-нибудь справлюсь.

— Хорошо. А сейчас иди спать.

И он снова повернулся к окну. Через пять минут после ухода слуги на горном склоне зажегся долгожданный огонек. Он замаячил справа, так что полковнику пришлось отодвинуться в левый угол оконного проема, чтобы разглядеть его получше.

Огонек мигал некоторое время, потом исчез. Полковник ждал.

Вскоре огонек снова появился, помигал и пропал. Моци подошел к двери и выключил свет. Выждав немного, он снова включил его, потом опять подождал, выключил и не спеша вернулся к окну. Он не испытывал ни радости, ни возбуждения — все шло по плану. Вынув из кармана фонарик, он начал подавать условные сигналы. Крохотный фонарик размером не больше карандаша давал такой слабый луч, что для того, чтобы разглядеть его издалека, требовался бинокль. Этот фонарик попал на Мору тайно, запрятанный в ручку платяной щетки, которой Абу чистил одежду хозяина.

Сигналы продолжались полчаса, и к тому времени, когда они прекратились, Миетус знал об устройстве Форт-Себастьяна и жизни гарнизона все, что было известно Моци.

Полковник включил свет и, выждав некоторое время, направился в комнату Хадида Шебира. Войдя без стука, он приблизился к постели. В темноте раздавалось мерное дыхание спящего Хадида. Полковник опустился на край постели, собираясь разбудить спящего, и вдруг вспомнил слова Мэрион Шебир:

«В былые времена Хадид перерезал бы вам горло, если бы увидел, что вы дотронулись до меня хотя бы пальцем». И свой собственный ответ: «В былые времена — да. Он бы просто кишки из меня выпустил… Он был настоящим мужчиной».

Да, в былые времена Хадид работал ножом так же быстро, как и мозгами. Но сейчас, помимо торжествующего чувства уверенности, вызванного появлением Миетуса, он испытывал сожаление. Он сожалел о былых временах, когда Хадид был в его жизни всем и олицетворял для него всю Кирению и его собственное честолюбие. Но сейчас не Хадид, а он сам сделался господином положения, хотя и не был рожден для этого, и весь его талант заключается в том, чтобы служить. Но для того, чтобы служить хорошо, человеку нужен хозяин, более сильный и обладающий десятикратно более тонким и изощренным умом, чем он сам… Но теперь все изменилось… Это существо, спящее сейчас перед ним, всего лишь тень, которая черпает жизненные силы из наркотиков, эскимос, не способный добыть огонь, чтобы согреть женщину, такую, как Мэрион Шебир. Лицо его скривилось в презрительной гримасе. Он потряс спящего Хадида за плечо и, когда тот проснулся, с немым удивлением озираясь по сторонам, приложил палец к его пересохшим губам и прошептал:

— Тс-с-с, это я.

Постель скрипнула, Хадид сел. Он долго, шумно сопел, потом прокашлялся:

— Моци?

— Да, это я.

— Что-нибудь случилось?

— Они здесь.

— Они? Кто они?

Вопрос этот вызвал в Моци новый прилив презрения. Разве так было раньше? Если бы кто-нибудь дотронулся до плеча спящего Хадида, тот вскочил бы мгновенно, и нож или револьвер всегда были у него под рукой.

— Миетус и остальные. — Голос его звучал бесстрастно. — Роупер, Лоренцен, Плевски и Сифаль.

После минутного молчания Хадид откинулся на подушки.

— Ну и что? О чем вы договорились? — выдохнул он наконец.

— Пока ни о чем. Разве это было возможно? Завтра снова выйдем на связь. И послезавтра тоже. Я должен сообщить им еще много подробностей.

— Так когда все произойдет?

— Я пока думаю. Скоро на остров пришлют дополнительных людей для охраны. Хорошо бы успеть до прибытия подкрепления. Нам повезло — губернатор тоже приедет.

— Ты все еще думаешь, что это необходимо?

— Конечно. Одного побега недостаточно. Мы должны произвести настоящий взрыв, так чтобы звук его ураганом пронесся по всему миру, чтобы о нас заговорили повсюду и чтобы в крови нашего народа снова загорелось пламя…, которое никто и ничто не сможет потушить. А для этого нам нужен губернатор.

Про себя же подумал: "А еще нам нужна твоя смерть. Чтобы к пролитой крови твоего отца прибавилась кровь мученика сына.

Твоя кровь и сэр Джордж Кейтор помогут моему народу поглумиться над англичанами, и это глумление лишь усилит то пламя, что будет гореть в его сердцах".

— Одного побега недостаточно, — бесстрастно повторил он. — Сам по себе наш побег — ничто. Но если мы захватим губернатора — вот это будет позор для англичан. Настоящий позор.

— Согласен. Но когда он прибудет?

— Это никому не известно. И если побег состоится раньше, нам нужно будет подумать, как захватить его.

— И ты уже думал об этом?

— Да. Но скорее всего это не понадобится. Если он хороший губернатор, а я думаю, что это именно так, то он вскоре наведается сюда проверить, как идут дела.

Хадид Шебир глубоко вздохнул и вытянул вперед руку, пытаясь нащупать в темноте мундир Моци. Сейчас он напоминал ребенка, ищущего в темноте опоры и поддержки от своих детских страхов.

— Мне иногда кажется, что мы, сами того не зная, играем со смертью. Как маленький ребенок, забравшийся на дно засохшего колодца в пустыне, пытается погладить по голове песчаную гадюку. Иногда жизнь мне кажется не явью, а сном.

В такие моменты мне бывает хуже всего, и тогда мне нужно вытянуть вперед руку, чтобы убедиться, что ты рядом. В такие моменты я слаб, как женщина, и мне стыдно за себя. Дай мне силы, Сала Моци! Будь моей силой!

— Я буду твоей силой, — проговорил Моци, внутренне передергиваясь от презрения, а про себя прибавил: «А еще я буду твоей смертью и торжеством твоей чести, которая вместе с твоим именем будет жить в сердцах всех людей, кроме моего».

Он поднялся.

— Не нужно говорить об этом Мэрион. Я сам расскажу ей, когда придет время.

Моци вышел, тихо притворив дверь. С минуту он стоял на вымощенной каменными плитами площадке, всего в нескольких шагах от двери Мэрион Шебир. Интересно, спит она сейчас или нет? Совсем близко он чувствовал ее присутствие, и воображение снова разыгралось в нем. Страстный огонь желания пронизал его тело, смешавшись с радостным предвкушением грядущих событий. Этот огонь жег ему горло, взывавшее о глотке прохладной воды, способной остудить жар. Он стоял так секунд десять, чувствуя, как пульсирует жилка у него на виске, потом повернулся и пошел в свою комнату. Он думал о майоре Ричмонде, вспомнив, как тот сегодня днем сидел на пляже рядом с Мэрион, а когда поднялся, кровь прихлынула к его лицу, и он поднес руку к виску, где билась и пульсировала такая же жилка. Стало быть, и он тоже…

Какими же глупцами иногда бывают мужчины.

«В такие моменты я слаб, как женщина, и мне стыдно за себя». Ведь есть же мужчины, которым неведомо, что женщины обладают куда большей силой, чем они.

Глава 6

Высоко в небе плыла луна, теплый ночной ветерок шевелил верхушки сосен. Они лежали на старом дождевике, голова девушки покоилась у Марча на плече. Рядом стояла непочатая бутылка бренди. Обычно они немного выпивали, но сегодня обоим почему-то не хотелось пить. Они лежали и курили, наблюдая, как облачко дыма растворяется в ночной мгле. Наконец Арианна спросила:

— В твоей стране женщины трудятся так же, как и мы, — работают в поле, пасут коз?

— Да, трудятся. Только большей частью на фабриках и в магазинах.

— А если замужем, тоже работают?

— Иногда.

— Зачем? Чтобы приносить в семью деньги?

— Да. — Он уже давно привык к этим расспросам. Арианну интересовало все. Он согнул руку и ласково потеребил ее за ухо.

— Как бы мне хотелось посмотреть на твою страну! Я и в Порт-Карлосе была всего-то два раза… Зато мой брат был в Тенериффе. Говорит, там такая толкотня, на улицах полно машин, а в гавани кораблей. Мне бы такое понравилось. А скоро тебе домой?

— Не знаю.

— Скажи, дома у тебя есть девушка, с которой вы вот так же лежали бы под соснами?

Он расхохотался, и она ответила ему веселым смехом, потом, перевернувшись на бок, прижалась щекой к его плечу, выпустив ему в лицо облачко дыма.

— А я совсем не ревную. Ведь это было где-то там, очень и очень далеко. Здесь я бы ревновала.

Глядя, как вздымается и опускается ее грудь, он почувствовал внезапный прилив нежности. Она была так чиста и открыта, что ему захотелось что-нибудь сделать для нее. Что-нибудь большое и хорошее.

— В моей стране, — сказал он, — почти всегда холодно и идет дождь. А Лондон такой большой, что влюбленным там совсем не просто уединиться. — И он представил себе тесные, душные, переполненные людьми кинотеатры и мокрые от дождя мостовые узеньких улочек. А еще он подумал о том, что, когда бывает с нею, все сальные шуточки и насмешки его приятелей по Форт-Себастьяну отлетают от него как шелуха и что рядом с нею он уже не чувствует себя прежним стариной Марчи, вертким, пронырливым и знающим все лазейки. Она разговаривает с ним так, что он ощущает себя совершенно другим человеком.

— Я люблю тебя, — проговорила она. — И если захочешь, я поеду с тобой в твою страну. Только там мне придется быть ревнивой. Ты возьмешь меня?

Он не ответил, а лишь молча заглянул ей в глаза. Да, есть такие девушки, для которых это было бы настоящей пощечиной. Он имеет в виду тех, кто привык крутить и вертеть парнями, а потом, повернувшись, уходить, стуча по мостовой высокими каблучками и виляя своей тяжелой задницей с таким видом, словно это вовсе и не задница, а золотой слиток самой высшей пробы, которому нет равных от Нью-Кросс до моста Ватерлоо. О-о, старина Марчи… Он улыбнулся, и она тоже улыбнулась, даже не зная зачем, просто так. А он думал о матери и об отце и о соседях, представляя, как вернется домой не один, а с роскошной юной испанкой со сверкающими темными глазами. Если ее приодеть, она вмиг собьет спесь с заносчивых лондонских красоток.

— А как же твоя семья? — проговорил он, с удивлением обнаружив, что зародившаяся в его мозгу мысль как нельзя лучше подходит к его теперешнему состоянию и не вызывает протеста даже у того ловкого и пронырливого старины Марчи, которым он так гордится.

— А что моя семья?… — И она небрежно махнула рукой, чем вызвала у него улыбку.

— Моя страна покажется тебе странной.

— Может быть. Но там я увижу много такого, что не покажется мне странным. Разве может показаться странной наша любовь? А дети?… Какая разница, где они родятся: в Лондоне или на Море? — Она села и протянула к нему руки. Лицо ее было серьезным. — Эти руки не боятся работы. Я могла бы пойти на фабрику, если нам понадобится больше денег. И все равно я могла бы вести хозяйство и быть твоей женой. А у тебя…, у тебя совсем нет недостатков, ты… — Она взмахнула рукой, словно огромная птица, отряхивающая воду с крыла. — Разве я не привыкла к тому, что мой отец вечно пьян, а брат груб и жесток? По сравнению с ними у тебя просто нет недостатков. Я говорю совершенно серьезно, потому что люблю тебя и могла бы родить тебе ребенка. Я была и с другими мужчинами, но ни одному из них мне не хотелось говорить такое. Человек имеет право сказать, что у него внутри, но каким бы ни был твой ответ, не бойся обидеть меня. Многие мужчины боятся слова «женитьба». Я полюбила тебя по собственной воле, а не для того, чтобы найти мужа.

Он слушал ее, и все, что она говорила, казалось ему сущей правдой. В ней не было ни капли лжи, изворотливости или неискренности, она говорила прямо и открыто. По сравнению с теми девушками, которых он знал раньше и которые напоминали ему шипучий, приторный лимонад, она была глотком чистой, прозрачной воды. Он коснулся ее ладони, ощутив на ней крошечные мозоли от постоянной работы с мотыгой, но даже на ощупь, не глядя на эту крошечную, нежную ручку, он мог чувствовать рядом ее полное жизни тело. К горлу его подступил ком, что-то вроде удушья, всегда охватывавшего его, когда он испытывал страстное желание обладать ею. Но на этот раз это ощущение пришло к нему просто потому, что она была рядом. И тогда, ни на секунду не задумываясь и не боясь, что пожалеет о сказанном, не посоветовавшись даже со стариной Марчи, который всегда все знает лучше и которому всегда виднее, он проговорил:

— Я тоже люблю тебя, Арианна. Мы поедем ко мне домой и там поженимся. Мне не нужны другие женщины.

А про себя он подумал: «Может, у меня не все дома, но я сделаю это. Я возьму ее с собой. Обязательно возьму, и если только кто-нибудь попробует сказать какую-нибудь гадость, я вытрясу из него всю душу».

Она погладила его по щеке и сказала:

— Мне так хорошо с тобой, любимый! Так хорошо!

Он рассмеялся, испытывая неловкость от нового ощущения, и, чтобы скрыть эту неловкость, привлек Арианну к себе, и они просто лежали, прижавшись друг к другу, иногда тихонько посмеиваясь, и их счастье казалось им какой-то новой, доселе невиданной забавой, которая никогда не утратит своей прелести.

Когда они расставались, душа его пела от счастья. Арианна не предлагала ему вернуться в дом. Там было душно, и Арианна предпочитала проводить остаток ночи под соснами. Он ушел, оставив ее сидеть на расстеленном дождевике. Шагая по тропинке, он то и дело оборачивался, чтобы еще раз взглянуть на нее, а она молча махала ему рукой, время от времени посылая ему воздушные поцелуи. Так продолжалось до тех пор, пока тропинка не повернула за скалу и он не скрылся из виду. Так и не початая бутылка бренди, лежавшая в рюкзаке, то и дело хлопала его по спине. Оставлять ее Арианне не было никакого смысла: она бы тут же отдала ее брату, и тот осушил бы ее одним глотком. Марч решил, что поставит ее у изголовья Хардкасла, пусть она будет ему маленьким презентом за то, чтобы тот держал язык за зубами и никому не рассказывал, что Марч ходил ночью к Арианне. Он бесшумно двигался по тропинке в своих парусиновых туфлях и думал о девушке.

А что, это действительно здорово. Странно, что он никогда не думал об этом раньше. Она будет верна ему, несмотря ни на что. И он будет верен ей. А что еще нужно такому парню, как он? Что же касается ребенка… Ну что ж, у них в приходе никого не удивляло, если женщина приходила к дверям ризницы, когда ей впору уже было звать повивальную бабку. Да, женитьба — это здорово. И ничего страшного, если бы ребенок появился сейчас. Ведь она, кажется, говорила, что ждет ребенка, только теперь это не имеет значения. Это ж надо, старина Марчи — счастливый папаша. Вот радость-то! Надо будет закатить по этому поводу небольшую пирушку… Пусть растет малютка.

Со временем он научит его орудовать кулаками, и соображать научит. А когда-нибудь они, может быть, вместе откроют свое маленькое дело — газетный киоск, например, или фруктовую лавку. В общем, что-нибудь вроде того. Марч и сын. А здорово звучит…

Да, вот оно, настоящее счастье, — жениться. Да на такой женщине, что у всех глаза полопаются от зависти. А язык она быстро освоит. Он шагал по тропинке и представлял, как по субботам они будут ходить в бар. Арианна, нарядная, как куколка, а малютку они оставят с его стариками… И не вредно было бы приврать, будто отец Арианны один из крупнейших производителей бананов у себя в стране и кошелек у него набит деньгами и что происходит он из старинной испанской семьи, ведущей свою родословную от самого Христофора Колумба. О, да ты просто счастливчик, старина Марчи. У тебя на руках был козырной туз, и все это время ты даже не догадывался об этом. Вот оно, настоящее везенье, и пусть только кто-нибудь попробует сказать, что это не так.

Лицо его сияло счастливой улыбкой, когда он обогнул скалистый выступ и вдруг наткнулся на троих мужчин, шедших ему навстречу. Пораженный неожиданной встречей, он замер как вкопанный, кроме того, его смутила реакция этих людей. Они шли по тропинке гуськом, но, завидев его, нарушили цепочку, быстро и бесшумно разделившись, — теперь один из них стоял к нему лицом, а двое других окружили с обеих сторон. Все трое не сводили с него настороженных глаз.

Марч хорошо разглядел их при ярком свете луны. Тот, что стоял к нему лицом, был одет в темную кожаную куртку и брезентовые брюки. Шляпы на нем не было, а выцветшие белесые волосы ветром сдувало набок. Он стоял, широко расставив ноги и слегка наклонившись вперед. Переведя взгляд с удивленного лица Марча на его рукав, незнакомец заметил на нем капральские нашивки, и на лице его, до сих пор угрюмом и серьезном, появилась улыбка.

На остальных Марч не смотрел, но краем глаза заметил, как они плотно обступили его. Марчу сделалось не по себе.

— Вечер добрый, ребятки. Хорошая сегодня погода для прогулки, не правда ли? — Он говорил по-английски и старался, чтобы слова его прозвучали как можно более добродушно. Какого черта им здесь надо и кто это такие? Марч не припоминал, чтобы видел кого-то из них раньше. — Просто чудная ночка, но мне надо поторапливаться, чтобы успеть в гарнизон, иначе не видать мне моих нашивок. — Он издал легкий смешок и дернулся вперед, чтобы идти дальше.

Вальтер Миетус поднял руку, и Марч замер как вкопанный — он увидел нож и понял, что дело плохо.

— Ну ладно, ладно. Что еще за выходки?! — Гневом он старался заглушить закравшийся в душу страх.

— Минутку, — как бы извиняясь, сказал Миетус по-английски и, не сводя глаз с Марча, обратился к своим спутникам.

Выставив вперед нож и не давая Марчу двинуться с места, он произнес по-немецки:

— Он из форта и может рассказать, что встретил нас.

— Если он не вернется, этим самым он тоже кое-что расскажет, — возразил Роупер, стоявший справа от Марча. Он тоже говорил по-немецки.

— Расскажет, но не так внятно и отчетливо, — заметил Сифаль, стоявший спиною к морю в нескольких ярдах от обрыва.

— Сифаль прав, — подтвердил Миетус.

— Тогда кончай с ним. Мы теряем время. Опасно оставаться долго на тропе. Мертвый солдат он и есть мертвый солдат. Это где хочешь.

— Я нападу для отвода глаз, а ты бей сзади, Роупер.

Терпение Марча лопнуло. Да кто они, черт их побрал, такие?

И какого дьявола треплются тут по-голландски?

— Убери нож и дай пройти. Какого…

Больше он ничего не успел сказать. С молниеносной быстротой Миетус выставил вперед ногу и ударил Марча в пах. Тот, задыхаясь, вскрикнул и, скорчившись, начал оседать на землю.

Шагнув вперед, Роупер одной рукой обхватил его за шею, а ребром другой с силой ударил Марча пониже затылка. Раздался хруст, словно где-то сломалась толстая ветка.

Роупер отпустил шею Марча, и тот упал на тропинку.

— Обыщи его, Сифаль. Возьми все, что взял бы грабитель, — приказал Миетус.

Сифаль опустился на землю и начал шарить в карманах и рюкзаке Марча. Когда он закончил, Миетус и Роупер подняли тело и подтащили его к краю обрыва. Держа мертвого Марча за руки и ноги, они раскачали тело и бросили в темную бездну.

Повар Дженкинс поливал из шланга лужайку. Все уже позавтракали, и он хотел, как всегда, закончить эту работу, пока солнце не поднялось высоко. Придавив пальцем конец шланга, чтобы усилить напор воды, он обходил лужайку по кругу, направляя на растения мощную струю. Ему доставлял удовольствие шум воды, попадавшей на листья, нравилось смотреть, как пересохшая земля, жадно впитывая влагу, приобретает шоколадный оттенок. Время от времени он направлял струю на ветви драконова дерева и ждал, когда вода каскадом начнет ниспадать на землю. Через несколько часов палящее солнце снова начнет выжигать все вокруг, но пока еще двор напоен прохладой, исходящей от влажной зелени. Мысли его были заняты предстоящим обедом. Тушеная говядина и смородиновый пирог…, вот что он приготовит сегодня. Быстро и не хлопотно.

Только посмотрите на эту камелию. За одну ночь распустилась.

Он вдруг нахмурился и наклонился, чтобы поднять с земли пустую коробку от сигарет. Вот неряшливые ублюдки…

Через двор к нему подошел рядовой Хардкасл:

— Эй, повар, не видел Марча?

— Нет.

— Ночью он отлучался из крепости, и его все еще нет. А ему заступать в караул через несколько минут.

— Ну и дурак ты, парень, что выпустил его, вот что я тебе скажу.

— Ну ты же знаешь, какой он, этот Марчи.

— Такой же, как и все вы.

— Ну и что мне теперь делать?

— Если ему заступать в караул прямо сейчас, ты не сможешь прикрывать его долго. Лучше доложить сержанту. Если старина Марчи лишится своих нашивок, так ему и надо. Ну-ка отойди с дороги. — Он потянул за шланг и двинулся дальше по кругу.

Расстроенный, Хардкасл отправился в комнату сержанта.

Бенсон причесывался перед крохотным зеркальцем, висевшим на стене, аккуратно разделяя расческой еще влажные каштановые волосы на прямой пробор, такой же ровный, как и отутюженные складки его форменных брюк.

Хардкасл доложил о случившемся. Сержант прикурил сигарету и нахмурился:

— Как он вышел? Ты дал ему ключ?

— Нет, сержант. У него был свой. Вы же знаете.

— Официально я не знаю ни о чем таком вообще. — Бенсон говорил резко и отрывисто, он был зол на Марча за то, что тот так по-дурацки прокололся. — Не сомневаюсь, что он опять завалился к своей девчонке и не может от нее оторваться.

— Теперь посадите его в карцер, да, сержант?

— Не твое дело. Подождем до десяти, а там видно будет.

А пока поставлю вместо него кого-нибудь. Во сколько он ушел?

— Около часа. Я слышал, как он уходил. Только вы же знаете, какой он… В общем, побоялся я ему перечить.

— Ну ладно, пусть только появится. Я ему устрою.

Но и к десяти часам Марч не вернулся, и сержант Бенсон, решивший прикрывать парня в пределах разумного, понял, что больше не может скрывать его отсутствие. Он пошел к майору Ричмонду и доложил о происшествии.

Джон стоял и смотрел в окно, из которого открывался вид на Мору и ее маленькую гавань. Он дал сержанту закончить.

Рассказ Бенсона его не удивил. В армии народ часто бегает в самоволки, так чего же ждать от здешних солдат, которым в последнее время и продохнуть-то некогда? Он не стал расспрашивать Бенсона, почему тот не сразу доложил об отсутствии капрала, а выжидал несколько часов. Сержант имеет право действовать на свое усмотрение.

— Как он вышел? — спросил он, дав Бенсону договорить.

— Через дверцу в воротах, сэр.

— Так она же запирается на ночь.

— — Так точно, сэр, запирается.

Джон помолчал, потом повернулся к Бенсону. Он видел, что сержант не на шутку расстроен.

— Где он взял ключ? У Хардкасла?

— Никак нет, сэр, Хардкасл, согласно уставу, спал в одежде.

Ключ был у него в кармане.

— Хардкасл слышал, как он уходил?

— Нет, сэр.

— Так, ясно. Похоже, у него был собственный ключ. Как вы думаете?

— Очень может быть, сэр.

— Черт меня побери, если у него не было своего ключа.

Я в этом просто уверен. Ведь он приписан к службе снабжения. Ладно, заводите джип и поезжайте в Ардино. Очень может быть, что он провел бурную ночку и теперь отсыпается где-нибудь в кустах.

— — Хорошо, сэр.

— Возьмите с собой еще кого-нибудь, если боитесь, что один не справитесь.

— Я справлюсь с ним, сэр, будь он пьяный или трезвый.

Приехав в Ардино, сержант Бенсон первым делом направился в бар «Филис». Он знал Марча как облупленного. Уж если тот выбрался ночью покутить, то тут уж как пить дать не обошлось без бутылки, равно как и без женщины. А теперь этот безмозглый ублюдок наверняка где-нибудь дрыхнет.

Только на этот раз он, перегнул палку. Бенсон был зол на Марча и мечтал поскорее добраться до него. Уж тогда-то он ему покажет.

Призвав на помощь все свои слабые познания испанского, он не церемонясь спросил Эрколо:

— Капрал Марч был здесь сегодня ночью?

Эрколо поскреб грудь, прикрытую грязной рубашкой, и кивнул.

— Пил?

— Только не здесь. Купил бутылку бренди и ушел, — сообщил Эрколо и, подмигнув сержанту, прибавил:

— В сосняке пьется лучше. Там кровь жарче играет.

— Ну ладно, хватит. А знаешь, где он сейчас?

— Нет, сержант, не знаю.

— Смотри. Если знаешь, лучше скажи.

Бенсон почувствовал, что начинает свирепеть. Вот и таскайся теперь по жаре да разыскивай всякую шваль вроде этого Марча.

В форте все пашут за двоих, выполняя двойную нагрузку, а этот Марч, будь он неладен, где-то шляется и пьянствует. Тоже мне, белая кровь. Чем он лучше других?

— Я и в правду не знаю, где он, сержант. Вы что, не верите мне?

— Совершенно верно, приятель, я тебе не верю.

Бенсон повернулся и вышел. Он направился вниз по склону к дому Арианны. Девушка сидела перед домом и чистила фасоль для супа. Позади нее, оперевшись о дверной косяк и безразлично озирая все вокруг сонным взглядом, стоял ее брат Торло; во рту его, словно прилипший к нижней губе кусок жеваной веревки, дымилась сигарета. На нем была линялая майка и старые, заплатанные брюки. К рукам, словно дешевые блестки, прилипла рыбья чешуя. Его обрамленное темными, вьющимися волосами узкое лицо с длинным, заостренным носом и близко посаженными глазами вызывало неприятное ощущение.

Тонкие, широко растянутые губы потрескались от солнца и табака. Как это Марч назвал его? Собачья морда? У него действительно собачья морда — похож на гончую или борзую, которая навсегда потеряла форму, и никакой, даже самый лучший уход ей уже не поможет.

Бенсон стоял перед ними крепкий, здоровый, аккуратно одетый, и лицо его блестело от пота. Они смерили его молчаливым взглядом.

— Я ищу капрала Марча, — сказал Бенсон.

— Его здесь нет, — ответил Торло.

— Он был здесь сегодня ночью. Он говорил мне, куда идет.

Арианна посмотрела на брата и снова опустила глаза.

— Ночью я рыбачил, — проговорил Торло безразличным голосом. Он медленно смерил Бенсона взглядом, отметив про себя ровные складки брюк, свежевыглаженную рубашку цвета хаки, аккуратно завязанный шейный платок и три блестящие нашивки на рукаве… Этот холеный и чистенький сержант вызывал в нем чувство отвращения и враждебности.

— И все же он был здесь, — продолжал настаивать Бенсон, потоптавшись на месте, чтобы заставить Арианну поднять глаза, потом обратился к ней:

— Скажи, он ведь был здесь?

— Нет, я его не видела, — ответила девушка, подумав, что если у Марча неприятности, то она вовсе не собирается помогать этому сержанту.

— Хватит морочить мне голову, — решительно проговорил Бенсон. — Он приходил к тебе, а перед этим купил в баре бутылку бренди. Ночью вы вместе ее распили, а теперь этот болван где-то отсыпается. Ну так где он?

— Мне не нравится, как ты разговариваешь с моей сестрой, — вмешался Торло.

— Тем хуже для тебя, — отрезал Бенсон и ближе подступил к Арианне. — Я спрашиваю: где он? Говори. Так будет лучше для него.

— Разве его нет в форте? — спросила девушка.

— Ты же знаешь, что нет. Где он? В доме? Дрыхнет, наверное?

Бенсон сделал шаг к двери. Ну ладно, сейчас он покажет этому Марчу. Никто бы не отказался на ночь удрать из крепости.

Только любой на его месте вовремя остановился бы и постарался бы вернуться в крепость к сроку. Любой, но только не старина Марчи. Как же, ведь старине Марчи все можно. Такой, кажется, у него девиз.

Торло, стоявший в дверном проеме, не шелохнулся. Одной рукой он упирался в противоположный косяк, преграждая путь Бенсону.

— Разве ты не слышал? Моя сестра говорит, что его не было здесь сегодня ночью. И я говорю, что его нет сейчас в доме. — В голосе Торло звучали дерзкие, откровенно враждебные нотки. Да кто они такие, эти английские собаки? А этот чистюля с красной рожей, что стоит сейчас перед ним? Какого черта он приперся сюда и кто позволил ему так разговаривать с ним и с его сестрой? Все они одинаковые, и дура его сестра, что связалась с одним из них.

— Я должен убедиться, — проговорил Бенсон, обливаясь потом и чувствуя, как злость охватывает его все больше и больше.

Торло улыбнулся:

— Вот дверь. Попробуй войти.

С этими словами он опустил руку к поясу. Но Бенсон в мгновение ока подскочил к нему и вывернул ему запястье, не давая выхватить нож. Какое-то мгновение они стояли совсем близко друг к другу, лица их почти соприкасались.

Арианна поднялась. Фасоль вывалилась из ее подола и посыпалась на землю. Исполненным достоинства жестом она вытянула руку и коснулась Торло:

— Торло, пусть сержант войдет.

Торло сдвинул брови.

— Пусть он войдет, Торло! — На этот раз ее слова прозвучали как приказ.

Торло пожал плечами, и Бенсон отпустил его руку. — Отойдя в сторону, Торло прислонился к стене и вперил ставший вдруг безразличным взгляд вдаль.

Вместе с Арианной Бенсон вошел в дом и осмотрелся. Уже выходя, чувствуя, что позволил себе лишнее, и немного смущенный, он сказал Арианне:

— Прошу прощения. Мы беспокоимся о Марче. Если увидишь его, передай, чтобы скорее возвращался, а я постараюсь сделать так, чтобы у него не было неприятностей.

Когда он ушел, Торло, продолжая стоять прислонившись к стене, сплюнул на землю.

К полудню Бенсон вернулся в крепость без Марча.

— Его нет в Ардино, сэр, — сообщил он Джону. — Вообще нигде нет. Но он был сегодня ночью в Ардино. Купил в тамошнем баре бутылку бренди.

— Вы говорили с девушкой?

— Да, сэр. Она клянется, что его не было там сегодня ночью. По крайней мере, она его не видела.

— Вы верите ей?

— Нет, сэр. Она покрывает его.

— Ясно.

Джон прикурил сигарету. Ему была хорошо знакома жизнь на военных базах и в гарнизонах вроде этого. Люди иной раз доходят до того, что убегают и не возвращаются до тех пор, пока их не найдут и не приведут обратно. Это не что иное, как стихийный бунт отчаявшегося человека. Джон почти не знал Марча лично, но понимал, что шесть месяцев, проведенных в такой дыре, как эта, способны лишить рассудка даже самого стойкого человека.

— Возможно, он скрывается. Если не появится к вечеру, нам придется заняться его поисками. Может быть, жители Моры нам помогут. Но в любом случае вам лучше послать пару солдат на поиски уже сейчас. Вдруг с ним что-нибудь случилось.

Пусть пройдут горной тропой до Ардино. Он ведь этой дорогой ходит, так ведь?

— Да, сэр.

— Пусть хорошенько смотрят по сторонам. Может, он валяется где-нибудь пьяный.

Первым в Форт-Себастьяне, кто узнал правду о том, что случилось с капралом Марчем, был полковник Моци. Ночью Вальтер Миетус снова вышел на связь и при помощи сигналов сообщил ему новость. Информация, переданная полковником Миетусу, оказалась не менее интересной. Из болтовни Дженкинса и подслушанных в гарнизоне разговоров Абу узнал следующее: капрал Марч отлучился ночью из крепости, чтобы навестить свою девушку, живущую в Ардино, и не вернулся. Он имел собственный ключ от дверцы в воротах. Эту новость и сообщил полковник Моци Миетусу. Ключ от крепости вместе с другими ключами Сифаль извлек из карманов мертвого Марча. Вальтер Миетус давно ломал голову, как проникнуть в Форт-Себастьян, теперь эта проблема, похоже, была близка к разрешению.

На следующее утро, прогуливаясь вместе с Шебиром и Мэрион по галерее, Моци сообщил им новость. Они стояли облокотившись о парапет и смотрели вниз, на узкую полоску пляжа.

Когда Моци закончил, Мэрион сказала:

— Стало быть, Миетус здесь, на острове?

— Разумеется. Без его помощи нам не обойтись. Все было продумано заранее. — Моци вставил сигарету в костяной мундштук, прикурил ее, затянулся и с удовольствием выдохнул дым.

Мэрион заметила, что он доволен. Он был по-прежнему напряжен и собран (ей вообще никогда не доводилось видеть его в расслабленном состоянии), но чувствовалось, что он доволен ходом событий.

— Но Миетус чудовище, — сказала она. — Неужели было необходимо убивать этого несчастного солдата?

— Да, необходимо, — резко возразил Хадид. — А ты считаешь, было бы лучше, если бы он вернулся и рассказал, что видел трех подозрительных людей? Не говори глупостей. — Эти слова Шебир произнес резко, даже не глядя в ее сторону. Он не был, как Моци, доволен ходом событий, ему было все равно.

Мэрион смутно припоминала лицо этого капрала, она видела его на посту у входа в башню. Теперь этот человек мертв.

И как плохо, что она может с таким равнодушием думать об этом. Но она привыкла к подобным мыслям, научилась воспринимать смерть почти так же, как Хадид и Моци. Существует определенный барьер, переступив который человек становится невосприимчив к горю и потрясениям. Единственное, что ему остается, это злиться на себя и собственное безразличие… Это все, чем он может заменить подлинные чувства.

— Так что же, значит, будут и другие смерти?

— А почему вы спрашиваете? — Моци пристально посмотрел на нее, потом перевел взгляд на часового, чтобы убедиться, что их не подслушивают.

— Потому что я знаю Миетуса. Я допускаю, что ваш план вполне удачен, хотя и не прошу вас посвящать меня в его подробности, ибо понимаю, что вы все равно ничего мне не расскажете. Но любой, даже самый лучший план, если его будет осуществлять Миетус, будет сопровождаться неоправданной жестокостью и насилием. Вы же знаете это.

— Интересно, а кого бы вы тут хотели спасти? О ком так беспокоитесь? — спросил Моци, сверля ее взглядом и вспомнив, как майор Ричмонд прикрывал рукой трепетавшую на виске жилку.

Интересно, заметила она тогда, что с ним происходило? Может, и не заметила. Иногда женщины бывают на удивление слепы, а чаще просто прикидываются, что ничего не замечают.

— Они англичане, — просто сказал Хадид. — С какой стати мы должны кого-то спасать?

Мэрион гордо выпрямилась:

— Я была с вами раньше, и я с вами сейчас. Никто не может подвергнуть сомнению мою преданность. Но… — Она с вызовом посмотрела на них. — Мне противно убийство. Иногда даже начинает казаться, что вас совсем не интересует судьба Кирении.

Разве вы не желали мирного будущего своей стране? Разве не за него мы боролись? Но теперь я думаю, что вас интересует одна лишь борьба. Вы находите в ней удовольствие. И когда добьетесь того, чего хотите, для Кирении, то почувствуете себя ненужными и потерянными.

— Ты просто дура, — спокойно проговорил Хадид.

Мэрион плотно сжала губы, пытаясь сдержать гнев.

— А ты? По-моему, и для тебя не трудно найти название.

Хадид дернулся в ее сторону, но Моци положил руку ему на плечо и улыбнулся:

— Ни к чему сейчас оскорбляться и обижать друг друга. Мэрион права. Когда ты сражаешься, то не можешь думать о чем-либо еще, и настоящий мужчина не может не получать удовольствия от борьбы. Только было бы неверным полагать, что нам безразлично будущее Кирении и что мы считаем в порядке вещей убить человека безо всякой причины. Смерть этого солдата вызывает сожаление, но она была необходима.

— И когда же состоится побег?

— В наши планы вовсе не входят новые жертвы, поверьте.

Но нельзя сделать вино, не раздавив виноград.

— Тогда пусть это произойдет скорее. И будем надеяться, что Миетус поймет то, что вы сейчас сказали.

Слова ее прозвучали строго и властно, вызвав гнев у Хадида, он снова дернулся, но Моци, удержав его руку, проговорил:

— Вы говорите все это с определенной целью?

— Да, и вы это знаете. Я уже сказала, что мне противно кровопролитие, но я скажу больше. Мне противны вы оба и ваша Кирения, но я останусь с вами до конца. Я любила Кирению и делала для нее, что могла. Я сделала для нее даже больше, чем другие, и ничего не просила взамен… Но я не могу жить прошлым. Теперь я вижу, что мне не надо было ехать сюда.

— Ваше пребывание здесь очень важно. Люди во всем мире восхищаются вами, — сказал Моци.

— Однако всему приходит конец. Только здесь я поняла это.

Когда мы вернемся в Кирению, я оставлю вас. Я буду вам уже не нужна, уеду в какую-нибудь далекую страну, пусть обо мне забудут. — Она была возбуждена и слегка дрожала, удивленная собственным неожиданным признанием. Она видела, как Хадид в гневе закусил губу, зато на невозмутимом лице Моци играла слабая улыбка, и Мэрион отчетливо понимала, кто из них двоих по-настоящему опасен. Но то, что она сказала, было сущей правдой: ей было противно все, теперь она поняла это окончательно, ощутив вдруг смертельную усталость. Кирения — прекрасная страна; вместе с нею в их власти оказались судьбы тысяч простых людей, но в их руках эта страна превратилась в нечто страшное и грязное, кишащее жестокостью и насилием…

И вот только теперь она смогла отогнать от себя тень этих двоих, заслонявших от нее правду. И захотела другой жизни, в которой не будет места всей этой грязи.

Тихим голосом, в котором слышалась откровенная угроза, Хадид проговорил:

— Если ты предпримешь что-нибудь против нас, тебе не жить.

Мэрион презрительно рассмеялась:

— Подходящий случай перерезать мне горло, не правда ли?

Ну что ж… Только уверена, ты не способен на это. Уж кто бы мог сделать это, так только Моци. Чтобы убить женщину, нужно иметь смелость.

Моци встал между ними:

— Ваши требования справедливы. Вы много сделали для нас.

Потерпите, осталось недолго. Когда мы вернемся в Кирению, вы получите свободу. Мы будем великодушны и не станем держать вас. А теперь давайте закончим этот разговор — часовой смотрит на нас. Даю вам слово, что по возвращении в Кирению вы получите свободу.

Он повернулся и медленно пошел вдоль парапета. В каждой правде, думал он, есть только доля правды, остальное обман. И меньше всего ему хотелось обманывать эту женщину, но он твердо знал, какая свобода ожидает ее в Кирении.

Он снова вспомнил ее слова, в которых эмоции преобладали над рассудком. Он представил себе ее стройную, негнущуюся, как кипарис, фигуру и никак не мог взять в толк, как мог Хадид за два последних года ни разу не прикоснуться к ней.

А он сам оба этих года мечтал о ней, ибо никто из мужчин не мог бы понять ее лучше, чем он. Женщина не в состоянии жить прошлым. Ей нужно цвести, давать новые побеги. Сейчас он пожалел, что вернулся в свою комнату в ту ночь, после того как впервые вышел на связь с Миетусом.

Поднявшись на галерею, Джон увидел всех троих. Моци стоял в дальнем ее конце, ближе к Флаговой башне, курил и смотрел на море. Хадид Шебир, закинув ногу на ногу и держа на коленях книгу, сидел возле амбразуры в середине парапета. Одну за другой он поглощал книги, составлявшие скромную библиотеку форта, читая без разбора все, что попадалось под руку. Мэрион Шебир стояла возле Колокольной башни, облокотившись о парапет и глядя на узкую полоску пляжа.

Майору показалось подозрительным, что троица разбрелась по разным углам.

Он подошел к часовому, и тот вытянулся по струнке.

— Как дела? Все в порядке?

— Так точно, сэр.

— Хорошо. Можете встать вольно. А где Абу?

— Он в башне, сэр. Помогал повару и только что вернулся.

— А как поживают наши друзья? — Джон кивнул в сторону парапета.

Часовой улыбнулся:

— Как обычно, сэр. Правда, мне показалось, они только что повздорили. По-моему, миссис Шебир чем-то огорчила своего мужа.

Джон улыбнулся:

— Да, жены обычно имеют такую привычку.

Джон направился вдоль парапета, видя впереди стройную спину Мэрион Шебир и ее слегка ссутуленные вперед плечи.

Она была обута в белые сандалии. Но сегодня он уже мог смотреть на нее спокойно, без волнения. И слава Богу. Так ему было легче. Сейчас он видел в ней всего лишь отдаленный, чуждый персонаж, а не трепетный женский образ из его собственного будущего. Правда, теперь он не сомневался, что как только вернется в Англию, то обязательно женится. Когда-нибудь и у него будет женщина, и она тоже будет стоять вот так, облокотившись о парапет, и жарким солнечным утром он подойдет к ней, зная, что эта женщина принадлежит ему… Где это будет? В Антибах? Или в этом крошечном, уютном местечке Эгебель? Жаркое солнце, запах хвои, море, сверкающее на фоне красноватых скал…

Он подойдет к ней, обнимет за плечи, а она молча повернется и улыбнется ему, и им не надо будет никаких слов. Последние несколько дней этот безымянный образ все чаще и чаще возникал перед ним. Не имея определенного лица, он выливался в тысячи разных образов, будоража фантазию… Порой его даже смущала яркость видений, посещавших его… То ему представлялось, как они вдвоем прогуливаются по оранжереям Сорби-Плейс, и она восхищается пышностью цветущих гвоздик, посаженных заботливой рукой старого Джонсона, и растроганный старик срезает для нее одну, «Королевскую малиновую», а она, поднеся ее к лицу, с наслаждением вдыхает пряный аромат цветка… То ему отчетливо виделось, как они спорят, обсуждая, как переставить мебель в гостиной. Но даже в этих ссорах была какая-то спокойная безмятежность. Образ этот продолжал оставаться безымянным, не зажигая в нем страсти. Страсть подразумевалась сама собой.

Слава Богу, что никто не догадывается, о том, чем заняты его мысли. Узнай о них его приятели по клубу или солдаты гарнизона, они животы бы надорвали от смеха. Только какое это имеет значение? Он получал удовольствие от таких мыслей. Ему нравилось строить планы, нравилось представлять себе детали своей будущей жизни, разумеется, в разумных пределах, ибо он знал, что испрашивает у судьбы то, что хотел бы иметь любой здравомыслящий человек.

При звуке его шагов Мэрион Шебир обернулась:

— Доброе утро, майор.

Он остановился:

— Доброе утро.

— Все мы здесь, — проговорила она непринужденным тоном, — как три потерянные души, заброшенные на крошечный островок в Атлантике. А сегодня чудное утро. Знаете, чего бы мне больше всего сейчас хотелось?

— Чего же?

— Надеть походные ботинки и пройтись. Пройтись…, там… — Она кивнула в сторону далеких склонов Ла-Кальдеры.

— Это прогулка не из легких.

— О, только не нужно быть таким занудой! Мне совершенно безразлично, легкая она или трудная. Ведь я все равно не могу выйти отсюда. Разве не так?

— Боюсь, что так. — Джон улыбнулся.

— А я ведь сто лет уже не гуляла. Думаю, даже если бы вы мне разрешили, я бы очень быстро устала и не смогла бы одолеть много. Мне просто захотелось пройтись, и не больше. Когда я работала в Лондоне, мы с подругами часто выезжали за город. В воскресенье садились на утренний поезд и ехали погулять куда-нибудь в Севеноукс или Льюз. А потом заходили в какой-нибудь трактир перекусить бутербродами. Господи, такое ощущение, что это было целую вечность назад! И сейчас, наверное, такие же девчонки стоят за прилавком в магазине Хэрродса и ждут выходных, а вечером бегут сломя голову домой, в квартиру, которую снимают в складчину, чтобы на обыкновенной газовой плите приготовить на ужин что-нибудь вкусненькое. Я люблю Лондон… А ведь вы были там еще пару недель назад. Да?

— Да, я тоже люблю Лондон.

Должно быть, что-то огорчило ее, иначе она не завела бы этот разговор, подумал Джон.

Мэрион смотрела на него в упор, чуть склонив набок голову.

— О чем вы сейчас думаете? — поинтересовался он.

Разве могла она сказать ему о чем? Ее вдруг осенила мысль, что, когда их побег состоится (а она не сомневалась в успехе планов Моци), у этого человека будут неприятности. Ему придется принять удар на себя. Она имела слабое представление об армейской жизни, но подозревала, что это так или иначе повлияет на его карьеру… Бедный майор Ричмонд, который из-под самого носа упустил Хадида Шебира, который выставил англичан на посмешище и опозорил их на весь мир… На нее вдруг нахлынула острая волна сочувствия к этому человеку. То, что должно произойти, неотвратимо, и какие бы действия он ни предпринял, это все равно не поможет.

— Должно быть, о чем-то очень серьезном? — осторожно спросил он.

Мэрион тряхнула головой, отгоняя тревожные мысли:

— Я пыталась себе представить вас в кабинете военного министерства, в гражданской одежде, например, в темном строгом костюме…

— Там как раз ходят в кителе и брюках с лампасами.

— Не могу представить вас без формы. А трость или зонтик вы носите?

— Да, ротанговую трость с серебряным набалдашником, доставшуюся мне от отца.

— Неплохо. — В ее голосе не слышалось обычной издевки или оттенка язвительности. — И вы конечно же посещаете престижные клубы?

— Да. «Карлтон» и другие. — Он иронично поднял брови.

— И ужинаете в одних и тех же ресторанах, где метрдотели давным-давно знают вас, и у вас даже есть свой столик?

— Да. Вам назвать…, рестораны?

— Нет. Только все равно никак не могу представить вас без военной формы. Для меня вы солдат, такой же, как полковник Моци… О Господи, как я устала от военных!

И она повернулась к нему спиной. Этот жест и интонация, с которой были произнесены последние слова, подействовали на него как пощечина. Он стоял словно оплеванный, чувствуя, как внутри закипает гнев. Он еще не успел решить, как ему поступить, а она опять быстро повернулась к нему и мягко проговорила:

— Простите. Я не должна была так говорить. И думала я вовсе не о вас, а о себе.

Ему вдруг захотелось коснуться ее руки, чтобы показать, что он не обижается, но вместо этого он сказал:

— Мне бы очень хотелось, чтобы вы могли наконец надеть ваши походные ботинки. А еще лучше — вашу самую нарядную шляпку. И чтобы я мог пригласить вас пообедать в каком-нибудь ресторанчике на побережье Ниццы…

От него не ускользнуло, что его слова произвели на нее несравненно большее впечатление, чем если бы он коснулся ее руки. Она смотрела на него широко раскрытыми глазами, потом повернулась и еле слышно проговорила:

— Благодарю вас…

Вдруг у нее за спиной, далеко внизу он заметил суетящихся на берегу людей. Маленькая рыбачья лодка уткнулась носом в черный песок. Трое мужчин вытащили ее на берег, наклонились и вынули из нее что-то тяжелое и громоздкое. Но даже с такою расстояния Джон увидел, что это было человеческое тело. С минуту он стоял неподвижно, наблюдая, как один из мужчин смотрит в сторону форта, а двое других вытягивают со дна лодки парус, потом, ни слова не говоря, повернулся и направился к лестнице.

Глава 7

Арианна сидела под соснами, на том самом месте, где они с Марчем в последний раз занимались любовью. Лучи жаркого утреннего солнца прорывались сквозь верхушки деревьев. Вчера она узнала о смерти Марча. Вчера и всю эту ночь она безутешно предавалась своему горю, пока оно не сменилось холодным оцепенением. Никогда больше она не увидит его, никогда не уедет в Англию. Ей казалось, словно часть ее самой жестоко вырезана чьим-то острым, безжалостным ножом.

Только когда Марча не стало, она поняла, как сильно любила его. Сначала это была чистая страсть, но со временем она переросла в нечто большее. Теперь Арианна знала, что по-настоящему любила его.

Она сидела на земле, уронив руки на колени, и сквозь стволы сосен смотрела на далекие прибрежные скалы, на которых яркими бликами играл солнечный свет, преломлявшийся в морской воде.

По ковру из сосновых игл зашуршали шаги — это подошел Торло и сел на землю в нескольких ярдах от нее, прислонившись спиной к стволу дерева. Он скрутил папиросу и закурил.

— Пора возвращаться домой, — сказал он. — Скоро придет офицер. Он будет задавать вопросы. А еще я хочу с тобой поговорить, мне надо знать, что у тебя на уме.

Арианна смотрела на пламя горящей спички, потом проговорила:

— У меня много чего на уме. Вы ненавидели друг друга, и если он погиб от твоей руки, я убью тебя.

— Да, это правда, я не любил его. Как и всех этих солдат.

Они смотрят на нас с презрением, а на наших женщин с…

— Он был не такой, как другие. Предупреждаю: если он погиб от твоей руки, я убью тебя.

— Но я не убивал его. Клянусь тебе. Я убил бы его, если бы он причинил тебе горе. Скажу честно, я ждал, когда он тебя обидит.

— Он сделал меня счастливой. Я жду от него ребенка. Мы собирались поехать в Англию и пожениться. Он обещал мне это в нашу последнюю ночь. Но если не ты убил его, то кто?

— Я об этом тоже думал.

— Сержант не верит мне, но это правда; когда мы расставались, он не был пьян. Как можно в ясную, лунную ночь упасть со скалы? Он хорошо знал дорогу и был трезвый. Не могу поверить, что он сорвался с обрыва… Ты мой брат, и ты должен убить всякого, кто причинит мне боль. Так вот это случилось: мне причинили смертельную боль.

— Значит, я убью. Но кого? В Ардино не на кого подумать.

И совершенно точно, что это не из ревности. Притом все знали, что я защищаю тебя.

— И все-таки его убили.

— Я думал об этом. Я разговаривал с людьми из Моры, которые нашли его тело. Я отыскал место, где он упал. Ниже, в пятидесяти ярдах валялся его рюкзак. Наверху я тоже все осмотрел. Тропа проходит в трех ярдах от обрыва, и там нет никаких следов падения, зато на самой тропе множество следов других людей.

— Что это за люди?

— Не знаю. Это еще предстоит расследовать. Три дня назад в лощине на Ла-Кальдере я видел костровище. Наши люди не так разжигают костер. Еще я нашел там окурки от незнакомых сигарет, и мне пришло в голову, что на острове есть чужие люди. Должно быть, они здесь из-за тех пленников, что сидят в крепости.

— До пленников мне нет дела, но эти люди… Если они убили его, то мне нужно только одно…

— Хорошо, хорошо. А сейчас пойдем домой. Предоставь все мне.

Торло встал, Арианна послушно поднялась, и они вместе зашагали по тропинке к дому.

На дознание в Ардино с Джоном поехали сержант Бенсон и сеньор Альдобран, выступавший в роли переводчика. По дороге Джон спросил Альдобрана:

— А что местные жители? Мне показалось, они не слишком-то доброжелательны.

Альдобран развел руками:

— Они много трудятся, майор. Но они…, то есть мы… — Он улыбнулся. — Мы же островитяне. К чужим всегда подозрительны и не очень открыты. А в Ардино и подавно. Тамошние жители даже в Мору не наведываются.

— Насколько я понял, — сказал Джон, — это был самый настоящий несчастный случай. Он был пьян, оступился и сорвался со скалы. Или… — Он запнулся.

— Или кто-то столкнул его. Вы это хотели сказать, сэр? — вмешался в разговор Бенсон.

— Да.

— Думаете, ее брат? — спросил Альдобран.

— А как по-вашему, он мог бы?

Альдобран пожал плечами:

— И он мог, и любой другой. У них тут нет морали, зато гордости хоть отбавляй. — Он многозначительно закатил глаза.

Когда подъехали к бару «Филис», там уже толпились местные жители. В баре за столом, как всегда, сидели игроки. Альдобран что-то сказал им, те неохотно поднялись и вышли. Эрколо, облокотившись о стойку, наблюдал, как трое прибывших расселись за столом.

Альдобран сказал хозяину бара:

— Встань у двери, Эрколо. Будешь вызывать по одному.

Небритый и грязный, Эрколо лениво прошаркал к двери.

— Сначала девушка, — сказал Джон и, обращаясь к Бенсону, прибавил:

— А вы, сержант, все записывайте.

— Арианна Зарате, — крикнул Альдобран Эрколо.

— Арианна Зарате!

В зычном голосе Эрколо звучали командные нотки, и Джон заметил, что он улыбается, довольный своим неожиданным превосходством над остальными жителями деревни.

Девушка долго не появлялась, и когда она наконец вошла, Джон заметил, что она одета не как остальные женщины, в рабочую одежду, а во все черное. На ней было черное платье, черные чулки и черная накидка на голове. Эта одежда, явно с чужого плеча, совсем не подходила ей, придавая аляповатый,.бесформенный вид. Но ее лицо, красивое и решительное, с припухшими от слез глазами, несло в себе величавое и сдержанное достоинство. С помощью Альдобрана-переводчика Джон заговорил:

— Сеньорита Зарате, вы дружили с капралом Марчем. Вижу, его смерть явилась для вас истинным горем, и мне бы не хотелось доставлять вам лишние мучения, но ради его родителей," оставшихся в Англии, а еще потому, что он был нашим солдатом, я вынужден задать вам несколько вопросов. Надеюсь, вы поможете нам.

— Да, сеньор.

— Три дня назад капрал Марч приходил в Ардино, чтобы повидаться с вами. Это так?

— Да.

— В котором часу это было?

— Было уже поздно.

— Как долго он пробыл здесь?

— Долго.

— А где вы были? У вас дома?

— Нет. В сосновом лесу за деревней.

— Когда вы расстались, он пошел обратно по горной тропе?

— Да.

— Он был трезв, когда вы расстались?

Арианна вскинула подбородок и сжала губы.

— Да.

Даже если бы он был пьян, подумал Джон, она бы не сказала. Он мертв, и она не хочет говорить о нем плохо.

— Знаете ли вы кого-нибудь, кто мог бы желать ему смерти?

— Нет.

— Как по-вашему, он мог сорваться со скалы? Ведь он был трезв и хорошо знал дорогу. На обрыве мы не нашли никаких следов падения.

— Он мертв, сеньор майор. — Она сверлила его темными глазами. — Мертв. И какая разница, как это произошло?

— Сеньорита, мой долг докопаться до истины. Я должен сделать это по многим причинам. Если вы знаете кого-то, кто мог бы причинить ему вред, вы должны назвать этого человека.

Арианна молчала. Все эти вопросы ничего не значили для нее. Марч мертв, и теперь осталось только одно. Торло обещал позаботиться об этом. Этот майор добр к ней и обращается с нею уважительно, не так, как сержант, но если Марча действительно убили эти чужаки, появившиеся на острове, и если рассказать об этом майору, у Торло может все сорваться. Чужестранцев поймают и увезут куда-нибудь, чтобы предать суду. А она хочет, чтобы Марч был отмщен здесь, на Море, и чтобы месть эту осуществил ее брат. Уж в чем, в чем, а в этом она верит ему, как никому другому.

— Сеньорита, — прервал ее размышления Джон,. — мы ждем.

Известен ли вам кто-нибудь на острове, кто мог бы желать Марчу смерти?

— Нет, сеньор майор. Никого не могу назвать.

Джон разрешил ей идти. Он понимал, что стоять здесь перед ними для нее сейчас невыносимая мука. Он ни на секунду не сомневался, что она любила Марча. Как странно: он совсем не знал этого человека, помнил только его лицо… Со временем она, конечно, оправится от удара, но сейчас горе ее неизбывно, и никто не может ей помочь.

В баре было жарко. Эрколо принес стаканы с водой, правда, теплой и мутной. Он подтвердил, что продал Марчу бутылку бренди. Следующим вызвали Торло, и когда тот вошел, по одному его виду Джон догадался, что он ненавидит их всех до бесконечности. Торло стоял перед ними, чуть ссутулив плечи, положив руку на пряжку ремня, и не сводил глаз с сержанта Бенсона.

В ту ночь он от заката до рассвета рыбачил вместе с другими мужчинами селения и ничего не мог рассказать о смерти Марча. Его манера держаться начала раздражать Джона, но он сдерживался, стараясь не подать вида. Парень стоял перед ними в развязной, вызывающей позе, и Джону вдруг страшно захотелось наорать на него, но он понимал, что этого делать нельзя.

Наконец он сказал.

— Не исключено, что смерть капрала Марча была несчастным случаем. Однако, возможно, и нет. Знаете вы кого-либо, кто мог бы желать ему смерти?

Торло улыбнулся, причмокнув губами. На руке у офицера он заметил золотые часы. А эти коричневые, начищенные до блеска ботинки из отличной, прекрасно выделанной кожи, что виднеются из-под стола… Должно быть, он очень гордится своими ботинками. Да, много чего имеет этот офицер И знает, наверное, тоже очень много, столько, что Торло даже и не снилось.

Только Торло тоже кое-что знает, Торло знает больше, чем они.

И им с их ученым умом такое даже и не снилось.

— А ну отвечай!

Это подал голос Альдобран, но слова и тон, какими они были произнесены, он явно позаимствовал у офицера Вот как они с тобой разговаривают, подумал Торло. Мы бедны, трудимся в поте лица и ничего собою не представляем, поэтому с нами можно так себе позволить… Они держат нас за дураков и считают, что наши женщины доступны… Было бы неплохо показать им, что кое в чем другие разбираются лучше, чем они. Гордость и тщеславие его были уязвлены, и он вдруг понял, что ему надо делать. Если на острове действительно появились чужаки и если это они убили Марча, то он убьет их. Он сделает это ради Арианны. А потом погрузит их тела на телегу, доставит к стенам форта и позовет офицера. Пусть посмотрит. Помнится, Альдобран говорил, как важны любые сведения о посторонних на острове. Если он привезет их тела в форт, то все — и этот офицер, и сержант — будут вынуждены признать значительность его поступка. О нем заговорят, сам губернатор захочет расспросить его, и он наверняка получит вознаграждение.

— Знаешь ты такого человека, Торло?

Торло помялся, потом выпрямился и сказал:

— Если бы он нарушил обещание, данное моей сестре, я бы убил его. Но он не сделал этого. Если бы он увел мою сестру у другого мужчины, тот убил бы его. Но у нее не было другого мужчины.

— Спасибо. Можешь идти, — сказал Джон.

Торло вышел. Вот они уже благодарят его. Скоро они будут благодарить его еще больше. Вернувшись домой, он взял огромный ломоть хлеба и бутыль вина, закрыл за собой дверь и зашагал вверх по горному склону, поросшему низенькими дубка ми и корявыми соснами. Сверху ему было видно, как джип с офицером и его спутниками, поднимая облако пыли, покатился по дороге. Поднявшись еще выше и бросив взгляд на открывавшийся отсюда вид на гавань, раскинувшуюся полумесяцем, он увидел приближавшийся со стороны Сан-Бородона эскадренный миноносец. Вот бы и ему стать матросом, подумал Торло. Солдатом ему быть никогда не хотелось. Может быть, когда он получит заслуженное вознаграждение, он уедет отсюда, как хотела уехать Арианна. Он мог бы получить работу на каком-нибудь судне в Порт-Карлосе — ведь к тому времени, где он ни появится, люди будут узнавать в нем человека, уничтожившего чужестранцев, высадившихся на Море, чтобы вызволить важных пленников, о которых он не раз слышал по радио в баре «Филис». Слава о нем будет расти. И если когда-нибудь он встретит этого сержанта и останется с ним с глазу на глаз, то смело сможет плюнуть ему в лицо. Ох, Торло, это обязательно должно произойти… И, тихонько насвистывая, он зашагал дальше, довольный собой.

Некогда на стыке веков кому-то из владельцев пришло в голову обшить длинную комнату над главным входом панелями из сосновых досок, на которых теперь кое-где еще сохранились поблекшие золотые листья, некогда украшавшие пилястры. Электрические светильники в виде канделябров висели по стенам словно огромные мертвые бабочки с поврежденными крыльями. Проводку под обшивкой прогрызли мыши, лишь несколько светильников продолжали гореть, остальные пришли в негодность. Над пышным когда-то камином, переделанным позже в печку, висел мрачный портрет генерала Катса, одного из прежних губернаторов острова Сан-Бородон. Все четыре окна комнаты выходили на Мору. Возле одного из них стоял небольшой кар! очный стол со столешницей, обтянутой кожей, а на нем два оловянных подсвечника с зажженными свечами. За столом сидел Джон Ричмонд и писал. Время от времени он отрывался от работы и поднимал голову, чтобы взглянуть на огни стоявшего в гавани эскадренного миноносца ее величества «Данун».

Джону нравилась эта длинная, не очень светлая комната, потому что напоминала столовую в родном Сорби-Плейс; и в жаркие вечера вроде этого при открытых окнах гораздо лучше сохраняла прохладу, нежели имевшийся в гарнизоне кабинет или его собственная спальня. Дувший с моря слабый ветерок колыхал пламя свечей.

Джон писал Бэнстеду:

И он представил себе самолет-амфибию, идущий на посадку в Саутгемптоне, зеленый покров острова Уайт, белые скалы и сгрудившиеся белокрылой стайкой на синей воде яхты в Соленте. Сегодня за обедом они с Тедди Берроузом говорили о кораблях. Капитан-лейтенант привез в подарок Джону пару бутылок кларета от сэра Джорджа Кейтора — «Шато Дюрфор Виван» и «Марго» второго урожая. Они собирались оставить обе до возвращения Берроуза, но не выдержали и распечатали одну. Берроуз был в приподнятом настроении, разошелся и выпил еще после этого слишком много бренди. Он не был пьян, однако разоткровенничался и, склонившись через стол, махал у Джона перед носом крючковатым пальцем. Его голос до сих пор звучал у Джона в ушах:

— Корабли как женщины, Ричмонд. Ей-богу, как женщины.

Смотришь на чертеж — ну что твоя красавица. Кажется, лучшего и желать нечего. А как спустят на воду, начинает откидывать фортеля. Тут уж тебе приходится приноравливаться: тут отрегулировать, там пригнать — одним словом, начинаешь изучать подробно. То же самое и с женщинами.

— А что делает женщина, когда ее спускают на воду? — Джон тоже порядком хватил бренди.

От громоподобного смеха Берроуза, раскатами пронесшегося по столовой, затряслись канделябры.

— То же самое. Тебе кажется, что ты сделал правильный выбор. Родословная, хорошие манеры, тонкий вкус — словом, все то, что называется породой. Но она начинает откалывать те же номера, и тебе волей-неволей приходится учиться обращению с ней. Тут я могу дать только один совет: не женись! — Он снова зарокотал своим раскатистым смехом, потом, вдруг посерьезнев, склонил голову. — Не обращай внимания. Сам-то я счастлив в браке. Только счастье не бывает завернуто в целлофановую обертку, как новенькая колода карт, и никто не поднесет тебе его на подносе. За счастье нужно бороться. Вот женишься, тогда поймешь. Если, конечно, женишься. Только сдается мне, ты закоренелый холостяк, Джон. Слишком любишь свои привычки и ни за что с ними не расстанешься. Я прав? Ну что ж, в этом тоже что-то есть.

Уходя, он все, еще смеялся, и сержант Бенсон повез его в джипе к порту.

Джон вернулся к письму:

Ричмонд положил ручку и задумался. Ему вспомнилось лицо той девушки, припухшее от слез. Бедняжка… И Марча тоже жаль.

Такая страшная, нелепая смерть.

Они похоронили его сегодня днем на крепостном кладбище, расположенном на большом скалистом уступе под Флаговой башней. За последние пятьдесят лет это, как говорили старожилы, первые похороны, на кладбище было всего несколько могил. На похороны пришли несколько человек из Моры, Джон произнес надгробную речь. Девушка тоже была там. Она сто-. яла в сторонке, укутанная в черную шаль. Когда прогремели выстрелы прощального салюта и первые комья земли полетели на крышку грубо сколоченного гроба, она повернулась и пошла прочь.

Закончив письмо к Бэнстеду, Джон вышел на галерею, чтобы глотнуть свежего воздуха перед сном, и увидел сержанта Бенсона, только что заступившего в караул у Колокольной башни. Джону нравился сержант.

После смерти Марча они даже сблизились.

Немного поболтав с Бенсоном, Джон дошел по галерее до Флаговой башни. Остановившись, он посмотрел вниз — свежая могила Марча стояла особняком от остальных. Ему не раз приходилось видеть такие скорые, скромные похороны. И все-таки, подумал он, никуда не денешься от этого чувства опустошенности, которое всегда приходит, когда видишь, что единственное, оставшееся от человека, это холмик свежей земли. Всех в конце концов ждет та же участь — печальная участь человека, уже ничего не значащего на этом свете. Но в преддверии этого часа каждый обязательно должен что-то значить в земной жизни, чтобы даже и через сотню лет его помнили. Но всегда ли это получается? Взять хотя бы Кирению и это громкое дело.

Оно вроде бы и впрямь весьма громкое, о нем трубят все газеты. Но пройдет несколько лет, и все забудется… Джон перешел на другую сторону галереи и заглянул во двор, где, залитое лунным светом, игравшим на серебристо-серой листве, стояло драконово дерево. Джон, от повара Дженкинса, уже знал все про него — что ему больше тысячи лет, что оно все время растет, способно возрождаться к жизни, а в страшные минуты плакать кровавыми слезами. Да, многие страшные вещи, продолжающиеся и по сей день, в прежние времена вызывали слезы даже у деревьев. Но люди, увы, разучились плакать. Смерть и страдания уже не производят на них такого впечатления, как раньше.

Вот, скажем, сегодня днем похоронили Марча, а уже вечером они с Берроузом сидели за бутылкой кларета и даже смеялись.

Венгрия, Польша, страшная участь арабских беженцев, Суэцкий канал, Кипр, Кирения… Как много в мире совершается зла! Человеческая душа очерствела и уже не способна воспринимать боль, она просто не успевает оплакивать смерти, которые наваливаются одна за другой с катастрофической быстротой. Джон смотрел на драконово дерево, и его одолевали мрачные мысли.

Да, трудно признаться, что так все и есть. Зато легче всего пожать плечами и замкнуться в своем узком мирке, признав, что, вместо того чтобы сострадать боли и несчастью других, легче всего выписать чек в пользу какого-нибудь фонда помощи и благополучно забыть обо всем этом. Может быть, как раз в том-то и состоит беда нынешнего человечества, что оно в состоянии откупиться от вещей, причиняющих ему беспокойство. Вот взять хотя бы фонд помощи венгерским беженцам лорда Мэйора или сотни других подобных фондов, с помощью которых можно самым легким способом освободиться от морального долга. Да, похоже, так все и есть… Облокотившись о парапет, Джон стоял, испытывая, как никогда в эти минуты, чувство угнетенности и одиночества, и как никогда прежде ощущал внутренний разлад с самим собой. Все это еще возможно изменить, но для того, чтобы изменить, нужно начать с себя. Джон резко выпрямился, стараясь отогнать мрачные мысли, и пошел вдоль парапета. Сейчас он хорошо понимал, что делал: он просто бежал от этих мыслей. Бежал, как и многие другие. Он вынужден был бежать, ибо понимал, что ни он сам и никто другой не знает, как можно изменить этот мир.

А на «Дануне», стоявшем на якоре у берегов Моры, старшина Гроган и Эндрюс, закрывшись в лазарете, коротали время за бутылью местного вина, которую Эндрюс принес с берега. Оба уже порядком захмелели и теперь молчали. Эндрюс лежал, развалившись на кушетке для осмотра больных, а Гроган сидел на стуле, уперевшись локтями в колени и лениво зажав папиросу в желтых, прокуренных пальцах.

Осушив очередной стакан, Эндрюс потянулся к табурету, на котором стояла бутыль.

— В-вот интересно! Чем больше пьешь эту гадость, тем противнее она становится. Как скипидар. — Эндрюс с трудом проговаривал слова, что ужасно нравилось Грогану. Он любил слушать эту спотыкающуюся бессвязицу своего приятеля, когда они вместе сходили на берег в увольнительную. Миляга Эндрюс! Он еще так молод, и его быстро забирает. И какие же они дураки, что пьют прямо здесь, на борту! А с другой стороны, какого черта?… Нельзя же все время жить по уставу.

Гроган затянулся, выдохнул облачко дыма и, глядя на Эндрюса, сказал:

— Я бы сейчас не отказался от хорошей кружечки «Гинесса», темного, как ножка мулатки.

— А сверху, — прибавил Эндрюс, уже не раз слышавший все это, — чтоб была целая шапка пены, как кружева на трусиках у портовой девчонки. Ты вообще-то можешь думать о чем-нибудь еще, кроме выпивки и своей старушки?

— Для кого старушка, а для кого и миссис Гроган.

— Ладно, ладно, понял! А я рад, что не женат. Мне еще этой головной боли не хватало.

— Какой головной боли?

— Да такой. Э-эх, где сейчас, интересно, шляется моя девчонка?

— Миссис Гроган не шляется. Ты это прекрасно знаешь. Ей некогда заниматься глупостями. Она сейчас настилает новый линолеум в ванной. Храни ее Господь, мою хозяюшку.

— Да, храни ее Господь, — согласился Эндрюс. — Везет тебе, что имеешь такое сокровище.

— Это как?

— Сокровище — это жена, которая не шляется.

— А-а, вот оно что! А я-то уж было, грешным делом, хотел сбросить тебя с этой койки.

— Если я приму еще стаканчик этой мерзости, я, пожалуй, и сам с нее свалюсь. А хочешь, скажу тебе одну вещь?

— Ну давай выкладывай, что там у тебя. Только выбирай слова покороче, чтоб язык не заплетался.

— Нет, лучше, наверное, не буду. Боюсь. Я тебе не доверяю.

Знаешь, когда нажрешься этой дряни, то это даже лучше, чем обезболивание. Честное слово, можешь мне сейчас хоть ногу отрезать, я даже не почувствую.

Гроган подозрительно посмотрел на Эндрюса. Ишь ты, как натрескался парень, а он и не заметил. Но дело не только в этом.

Гроган знал Эндрюса как облупленного. Они вместе бороздили океан от Портсмута до Порт-Карлоса, выпили, наверное, целое море пива, рома, вина и виски, и он отлично знал, когда Эндрюса что-то томило и он жаждал выложить свою тайну.

— Это все равно как йога, — продолжал Эндрюс, глядя неподвижным взглядом перед собой. — Просто возносишься над собственным телом. Смотри, вон он я, там наверху. Парю в воздухе будто чайка.

— Ну ладно, давай спускайся на землю и расскажи, что там у тебя такое, что ты боишься мне доверить.

— Помнишь мою девчонку из Порт-Карлоса?

— А-а, эта… «вшивый домик», что ли? Не смеши меня!

— Нет, ты послушай!

— Только не вздумай мне рассказывать, что она, как ты говоришь, сокровище.

— Нет, она, конечно, не сокровище, зато любого мужика может разложить и разделать как треску. Так вот у нее есть сестра.

— Ну уж нет, спасибо.

— Да я не об этом. Тебе никто и не предлагает. Просто ее сестра работает в губернаторской резиденции.

— Ну и что? Там много кто работает. Знаешь, сколько там прислуги?

— Так-то оно так. Только она-то работает там горничной.

Кстати, шикарно смотрится в своем передничке. А горничная она не у кого-нибудь, а у миссис Берроуз.

— У жены нашего старика?

— Вот именно! Скажи, ты никогда не догадывался, что у них там не все в порядке?

Гроган заерзал на стуле. Их старик это их старик, и как бы он ни любил Эндрюса, он ни за что не станет распускать язык и судачить о нем.

— Прикуси язык, Энди, — сказал он. Он всегда говорил эту фразу, когда им все-таки случалось повздорить.

— Хорошо, я заткнусь. Я-то, между прочим, колесил по морям со стариком не меньше твоего.

Какое-то время оба молчали, и Гроган в который раз за вечер подумал о своей жене, оставшейся в Портсмуте. Слава Богу, у него нет таких проблем. Потом он вспомнил, что они с Эндрюсом уже дрались, когда напивались в Неаполе, в Дурбане, да и в других местах, потом снова подумал о старике и его жене, и сказал:

— Ну и что та девчонка?

— Она приносит утренний чай. И ей прекрасно известно, как выглядит постель, когда в ней спят двое. И потом, она не раз видела, как этот тип потихоньку уходит от миссис Берроуз по утрам. Как она может так поступать со стариком?! Так противно все это, что даже блевать хочется!

— А этот… Кто он? Уж не Грейсон ли часом?

— Он самый. Надо бы подкараулить его как-нибудь вечерком да отделать хорошенько. Никто ничего не узнает.

— Вряд ли это поможет. — Гроган нахмурил брови и поднялся со стула.

— Думаешь, старику все известно?

— Откуда мне знать? Только заруби себе на носу… — Гроган так любил и уважал своего капитана, что сейчас был просто в бешенстве. — Если ты вякнешь кому-нибудь…, хоть слово…

— Да за кого ты меня принимаешь? Я, чтоб и тебе-то рассказать, и то два дня думал. Знаешь, я не доверяю сестре моей девчонки. Она не любит Грейсона и миссис Берроуз и целиком на стороне капитана. Так вот я подумал: а вдруг ей придет в голову как-то сообщить ему? Какое-нибудь анонимное письмо или что-нибудь вроде того. Я обещал размозжить башку им обеим, если они только… — Он глотнул вина и тяжело вздохнул. — Как думаешь, может, все-таки стоит проверить? Или не надо?

— Не знаю. Не хочу даже думать об этом.

— Тогда сядь, и давай еще выпьем. — Эндрюс торжественно поднял стакан. — За тех, кто в море!… А знаешь, здесь, оказывается, есть очень симпатичный бар. Прямо за церковью. Сегодня обнаружил. Я там познакомился с одним забавным малым. У него очень смешная правая рука. Знаешь, как интересно, она у него вывернута вправо, и он все время держит ее ладонью вверх, будто ждет, чтобы ему туда чего-нибудь положили. Это у него с рожденья. С точки зрения анатомии… — Он произнес это слово медленно, нараспев. — Очень интересный случай. — Он замолчал и некоторое время смотрел в потолок, потом вдруг сказал:

— Клянусь, я знаю, что бы сделал с этим ублюдком Грейсоном. Не могу смириться, чтобы у нашего старика…

— Заткнись! — с силой выдохнул Гроган.

Мэрион лежала в постели и не могла уснуть. За стеной время от времени слышались шаги часового, вышагивающего по каменным плитам галереи. Здесь, в крепости, ее окружают соотечественники, которых еще совсем недавно она училась воспринимать не иначе как врагов. Она делала это ради Хадида. А когда начинаешь думать о людях как о своих врагах, они теряют в твоих глазах отличительные признаки и становятся всего лишь символами. В течение многих лет она почти не имела контактов с англичанами и почти все это время находилась в обществе Хадида и Моци. Она хорошо усвоила образ мыслей арабов и турок и даже иногда ловила себя на мысли, что думает, как полагается уроженке Востока — столь же фанатично и жестоко, как родной народ Хадида. Но как получилось, что она стала такой? Конечно же из-за любви к Хадиду… И когда она любила его, это было нетрудно. Ведь, выходя за него замуж, она была всего лишь молоденькой, глупой продавщицей, и все, что умела тогда, это любить и быть преданной. С течением времени она не могла не подпасть под его влияние и очень изменилась. Первые несколько лет совсем не замечала в нем честолюбия и стремления посвятить себя высшему долгу. Они просто наслаждались жизнью, друг другом, и все это время она училась. Позже, когда он начал посвящать ее в свои дела и мысли, она открыла для себя другого Хадида, и любовь ее только усилилась. Она беспрекословно исполняла все его просьбы и была на седьмом небе от счастья, что имеет такого мужа…

Пошарив рукой в темноте, Мэрион нашла сигарету и закурила. Все эти годы ей ни разу даже в голову не приходило усомниться в правильности его слов и поступков. Теперь она понимала, что ее сила заключалась в любви к нему. Последние два года все изменилось, и эти изменения были неизбежны. Вот почему она так дерзко и открыто высказала им обоим все тогда на галерее. Она не может больше слышать даже слово «Кирения». Именно здесь она со всей отчетливостью осознала это и теперь сама удивлялась тому, что ее решение укрепилось благодаря общению с соотечественниками, окружавшими ее тут.

Простые, грубоватые лица солдат, повар, который, все время что-то напевая, поливает свою любимую лужайку… Ох уж эта чисто английская страсть к цветникам и паркам! Последние несколько дней она мысленно все чаще возвращалась в те далекие времена — в Свиндон и Лондон, — снова и снова видела отца, ковыряющего землю в своем садике, зажатом между высокими кирпичными стенами. Видела, как он достает из земли, из-под "корней своих любимых георгинов пустые половинки апельсинов, служивших ловушками для уховерток; или как он сидит за столом на кухне и читает «Пособие для садоводов-любителей»… Эти люди — ее соотечественники, и она отвернулась от них только потому, что любила Хадида, а он ее.

Особенно последние два года не прошли бесследно, они окончательно убили ее любовь. Она чувствовала это и рассудком и телом. Более того, годы эти в известной степени уничтожили и что-то в ней самой. Вернись она теперь в Кирению, все, что ей останется от прежней жажды свободы, это получить разрешение уехать куда-нибудь, исчезнув навсегда. Но куда она может поехать и что там будет делать? Да, у нее есть деньги, но к какой жизни она готова? Кем она станет? Одной из тех безликих дамочек, которые кочуют из отеля в отель или сидят взаперти за стенами роскошной виллы где-нибудь в Испании или Южной Америке? Медленно увядать, потихоньку спиваться или, напротив, упиваться жалким самообманом, убеждая себя, что время не тронуло ни твоего тела, ни твоей души? Или содержать любовников, а потом обнаруживать, что они бесследно исчезают?… Она решительно затушила сигарету, все в ней напряглось от одной только мысли о том, какими пустыми для нее были эти два последних года.

Как только огромная тень Хадида и Кирении, до сих пор нависавшая над нею, рассеялась, она вдруг отчетливо разглядела здесь, на Море, своих соотечественников. Более того, она чувствовала, как в самом ее теле, душе, жаждущих любви, зреет протест, который, возникнув сначала как смутное и неясное желание, несет в себе нечто гораздо большее. Она думала о тех, кто служил в этой крепости, представив себе приколотые над постелями фотографии их жен и любимых, или просто красоток с обложек модных журналов, или, бережно хранимые ими в бумажниках, видавшие виды карточки с потрепанными и загнутыми уголками, где были запечатлены их детишки. А она лишена даже этой частички тепла и уюта, которая является частью большой любви человека. И мысль эта отозвалась болью в ее душе.

Какой же она была дурой, с горечью думала Мэрион, что не" покончила с этим еще два года назад! Ей нужно было уехать, боль со временем прошла бы, и тогда она смогла бы жить. Может быть, ее полюбил бы какой-нибудь человек и ее душа оттаяла бы. Он протянул бы к ней руки, привлек к себе, и его крепкие объятия… Она вдруг почувствовала, как ее пронзила острая, щемящая тоска по сильному, мужскому телу. Это чувство забилось в ней так сильно, что, перевернувшись на живот, она уткнулась лицом в подушку, из последних сил сдерживаясь, чтобы не разрыдаться, потом вдруг села на постели, злясь на саму себя.

Сбросив одеяло, она встала с постели, подошла к двери и включила свет. Потом подошла к шкафу, который смастерил для нее сержант Бенсон, и открыла его. Достав из чемодана два черных кожаных блокнота, она подошла к камину. Раскрыв блокноты, она принялась вырывать из них страницы.

Когда в камине образовалась кучка бумаги, она вернулась к столику за спичками.

Когда пламя разгорелось, она принялась вырывать новые страницы и бросать их в огонь. Наконец, предав содержимое блокнотов огню, она подошла к окну и швырнула кожаные обложки через прутья решетки.

Так она разделалась со своим прошлым. До сих пор ей доставляло удовольствие перечитывать свои записи, и всякий раз, беря их в руки, она вспоминала счастливые мгновения своей жизни, прогоняя тоску двух последних лет, в течение которых все так изменилось. Но сейчас все это, и хорошее и плохое, было в прошлом. Она сидела перед камином, наблюдая, как догорают последние почерневшие от огня листочки, и чувствовала себя свободной. Она не чувствовала себя счастливой или, напротив, несчастной, а только ощущала, что с ее плеч свалилась тяжкая ноша. Сейчас она была не Мэрион Шебир, ни даже просто Мэрион, а какое-то неопределенное, безымянное существо, проснувшееся от долгого сна и все еще пребывавшее в оцепенении, удерживаемое смутными, потускневшими воспоминаниями о каких-то далеких мечтах. Она прикурила сигарету, глубоко затянулась и, глядя на ее дымящийся кончик, вдруг поняла, что хочет виски. Да, да, настоящего крепкого виски с содовой. Как все-таки странно, что ей захотелось выпить. Мэрион улыбнулась. Для этого нужно всего лишь выйти из комнаты, позвать часового и послать его за майором Ричмондом.

Да, да, разбудить его в три часа ночи и сказать, что она хочет виски. Она представила, как Ричмонд сидит на постели со взъерошенными волосами, сердито хмурится и мысленно посылает в ее адрес проклятия. Да, да, майор Ричмонд, виски с содовой!

Ну просыпайтесь же, просыпайтесь и перестаньте быть таким букой!

Картина эта показалась ей такой забавной, что она беззвучно рассмеялась. Она хохотала про себя, и плечи ее сотрясались от смеха… Надо же, виски… Господи, как смешно! Да что это такое с нею случилось? Такого не было уже очень давно, с тех пор, как они с подружками жили в снимаемой в складчину лондонской квартире. Тогда они частенько начинали хохотать до упаду, просто так, безо всякой причины.

Глава 8

Сэр Джордж Кейтор вошел в кабинет Нила Грейсона, жестом показав ему, что тот может не вставать.

— Ну, что у нас сегодня, Нил?

— Да вроде бы как обычно, сэр.

Сэр Джордж подошел к окну и окинул взглядом горный склон. В заливе, переливаясь на солнце, качался на волнах самолет-амфибия, прибывший на рассвете. Доставленная им из Лондона почта лежала на столе Грейсона.

— Я вот что подумал, Нил, пора мне наведаться на Мору.

Сегодня приходит «Данун», а завтра Тедди мог бы взять меня на борт. Свяжешься с Ричмондом и сообщишь ему о моем прибытии.

— Хорошо, сэр. Сколько вы там предполагаете пробыть?

— Ночь, от силы две. Ему придется поместить меня в форте.

Ненавижу спать на «Дануне», у меня там начинается клаустрофобия.

— А как быть с репортерами, сэр?

— А-а, эти двое? Они все еще здесь?

— Да, сэр. Они становятся просто невыносимы, прямо покоя от них нет.

— Хорошо, я возьму их. Только пусть остаются на «Дануне». Ричмонду, я думаю, они в форте даром не нужны… Хотя они наверняка захотят осмотреть крепость. В общем, тебе лучше договориться с Ричмондом заранее.

— Хорошо, сэр. Да, кстати, вот на это вы, может быть, захотели бы взглянуть прямо сейчас. — Нил вытащил из стопки бумаг листок и протянул его сэру Джорджу.

Тот подошел и взял его. Когда он прочел его, Нил встал и закурил сигарету.

На страничке было напечатано всего каких-нибудь двадцать машинописных строк, но сэр Джордж, казалось, читал ее целую вечность. Несмотря на корыстный интерес, который Нил питал к сэру Джорджу, он по-настоящему любил старика за доброту, чуткость и какую-то мягкую застенчивость. Уж кого бы Нил не хотел обидеть, так это сэра Джорджа, хотя знал, что с другими не стал бы церемониться, если бы они встали у него на пути. Но сэр Джордж был не такой. Больше всего на свете его могло обидеть неуважение к правилам приличия. Но ничто на свете не может помешать человеку любить чужую жену (хотя сэр Джордж, конечно, даже и представить себе не может, как все это уже далеко зашло!), но если бы он узнал…, то, не имея даже достаточных тому доказательств, счел бы, что этот человек обязан покинуть его дом.

Сэр Джордж шумно прокашлялся и положил листок на стол:

— Я бы сказал, это уж слишком. А ты как думаешь?

Нил молчал с серьезным видом, потом, нахмурившись, сказал:

— Не знаю, сэр. Мне кажется, было бы глупо этому верить. — Он взял в руки бумагу. Это был отчет разведывательных служб министерства по делам колоний. В довольно недвусмысленной форме — словно тот, кто сочинял эту бумагу, разделял мнение сэра Джорджа относительно того, что это уж слишком, — в нем сообщалось, что за последнюю неделю по всей Кирении пронесся слух о возвращении Хадида Шебира, что национальная армия, реорганизованная и усиленная, дожидается возвращения своего лидера и ничто уже не может остановить этого. — Скорее всего это просто умелая пропаганда, проводимая сторонниками Шебира, не желающими смириться с гибелью идеи.

— Думаешь, так?

— Любой на моем месте так бы подумал.

— Уверен, это обычные, бездарные сплетни, не больше. Хотя успокаиваться нельзя. — Сэр Джордж улыбнулся и искоса посмотрел на Нила. — Отправь это Ричмонду. Он на месте, ему виднее.

Сэр Джордж направился к двери:

— Ну а остальное потом.

— Хорошо, сэр. Только тут вот еще один вопрос…

— Что там такое? — Сэр Джордж, уже взявшийся за дверную ручку, обернулся.

— Мне трудно об этом говорить, сэр. Очень трудно.

Сэр Джордж сделал шаг в сторону:

— И что же это такое, Нил?

— Ну…, одним словом, сэр… Я давно работаю у вас и благодарен вам за все, что вы для меня сделали.

— Что за ерунда, Нил! Ты отличный адъютант, и это я благодарен тебе за то, что ты своей помощью облегчаешь мне работу.

А в чем все-таки дело? Решил продвигаться дальше? Осваивать новые горизонты? Я правильно понял?

— Если откровенно, то да, сэр.

— Ну что ж, я не упрекаю тебя. А чем думаешь заняться?

— Да вот…, думал податься в промышленность. В Лондоне у меня есть друзья, которые могли бы мне помочь. Ну и потом… вам же известны мои политические амбиции.

— Ну да, конечно… — Сэр Джордж осторожно прикрыл рот ладонью, словно для того, чтобы скрыть улыбку. — Ну что ж…

Почему бы и нет? Я тоже мог бы тебе посодействовать. В «Толлойд кемикалз» у меня брат. Я мог бы написать ему. Думаю, нет нужды сообщать тебе, кто там у них президент. И когда ты собираешься уехать?

— Когда скажете, сэр.

— Чуть позже, чуть раньше, какая разница? Так ведь? Ладно. Давай сначала посетим Мору, а по приезде обо всем договоримся.

— Благодарю вас, сэр Джордж.

Когда губернатор ушел, Грейсон облегченно вздохнул, откинувшись в кресле. Вопрос с его отставкой разрешился более чем гладко, такого он даже не предполагал. А ведь иногда старик бывает не в пример любопытным, начинает допытываться, что да как, хотя по его виду никогда бы не подумал, что он на это способен. Вот почему Нил в последнее время стал опасаться оставаться здесь, рядом с Дафни. Достаточно одного промаха — и все сорвется. Их отношения в последнее время зашли так далеко, что с каждым днем становится все труднее и труднее их скрывать.

Дверь тихонько отворилась, и в комнату вошла Дафни. В последнее время она заходила к нему каждое утро, чтобы выкурить сигарету и поболтать. Эта ее новая привычка была вполне невинной и совершенно естественной, но сэр Джордж запросто мог заподозрить неладное.

Высокая, стройная, она подошла к нему, улыбаясь, и он поднялся ей навстречу. Дафни протянула к нему руки, слегка коснувшись его. Не говоря ни слова, он поднес ей зажигалку, наблюдая, как она усаживается на краешке письменного стола.

Не сводя с нее глаз, он уселся на подоконник:

— Я только что говорил с твоим отцом.

— Насчет отставки?

— Да.

— И как он воспринял новость?

— Очень спокойно.

— Я не хочу, чтобы ты уезжал.

— Так надо. Ты можешь приехать позже.

— Я не хочу с тобой расставаться.

— Знаю. Но я мог бы остаться только в одном случае — если бы мы вместе пошли к твоему отцу и во всем признались.

— Нет, я должна сделать это сама.

Грейсон кивнул. Если бы еще три недели назад ему сказали, что с ним случится что-либо подобное, он бы просто рассмеялся тому человеку в лицо. Раньше у него не было подобных проблем, но сейчас… Сейчас, когда он твердо решил перебраться в Лондон, ему нужно все время помнить об одном: в жизни существует множество непредсказуемых мелочей, которые имеют обыкновение врываться в самые тщательно разработанные планы, и это вмешательство далеко не всегда оказывается благотворным, как, например, сейчас. Как бы ты ни старался сладить с самим собой, всегда какой-нибудь чертик может изловчиться и вылезти наружу.

— Сегодня ты не приходил ко мне.

— Да.

— Почему? — Дафни не сводила с него глаз, и нежность, с какой она смотрела на него, не могла не тронуть Грейсона, и она прекрасно понимала почему, только не хотела сама говорить об этом.

— Ты же знаешь почему. Потому что я люблю тебя.

— Да, знаю. Но мне хотелось, чтобы ты произнес это вслух.

Он тихо рассмеялся:

— Мне кажется, мы оба даже немножко напуганы этим новым чувством. Во всяком случае, я точно напуган. У нас все было решено, мы строили радужные планы на будущее: моя работа, твои деньги, мое честолюбие, твои связи… Мы оба молоды и прекрасно понимаем друг друга не только днем, но и ночью. И вдруг это случается с нами…

Она тоже рассмеялась:

— Но разве это что-то меняет? Наоборот, даже лучше.

— Да, так даже лучше. Но кое-что это все-таки меняет. Теперь вопрос не только в том, что мы хотим друг от друга. Это уже не просто страсть, а настоящая любовь. И я вдруг понял, что внутри меня появилось нечто такое, что не позволяет мне делать некоторые вещи и идти против этого чувства до тех пор, пока я не смогу громко и во всеуслышанье заявить о нем. Вот почему я не могу больше приходить к тебе ночью. Если я еще хоть на сколько-нибудь останусь в этом доме, у меня попросту случится удар или я не выдержу и закричу о своей любви открыто.

Она соскользнула со стола и подошла к нему. Их руки встретились.

— Я рада, что ты сказал это. Я так рада…

Он склонился и поцеловал ей руку. Господи, а ведь это, оказывается, правда, подумал он, что люди иногда получают больше, чем заслуживают. Он всегда пытался разобраться в себе и подвергал тщательному анализу свои поступки. И если говорить о добродетели, то здесь он не слишком-то преуспел. Любой из друзей Тедди Берроуза мог бы подыскать для него подходящее название. Да и для Дафни тоже кое-что нашлось бы. Но теперь внутри каждого из них родилось то, благодаря чему все стало на свои места. И нечего заниматься самокопанием, нужно принимать все как есть.

Он встал:

— Мне нужно позвонить Ричмонду. Завтра утром мы отправляемся на Мору. На пару дней.

Она обвила его руками, прижавшись щекой к его лицу. Вот оно, подумала она, то самое, о чем кричат люди с афиш, со страниц газет и журналов, то, над чем они с девчонками хихикали в школьной спальне и что для большинства людей означает просто «постель», то самое, что неведомо и непонятно людям до тех пор, пока не случится с ними самими, а когда случится, то не имеет ничего общего с тем, что они думали или читали об этом раньше. И вот оно случилось, и теперь ей трудно не думать о страхе, что, проснувшись однажды утром, она может обнаружить, что потеряла это.

Он обнял ее за плечи и проводил к двери.

— Как бы я хотел побыть с тобой, — сказал он. — Но мне нужно работать. — Голос его был полон нежного чувства.

После звонка Грейсона Джон зашел к сержанту Бенсону и сообщил ему о предстоящем приезде губернатора. В крепости оставались еще две свободные комнаты рядом со столовой, их-то и было решено приготовить для губернатора и его адъютанта. Журналистам предстояло ночевать на «Дануне» или самим найти себе жилье на Море.

Последнее, о чем сообщил ему Грейсон по телефону, был отчет разведывательных служб министерства по делам колоний.

Несмотря на то что пленники вели себя как нельзя лучше, Джон понимал, что это не означает ровным счетом ничего. Он вовсе не считал, что к слухам о возвращении Шебира в Кирению нужно относиться как к базарным сплетням. На родине у Шебира и Моци остались надежные сподвижники. Скорее всего это пропаганда, проводимая с целью поднять дух сторонников Шебира. Если оценивать их возможности, то это не больше чем пропаганда, но было бы глупо недооценивать другие возможности. В связи с этим Джон решил наведаться в Мору и поговорить с сеньором Альдобраном.

Альдобрана он нашел в конторе склада, расположенного на берегу. Там вовсю шла погрузка. Тучный, вспотевший, в рубахе с длинными, развевающимися рукавами, Альдобран радостно поприветствовал Джона и поставил на стол бутылку хереса и два бокала. Джон рассказал ему об отчете разведслужб.

— Может быть, тут вообще не о чем говорить, но, как комендант крепости, я не могу игнорировать подобные сведения.

— Разумеется.

— Помните, я просил вас поговорить с местными жителями, чтобы они были начеку?

— Они так и делают, майор. Так и делают. Но пока ничего подозрительного не замечали. Только вот… — Он поднял свой бокал, держа его за ножку.

— Только вот — что?

— Вы представляете себе южную часть острова? Это пустынная, незаселенная местность. Посторонние могут прятаться там, и никто их не увидит. И на Ла-Кальдере есть множество мест, где можно скрываться. Но одно я могу сказать точно: если бы здесь, в северной части острова, появились чужие люди, ктонибудь из местных жителей непременно бы их заметил и рассказал бы мне.

— Я тоже об этом думал. Вся беда в том, что у меня чертовски мало людей и я не могу обследовать южную часть острова… — Джон помолчал, потом продолжил:

— Завтра прибывает губернатор. Он пробудет здесь пару дней. «Данун» будет стоять у берегов Моры, и я не думаю, что за это время может что-нибудь случиться. Но после его отплытия я хотел бы как следует осмотреть остров. Как вы думаете, смогли бы вы найти человек двадцать мне в помощь?

— Запросто, майор. Знаете, тут водятся дикие кабаны, так что можно было бы заодно поохотиться. Хотя лично я считаю, что, кроме диких кабанов, вы там никого не встретите.

— Я бы тоже хотел на это надеяться.

После визита к Альдобрану у Джона на душе полегчало. Обдумывая шансы пленников на побег, Джон счел его вряд ли возможным, однако, будучи комендантом крепости, понимал, что не имеет права успокаиваться. Он даже почувствовал, как уязвлена его профессиональная гордость, когда вообразил себе чей-то голос, говоривший: «Да, натворил дел этот майор Ричмонд на Море. Они удрали у него из-под самого носа. С этими вояками из министерства одни неприятности и больше ничего…»

Черт возьми, ему совсем не хочется слышать в свой адрес что-либо подобное!

Возвратившись в форт, он послал за сержантом Бенсоном.

Если не считать повара, в его распоряжении было десять человек. Джон решил разделить их на две группы по пятеро, с тем чтобы каждая несла круглосуточный караул.

— Ночью один стоит на посту у башни, другой охраняет ворота и патрулирует двор, трое остальных спят в будке. Им это, конечно, не понравится, но что поделаешь — необходимость.

Во время купания на пляже охрану тоже усилим: теперь там будут находиться двое часовых, а мы с вами будем поочередно дежурить в лодке.

— Тяжеловато им будет — плотный график.

— Знаю. Но это ненадолго. Нам надо продержаться до прибытия подкрепления.

— Вы ждете каких-то неприятностей, сэр?

— Ну, может быть, не в таком смысле, как вы выразились, но… Собственно, для этого мы здесь и находимся. Всегда можно ждать неприятностей. И не думайте, что я устраиваю все это для показухи, чтобы произвести впечатление на сэра Джорджа Кейтора.

— Я и не думаю так, сэр. Боюсь вот только, солдаты так подумают.

Джон улыбнулся:

— Могу представить себе, что они будут говорить. Но факт остается фактом: мы не можем позволить себе рисковать, оставляя на ночь единственного часового на башне и одного спящего человека в будке.

— Да, сэр, не можем. — Сержант Бенсон сунул руку в карман. — Есть еще кое-что, майор, и я подумал, что вам лучше знать об этом. Один из наших людей держит цыплят в курятнике за стенами форта, прямо под Колокольной башней. И вот это он нашел сегодня утром прямо в своем курином загоне и принес мне. — Сержант выложил на стол две черные кожаные обложки от блокнотов. — Курятник, сэр, находится прямо под окнами мадам Шебир.

Джон взял обложки и раскрыл их — они были пусты, страницы оказались вырваны. Джон вспомнил, как наткнулся на них, осматривая личные вещи мадам Шебир. Откинувшись на спинку стула, он продолжал рассматривать обложки. На каждой из них стояло ее имя.

Джон посмотрел на Бенсона:

— Если я не ошибаюсь, она говорила, что это ее дневники?

— Так точно, сэр. Я был тогда в комнате и слышал, как она говорила это. Похоже, сэр, она решила больше не вести дневник.

— Похоже, что так. Кто держит кур?

— Кармайкл, сэр.

— Можете передать ему от меня, что он молодец.

Бенсон ушел, а Джон запрятал обложки под бумаги на столе, потом закурил сигарету и подошел к окну. Интересно, почему она сделала это? И все еще не в силах отделаться от мысли о возможном побеге пленников, он попытался представить себе, нет ли здесь какой-либо связи. Женщина, задумавшая побег, вполне могла бы попытаться уничтожить какие-нибудь вещи, которые не может забрать с собой, и при этом не хочет, чтобы они попали в чужие руки. Но это вряд ли можно отнести к дневникам. Ведь он знал об их существовании и уже несколько недель назад вполне мог конфисковать их. Только не стал делать этого, потому что весь их багаж перешерстили еще в Кирении перед тем, как погрузить на судно. И уж если военная разведка не обнаружила в них ничего особенного… Нет, скорее всего здесь какой-то личный мотив. Ведь она просто могла оставить их нетронутыми. Уж во всяком случае, не стала бы швырять в окно, в особенности если бы речь шла о побеге. Нет, здесь что-то другое. Очень подозрительно. Вот если бы он вел дневник, то стал бы уничтожать его? Только в том случае, если бы в нем содержались важные военные или политические сведения и он бы не хотел, чтобы их прочел кто-то другой. Но она провезла сюда свой дневник открыто. Она не стала бы этого делать, если бы в нем содержалось что-нибудь важное помимо личного.

Он вышел из комнаты и зашагал по коридору, но перед тем, как свернуть в столовую, решил заглянуть на галерею. После прохладного сумрака коридора полуденный жар солнца ударил в него словно чей-то гигантский раскаленный кулак. С минуту он стоял, моргая от слепящего света и нащупывая в кармане солнцезащитные очки. Теперь с каждым днем становилось все жарче, а шапка облаков над Ла-Кальдерой поднималась выше и сделалась почти прозрачной.

Внизу во дворе двое солдат копошились возле грузовика-трехтонки, принадлежавшего форту. У дверей кухни Дженкинс и Абу чистили картофель. В дальнем конце галереи, где сержант Бенсон соорудил небольшой навес, Джон заметил троих пленников.

Пройдя мимо часового, он направился в их сторону.

Хадид Шебир лежал на подстилке под навесом, рядом с ним в плетеном кресле сидел полковник Моци. Оба молчали. Хадид, казалось, спал, а полковник, подперев руками подбородок, смотрел на море. В самом конце галереи, укрывшись от солнца в тени Флаговой башни, сидела Мэрион Шебир с книгой в руках.

Когда Джон приблизился, она подняла глаза и посмотрела на него. Даже за темными солнечными очками он разглядел в ее глазах улыбку, словно на мгновение она забыла, где находится и кто он такой, предавшись этому естественному порыву. В простеньком платье в мелкий рисуночек она, скинув туфли, сидела в кресле в грациозной позе. Джон поздоровался.

Опустив книгу на колени, она ответила ему. По ее интонации он понял, что она не против поболтать.

— Я попросил, чтобы сюда привезли побольше книг из Порт-Карлоса, — начал Джон.

— Хадид любит читать, он будет рад.

— А что вы читаете? — поинтересовался он, хотя на самом-то деле ему хотелось задать ей совсем другой вопрос: «Зачем вы уничтожили свои дневники?» Но он не мог сделать этого.

— Какая-то старая книга об островах Сан-Бородона. Я прочла о том, как возводилась эта крепость и как островитяне настояли на том, чтобы во время строительства не трогали драконово дерево, что растет во дворе.

— Это то самое, что плачет кровавыми слезами?

— Да. Но вероятно, это не часто случается.

— Думаю, островитян это устраивает. — Он улыбнулся, а про себя подумал, что ему следовало бы проверить все библиотечные книги. Книга-путеводитель может оказаться очень даже полезной для тех, кто задумал бежать. В ней могут быть карты.

Но разве все предусмотришь? Джон незаметно вздохнул. Она нравилась ему, он отмечал про себя, что она привлекательна, и был бы рад посидеть рядом с нею в тени и поболтать о том о сем, но вопросы, рождавшиеся у него в голове, не позволяли ему этого сделать. Почему вы уничтожили дневники? И что за размолвка произошла между вами и вашими спутниками? И есть ли в этой книге карты?

— Можно мне взглянуть? — попросил он.

Она протянула ему книгу, Джон принялся неторопливо листать ее. Карт в ней не оказалось. Возвращая книгу, он небрежно проронил:

— Когда закончите, дайте мне. Я бы тоже хотел ее почитать.

— Конечно.

Джон ушел, а она, забыв про книгу, долго смотрела ему вслед, разглядывая его высокую, подтянутую фигуру, отметив про себя эту бравую военную выправку, в которой чувствовалась сила и власть. Они должны быть счастливы, что им достался такой комендант, подумалось ей. Ведь на его месте мог оказаться какой-нибудь самодовольный, напыщенный болван, придерживающийся соблюдения строжайшей дисциплины… Да, вот уж тогда им бы точно не повезло. Она видела, как майор остановился посреди галереи, бросив взгляд в сторону скал, и догадалась, что он смотрит на могилу Марча. До сих пор какой-то подсознательный инстинкт удерживал ее от мыслей о Марче. Раньше она воспринимала человеческую смерть как нечто безликое. Она подавляла в себе все чувства, возникавшие у нее при виде жестокости и насилия, оправдывая их одной причиной. И этой причиной был Хадид. Но теперь это было в прошлом.

Она перевела взгляд на сверкавшие на солнце гладкие, остроконечные листья драконова дерева, чьи ветви поднимались уже выше парапета. Вот оно дерево, плачущее кровавыми слезами. Повсюду только кровь и смерть. Вот и здесь скоро будут другие смерти. Полковник Моци сказал, что будут. Жизни других людей станут ценою их свободы. И вдруг еще одна мысль посетила ее, представ перед ней с холодной и отталкивающей живостью, — она вдруг осознала, что смерть майора Ричмонда может оказаться неизбежной. Да, здесь погибнут люди, они обречены на смерть… И перед ее мысленным взором предстала целая галерея лиц: обстоятельный и надежный сержант, повар, обожающий свои растения, и этот маленький человечек, что держит цыплят под ее окнами…, и наконец, этот высокий, красивый майор с бронзовым, загорелым лицом. Тяжелый ком подкатил к ее горлу, словно то, о чем она сейчас подумала, уже свершилось. Она вдруг представила себе всех их лежащими под палящим солнцем, и отвратительные подробности смерти, много раз виденной ею, всплыли в ее памяти. Сняв очки, она протерла глаза, словно желая стереть возникшие перед нею образы.

Значит, они умрут, а она получит свободу, уедет далеко-далеко и забудет обо всем, заставит себя забыть… И тут она поняла, что никогда не сможет сделать этого. Такое забыть невозможно.

Она снова подняла глаза и увидела, что Ричмонд дошел уже до конца галереи, до самых каменных ступеней, ведущих в башню. Все, что мне нужно сделать сейчас, это подняться и догнать его, остановить, заглянуть в его изумленное лицо и все ему рассказать… Да, рассказать ему все и предотвратить смерть. Она представила себе, как дергает его за рукав, пытаясь объяснить, что завтра, когда приедет губернатор, завтра… Но она так и не двинулась с места, она словно приросла к своему плетеному креслу, вцепившись в его подлокотники с такой силой, с какой бился внутри нее этот страстный, стихийный протест.

День клонился к закату. Стоя возле двери в комнате полковника Моци, Абу наблюдал, как сгущаются за окном тени.

Полковник стоял у окна, прислонившись к стене и задумчиво опустив худое лицо. Хадид Шебир сидел на постели, нервно покачивая ногой.

Просунув руку в дверной проем, Абу держал дверь приоткрытой, чтобы через щель можно было услышать шаги на лестнице.

Полковник Моци вдруг поднял голову и, улыбнувшись, посмотрел на Абу:

— Ты уверен в этом, Абу?

— Как ни в чем другом, мой господин. Губернатор прибывает завтра утром и на одну ночь точно останется здесь. А может быть, и на две. Сегодня утром я помогал солдатам перетаскивать мебель в комнаты, предназначенные для губернатора и его адъютанта.

Я хорошо ориентируюсь в этой части крепости.

— Так, значит, завтра ночью? — проговорил Хадид.

— Да, как договорились, — согласился Моци. — Одну ночь он точно проведет в крепости, вот тогда и можно действовать. Все, кто не находится в карауле, спят в общей казарме. Сержант спит в своей комнате. Еще остаются часовой на воротах и часовой в "башне. От Миетуса потребуется быстрота действий. А что с грузовиком, Абу? Сегодня я видел, его вроде бы чинили. Он что, сломался?

— Да нет, грузовик в порядке. Обычный профилактический осмотр.

Полковник отошел от окна.

— Да, Миетусу придется действовать быстро, только тогда мы сможем рассчитывать на успех. Хорошо, если часовой в башне, заслышав шум внизу, захочет узнать, что там такое. Так им будет проще с ним разделаться. А где хранится ключ от башни, Абу?

— Ночью часовой носит его в кармане и передает тому, кто сменяет его утром.

— Тот, кто будет выпускать нас, должен принести с собой оружие. Мы выберемся на лестницу, а люди Миетуса проникнут в коридор с другой стороны, где расположены комнаты офицеров.

Дверь на лестницу запирается?

— Нет, мой господин.

— А где они держат оружие, когда спят?

— В казарме на полке возле двери. В сторожевой будке люди спят с винтовками у изголовья.

— А майор Ричмонд?

— Сегодня утром я заходил в его комнату. Пистолет и портупея висят у него над постелью.

Хадид встал и принялся беспокойно вышагивать по комнате:

— Меня беспокоит миноносец.

— Если мы захватим форт, миноносец нам не помеха. Мы должны захватить форт — это самое главное. И тогда остальная часть операции пройдет как по маслу. — Моци повернулся к Абу и, подняв левую руку, растопырил пальцы. — Ты понимаешь, Абу, как важно, чтобы все были на своих местах? Включая часового у входа в башню. — И он принялся по очереди загибать пальцы. — Губернатор, адъютант и майор Ричмонд в своих комнатах. Часовой на воротах. Сержант в своей комнате рядом с кухней. Остальные в казарме.

— Точно так, полковник.

— Где спит повар? Вместе с остальными?

— Нет, полковник. У него своя комната рядом со спальней сержанта.

— Если ты что-то напутал и кто-нибудь окажется в другом месте, наш план может провалиться.

— Нет, полковник. Я не напутал.

В наступивших сумерках у окна маячила темная фигура Хадида. Полковник Моци и Абу, казалось, не замечали его. И словно желая напомнить о себе и тоже получить роль в этой сцене, зная при этом, что в будущем его ждет куда более серьезная роль в гораздо более колоритной сцене, он сказал:

— А вы уверены, что миноносец и вправду ничего нам не сделает?

Не поворачиваясь к нему, полковник Моци ответил:

— «Ничего» — это не совсем то слово, Хадид. Я просто уверен в этом. Я столько раз объяснял тебе насчет миноносца, и ты продолжаешь задавать этот вопрос.

— Два снаряда из его орудий могут разнести здесь все.

— Снарядов не будет.

Хадид открыл рот, собираясь еще что-то сказать, но Абу предостерегающе поднял руку и прильнул к дверной щели. Через мгновение он расслабился и медленно открыл дверь.

На пороге стояла Мэрион.

Абу посторонился, чтобы впустить ее, и снова притворил дверь, оставив небольшую щелку. Мэрион посмотрела на Моци, потом перевела взгляд на Хадида: она и без слов понимала, что они сейчас обсуждали. И все же вопросительно еще раз взглянула на Моци:

— Все произойдет завтра ночью?

— Да, перед рассветом.

— От меня что-нибудь нужно?

— Ничего. Просто оставайтесь в своей комнате и ждите.

— Ничего?… Итак, стало быть, нет никакой надобности посвящать меня в подробности?

Моци улыбнулся и развел руками. Сейчас он напоминал ей тощую птицу, расправившую крылья, чтобы почистить перья.

— — Ничего, — повторил он. — Через несколько часов Миетус выйдет на связь, а мне еще нужно кое-что обдумать и принять окончательное решение, чтобы сообщить потом ему. А что бы вам еще хотелось узнать, кроме того, что скоро вы станете свободны?

Мэрион молчала. Она прекрасно понимала, что с тех пор, как сообщила им о своем намерении покинуть их при первой же представившейся возможности, она больше не может рассчитывать на их доверие.

— Здесь прольется кровь. Я понимаю, что это неизбежно, и знаю, что кто-то должен будет погибнуть.

— Да, кто-то должен погибнуть, — эхом отозвался Моци.

— И вам конкретно известно кто?

Моци покачал головой:

— Сами посудите, как может быть что-то известно заранее?

Кто хуже обращается с оружием, тот и погибнет. Я могу обещать только одно: неоправданных жертв не будет.

— А губернатор?

— Он поедет с нами в Кирению. Англичане же не захотят его смерти. Стало быть, нам незачем убивать его. Он будет нашим оружием и нашим щитом. Он останется жив и когда-нибудь напишет мемуары, в которых расскажет, как был в плену у полковника Моци, и будет совершенно искренне считать, что лучше всех разбирается в киренийском вопросе.

Моци редко отпускал шуточки и теперь повернулся к своим собеседникам, поочередно глядя на каждого и демонстрируя удовольствие, испытанное от собственной удачной остроты. Но, глядя на Хадида, он подумал: "Он даже не заметил, что я сказал «в плену у полковника Моци», вместо того чтобы сказать «в плену у Хадида Шебира». Потом, повернувшись к Абу и заглянув в потемневшие серые глаза, он подумал, что Абу, вероятно, единственный, кто заметил эту замену имен.

— А майор Ричмонд? — спросила Мэрион, стараясь придать голосу как можно больше небрежности. Еще сидя в своей комнате и думая о майоре, она не осознавала, что ее интерес к этому человеку возник сначала благодаря его фигуре. Но теперь, поняв, что именно беспокойство о нем привело ее сюда, она боялась, как бы кто-нибудь из присутствующих не заподозрил, что для нее он не просто один из безымянных солдат форта.

— Да какая разница, кто умрет? О чем мы вообще толкуем? — возмутился Хадид.

— Сейчас нам важнее всего бежать отсюда и вернуться в Кирению, — уверенно поддержал его Моци. — И мы должны предусмотреть все. Майор Ричмонд, — он сделал шаг к Мэрион и провел рукой по своим волосам, — будет сопровождать нас до Ардино. И пока мы на острове, он, как и губернатор, будет нашим заложником…

Моци намеренно старался говорить жестко и теперь сделал паузу, чтобы произвести впечатление на Мэрион, довольный тем, что ей не удалось ввести его в заблуждение. Другой на его месте, может быть, стал бы ревновать, но он не чувствовал ревности. Ему казалось вполне естественным, что в преддверии приближающейся свободы в ней проснулась женщина. Она начала смотреть по сторонам, и рядом в этот момент оказался майор. Кроме него самого и Хадида, этот майор был единственным, с кем она могла поговорить. К тому же он из тех мужчин, которые нравятся женщинам.

— На берегу в Ардино, — продолжал он, видя, как она плотно сжала губы в ожидании, — мы расстанемся с ним. — И, сверкнув белозубой улыбкой, Моци быстро повернулся к окну и проговорил:

— Только пусть никто не ждет от него мемуаров.

Он не по этой части.

В этот момент Моци подумал, что, раз в Мэрион снова проснулась женщина, ему стоит попытаться еще раз. И если она откажет ему и теперь, тогда с тем же спокойствием, с каким киренийские женщины смотрят, как ложится узор на вышиваемое ими полотно ковра, он будет смотреть, как умирает майор Ричмонд на берегу в Ардино.

Снова заговорил Хадид:

— Эти берега займут свое место в истории Кирении. Мой народ, который живет далеко отсюда, будет произносить здешние названия так же легко, как названия родных городов и деревень.

Побережье Ардино, Форт-Себастьян, миноносец «Данун»…

На слове «Данун» лицо его на мгновение оживилось, но лишь на мгновение, и тут же оно, казалось, снова растворилось в сгущающихся сумерках комнаты. Но никто из них не удивился этому мимолетному порыву, ибо они знали, что внутри у этого человека живет много страха и мало смелости. Завтра ночью он найдет в себе силы и смелость, но обретет их лишь для того, чтобы окончательно не утратить. Хадид же тем временем думал: «А что, если у капитана „Дануна“ не хватит ума или выдержки и он начнет палить по крепости?» И словно наяву услышав протяжный вой летящих снарядов, он нервно закусил нижнюю губу.

— Да забудь ты о миноносце! — сказал Моци, словно читая его мысли. — Сейчас все мы должны думать лишь о Кирении и нашем восставшем народе.

Он произнес эти слова бесстрастно, почти цинично и, снова заглянув в серые глаза Абу, понял, что тот обо всем догадался и уже знает, что Хадиду не суждено больше увидеть Кирению и что страна получит нового мученика героя.

— О них я думаю всегда, — проговорил Хадид, — но забыть вой летящих снарядов я просто не в силах.

Его нескрываемый страх вызвал у Мэрион едва заметную гримасу отвращения, она повернулась и быстро вышла из комнаты.

Какое-то время все молчали, потом Моци сказал Хадиду:

— Зря ты говоришь такие вещи вслух. — И, положив руку ему на плечо, проводил его до двери. — Мне еще нужно окончательно все обдумать, прежде чем Миетус выйдет на связь.

Поэтому я должен побыть один.

Хадид ушел в свою комнату, а Моци еще долго стоял прислушиваясь у двери вместе с Абу. Оба молчали, потом Моци произнес:

— Видишь, Абу, все совсем не так, как в былые времена…

— Да, полковник. Но они скоро вернутся.

— Вернутся, Абу, обязательно вернутся. — Они переглянулись, понимая друг друга без лишних слов. — Скоро все будет как в былые времена.

Абу улыбнулся, согнувшись в поклоне, в глаза ему бросились его собственные босые ноги, белевшие из-под брюк, и он подумал: «Мои ноги стосковались по раскаленному песку, руки изнывают без винтовки, а плечо зудит в ожидании, когда оно сможет наконец почувствовать сотрясающую силу ружейного ствола, чье горло обожжет горячая пуля».

— Ступай, — проговорил Моци. — И возвращайся, когда придет время Миетусу выходить на связь. Покараулишь у двери. Ничего не должно случиться сегодня ночью, с тем чтобы завтра с наступлением темноты все прошло как надо.

Тедди Берроуз брел по саду, направляясь в самый дальний его угол, где с выступавшего мыса открывался вид на Порт-Карлос.

В темноте среди множества огней были видны и огни «Дануна». Майор стоял, опустив руки в карманы, и смотрел на темные воды залива. Из дома доносились звуки музыки, голоса, и среди них он различал веселый смех Дафни… Он закрыл глаза и стиснул зубы.

Последние три часа явились для него сущим кошмаром. Сегодня, возвращаясь с «Дануна» на обед, он явился чуть раньше положенного и решил заглянуть в кабинет Грейсона, чтобы забрать предназначавшуюся ему почту. Рядом со стопкой лондонских писем на столе лежало странное, написанное карандашом письмо в дешевом непроштампованном конверте. Простые фразы, написанные на испанском вперемешку с плохим английским, застряли у него в мозгу…

Почувствовав внезапное отвращение, он отвернулся от моря и закурил. Господи, какая грязь! Только глупец может обращать внимание на анонимные письма… Какая-нибудь уволенная прислуга или кто-нибудь, кого обидела когда-то Дафни…

Он сидел на скамейке в беседке, яростно втягивая легкими дым. Пошли их всех к черту, Тедди, говорил он себе. Ты же знаешь, что этого не может быть, так зачем же верить анонимкам? Да, Дафни иногда может взбунтоваться…, может пообедать с этим пилотом с амфибии или даже отправиться с ним ночью купаться. Может позволить ему пару поцелуев, но не более того.

В конце концов, она ведь чертовски привлекательная женщина. Но чтобы такое… И чтобы именно с Грейсоном… Этого просто не может быть. Этот ублюдок не решился бы на такое, даже если бы Дафни сама к нему пристала. Слишком трясется за свою карьеру… Боится скандалов.

Он внезапно отшвырнул сигарету и подумал: «Забыть. Надо просто забыть об этом».

Но забыть оказалось не так-то просто. Сколько ни тверди себе одни и те же слова, яд уже успел проникнуть в кровь и теперь наступал против логики… В течение всего обеда он неотрывно следил за обоими и должен признать, что не заметил ни единого подозрительного слова или жеста. Но если бы это действительно была правда, разве стали бы они выдавать себя?

Проклятье! Дафни и он, Тедди, любят друг друга. Да, это правда, она любит иногда пофлиртовать, но не более того. Он верит ей. Да, он ей верит. У них были размолвки… Она не хотела, чтобы он оставался во флоте… А он стоял на своем… И она уступила. Но потом…, потом все снова стало хорошо, даже лучше, чем раньше.

Он встал, чувствуя, что не может найти себе места. А может быть… Может быть, все было хорошо как раз потому, что… Господи! И ведь надо же, подумать только — с кем! С этим Грейсоном, с этим ничтожеством, с этим разряженным хлыщом, который развалится при первом дуновении морского ветерка! Если это так, если это только окажется правдой… Он сжал кулаки и сдавленно зарычал.

Весь вечер они провели вместе… Сэр Джордж что-то бубнил ему про какое-то недавно открытое им растение…, и ни единого признака, ни единого намека. Ради всего святого, Тедди, возьми себя в руки! Если ты действительно веришь этому, то пойди и вытряхни душу из этого Грейсона. Надо покончить с этим. А если не веришь — забудь. Ведь это всего лишь грязное, гнусное письмо, в котором нет ни слова правды.

Он медленно побрел к дому. Он не верил этому. Не должен верить. Быть может, он обходился с Дафни иногда грубо, не уступая ее желаниям… Конечно, надо было быть более снисходительным, чаще уступать. Но ведь он любит ее!… И хотя в этом письме ни слова правды, оно заставило его задуматься и признать, что ему следует больше считаться с женой. Черт возьми, да если она действительно хочет, он мог бы даже уйти из флота! Хотя вряд ли ему удастся продвинуться на каком-то ином поприще…

Веселый смех, доносившийся с веранды, встретил его, когда он поднимался по ступенькам. Сэр Джордж читал, рядом на столе стоял стакан виски. На противоположном конце плетеного стола Дафни играла с Грейсоном в кости.

— Тедди… — Ее голос прозвучал радостно, по всему было видно, что она приятно возбуждена. — Иди к нам!

— Да… — Грейсон поднялся. — Иди! Не знаю, может быть, тебе удастся ее обыграть. Меня она ободрала подчистую. И потом, мне еще нужно поработать. — Он улыбнулся, выскользнув из-за стола. — Смотри, Берроуз, это такая бестия! Ужасно жульничает.

— Ничего. Тедди тоже любит жульничать. Садись, милый…

Она коснулась его рукава, и он заметил в ее взгляде такую нежность, какой раньше никогда не замечал. Опускаясь на стул, он легонько сжал ее руку и вдруг почувствовал, что на него снизошло успокоение. Он вновь ощутил себя счастливым. Теперь он увидел истину. Он прочел ее в улыбке Дафни.

— Ах ты разбойница! — нежно проговорил он. — Сейчас посмотрим, удастся ли тебе обставить меня. Не забывай, я родился с игральными костями в руках!

Глава 9

Еще накануне днем Торло поднялся на Ла-Кальдеру. Эту гору и ее глубокий кратер он знал с тех времен, когда был еще мальчишкой, и во всей южной части острова, пустынной и дикой, не нашлось бы ни одной тропки, по которой бы не ходил Торло.

Вчера, взобравшись на вершину, он не таясь обошел кратер по кругу, прекрасно понимая, что на фоне неба его фигура отчетливо видна любому, кто может оказаться на дне кратера. Он подстрелил двух перепелок, и гигантская чаша кратера дважды отозвалась громогласным эхом. Потом спустился ниже и, перейдя на южную сторону горы, снова поднялся на вершину.

Торло пробирался сквозь корявые сосны, которыми порос склон, и вскоре очутился между двух огромных валунов, лежавших на вершине обрыва высотою в четыре сотни футов. До самого заката он наблюдал за кратером сверху, но не заметил никакого движения. Дно каменной чаши, испещренное остатками оползней, кое-где поросло кустарником и редкими фиговыми деревьями. В северо-западной части кратера в небольшом водоеме, сплошь заросшем тростником, кое-где все же поблескивала вода. За озерцом он наблюдал особенно пристально. Ведь это был единственный источник воды на Ла-Кальдере, однако в течение всего дня никто так и не приблизился к нему.

Когда стемнело, Торло поел хлеба и выпил полбутылки вина.

Когда до восхода луны оставался час, он покинул свое укрытие и по краю кратера направился к северу, пока не очутился на уровне озерца. Сняв ботинки, Торло начал спускаться вниз, внутрь кратера, двигаясь легко и бесшумно, как если бы он в полной темноте пробирался по собственному дому, не задев ни одного предмета. От скалистых уступов, целый день жарившихся на солнце, веяло теплом. Над зарослями мирта кружила стайка светлячков, а в ноздри бил сухой, напоенный ароматами гор воздух.

Целых два часа лежал Торло в засаде на каменистом выступе в тридцати футах над озерцом, и наконец его терпение было вознаграждено. На противоположном берегу он уловил какое-то движение. В лунном свете, только начавшем пробиваться из-за краев кратера, над темной, зеркальной поверхностью воды он увидел человеческую фигуру, поднявшуюся от воды и зашагавшую прочь. Торло последовал за ней, ориентируясь в основном по звуку воды, плескавшейся в наполовину наполненной канистре. Пройдя пятьдесят ярдов, Торло остановился и вернулся к пруду. Тропинка, по которой пошел незнакомец, хорошо известна ему, и он хорошо знал, где она кончается: в ста ярдах отсюда, у самого подножия стены кратера, была небольшая пещера, огороженная естественным бамбуковым частоколом.

Некогда жители Торбы пасли на дне кратера коз и овец, а пещеру использовали для укрытия в непогоду. С годами водоем, выходивший из берегов и заливавший весь кратер в дождливое время года, постепенно пересох, растительность на дне каменной чаши оскудела, и жители Торбы перестали пригонять сюда скот.

Вернувшись к озерцу, Торло выпил остатки вина и наполнил бутыль водой. До рассвета он пролежал в сотне ярдов от пещеры и в пяти ярдах от тропинки, которой не могли миновать незнакомцы, если бы задумали ночью наведаться в Мору.

Но даже когда совсем рассвело, он не покинул своего укрытия, а весь день наблюдал за пещерой, но никто так и не вышел из нее. Торло это нисколько не удивило. Если эти люди хотят, чтобы их пребывание на острове оставалось тайной, они не станут высовываться днем.

Несмотря на молодость и вспыльчивый, импульсивный характер, Торло обладал невероятным терпением и железной выдержкой. Сидеть в засаде и ждать для него не составляло труда.

В пещере не могло быть много людей, и он уже не сомневался, что перебьет их. Он даже знал, как сделает это. И то, что они находились в пещере все вместе, даже облегчало задачу. Но сначала ему придется вернуться в Ардино. Если он собирается убить их, ему кое-что понадобится для этого. Кроме того, все непременно должно произойти на глазах у Арианны. Ведь он делает это ради нее. Она должна увидеть все собственными глазами. Таково было ее желание. И нет никакой разницы, сделает он это сегодня ночью, завтра или послезавтра. Но ради Арианны это нужно сделать как можно скорее. Да и ему самому так было бы лучше: тогда бы он мог прийти в форт и рассказать о том, что сделал. Если сделать это сегодня ночью, то завтра уже можно будет рассказать. Ведь скоро приедет губернатор… Торло лежал на твердой, каменистой земле, глядя, как внизу, в огромной вулканической чаше сгущаются синевато-серые тени, и представлял себе, как он появится в форте и сам губернатор объявит ему благодарность, а он будет стоять перед всеми, гордый и исполненный величайшего удовольствия, какого не может доставить ни одна женщина на свете, и этот сержант лопнет от зависти, а офицер в начищенных до блеска ботинках и с золотыми часами, возможно, скажет что-нибудь вроде: «Этот Торло — настоящий мужчина. Признаю, что я ошибался раньше».

А губернатор скажет: «Поведай нам еще раз, Торло, как тебе удалось это сделать. Расскажи все снова и как можно подробнее, ибо нет ничего лучше, чем история о доблестных деяниях настоящего храбреца». И Торло мысленно уже представил себе, как он рассказывает свою историю, как его распирает от удовольствия — чувства сродни тому, когда, сидя на берегу, ты вдруг чувствуешь, как огромный окунь потянул леску, и, словно пронзенный электрическим током, вдруг на мгновение ощутишь, как прекрасен этот мир.

Его мечтания прервал хруст камней на тропинке. Звук этот, тихий и мимолетный, сразу же вывел Торло из раздумий и заставил насторожиться. Он лежал, замерев и весь превратившись в слух. Но ни хруста камней, ни звука шагов он больше не услышал, зато вскоре уловил шум человеческого дыхания. Так обычно дышат люди, когда поднимаются по крутой, скалистой тропе.

Торло догадался, что кто-то взбирается на вершину кратера.

Торло поднял голову и посмотрел наверх, вглядываясь в просвет между скалистыми уступами. Не сводя с него глаз, через некоторое время он увидел человеческую фигуру, которая появилась и тут же исчезла. За ней возникла другая, потом третья. Торло ждал. Когда по тропе прошли четыре человека, Торло встал и бесшумно взобрался на край кратера, продолжая вглядываться в темноту. Снизу не доносилось ни звука. Четверо неизвестных ушли в сторону Моры.

Торло последовал за ними. Это не составило для него труда.

Сам он уже тридцать шесть часов не курил, и сейчас его ноздри не могли не уловить табачного дыма и запаха прокуренной одежды, указывавших ему путь. Тропинка шла под гору, спускаясь к Море и Форт-Себастьяну. Маячившие впереди тени отчетливо вырисовывались на фоне светлеющего неба. Незнакомцы двигались медленно и осторожно: один впереди, двое — по обе стороны тропы за ним на расстоянии двадцати ярдов, и последний замыкал шествие, отстав ярдов на пятьдесят. Так, не меняя дистанции, они продвигались вперед, спускаясь по каменистым выступам, продираясь сквозь заросли кактусов и колючих кустарников, ни разу не останавливаясь, время от времени лишь. замедляя шаг, чтобы осмотреться по сторонам. Торло не мог не восхищаться их слаженными, осторожными движениями, ловкостью и проворством, которым могло позавидовать любое дикое животное; и его худое лицо, напоминавшее морду борзой собаки, еще больше вытягивалось от удовольствия и гордости за свою собственную ловкость, с какой он умудрялся следовать за ними.

И если их движения напоминали движения лисицы, крадущейся к курятнику, то его собственные походили на парящий в ночном небе полет совы, плавный и бесшумный. Убить таких людей будет для него истинным удовольствием, потому что, несмотря на все свое мастерство, ему придется пройти по лезвию ножа, ибо эти люди очень опасны.

Два часа им понадобилось, чтобы достичь края обрыва, возвышавшегося над фортом. Тут они остановились и вдруг, как по команде, растворились в ночной мгле, так что Торло на время потерял их из виду. Это произошло сразу после того, как они пересекли дорогу, ведущую из Моры в Ардино. Торло хорошо видел место, где они переходили дорогу, отметив его по облаку поднятой ими пыли. Но они внезапно исчезли, и Торло вскоре понял почему. Где-то далеко на дороге послышались мужские голоса, и вскоре из-за поворота показались двое. Торло даже мог разобрать, о чем они говорили. Эти двое были жителями его родной деревни — два брата-рыбака, жившие со старенькой матерью в убогой хижине, приютившейся на горном склоне. Сейчас они направлялись к морю, отчаянно споря, где им сегодня рыбачить.

Торло презрительно усмехнулся. Жалкие рыбаки, подумал он, рыбаками вы и останетесь до конца своих дней, и так будет всегда, пока мир не перевернется с ног на голову и пока рыба сама не станет ходить в сети по приказу человека.

Братья скрылись из виду, но прошло еще много времени, прежде чем незнакомцы вышли из укрытия, — так много, что Торло начал уже беспокоиться, что окончательно потерял их.

Но они снова зашагали по дороге, поднимая четыре облачка пыли.

Дойдя до края обрыва, они сошли с тропы и, слившись в одну большую тень, исчезли в зарослях, а Торло присел на землю. До Форт-Себастьяна отсюда было четыре мили, а дальше за ним лежала Мора. Было уже далеко за полночь, и в поселке почти нигде не горел свет. В форте огней было еще меньше: фонарь во дворе, на крыше да освещенные окна Колокольной башни. Со своего места Торло видел внутренний двор крепости, освещенный единственной лампочкой, висевшей над воротами. Целых два года, когда он был еще мальчишкой, в крепости не было солдат и там жил только смотритель Бархес. Слегка придурковатый старик частенько пускал мальчишек в крепость.

Бархеса давно уже не было в живых, но Торло помнил, как тот был привязан к мальчишкам, любившим поглумиться над полоумным стариком. Зато совсем другое дело было, когда ему удавалось отловить кого-нибудь из них в Колокольной башне или в одном из складских помещений. Торло едва сдержался, чтобы громко не плюнуть от отвращения при этом воспоминании. И очень своевременно, потому что звук этот легко бы разнесся в ночной тиши.

Время шло, Торло ждал, и наконец одно из освещенных окон Колокольной башни погасло, и вскоре в нем замаячил тоненький луч фонарика. Тогда из зарослей олеандра, чуть ниже того места, где сидел Торло, мелькнул ответный луч, тут же заслоненный чьей-то рукой. И Торло вновь не мог не восхититься проницательностью и ловкостью этих людей. Мигание фонарика пришельцев со стороны можно было принять не более чем за веселый танец светлячка, да и место было выбрано так, что сигналы, подаваемые из башни, видны были только отсюда. Торло замер, прислонившись к стволу пальмы, прижав колени к груди, и его буквально распирало от гордости за самого себя, так что временами он даже забывал, что делает это ради Арианны. Сейчас он делал это ради самого себя, ради того, чтобы не оставаться навсегда каким-то безызвестным Торло из Ардино. Где-то в далекой Англии живет королева, и эти люди и пленники из башни — ее враги. Два года назад, когда Торло случилось побывать в Порт-Карлосе, он сам видел прибывшего туда на королевской яхте английского герцога, супруга королевы… Вот это было судно!… И он улыбнулся, вспомнив, как, стоя в толпе у причала, увидел лицо этого герцога, скривившееся от запаха вяленой трески, ударившего ему в нос при сходе на берег. И Торло подумал, что это и его королева тоже и что он сделает это не только для Арианны, но и для нее.

И это правильно, так и должно быть. Мужчина должен совершать великие дела во имя женщины. И он снова представил себе, как говорит губернатору: «И тогда Торло понял, что эти люди ваши враги, что они договариваются с теми, кто заключен в башню, о побеге или о чем-то очень плохом… Тогда Торло поняла что никому не скажет и будет охотиться за ними один, чтобы не спугнуть их, не дать им удрать, а потом вернуться и придумать другую хитрость». И губернатор, выслушав его, сказал бы:

«Торло, ты поступил очень хорошо. Никто другой не смог бы сделать подобного. Подумай, что бы ты хотел получить в награду, разумеется в разумных пределах, и ты получишь…»

От этой мысли лицо его посерьезнело. Когда речь заходит о награде, нужно уметь сделать правильный выбор. Нужно быть заранее готовым к тому, чтобы не растеряться в последнюю минуту и говорить уверенно. Быть может, он попросил бы, чтобы его взяли матросом на королевскую яхту. О таком почетном месте не мог мечтать ни один житель Сан-Бородона.

Торло поднялся и пошел по каменной тропинке. Ему больше не нужно было продолжать следить за этими людьми. Подойдя к своему дому, он толкнул дверь и, стараясь не шуметь, чтобы не разбудить стариков, осторожно прокрался к комнате сестры. Дверь была полуоткрыта, Торло вошел и, приблизившись к ее постели, тихо опустился рядом на колени, нащупал ее руку. Подержав ее чуть повыше локтя, Торло понял, что Арианна не спит.

— Торло! — В ее голосе слышалось чувство облегчения, которое испытывает человек, давно лежащий без сна, терзаемый мыслями и с радостью откликающийся, когда кто-то появится рядом.

— Я пришел, — сказал он, не повышая голоса. — Я был у форта. Те люди были там. Их четверо. Похоже, там твой солдат и наткнулся на них и они убили его, чтобы он никому не рассказал, что видел их. Теперь мне все ясно. Они подавали сигналы в крепость.

— Ты уже сделал это? — В ее голосе прозвучали легкие нотки нетерпения. Она села на постели, отстранив руку брата.

— Еще нет. Я пришел за тобой. Только нельзя, чтобы проснулись старики, иначе они могут догадаться.

— Когда пойдем? Сейчас?

— Да, пока еще темно. Надо успеть до рассвета. Ведь ты же хотела присутствовать при этом?

— Кому же, как не мне, все увидеть собственными глазами?

Я хочу видеть, как они умрут, и плюнуть на их мертвые тела.

Как ты собираешься их убить? Из ружья?

— Нет.

Торло растянулся на дощатом полу, опираясь на локоть, и, впервые за много часов скрутив себе папироску, жадно закурил.

— Нет, — проронил он задумчиво. — Я долго обдумывал это.

С ружьем одному трудно справиться с четверкой. Но мне пришло в голову кое-что получше. — И он усмехнулся.

С кровати послышался сердитый голос Арианны:

— Ты можешь смеяться и радоваться сколько угодно, мне до этого нет дела. Мне нужно только одно.

— Мне тоже, — ответил он, не обращая внимания на ее упрек, и потом, обращаясь скорее к самому себе, нежели к ней, продолжал:

— Эти люди очень хитры. Надо было видеть, как они двигаются ночью, чтобы понять это. Они живут в заброшенной пещере в кратере и днем не высовываются. По ночам выходят, чтобы набрать воды и передать сигналы в крепость.

Сейчас они, должно быть, уже вернулись туда.

— Как ты собираешься это сделать? — спросила Арианна.

— Ручными гранатами.

— А-а, хорошо! — одобрила Арианна. — Правильно, так и надо.

— Уж куда правильнее, — продолжал Торло. — Ведь как раз твой солдат и принес их нам. Помнишь, как первый раз он пришел к тебе? Мы тогда вместе рыбачили…

— Не хочу вспоминать, — отрезала Арианна. Но мысли о прошлом все равно не отпускали ее.

Чтобы завоевать расположение ее родственников, Марч принес из форта ручные гранаты, и вместе с Торло они все трое вышли в море у берегов Ардино. Марч показал им, как нужно пользоваться ими, и, вырвав зубами чеку, швырнул одну гранату в воду. Они едва успели досчитать до пяти, как поверхность воды содрогнулась от потрясшего пучину взрыва и взмыла вверх, потоками обрушиваясь на лодку, а спустя несколько секунд вокруг, как оказалось, все было покрыто рыбой.

— Осталось всего четыре, — сказал Торло. — Но нам хватит и двух. Только нужно успеть до рассвета.

Торло замолчал, представив, как в предрассветной мгле он стоит у входа в пещеру, держа в обеих руках по гранате. Потом, сорвав зубами чеку с одной из них, швыряет ее в пещеру, тут же принимаясь за другую… Он лежал на спине, жадно затягиваясь папиросой, потом сказал:

— Если я усну, разбуди меня, когда придет время. Самое главное не потревожить стариков.

Мэрион очнулась от сна. Она задремала, и ей приснилось, будто она гуляет по холмам Ньюбери. Знойный день, палящее солнце, ни единого дуновения ветерка. Вдруг впереди она замечает идущего по тропинке мужчину. Чтобы не догонять его, она замедляет шаг, но каким-то странным образом расстояние между ними остается прежним. И как она ни старается отстать, мужчина все так же продолжает шагать в двухстах ярдах впереди нее. И постепенно, может быть, оттого, что он единственный, кого, кроме нее, можно увидеть здесь до самого горизонта, она начинает замечать, что его фигура знакома ей, но никак не может вспомнить его имени. Постепенно в ней начинает расти желание догнать его, остановить и заглянуть в лицо, и она уже не может отделаться от этого желания. Тогда она ускоряет шаг, но расстояние между ними не сокращается. Нестерпимая жара, словно тяжелая ноша, которую ее заставили нести, мешает ей идти быстрее. Вдруг мужчина исчезает в небольшой буковой роще, показавшейся впереди. Она тоже спешит укрыться под деревьями и, вступив в прохладную сень серебристо-серых стволов, с удовольствием ощущает под ногами мягкий шорох сухих листьев. Она озирается по сторонам, так как уверена, что незнакомый путник, должно быть, тоже захочет задержаться под этим прохладным, освежающим пологом, но путника по-прежнему нигде не видно. Тогда, обогнув дерево, она вдруг видит его стоящим спиною к стволу, и он, протянув ей навстречу руку, берет ее за локоть. Она заглядывает ему в лицо и, все еще не в силах вспомнить его имени, слышит свой собственный голос: «Да, конечно. Да, да, конечно…»

И вот теперь, проснувшись, она лежала, чувствуя себя потерянной в бесконечной, кромешной тьме, и все еще чувствовала прикосновение его руки. Постепенно в ее мозгу начали вырисовываться очертания окружающих предметов, и она вновь обрела ощущение реальности. Она вспомнила, что находится на Море, в Форт-Себастьяне, а постель, на которой лежит, стоит у стены изголовьем к окну.

Неведомая рука снова сжала ее локоть и тут же отпустила, а голос сказал:

— Проснулись?

— Да, — ответила она, узнав голос полковника Моци, но слово это прозвучало как-то сдавленно, оттого что в горле она почувствовала ком. Она слышала, как полковник зашевелился и придвинутый к постели стул, на котором он сидел, скрипнул.

— Я только что переговаривался с Миетусом. Все окончательно решено. Завтра днем Сифаль передаст по рации инструкции для самолета-амфибии. Все должно иметь свою оболочку, как орех в скорлупе. Вы довольны?

— Да, довольна, — сказала она, почувствовав внезапный испуг. Хотя Моци говорил тихо, в его голосе чувствовалось возбуждение, даже легкая дрожь, и он снова положил руку на ее голое плечо. — Вы уже сообщили Хадиду?

При звуке этого имени он презрительно выдохнул воздух через ноздри:

— Ишак может кричать ему в ухо, и он все равно не проснется. Вы же знаете, что он обычно делает, когда ему нужно побороть страх перед предстоящей опасностью. Завтра он будет отважен как лев.

— Мне жаль его.

Его рука медленно поползла по ее плечу, но Мэрион не испытывала ничего, кроме полного безразличия.

— Он не мужчина. Думать о нем — значит попусту терять время.

— Но ведь он нужен вам.

— Да, нужен. Но при этом он не перестает оставаться для меня пустым местом. Ничтожество…, и мы с вами оба знаем это.

Давайте забудем о нем.

Рука его уже проникла под бретельку ее ночной рубашки, и Мэрион с отвращением чувствовала ее тепло на своем плече.

Мэрион знала, что можно найти управу на любого мужчину, даже на такого, как Моци, но сейчас она чувствовала себя слишком усталой, чтобы заниматься этим.

— Вас и Кирению ждут великие свершения, — сказала она. — Вы сейчас в предвкушении грядущих событий, и, вероятно, поэтому вам не спится. Если вы хотели что-то сказать, говорите.

Или уходите.

— То, что я хочу сказать, можно выразить только сердцем.

Мы вместе многое пережили. Мы все делили поровну: радость и горе, опасности и надежды. Мы вместе переносили тяжесть лишений, и наши судьбы переплелись. Мы делили поровну почти все, и осталась разве что только малость. И эта малость состоит в том, что вы женщина, а я мужчина.

Он продолжал гладить ее плечо, Мэрион подняла руку и схватила его за запястье. Стул скрипнул, она услышала хриплый, гортанный звук, вылетевший у него из горла, и, даже не видя в темноте, поняла, что он склонился над нею совсем близко.

— Уходите, Моци, — проговорила она, чувствуя, как ее душит темнота и его присутствие.

— Не могу, — сказал он и положил свободную руку на ее другое плечо. Лицо его было теперь совсем рядом. Господи, да что это с ними со всеми, подумала она, зная при этом, что это то же самое, что заставляет ее просыпаться по ночам с ощущением тоски и какого-то томящего желания… Только для Моци у нее нет ничего. Ничего!

— Уходите! — сердито воскликнула она.

— Не могу.

Он попытался высвободить руку, и его дыхание, теперь уже совсем близкое, коснулось ее лба.

— Я чувствую биение вашего сердца. Оно стучит как у пойманной птицы. Не нужно бояться, я прогоню ваши страхи.

Рука его снова провела по ее плечу и поползла вниз, к груди, обжигая ее своим прикосновением. Губы его приблизились к лицу Мэрион, но она увернулась.

Навалившись на нее всей тяжестью, Моци попытался обнять ее. Откинув одеяло, Мэрион села на постели и вцепилась зубами ему в руку. Задохнувшись от внезапной боли, Моци опешил, а Мэрион рывком вскочила с постели, наткнувшись на ночной столик и с грохотом уронив стоявшую на нем лампу. С криком она бросилась к двери, но он догнал ее и зажал рот рукой, потом крепко обхватил за талию и приподнял. Они пошатнулись и вместе упали, опрокинув стол. Мэрион снова закричала, изо всех сил пытаясь вырваться из рук Моци. Она слышала его довольный смех и поняла, что эта борьба доставляет ему удовольствие. Моци пытался схватить ее за руки и перенести на постель, и Мэрион с ужасом поняла, что силы вот-вот покинут ее и она больше не сможет сопротивляться. Она даже не знала, кричит она или борется молча. Вдруг ее тело, измученное длительной борьбой, обмякло, и Моци, не ожидая этого, ослабил хватку. Мэрион соскользнула на пол. Она лежала, не в силах пошевельнуться, слыша над собой его тяжелое дыхание, и понимала, что сейчас, когда он переведет дух, он просто возьмет ее и отнесет на постель. Все ее тело содрогнулось в отвращении, с ужасом ожидая этого момента.

Но этому моменту не суждено было наступить. Страшный черный кошмар вдруг сменился ослепительным сиянием. Она подняла глаза, ослабшей рукой прикрывая их от сокрушительной силы света. Над нею стоял Моци, а за ним в дверном проеме она увидела майора Ричмонда, одетого в халат и державшего руку на выключателе.

Моци повернулся и ринулся к Ричмонду.

— Убирайтесь! — кричал он. — Убирайтесь отсюда! — В голосе его звучала властность хозяина, выведенного из себя бестолковостью слуги, имевшего неосторожность помешать ему.

Яркий сноп света явился в тот момент, когда весь этот удушливый кошмар почти достиг своего апогея. Мэрион посмотрела Ричмонду в глаза и заметила, как дернулись его скулы, словно он получил удар грубой кожаной плетью. Он шагнул вперед и занес руку. Мэрион поразило, что пальцы его не сжаты в кулак, а распрямлены. Ребром ладони он нанес Моци удар по шее, тот застонал и начал сползать на пол. И тогда левая рука майора, сжатая в кулак, проделав дугу, ударила падающего Моци в челюсть.

Отступив в сторону, Джон стоял над телом Моци. На пороге появился сержант Бенсон, а за ним Абу, прибежавший на шум.

— Сержант, — сказал Джон, — отнесите его в комнату. Пусть Абу поможет вам.

Они стали поднимать стонущего Моци.

Кажется, перестарался, отойдя в сторону, подумал Джон.

Только на его месте любой бы не выдержал. Он проводил их взглядом, слегка потирая ребро ладони, онемевшей от удара.

— Пусть Абу останется с ним, — сказал он. — А вы возвращайтесь к воротам.

Они потащили Моци по ступенькам, а Джон вернулся в комнату и закрыл за собой дверь.

Мэрион все еще сидела на полу, поджав под себя ноги и уткнувшись лицом в ладони. Ее голые плечи содрогались, она судорожно хватала ртом воздух, словно находя в нем какую-то исцеляющую силу.

Глядя на ее загорелые ноги, на разорванную шелковую рубашку, на исполненное страдания лицо, Джон вдруг почувствовал к ней жалость и бесконечную нежность, и злость к Моци, доходящая до слепой ярости, с новой силой охватила его. При виде ее жалкого, беспомощного тела, растрепанных волос в груди его что-то сжалось, словно он пытался разорвать опутывавшие его веревки, до боли врезавшиеся в тело.

Она подняла на него глаза, проведя слабой рукой по шее и силясь улыбнуться, как-то выразить ему свою благодарность, но все еще не могла отойти после случившегося и до конца осознать, что все уже позади.

Он наклонился и взял ее под руку.

— Пойдемте, — нежно проговорил он, приподняв ее и обхватив другой рукой за талию.

Она встала и, переведя дыхание, проговорила:

— Благодарю вас.

С минуту он еще поддерживал ее, потом осторожно убрал руки, словно отпустил что-то очень хрупкое, способное разрушиться от малейшего резкого движения. Заметив на полу возле постели ее халат, он поднял его и накинул ей на плечи. Это движение сблизило их настолько, словно оба они давно, но робко ждали этого момента; она склонила голову и уронила ее ему на грудь.

— Все в порядке, — проговорил он, обнимая ее еще крепче, и склонил голову, коснувшись губами ее лба. То, что сейчас происходило между ними, казалось ему таким естественным, что совсем не удивляло его, и все, что он сейчас чувствовал, это безграничную нежность к ней и желание защитить ее. Медленно она подняла глаза на него и улыбнулась, и он понял, что теперь она оправилась от постигшего ее ужаса. Тогда он наклонился и поцеловал ее в губы, поцеловал так легко и естественно, что Мэрион даже не поняла, что произошло.

— Вам нужно лечь в, постель, — сказал он и повел ее за руку к кровати. — Ложитесь. — Он улыбался, а голос его звучал весело и юно, словно он сейчас утешал беспомощного, напуганного ребенка. — Ложитесь в постель.

Она послушно легла, пока он расставлял стулья и поднимал перевернутый столик. Кивнув на разбитую настольную лампу, он сказал:

— Утром Бенсон принесет вам другую. Вам что-нибудь нужно сейчас? Может быть, хотите чего-нибудь выпить?

— Нет, спасибо. — Она лежала в постели и чувствовала себя такой счастливой, и это новое ощущение было для нее таким странным, что ей понадобилась бы целая вечность, чтобы осмыслить его до конца. Он склонился над нею и подвернул края выбившейся простыни. Вид у него был такой серьезный, что она на мгновение почувствовала себя ребенком и даже тихонько рассмеялась. Он немного помедлил. Лицо его было сейчас совсем близко, и тогда она притянула его к себе и поцеловала, словно бы, в знак признания того, что произошло между ними, и ей вдруг горячо захотелось держать его в своих объятиях целую вечность и никогда не отпускать. Губы его касались ее мокрого от слез лица, и он чувствовал то облегчение, которое разлилось по всему ее телу, словно где-то в глубинах его стылого безмолвия забил родник, жизненной силой сокрушающий ледяные глыбы одиночества, кроме которого все эти годы она не знала ничего.

Джон выпрямился, не выпуская ее рук, а она склонила голову набок и поцеловала его руку.

Ему хотелось сказать что-то еще, как-то нарушить ту молчаливую грань, до сих пор разделявшую их, но он так и не нашел ни одного подходящего слова. Они улыбнулись друг другу, и он направился к двери. Стоя на пороге, он поднес руку к выключателю и вопросительно посмотрел на Мэрион. Она кивнула в ответ. Джон выключил свет и вышел из комнаты.

Подойдя к двери, ведущей на галерею, он постучался. В замке заскрежетал ключ, ему открыл сержант Бенсон, Джон сделал ему знак не закрывать дверь.

— Отвели его? — спросил он, шаря в карманах в поисках портсигара, напрочь забыв, что на нем сейчас халат, а не мундир.

Бенсон вынул пачку сигарет и протянул ему.

— Вы тоже закуривайте, — сказал Джон. — Сегодня можно нарушить правила.

— Спасибо, сэр.

Сейчас присутствие Бенсона вселяло в Джона спокойствие.

В его мозгу медленно зрела мысль, и компания сержанта пришлась ему сейчас очень кстати.

— Ему очень плохо…, по-настоящему плохо, сэр. Рвало так, что аж наизнанку выворачивался. Вы чуть не убили его, сэр. — В голосе Бенсона слышалось одобрение, какое обычно выказывает в подобных случаях солдат своему офицеру.

— Да надо было убить, — сказал Джон. — Только пришлось бы потом отвечать.

— Когда я услышал шум, мне и в голову не могло прийти ничего такого… А здорово вы его, сэр… А как леди, в порядке?

Я вот думаю…

— С ней все в порядке.

Джон часто и глубоко затягивался сигаретой, думая: «Здравый смысл диктует мне, что это невозможно. Это немыслимо, это безумие. Но почему же мне нет дела до здравого смысла?»

Сержант Бенсон продолжал:

— А этот второй дрыхнет как сурок, из пушки не разбудишь.

Даже не выглянул. Странный он какой-то. Да вообще все они какие-то странные. Вот он, например, все время читает и читает. Пройдешь мимо, так он и головы не поднимет. Такое впечатление, будто витает в облаках. Сдается мне, у себя в Кирении он был совсем другим. А здесь хандрит. Это все равно как дикий зверь. Посади его в клетку, он места себе не находит, мучается. Вот и некоторые люди так же.

Бенсону хотелось поговорить. Еще бы, разве не приятно, забыв о своем звании, поболтать с офицером на равных?

Джон бросил окурок на каменную плиту, растерев его ногой.

— Только пусть это останется между нами, сержант. Если узнают солдаты, то скоро об этом заговорят и местные жители, а к нам завтра пожалуют журналисты. Губернатор вряд ли захочет огласки. А кроме того, — он усмехнулся, — я сам не хочу, чтобы по инстанции доложили, что я избил заключенного. Даже если он этого и заслуживал.

— Конечно, сэр.

— Ладно, пойду спать, только сначала загляну к Моци.

— С ним Абу.

— Это хорошо. Значит, неприятностей больше не будет.

Он повернулся и скрылся за дверью башни. Из-под двери Моци пробивался свет, Джон открыл ее и вошел без стука.

Моци сидел на постели с чашкой кофе в руках. Абу стоял у окна, держа влажную простыню.

При появлении Джона ни единый мускул не дрогнул на лице Моци.

— Полковник Моци, — сухо и сдержанно обратился к нему Джон.

— Да.

— Обращаюсь к вам как комендант крепости. Встаньте, когда я с вами разговариваю.

Моци мгновение колебался, потом медленно поднялся. В глазах его блеснула ненависть.

— Хочу предупредить вас, — решительно продолжал Джон, — что еще одна выходка с вашей стороны — и вы будете неделю сидеть взаперти в своей комнате. Я ясно выразился?

Глаза Моци сузились, а губы плотно сжались.

— Яснее некуда, майор Ричмонд.

— Тогда все.

Джон повернулся и вышел.

Спустившись по темной лестнице на один пролет, он подошел к двери Шебира. Из щели под дверью не было видно света. Как можно спать, когда происходит такое? — подумал Джон.

На шум прибежали и Бенсон и Абу, а этот человек спит как ни в чем не бывало, в то время как этажом ниже нападают на его жену. Это действительно очень подозрительно. Как это выразился Бенсон? Что он хандрит, места себе не находит, словно дикий зверь в клетке? И такое впечатление, будто он витает в облаках?… Он снова мысленно вернулся во времена учебы в Оксфорде. Странное дело, но с тех пор, как он оказался здесь, на Море, рядом с этим человеком, студенческие годы редко вспоминались ему. Сейчас же, стоя под дверью Хадида Шебира, он снова вспомнил былые времена. Однажды в веселой компании кто-то из студентов ненароком произнес какие-то слова, вызвавшие у Хадида раздражение, и кирениец, сверкая глазами, набросился на него. Кончилось тем, что была вызвана полиция, и обоих потом чуть не исключили из числа студентов до конца семестра Как же тогда этот человек должен был реагировать на присутствие Моци в комнате его жены? А может быть, его вообще больше уже ничего не волнует? Может быть (при одной только мысли об этом Джон снова пришел в бешенство), может быть, он проснулся и продолжал лежать в постели, безучастный ко всему, словно ничего и не происходило ни с его женой, ни с Моци? Но как же так? Ведь Хадид известен своим вспыльчивым, гордым нравом и безупречным воспитанием.

Сейчас Джон не находил в нем ни одного из этих качеств.

Поддавшись внезапному побуждению, он открыл дверь и вошел в комнату, погруженную во мрак. В ней было жарко и душно, и Джон догадался, что окна здесь не открывались уже много дней. Со стороны постели доносилось едва слышное сонное дыхание. Как же он может спокойно спать? Выведенный из себя этим обстоятельством, Джон включил свет. Может, хоть теперь придет в себя? Джон чувствовал, что где-то в глубине души начинает зарождаться ненависть к этому человеку, замешанную на духе соперничества. Ведь этот человек муж Мэрион, и именно он должен был прибежать к ней на помощь первым, защитить, уберечь от… Нахмурившись, Джон приблизился к постели.

Вытянувшись во весь рост, Хадид лежал поверх простыней почти голый. Из приоткрытого рта вывалился кончик языка.

Этот открытый рот и безвольно вывалившийся язык напрочь перечеркнули природную красоту смуглого лица, лишив благородства и интеллекта, придав ему идиотский вид слабоумного.

Тело тоже было полностью расслаблено. Сейчас оно казалось вылепленным из черной глины, мягкой, податливой, и снабженным для крепости мускулами и костями. Джону была хорошо знакома эта поза, так как ему не раз доводилось помогать приятелям добираться до постели после обильной попойки, а позже заходить к ним, чтобы проверить, все ли в порядке. Это была обычная поза спящего пьяного человека. Но Хадид… Хадид никогда не притрагивался к спиртному. Даже в веселые студенческие годы.

Джон наклонился и поднял спящему веко. Зрачок был сужен.

Джон выпрямился, убедившись, что его подозрения подтвердились: спящий на постели человек находился под действием наркотика. Джон смутно припомнил слова Бэнстеда, что якобы, по слухам, Хадид время от времени употребляет наркотики.

Теперь он почувствовал жалость к этому человеку. Много лет назад, в Оксфорде, это был сильный, стройный, мужественный человек, полный жизненной силы, бившей через край. Джону снова вспомнились душевые кабины после матча по регби. Тогда это сильное, смуглое тело, искрящееся каплями воды, напоминало ему картины Веласкеса. Он хорошо запомнил его потому, что как раз в те времена мать прочила его в художники…

Он любил живопись. Ему нравился Эль Греко, нравились безумные кошмары Босха, изящная белизна Утрилло и первозданная красочность полотен итальянцев, заполнявшая стены галереи Уффици. И всякий раз глядя на тело Хадида, словно окутанное светящейся прозрачной водяной пеленой, он смотрел на него глазами художника, зная, что именно такое тело хотелось бы ему рисовать. Кому-то это могло показаться странным и неприличным, но он хорошо запомнил это тело, может быть, еще и потому, что чуть левее пупка много раз видел огромное, не правильной формы родимое пятно, так резко контрастировавшее с безупречной красотой остального тела.

Теперь же, глядя на спящего, длинной, темной тенью распластавшегося на простынях, на его тело, почти обнаженное, если не считать узкой набедренной повязки, которые носят мужчины его народа, Джон заметил, что на смуглой, гладкой коже вокруг пупка нет ни единого пятнышка. Джон продолжал изумленно разглядывать живот спящего — родимого пятна не было. И тут, словно пронзенный, он почувствовал, что к нему постепенно начинает приходить осознание.

Все еще не веря своим глазам, подозревая, что во всем виновата коварная игра света и отчаянно копаясь в памяти, Джон склонился ниже над спящим. Но ошибки не было. У человека, лежавшего на кровати, не было родимого пятна. Всякий раз стоя под душем, он не переставал удивляться тому впечатлению, какое производило это пятно, этому дефекту на теле самого совершенства.

И тогда Джон понял: человек, который спит здесь сейчас перед ним, не Хадид Шебир. Он просто не может быть Хадидом Шебиром. Все остальное: и лицо, и волосы, и фигура, и даже сама кожа — все вроде бы принадлежало ему. Но накачанный наркотиками человек, лежавший на постели, был не Хадид Шебир.

С ощущением, будто подсмотрел что-то неприличное, и спеша поскорее убраться из комнаты, Джон повернулся, выключил свет и вышел. Рассеянный, погруженный в раздумья, он спустился по лестнице, пройдя мимо сержанта Бенсона, пожелавшего ему спокойной ночи. А тот недоуменно смотрел ему вслед, и по невнятному звуку, заменившему ответное пожелание, сержант понял, что майор находится сейчас за много миль отсюда.

Глава 10

Луна давно уже зашла, когда они выбрались из дому. В теплой, обволакивающей темноте чувствовалось какое-то нетерпеливое томление, казалось, все вокруг только и ждало, когда наконец забрезжит рассвет и первые крики птиц нарушат ночное безмолвие.

Чтобы добраться до кратера, им потребуется больше часа, а к тому времени, рассчитал Торло, должен наступить рассвет.

Они еще успеют приблизиться к пещере незамеченными', так как будет достаточно темно, хотя и не настолько, чтобы промахнуться. Гранаты лежали у Торло в кармане — всего четыре штуки, — хотя он знал, что ему хватит и двух. Гранаты были старые, и Торло нарочно взял четыре, на тот случай, если одна не сработает.

Они шли молча, Торло немного впереди, но он знал, что Арианна, которой тропинка знакома не хуже, чем ему, идет следом.

На полпути до вершины Ла-Кальдеры они остановились передохнуть. Торло коснулся руки сестры, кивнув на море. Там вдалеке на светлеющем небе мерцали огни сан-бородонского маяка. Скоро наступит рассвет, подумал Торло, миноносец «Данун» выйдет в море и уже днем губернатор будет здесь, на Море.

Прежде чем двинуться дальше, Торло шепотом сказал:

— Когда поднимемся, пройди вдоль кратера и спустись к пруду. Придешь, когда свистну. Глупо спускаться по тропе вместе. Если что-нибудь случится, тебя не должно быть со мной. Если свистну, значит, все в порядке и гранаты у меня в руках. Тогда и подойдешь.

Тропинка сделалась совсем узенькой и пролегала по дну высохшего горного ручья, извивавшегося между платанами и виноградниками. Арианна уверенно двигалась в темноте, думая лишь о том, что, когда все будет позади и убийцы Марча будут мертвы, ей станет намного легче… Боль эта, конечно, неизбывна в ее сердце, и всякий раз, украшая церковь цветами, она будет ставить свечку за упокой его души.

Она слышала шаги Торло, гулко отдающиеся по бетонным ступенькам огромного резервуара, предназначенного для хранения воды, питавшей деревню в засушливые месяцы. Когда-то, хотя это и было запрещено, они с Марчем купались в этом резервуаре… При этом воспоминании тело ее пронзила мучительная судорога.

Арианна разгорячилась от ходьбы, волосы ее растрепались и прилипли к вспотевшему лбу. Когда они добрались до вершины, Торло положил руку ей на плечо и тихонько молча подтолкнул вперед. Арианна направилась в обход кратера, а Торло уселся под огромным валуном и закурил, пригнув голову и заслоняя рукой огонек сигареты. Он ждал, когда сестра спустится к водоему. Наконец он затушил сигарету и поднялся. Небо на востоке стало серым, как ослиная шкура; где-то слева смолкла застрекотавшая было цикада. Торло вышел на тропинку, ведущую внутрь кратера. Чернота, зиявшая впереди, напоминала вход в гигантский туннель, ведущий в самое сердце земли. Медленно и осторожно Торло начал спускаться вниз, придерживая рукой гранаты, чтобы они не стучали друг о дружку в кармане.

Торло представлял, как потом будет описывать события этой ночи, и улыбался. После этой истории о нем станут говорить всю его оставшуюся жизнь. «Вон идет Торло Зарате из Ардино», — будут повторять люди, с завистью глядя ему вслед, а женщины одарят его нежными взглядами, и их совсем не смутит его некрасивое лицо, потому что они будут считать его настоящим мужчиной…

Наконец ноги Торло коснулись иссушенной земли днища кратера. Торло постоял прислушиваясь. Арианна, должно быть, уже у пруда, в двухстах ярдах отсюда. Вот жаль, подумал он, что от взрыва его гранат не проснется весь остров — каменные стены кратера и самой пещеры поглотят звук.

Он осторожно подкрадывался к пещере, время от времени останавливаясь и прислушиваясь. Инстинкт подсказывал ему, что с этими людьми нельзя терять бдительности. Кроме того, он догадывался, что пленники из крепости очень важные птицы, иначе зачем бы им скрываться здесь?… Ну что ж, даже хорошо. Чем важнее эти пленники, тем больший почет и уважение окажут ему люди.

Торло остановился в десяти ярдах от входа в пещеру и распластался на земле. Серая пелена рассвета нарастала подобно приливу, захлестывая теперь края кратера. Зияющая чернота сменилась игрой теней, и Торло уже мог различить силуэт росшей неподалеку агавы, очертания каменистых выступов и зарослей кустарников. Где-то в стороне озерца вспорхнула птица, разрезав ночную тишину одиноким криком. Торло слышал, как она, шумно хлопая крыльями, пролетела над его головой, и улыбнулся, догадавшись, что ее вспугнула Арианна.

Торло пристально вглядывался в темноту пещеры, в белевший перед ним бамбуковый частокол высотою примерно четыре фута и на пару футов не достающий до ее свода. Частокол был устроен для защиты от ветра, вход же располагался сбоку.

Закинуть гранаты в пространство между частоколом и сводом пещеры не составляло труда. На Море любой мальчишка мог с пятидесяти ярдов попасть камнем в козу, ведущую стадо, лишив его таким образом вожака.

Должно быть, они уже набрали воды и теперь отдыхают после ночной вылазки. Торло представил, как они все четверо лежат на подстилке из сухих пальмовых листьев, уверенные в своей безопасности; может быть, оставили одного караулить и тот из последних сил борется со сном.

Торло медленно поднялся и вытащил из кармана гранаты, закусив губу в предвкушении мести. Взяв в каждую руку по гранате и не сводя глаз с частокола, он шагнул вперед. Ему даже захотелось зевнуть — не от усталости, а от ощущения предстоящего удовольствия.

Он поднес правую руку ко рту, вырвал чеку, свистнул и бросил гранату в устье пещеры. Потом швырнул вторую гранату вслед за первой и распластался на земле, укрывшись за небольшим валуном.

То, что последовало после, доставило ему истинное наслаждение. Когда вторая граната исчезла за частоколом, чрево пещеры содрогнулось от страшного треска, словно какая-то гигантская челюсть, вгрызаясь в податливую мякоть, вдруг со скрежетом наткнулась на твердую сердцевину. Два взрыва слились в один звук, сотрясая каменную полость до самых глубин долгим, протяжным грохотом.

Частокол снесло ударной волной, обломки бамбуковых кольев смешались с серой пылью и каменным крошевом.

Часть свода обрушилась, разлетевшись на множество осколков.

Торло поднялся. Справа в сером забрезжившем рассвете показалась Арианна. Некоторое время они стояли и смотрели на полузаваленный вход в пещеру. Где-то в ее глубине упал камень, потом все стихло.

Торло нащупал руку Арианны.

— Все кончено, — сказал он, глубоко вздохнув и чувствуя, как в горле у него запершило от каменной пыли, наполнившей воздух и мешавшей ему разглядеть радостный блеск в глазах сестры.

— Да, все кончено, — повторила Арианна и медленно перекрестилась. — А теперь я бы хотела посмотреть на них.

Торло кивнул. Но прежде чем они успели двинуться с места, сзади послышался звук, ясность и отчетливость которого не оставляла сомнения. Это был хрустящий звук тяжелых шагов человека, не намеренного больше скрываться и соблюдать предосторожность.

Торло метнулся в сторону, заслонив собою сестру. Сбоку, из-за скалистого выступа им навстречу вышли пять человек.

— Беги! — крикнул Торло Арианне, толкнув ее, и попытался нащупать в кармане оставшиеся гранаты. Незнакомцы обступили его полукругом, один из них, стоявший в центре, поднял правую руку. Раздался выстрел, Торло закачался и упал — слева на груди его зияла огромная дыра.

Арианна, словно загнанная зверушка, метнулась к пещере.

После того как упал Торло, она испытывала лишь смертельный ужас. Рывками она достигла пещеры и начала карабкаться вверх по каменистым уступам кратера.

Позади нее внизу неподвижно стояли пять человек, потом один из них снова поднял револьвер, и когда Арианна была уже футах в пяти от вершины кратера, выстрелил. Пуля ударилась о камни, град острых осколков осыпал Арианну, и она упала.

Девушка скатилась к самому подножию пещеры и теперь лежала неподвижно, неуклюже подвернув правую ногу.

Убрав револьвер в карман, Миетус в сопровождении остальных подошел к ней. Глаза Арианны были закрыты, лицо перепачкано кровью.

Подняв руку, Миетус презрительно скривился и пригладил выцветшие белесые волосы.

— Темновато, — проговорил он, скорее обращаясь к самому себе, нежели к остальным. — Но я не мог промахнуться. И все-таки надо было брать чуть вправо.

Он присел на корточки рядом с Арианной и перевернул ее" на спину. Распрямив ее ногу, он несколько мгновений внимательно ощупывал ее.

— Перелом чуть выше лодыжки, — наконец определил он и поднялся.

— Что будем с ней делать? — спросил Плевски, имевший странную привычку ворочать во рту языком, словно только что разжевал что-то противное.

Остальные удивленно посмотрели на него: Миетус, Сифаль, смуглокожий и гибкий, как девушка, но в то же время настолько уверенный в своей силе, что, находясь рядом с ним, ни один мужчина не мог бы чувствовать себя спокойно; Роупер, с потрепанным, измятым, но некогда, видимо, приятным и открытым лицом, и Лоренцен, высокий, широкоплечий, с непомерно маленькой смешной головой. Все они стояли, молча глядя на Плевски, пораженные глупостью вопроса.

— Ее судьба решена, — проговорил наконец Миетус. — Но сначала отнесем ее в пещеру. Я хочу кое-что узнать, когда она придет в себя. Плевски, останешься с ней, а мы поднимемся наверх. Мы должны быть готовы, если сюда придут.

— Да никто сюда не придет, — возразил Роупер. — Стены кратера поглотили звук взрыва.

Они внесли девушку в пещеру и положили на груду камней, потом втащили Торло, оставив его лежать у самого входа.

— Когда она придет в себя, подашь сигнал, и я спущусь, — распорядился Миетус.

— Оставьте мне сигарет, — попросил Плевски.

Лоренцен бросил ему пачку.

Плевски сидел на пороге пещеры и смотрел им вслед, скоро они исчезли в зарослях слева от тропинки.

С каждой минутой становилось светлее, западный склон, первым встретивший розовые лучи восходящего солнца, покрылся легкой серебристой дымкой, похожей на мучнистую росу.

Плевски закурил сигарету и посмотрел на Арианну. Когда-то много лет назад в Польше у него была девушка, чем-то похожая на эту: такая же темноволосая, с пышным, по-крестьянски крепким телом. Потом, окинув взглядом потрескавшиеся от взрыва своды пещеры, он плотно сжал губы. И черт его дернул спросить, что с нею делать. И так ясно. Этот парень собирался уничтожить их. Так на какую же жалость может рассчитывать она?… Им просто повезло… Миетусу всегда везет. Впрочем, кого им действительно надо благодарить, так это Сифаля. Высокие стены кратера создавали помехи для его радиопередатчика, поэтому, чтобы выйти на связь с Максом Дондоном, радист выбирался на склон Ла-Кальдеры. В эту ночь он не стал спускаться вместе с остальными внутрь кратера, а остался снаружи, чтобы выйти на связь.

Вот тогда-то он и заметил на тропинке крадущегося за ними человека. Сифаль проследил за ним до самого его дома в Ардино и вернулся. Дальше все было совсем просто. Двое отправились в деревню наблюдать за домом, а остальные вынесли из пещеры вещи… Как все просто получилось у Миетуса. Такое впечатление, будто он прочел мысли этого парня…

Плевски снова посмотрел на девушку. От полковника Моци Миетус узнал, что убитый ими солдат встречался с девушкой из Ардино. Миетус высказал предположение, что это и есть та самая девушка. Она все еще не приходила в сознание и тяжело дышала. Плевски перевел взгляд на лежавшее у порога тело, над которым уже начали виться мухи, ожившие на солнце. Плевски подобрал несколько валявшихся в углу скомканных мешков и накрыл ими тело, потом уселся поудобнее, прислонившись к стене. Ему опять вспомнилась девушка-полька, она всегда выходила встречать его к мосту за деревней. Раз в неделю он приезжал туда скупать у крестьян кур для магазинчика, который держал его отец… Плевски недовольно хмыкнул. Все это было так давно, что теперь и вспоминать не стоит.

Лежа в постели и провожая взглядом золотистый солнечный луч, пересекавший комнату от окна до самой двери, Мэрион Шебир встречала новый день со странным, смешанным чувством: она была и счастлива и несчастна одновременно. Она приготовилась смело и решительно смотреть в лицо событиям, ворвавшимся в ее жизнь. И хотя события эти были для нее внове, она теперь поняла, что они давно уже назревали и возникли отнюдь не случайно. Просто этой ночью они вырвались на свободу, снеся тот барьер, который она так старательно воздвигала вокруг себя. Отныне она уже больше не была творением рук своего мужа. Все эти годы она не знала ничего, кроме Кирении и своего преданного служения этой стране. Теперь же она увидела, каким злом может обернуться тупая, бессмысленная и фанатичная приверженность идее. Ведь если безрассудно и слепо следовать идее, то рядом с ней сама человеческая жизнь теряет значимость. В борьбе за права и национальную свободу люди убивают себе подобных. Да что там говорить, если она сама еще совсем недавно, уже будучи в этой крепости, узнала, что ценою ее собственной свободы и залогом военно-политических успехов Кирении должны стать жизни других людей. Все эти люди, что окружают ее здесь — и сержант, и повар, и солдаты, — обречены на смерть. Но та женщина, которая до сих пор могла спокойно уживаться с этой мыслью, была теперь для нее чужою.

Два года понадобилось ей на то, чтобы вновь обрести себя и свободу. Два года назад, когда Хадид погиб в перестрелке, в киренийской армии сложилась опасная ситуация. Известие о его гибели могло поколебать боевой дух его сторонников, и тогда полковник Моци решил сохранить его смерть в тайне, а место Хадида занял его сводный брат, никому не известный, зато удивительным образом как две капли воды похожий на него… Раздавленная горем, с твердой решимостью сохранить верность делу Хадида, которое он ставил превыше всего в жизни, она согласилась на подмену, приняв участие в заговоре с Моци как почетный долг, которым она должна гордиться.

Однако горе постепенно прошло, даже память о былой любви со временем стерлась, Кирения стала для Мэрион чужой, и у нее появилось желание обрести свой собственный жизненный путь. К новому Хадиду, двойнику ее супруга, она не питала уважения, испытывая чувство горечи, когда сравнивала его с настоящим Хадидом. А тот, настоящий Хадид, которого она некогда любила, теперь был мертв. Все осталось в прошлом…

В комнату вошел Абу и поставил на столик у окна поднос с утренним кофе. Когда он удалился, Мэрион набросила халат и подошла к столу.

Так что же с нею произошло? Что заставило очнуться от долгого сна? Этот вопрос задавала себе Мэрион, затягиваясь сигаретой и запивая ее кофе. Ведь это не было долгое, медленное пробуждение чувств, совсем нет. Это произошло так, словно ее сильно укололи чем-то острым. Теперь Мэрион поняла, что любит Джона Ричмонда и благодаря этой любви может теперь судить об остальных, о тех, кто ее окружает. Любит ли он ее или нет, она не знала и не могла знать сейчас, соприкоснутся ли их жизненные пути в дальнейшем. Ей было важно одно: она любит его. Она вновь обрела способность любить, а вместе с нею и свободу; пелена спала с глаз, и это сейчас для нее главное.

Но Моци ненавидит Ричмонда и постарается его уничтожить. Мысль об этой смерти и о смерти других солдат привела Мэрион в смятение и ужас.

Еще не зная как, она решила, что больше не допустит ни смерти, ни насилия. Сегодняшняя ночь и этот краткий порыв нежности, какого ей, может быть, больше никогда не суждено испытать, пробудили в ней мудрость. Она полюбила Кирению ради Хадида и даже не заметила, что сама чуть не превратилась в чудовище. Ведь такая сильная любовь может быть обращена только на человека, а не на бесплотную идею. Вот тогда-то совершенно хладнокровно и спокойно Мэрион решила, что расскажет Джону Ричмонду о предстоящем нападении на крепость.

Она предаст Миетуса и Моци, так как считает, что никто, ни за какую идею не имеет права обрекать людей на смерть, если только те сами сознательно не захотят принести себя в жертву.

В дверь постучали. Подумав, что это Абу пришел за подносом, она крикнула: «Да, да, пожалуйста!»

На пороге появился полковник Моци. Глядя гордо и заносчиво, он прошел к столу и решительно обратился к ней:

— Надо полагать, мое присутствие не очень-то приветствуется в этой комнате.

— Это мягко сказано, — заметила Мэрион.

— Возможно. Но я бы хотел, чтобы мы все-таки до конца поняли друг друга… — Он сделал резкий жест рукой, заметив, что Мэрион собирается прервать его. — Нет, нет, дайте мне закончить. Я должен извиниться за то, что произошло сегодня ночью. Я вел себя грубо и неумно. Долгие годы мы с вами были соратниками, и, полагаю, вы питали ко мне все это время уважение и преданность.

— Уже не питаю.

— Понимаю. Что прошло, то прошло, и тут я ничего не могу поделать. С моей стороны было бы еще большей глупостью пытаться получить у вас прощение или вернуть то, что навсегда утрачено.

— Тогда что привело вас сюда?

— Желание убедиться, что мы все-таки понимаем друг друга. Я хотел быть уверенным, что из-за моей глупости вы не допустите еще большую, подвергнув опасности себя и дорогих вам людей.

Мэрион медленно встала:

— Думаю, вам лучше выражаться яснее. И что же, по-вашему, я собираюсь сделать?

— Вы можете пойти к майору Ричмонду и рассказать ему правду о Хадиде, а также о нашем плане. Но это было бы с вашей стороны непростительной глупостью. Хотя так скорее всего поступила бы на вашем месте любая другая женщина.

— Ну а если я все-таки сделаю это?

Ссутулившись, Моци опустил руки в карманы и нахмурился, так что лоб его покрылся густой сетью морщин.

— В таком случае вы не прожили бы долго и не успели бы насладиться плодами вашего предательства. Куда бы вас ни увезли, где бы ни прятали, мы все равно нашли бы вас. Вы ведь знаете, у нас длинные руки и мы не прощаем предательство. Даже по прошествии и десятка лет, когда предавшему кажется, что он в безопасности, мы находим его. Вспомните, вы ведь сами помогали нам отыскивать таких людей. Да, и я и Хадид можем умереть, но всегда найдутся другие, они продолжат поиск, и вас так или иначе ждет смерть.

— Когда тебе не для чего жить, умирать не страшно, — проговорила Мэрион, хотя больше так не считала.

— Да, это верно. Но ведь есть еще и другие, и они совсем не хотят умирать. В Англии у вас остались мать, отец…

— Нет!

Сверкнувшая улыбка Моци напоминала блеск стального клинка.

— Да, да, мать и отец. А еще сестра и брат, у которого есть жена и дети. Если предателю удается ускользнуть от нас, всегда остается его семья. Или вы не верите, что мы способны на это?

— Почему же, верю, — спокойно проговорила Мэрион и внезапно со всей отчетливостью представила себе картину будущего. Она вдруг вспомнила мать, которая, мурлыча себе под нос какую-то песенку, по локоть белыми от муки руками раскатывает тесто на кухонном столе, и отца, погожим ранним утром читающего в саду «Санди экспресс» перед тем, как приступить к обрезке молодых побегов на своих любимых хризантемах. Вспомнила брата, ведущего за ручку крохотного сыночка, пытающегося сделать свои первые шаги… О Господи, только не это!

Мэрион отвернулась, а Моци проговорил:

— Я вижу, вы все поняли. Ну, вот и отлично! Только не думайте, что я поверю вам даже после того, что здесь было сказано. Если сегодня ночью наш план сорвется, если что-нибудь пойдет не так, как задумано, я буду считать, что в этом виноваты вы. Но если все пойдет по плану, то уже завтра вы будете вместе с нами на пути в Кирению и оттуда можете ехать куда угодно. Даю вам слово.

Дверь открылась и закрылась снова, и Мэрион поняла, что он ушел. Подойдя к окну, она облокотилась о серый каменный подоконник и выглянула наружу. Склоны Ла-Кальдеры заливал солнечный свет. Подножие хребта, с зарослями пуансетии, сплошь покрывали красные цветы, яркими огоньками горевшие среди сочной зелени. Выше, на фоне синего неба, словно гигантские нелепые карикатуры на людей, беспорядочно громоздились огромные грушевые деревья. Мэрион часто любовалась этим видом, и теперь каждая веточка, каждый кустик, каждый камень стали знакомы ей до боли.

Слова Моци заставили ее осмыслить сказанное. Значит, и он проснулся сегодня, полный сил и решимости действовать, и поспешил уведомить ее об этом. Теперь, если она пойдет к Джону Ричмонду и расскажет ему правду, новых смертей уже не миновать… Мэрион закрыла рукой глаза, представив себе картины ужасающей жестокости. Далеко отсюда, в Англии, однажды днем или ночью… У них есть масса способов совершить это. Визг тормозов на дороге…, изуродованное тельце ребенка… Или…, лежащая на берегу под ивой удочка ее отца, корзинка с бутербродами, а чуть подальше, ниже по течению…

О Господи, только не это! Нет, только не это!

С восходом солнца ветер усилился, и корма «Дануна», стоявшего на якоре у причала, отчаянно вздымалась на волнах.

Солоноватый тошнотворный запах вяленой трески сделался совсем невыносимым. Стоявший на вахте лейтенант Имрей, завидев над вершиной Крепостного холма длинное облако, очертаниями напоминавшее кобылий хвост, отметил про себя, что ветер будет дуть еще не больше часа. Не оборачиваясь, он обратился к матросу, стоявшему позади него на мостике:

— Поглядывай за губернаторским домом. Как покажется машина, доложишь.

— Слушаюсь, сэр.

Имрей прокашлялся, безуспешно пытаясь как-то избавиться от этого тошнотворного запаха, стоявшего в воздухе. Вот чертова вонь!… Он посмотрел на часы — семь. В далеком Херефордшире его Делия сейчас, должно быть, возвращается с утренней верховой прогулки… Яичница с беконом и три спаниеля, молча и послушно рассевшиеся вокруг кухонного стола на маленькой ферме. Сердце Имрея защемило от ностальгии. Он представил себе, как несется в машине по Оксфордскому шоссе по направлению к Глостерширу. Эта картина возникла в его воображении столь отчетливо, что ему даже показалось, будто он слышит рев мотора и визг тормозящих шин… Из дома навстречу ему выбегает она… Имрей тяжело вздохнул.

А внизу, в своей каюте, перед небольшим квадратным зеркальцем Эндрюс разглядывал расплывшийся под глазом синяк.

Заметив, что глаз уже почти заплыл, он скорчил недовольную гримасу.

— Если спросят, скажу, конъюнктивит. Вполне похоже.

— Сырого мяса бы приложить или печенки, — посоветовал старшина Гроган, допивая чашку чаю и покуривая.

Эндрюс сел за стол и тоже закурил сигарету.

— Вот ублюдок! — гневно выдохнул он. — Я бы убил его, да ведь нет же, ей нужно было обязательно вмешаться! И такое, знаешь ли, коварство…

— Что?

— Да коварство, говорю. Знаешь, есть такие бабы… Я…, как дурак, лечу к ней на крыльях любви… Платочек ей купил, прихватил бутылочку винца…

— А вылетел с подбитым глазом.

— Все из-за нее, черт бы ее побрал! Представляешь, прихожу я, а там сидит этот ее хахаль. Поверишь? Эдакая огромная обезьяна. Папаша с мамашей вокруг него крутятся, обхаживают, и она мурлычет, что твоя кошечка… Он, видите ли, недавно заделался совладельцем какого-то ржавого корыта, что возит бананы, и вот, — посмотрите, уже лапает своими граблями мою девчонку. Альберто его зовут. Только что вернулся из плаванья, чтоб ему перевернуться! И представляешь, они, оказывается, помолвлены. И все это время она ни словечком не обмолвилась!

— Ладно, брось переживать. Другую найдешь. Только на этот раз, уж пожалуйста, такую, чтоб не работала на рыбной сушильне. Мы все тебе только спасибо скажем.

— Э-эх! Вот только друзья и утешат в трудную минуту, — с горечью проговорил Эндрюс. — Я бы отделал его, если б не она.

Начала меня за руки хватать… В общем, убрался я оттуда ни с чем. Если на Море получим увольнительную, обязательно напьюсь. Это единственное, что может подлечить мое разбитое сердце.

— Хочешь, составлю тебе компанию.

Эндрюс пристально посмотрел на Грогана:

— А у тебя-то что стряслось?

— Ну, с сердцем-то у меня все в порядке. В конце концов, его можно, как ты говоришь, подлечить в любом порту. Да вот какая новость: сестрица моей хозяюшки с ребятишками опять переехала к нам. Ее-то амбал снова ушел в плаванье, а хозяюшка моя, добрая душа, пригласила ее и племянников пожить у нас. В прошлый раз его не было два года, и я тебе доложу, отпуск у меня тогда получился веселый. Она ведь, знаешь, из этих, из слезливых, вечно глаза на мокром месте. Как только вспомнит о нем, тут же начинается рев. Так поливала слезами, что линолеум на кухне вздулся. И боже меня упаси хоть слово пикнуть, чтоб остановить этот поток…

— Вот и отлично, Гроги. Надо будет выпить за мое разбитое сердце и за твой вздувшийся линолеум…

Тем временем в своем кабинете в губернаторской резиденции Нил Грейсон складывал в портфель бумаги, которые намеревался взять с собой на Мору. У подъезда тарахтел заведенный мотор губернаторского автомобиля. Дверь тихонько отворилась и снова закрылась, и даже не оборачиваясь, Нил уже знал, что это Дафни. Звук ее приближающихся шагов привел его в сладкий трепет. Шелест шелкового платья привел в трепет сердце, и в его воображении возникла легкая, изящная фигурка. Чтобы немного поддразнить Дафни, он не стал оборачиваться и через мгновение почувствовал, как она взяла его за локти.

— Нил!

Он медленно повернулся и привлек ее к себе. Господи, как же она хороша! И ой влюбился, как мальчишка, чувствуя в себе настоящую, упрямую мужскую силу; ему было совершенно безразлично, что будут говорить о них остальные. Они любят друг друга, и никто на свете ему больше не нужен. Он нежно поцеловал ее в губы.

— Как я буду жить без тебя целых три дня? — воскликнула Дафни.

Он снова поцеловал ее:

— Время пролетит быстро. И потом, я буду звонить тебе оттуда.

— Милый, я так люблю тебя, что начинаю чувствовать себя виноватой. Нет, не из-за того, что происходит с нами, а из-за…

Господи, ну разве это не ужасно — так сильно любить и даже не иметь возможности сказать об этом?! — Она смущенно рассмеялась и сердито прибавила:

— Поцелуй меня. Только по-настоящему.

— Нас легко застукать. Сэр Джордж может войти сюда в любую минуту. — Он улыбнулся.

— Плевать на всех! Поцелуй меня!

Он страстно привлек ее к себе, и когда снова отпустил, она, улыбаясь, отступила и проговорила:

— А теперь у меня для тебя маленький сюрприз.

— Надеюсь, приятный?

— Я вовсе не намерена скучать без тебя целых три дня и еду на Мору вместе с вами.

— Ах ты маленькая плутовка! Ты обманом выманила у меня этот поцелуй! Значит, ты уговорила отца?

— Да. И буду ночевать на «Дануне». В крепости не хватает комнат, и к тому же она считает, что это было бы не совсем удобно. Зато днем, мой любимый, мы сможем видеться.

— А Тедди?

— Ворчал, конечно. Терпеть не может женщин на борту.

Только ему все равно пришлось уступить.

Нил взял ее за руку:

— Тебе лучше поторопиться. Я слышу шаги сэра Джорджа.

Через пять минут вместе с сэром Джорджем Кейтором они уже ехали в машине. Сэр Джордж был в превосходном настроении. Ему нравилось совершать путешествия, а Мора была таким местом, где ему всегда хотелось остаться подольше. Он чувствовал, что этот остров представляет собою неизведанное поле для исследований флоры и фауны с точки зрения связи между материками. И на этот раз он надеялся раздобыть несколько образцов для своей коллекции, к примеру, редкой бесхвостой ящерицы, обитающей на Море. Такие же ящерицы, по его предположению, должны были водиться в Вест-Индии. Кроме того, на склонах Ла-Кальдеры встречается интересная разновидность фризии, имеющая более мощную корневую систему, чем ее европейские собратья.

— Ты положил мой фотоаппарат, Нил?

— Да, сэр.

— Вот и отлично.

Надо будет пофотографировать. А может быть, он даже напишет статью для журнала, издаваемого Королевским садоводческим обществом. Он с удовольствием вдыхал теплый утренний воздух, в котором по-прежнему стоял неистребимый запах трески. Дафни выглядит превосходно, у нее на редкость цветущий вид. Давно он не видел ее такой. Вчера они играли в гольф, и Дафни была как никогда подвижна… А эта зелень… Сэр Джордж обвел взглядом склоны Крепостного холма — растения давно истосковались по влаге. Надо бы, конечно, установить резервуар для полива. Правда, дороговато обойдется…

— А что репортеры? — поинтересовался сэр Джордж.

— Ждут на борту судна, сэр.

— Придется разрешить им осмотреть крепость. Правда, я получил строгие директивы не позволять им брать интервью у наших подопечных… Надо полагать, больше всех их визиту обрадуется Ричмонд. Кстати, его подкрепление прибывает завтра, насколько я понял?

— Да, сэр.

— Хорошо бы, если бы прислали лейтенанта. Ричмонду там явно недостает второго офицера.

И сэр Джордж замурлыкал себе под нос какую-то песенку.

Нил улыбнулся. Старик явно пребывает в прекрасном расположений духа. Нил попытался представить себе его реакцию, когда он узнает, что вслед за Нилом в Англию поедет и Дафни, чтобы добиться развода с Берроузом…, чтобы потом выйти замуж за него, Нила. Скорее всего он бы взвился до потолка. Нил нахмурился. Да, Дафни нужно будет как следует постараться все уладить со стариком. Господи, хоть бы все прошло удачно! Разумеется, они с Дафни полны решимости и ничто не сможет остановить их, но сэр Джордж мог бы при желании основательно подпортить ему политическую карьеру. Если Дафни не удастся все уладить, сэр Джордж может разрушить все его планы.

И что тогда? Любопытно, однако, как за последнее время сместились акценты. Сейчас больше всего на свете ему нужна эта женщина… Э-э, Грейсон, старина, да ты меняешься на глазах.

Кто бы мог подумать, что ты все способен отдать за любовь женщины? Тебя не узнать, старина Грейсон… Он откинулся на сиденье и бросил взгляд на Дафни. Она поймала его и украдкой улыбнулась ему… Дафни…, милая Дафни…

С капитанского мостика Тедди Берроуз наблюдал за машиной губернатора, подъехавшей к причалу. Он действительно ворчал, узнав, что Дафни удалось уговорить отца взять ее с собой. Правда, ворчал он просто так, скорее для порядка.

От былой уверенности, пришедшей к нему вчера во время игры, не осталось и следа. Утром вернулись все его сомнения, теперь возросшие с новой силой после внезапного решения Дафни ехать на Мору. Почему она приняла такое решение? Не может расстаться с Грейсоном или это очередной ее каприз?

Кто знает? Тут можно предполагать все, что угодно. Он до посинения будет уговаривать себя сохранять здравый смысл, но разве от этого становится легче?

Будучи человеком честным и прямолинейным, Берроуз чувствовал, что не обретет покоя, пока не доберется до сути и не поставит Дафни перед фактом, посвятив ее в свои сомнения. Но как? Как сделать это, располагая всего лишь каким-то грязным, лживым письмом? И как она должна будет к нему отнестись?

Поверить? И все же, пока он так или иначе не узнает правды, в душе его не будет покоя и он так и будет метаться из стороны в сторону.

Спустившись на шканцы встречать сэра Джорджа, Тедди бросил взгляд на Грейсона, почувствовав прилив ревности и злости. Если это правда… О Господи, если только это окажется правдой!…

Нежный голосок Дафни заставил его вернуться на землю.

— Перестань хмуриться, Тедди. Ты не рад видеть меня здесь?

Если не перестанешь сердиться, я поцелую тебя прямо на глазах у всей команды.

— Дафни, не дразни Тедди, — вмешался сэр Джордж. — Нил, отведите ее вниз и закуйте в цепи.

«Ну вот, что тут скажешь? Как угадаешь?» — думал Берроуз, стараясь выдавить улыбку в ответ на шутку сэра Джорджа.

Извинившись, он вернулся на капитанский мостик, твердо решив до конца предстоящей поездки узнать правду. Машинально отдавая приказы, он не переставал думать о Дафни. Если это правда, и она любит Грейсона, и…, он буквально заставил себя сказать это — если она попросит развода, что он тогда будет делать? Господи, он не перенесет! Но если она действительно хочет этого?… Значит, так и должно быть. Он любит ее глубоко, сильно, хотя и не показывает… И все, что она хочет, все, что может сделать ее счастливой… Но, черт возьми, если это так, то он не в состоянии удержаться от того, чтобы не разобраться с Грейсоном. Всего один раз… И никто…, никто не вправе упрекнуть его за это. И все-таки подобное не должно случиться. Этого просто не может быть. Он не представляет себе жизни без Дафни. Даже если это окажется не правдой, то все равно пойдет ему на пользу, заставит призадуматься. Впредь он постарается смотреть на жизнь ее глазами… Да, да, постарается.

«Данун» отошел от причала, мерно качаясь на волнах, и Берроузу сделалось легче. Да что он, в самом деле? Чепуха все это… Какое-то грязное письмо, написанное неизвестно кем и явно в отместку… А он чуть ли не рвал себя на части из-за такой ерунды.

Тем временем майор Джон Ричмонд совершал утренний заплыв под стенами Форт-Себастьяна. С первых дней после приезда в крепость он делал это каждое утро.

Плывя на спине, он время от времени поглядывал на стены крепости, темно-серой лентой извивавшиеся над берегом, но так и не заметил на галерее никакого движения. На фоне ландшафта острова, игравшего живыми красками, крепость выглядела мрачным, обособленным, неестественным пятном. Такое впечатление, что проказливый ребенок, взяв яркий, красочный плакат, нарисовал на нем углем это мрачное сооружение. Высоко в небе над Ла-Кальдерой, широко расправив крылья, лениво парили два коршуна, а по дороге на Ардино ползло клубящееся облако пыли, поднимаемой грузовиком.

Ричмонд давно имел обыкновение мысленно обозначать на перспективу нерешенные проблемы, подвергать их тщательной, всесторонней оценке и только потом принимать взвешенное решение. И это было не что иное, как давняя армейская привычка освобождать голову от всякой побочной чепухи. Докопаться до сути — вот что было для него главным. Ему вспомнились строки, которыми обычно начинаются все методические пособия по пользованию стрелковым оружием, с которыми знаком каждый офицер: «Основной задачей стрельб является обучение личного состава обращению с боевым оружием, имеющее целью уничтожение противника». Разве можно выразиться яснее?

В этой фразе все предельно просто, ничего лишнего. И в жизни, был убежден Ричмонд, не бывает ситуаций, к которым нельзя было бы подобрать подходящие строки из командирского устава. По крайней мере, хотелось бы думать, что не бывает… Джон усмехнулся, перевернулся на живот и нырнул, погружаясь все глубже и глубже, пока уши не начало ломить от давления. Джону хотелось плыть и плыть под водой и не выныривать на поверхность, чтобы не возвращаться в этот обыденный мир, где нужно отдавать приказы и…

Однако пришлось вынырнуть. Он тряхнул головой, освободив уши от воды, и медленно поплыл к берегу. И, растираясь полотенцем, не переставал думать, придя вскоре к выводу, что пора бы наконец расставить все по своим местам, определить, где черное и где белое Чтобы облегчить задачу, он начал мысленно задавать себе вопросы.

Ты любишь Мэрион Шебир? 

Да. 

Ты уверен в этом?

Так же, как в том, что солнце восходит по утрам. Я люблю ее и знаю это совершенно точно, так же как знаю разницу между хорошей и плохой живописью.

А она любит тебя? 

Да. 

Ты уверен в этом?

Да. 

И что ты собираешься предпринять?

Джон расстелил полотенце и лег. Вот он, без сомнения, самый трудный вопрос из всех. Что он намеревается предпринять?

Вернувшись в форт, он может пойти к ней, признаться в своей любви и попросить ее руки. Но тем самым он даст ей понять, что обнаружил подлог. Интересно, где же настоящий Хадид?

Жив он или мертв? Скорее всего мертв, иначе у них не возникла бы необходимость в подмене. Конечно, он мертв… Джон с яростью ударил кулаком по горячему песку. Но разве можно сказать уверенно? Здесь начинались его сомнения, сводившие на нет любую попытку придумать точный план действий.

Джон встал, накинул халат и обул сандалии. И все равно факт оставался фактом — ему нужно что-то делать. Он начал медленно взбираться по скалистой тропинке к форту. Скоро все трое выйдут на утреннюю прогулку. Если Мэрион будет одна, он сможет поговорить с ней. Только Джон пока понятия не имел, что скажет.

Приняв душ, он переоделся в чистую форму и вышел на галерею. Полковник Моци сидел под тентом, откинувшись в плетеном кресле, сложив руки на затылке, и смотрел вдаль, на извилистый берег. Хадид Шебир, заложив руки за спину, нервно вышагивал вдоль парапета. Он поздоровался с Джоном и отвернулся. Джон заметил, что пальцы его, сложенные замочком, энергично шевелятся. Сегодня это уже другой человек, бодрый, полный жизненных сил и энергии, готовой выплеснуться наружу. Сейчас он напоминал пантеру, мечущуюся по клетке и сжигаемую лишь одним желанием — вырваться на свободу. Какой бы наркотик он ни принимал, подумал Джон, он, без сомнения, придает ему уверенности, делая его совершенно другим человеком.

Мэрион сидела в своем кресле возле Флаговой башни и читала. Завидев Джона, она подняла голову и улыбнулась. Джон заметил, что лицо ее мрачно.

Вынув из кармана ключ, он протянул его Мэрион.

— Думаю, вам лучше иметь его, — проговорил он.

Она взяла ключ и, повертев в руках, вопросительно посмотрела на Джона.

— Это ключ от вашей комнаты. Ночью можете запираться и спать спокойно.

Мэрион хотела ответить, но в этот момент к ним приблизился Хадид. Развернувшись в другую сторону, он вдруг остановился.

— Когда ожидается приезд губернатора, майор? — спросил он сухо, почти требовательно.

— Он будет здесь к одиннадцати, может быть, и раньше.

Хадид коротко кивнул и зашагал обратно.

— Благодарю вас. Вы очень добры, — сказала Мэрион.

За спиной Джон слышал шаги Хадида, гулко отдающиеся по каменным плитам галереи, поэтому быстро проговорил:

— Пока губернатор будет здесь, я почти не смогу видеться с вами. А мне бы хотелось. Вы, наверное, уже догадались почему…

— Пожалуйста…

Отчаяние, промелькнувшее в ее глазах, насторожило и смутило Джона, заставив его почувствовать еще большую нежность и беспокойство за нее.

— Я понимаю, — продолжал он, — это не лучшее место для объяснения, но факт остается фактом: мы с вами любим друг друга. Вот и все. Остальное не имеет значения. Мы освободимся от всего этого, и я увезу вас отсюда. Сейчас главное одно: я люблю вас, а вы меня… Я не ошибся? Вы ведь любите меня? Скажите.

Она сидела неподвижно, не сводя с него глаз, потом вдруг плечи ее передернулись, словно от сквозняка.

— Что-то случилось? Скажите — что? — спросил он обеспокоенно, снова слыша за спиной приближающиеся шаги Хадида.

— Ничего, — ответила она и встала. Сейчас она стояла совсем близко, не отводя от него глаз, и Джон заметил в них навернувшиеся слезы. — Да, я люблю вас, — прошептала она и пошла прочь.

— Майор, — вновь послышался голос Хадида.

— Слушаю вас, — ответил Джон, провожая взглядом Мэрион, направлявшуюся к тенту.

— Скажите, с губернатором приедут журналисты?

— Полагаю, да.

— Тогда я хотел бы сделать заявление для прессы.

Джон повернулся к нему:

— Сначала вам придется получить разрешение губернатора.

Вы можете попросить его об этом при личной встрече.

— Думаете, он откажет?

— Думаю, да. — Джон говорил очень вежливо. — Вас для того и заключили сюда, чтобы вы не могли произносить речи, делать заявления и заниматься подобного рода деятельностью, способной ухудшить положение дел в Кирении.

Уловив в голосе Джона враждебность, Хадид слегка наклонил голову, и на его худом лице промелькнула улыбка. Издав жиденький смешок, он проговорил:

— О, я вижу, наш майор Ричмонд сегодня не в духе. — Он еще раз улыбнулся и зашагал вдоль парапета.

Чтобы не встречаться с ними снова, Джон прошел мимо Флаговой башни и спустился по небольшой лесенке в дальней части галереи.

Когда Мэрион приблизилась к тенту, полковник Моци убрал руки с затылка, обратившись к ней со словами:

— Кажется, вы только что имели интересную беседу с майором Ричмондом?

Мэрион показала ему ключ:

— Он дал мне ключ.

— От вашей двери, разумеется?

— Да.

Моци ответил не сразу:

— От меня вам запираться не придется. Каждый мужчина однажды делает глупость. Я свою уже сделал.

К ним подошел Хадид.

— Завтра в это же время мы будем свободны, — заметил он. — До чего же все-таки трудно сохранять терпение.

— Да, завтра в это время вы будете свободны, — согласился Моци и, снова заложив руки за голову и не обращая больше внимания на своих собеседников, принялся смотреть вдаль.

А внизу во дворе повар Дженкинс и Абу после уборки на кухне и десятиминутного перерыва, вооружившись кистями и ведрами с известью, белили камни, которыми была обнесена лужайка. На горячих камнях известка сохла быстро.

— Показуха — вот как это называется, — ворчал Дженкинс. — Наводят лоск к приезду губернатора.

— Показуха, — повторил Абу с идиотской улыбкой.

— Вот именно, Абби. И губернатор, и высшее армейское начальство дураки, если думают, будто у нас всегда так: каждый камешек выкрашен побелкой, каждая складочка на брюках отутюжена, каждый ствол прочищен, а кастрюли и сковородки на кухне блестят как зеркало. Британская армия всегда славилась показухой. Ручаюсь, что древние британские воины прикладывали к щекам вайду, украшали лошадям хвосты ленточками и до блеска начищали копья, узнав, что в лагерь едет королева… Эй, Хардкасл! — вдруг крикнул он.

Хардкасл, который теперь стал капралом вместо Марча, проходя через двор, бросил в кусты пустую пачку от сигарет.

— Чего тебе, повар?

— А ну подними коробку.

Усмехнувшись, Хардкасл подобрал.

— На верхушке осталось еще несколько листиков, которые ты недостаточно хорошо начистил, — съязвил он, задрав голову и глядя на макушку драконова дерева.

— Я сейчас тебе одно место начищу!

Улыбнувшись и сделав неопределенный жест рукой, Хардкасл удалился в казармы.

— Проклятый ублюдок? — спросил Абу у повара, провожая Хардкасла взглядом.

— Вот именно, Абби. Ты, я вижу, быстро схватываешь. Все они такие. Случайные люди в армии. Так, сброд всякий…, шелуха человеческая. Работать не умеют и не хотят, вот и идут в армию. А то еще от полиции скрываются или обрюхатят девчонку и дают деру. Где же скрыться, как не в армии? Настоящей войны отродясь не видывали. Так…, отбывают воинскую повинность, да еще ноют, ножки им, видите ли, сапогами натирает.

Во двор спустился сержант Бенсон:

— Майор хочет знать, что сегодня на обед.

Дженкинс распрямился и потер под носом испачканным в побелке пальцем.

— Да что вы говорите? Прямо так и " — хочет? — Настроение у Дженкинса было игривое и задиристое. — Картошка с тушенкой и пудинг с инжиром. По-моему, очень сытно. Для такой жары в самый раз.

— Только не очень подходит для приема губернатора. Разве сам не понимаешь?

— Хм… Интересно, солдаты же едят, и ничего…

— Нет, ты уж давай придумай что-нибудь другое — Ну хорошо… А что, если ромштекс, цветная капуста с сырной корочкой, картошечка фри и немного спаржи в масляном соусе? Пойдет? Или быть может, холодный лобстер на закуску, а потом…

— Ну вот что, я спешу… — сказал Бенсон.

— Интересно куда? На этом острове спешить некуда.

— Ладно, повар, кончай препираться.

— Хорошо, хорошо! Пусть будет омлет по-испански, жаркое из телятины и гарнир из бобов и сладкого картофеля. Это все, что я могу предложить. И было бы неплохо знать, на сколько человек готовить.

— Об этом я скажу тебе позже.

— А, понятно… За пять минут до подачи на стол. И при этом все будут стоять у меня над душой и смотреть, как я творю чудеса…

— Именно так, — весело согласился сержант и пошел прочь.

Дженкинс сердито прокашлялся.

— Тоже проклятый ублюдок? — спросил Абу.

— Точно. Хотя и неплохой малый. Хоть и сержант. Видишь ли, Абби, в британской армии есть два вида проклятых ублюдков. С одними ты можешь держаться запросто, сержант Бенсон как раз из таких. Ты можешь разговаривать с ним на равных и быть при этом уверенным, что после вашей беседы тебе не понадобятся носилки. Зато другой вид…

Абу шлепал белой кистью по камням и слушал болтовню Дженкинса. Что-то он понимал, что-то не очень, но одно, вне всякого сомнения, было ему ясно как Божий день. Он любил Дженкинса, знал, что у этого человека чистая душа, но знал он также и другое — что, если будет необходимо, он убьет этого человека, хотя его смерть будет для него горькой утратой, о которой он не забудет никогда.

Глава 11

Эскадренный миноносец ее величества «Данун» вошел в гавань Моры в пять минут двенадцатого, бросив якорь на глазах столпившихся под пальмами островитян. У причала ждал принадлежавший форту джип, возле которого стояли майор Ричмонд и сеньор Альдобран. Джон самолично приехал в гавань встретить губернатора, оставив сержанта Бенсона на посту у главных ворот.

Губернатор сошел на берег в сопровождении Нила Грейсона и, обменявшись парой слов с сеньором Альдобраном, сел в машину. Джон повез их в форт.

— Я пригласил Тедди Берроуза и Дафни на ленч, — сообщил губернатор. — Репортеры сойдут на берег вместе с ними и после ленча могут осмотреть крепость. Как у нас обстоят дела? Все под контролем?

— Да, сэр. Произошла, правда, одна вещь, о которой я хотел бы доложить вам до того, как вы встретитесь с нашими подопечными.

— Вот как? И что же это? — Серые глаза сэра Джорджа на мгновение остановились на Джоне. — Неприятности?

— В некотором роде, сэр.

Перед тем как подняться в столовую, сэр Джордж прошелся по крепости. В столовой Джон наполнил хересом три бокала, и губернатор сказал:

— Ну что ж, Ричмонд, давайте выпьем.

Стоя у окна с бокалом в руках, Джон поведал губернатору о том, что случилось прошлой ночью. Разумеется, он не стал упоминать о том, что произошло между ним и Мэрион Шебир.

Потом рассказал о том, как уже после случившегося зашел к Моци и заглянул к спящему Хадиду.

— Тут я должен кое-что пояснить, — сказал Джон. — Дело в том, что я учился в Оксфорде вместе с Хадидом и был немного знаком с ним. Когда я заглянул к нему в комнату прошлой ночью, он лежал на постели почти голый и, я вынужден сказать, под воздействием наркотика…

— Наркотика?

— Да, сэр. У меня есть подозрение, что он принимает наркотики. Откуда он их берет, я понятия не имею. Должно быть, провез вместе с багажом…

— Но вы же просматривали его вещи?!

— Да, сэр.

— Губернатор нахмурился:

— Только не очень тщательно. Так ведь?

— Боюсь, что так, сэр.

— Ладно, не берите в голову, — успокоил его сэр Джордж, махнув рукой. — Это не главное, я правильно понял?

— Да, сэр. В Оксфорде я много раз видел Хадида под душем и очень хорошо запомнил родимое пятно причудливой формы, расположенное у него чуть левее пупка. Я помню это пятно очень хорошо.

— И что из этого? — спросил сэр Джордж, сделав глоток хереса.

— У Хадида, заключенного в этой крепости, такого пятна нет. Иными словами, этот человек не Хадид Шебир.

— Бог ты мой! — Сэр Джордж всплеснул руками и снова пригубил бокал. — Вы в этом уверены?

— Абсолютно уверен. Этот человек не Хадид Шебир. Он никогда не купается, и теперь я понимаю почему. Им известно о том, что я учился вместе с Хадидом, и они опасаются, что я могу заметить отсутствие родинки. А судя по отношениям между этим человеком и Мэрион Шебир, я могу сказать, что они не муж и жена. Моци никогда бы не осмелился так вести себя с ней, если бы этот Хадид был настоящим Хадидом. Никто никогда не сомневался, что их брак был заключен по любви, и она целиком посвятила себя мужу… — Сейчас, говоря об этом, Джон испытал уколы ревности.

Сэр Джордж поставил бокал на стол и вытер перепачканную красным вином руку носовым платком. Нахмурив кустистые седые брови, он перевел взгляд на Грейсона, потом снова на Джона, подошел к камину и, потирая подбородок, принялся разглядывать портрет генерала Катса.

Грейсон закурил. Присутствие при таком сногсшибательном открытии как нельзя лучше вписывалось в его планы. В Уайтхолле займутся этим делом, начнется разбирательство, которое вскоре станет достоянием прессы, и там, без сомнения, будет упомянуто его имя. Когда он вернется в Англию, многие захотят встретиться и поговорить с ним лично как с очевидцем…, а позже, годы спустя, он сможет написать автобиографию, права на издание которой купит «Санди Таймс». Да, такая известность не повредила бы его карьере… Совсем не повредила бы.

Сэр Джордж медленно повернулся к ним:

— Скажите, Джон, этот Хадид когда-нибудь упоминал тот факт, что вы вместе учились в Оксфорде?

— Да, сэр. Но только в общих чертах. И ясно дал понять, что не желает говорить об этом. Не сомневаюсь, что его хорошо информировали о прошлой жизни настоящего Хадида и научили, что нужно говорить в том или ином случае.

— Но где же настоящий Хадид и зачем понадобилась подмена? Вы думали об этом, Ричмонд?

— Да, сэр Джордж, думал. Перед отправкой сюда я был проинструктирован Бэнстедом…

— Бэнстедом?

— Из отдела военной разведки, сэр, — коротко пояснил Грейсон.

— А-а, вот оно что…

— Он сказал мне, что в военном министерстве не очень-то довольны этим киренийским делом, — продолжал Джон. — Они там никак не могут избавиться от чувства, что что-то здесь не то. Но что именно, не могут понять. Они так и не дали мне в руки ни одной ниточки.

— Мне ничего об этом не известно, — сдержанно проговорил сэр Джордж.

— И это понятно, сэр. Все настолько неопределенно.

— Но зачем, зачем эта подмена?! И где сейчас находится настоящий Хадид? — Сэр Джордж вернулся к столу и взял бокал.

Джон с минуту колебался, потом сказал:

— Не знаю, сэр, но я склоняюсь к версии, что он мертв.

Это единственное, чем я могу объяснить эту подмену. Думаю, погиб в какой-нибудь перестрелке в одной из киренийских операций. Скорее всего это случилось в самый неподходящий момент, когда его смерть могла вызвать колебания в рядах соратников. Поэтому Моци утаил от всех его смерть и вместо Хадида поставил этого человека.

— Но как им удалось найти человека, так похожего на настоящего Хадида? Особенно если учесть, что все держалось в строжайшем секрете?

— Полагаю, это не представляло особой сложности. У отца Хадида, как известно, было множество детей, и все от разных женщин. Они могли найти его родного или сводного брата, внешне очень похожего на Хадида. Кстати, он был очень похож на своего отца, и, должен заметить, фамильное сходство в их семье присуще не одному поколению. Но остальные дети всегда оставались в тени, так как продолжателем дела отца стал именно Хадид. Если военная разведка займется расследованием, то, возможно, обнаружит, что Хадид имел братьев и что все они получили европейское образование…

— Но эта женщина, его жена, Мэрион… Почему она согласилась принять участие в этом спектакле?

— Здесь нет ничего непонятного, сэр. Она любила Хадида. Он дал ей все, многому научил. Она посвятила себя его делу и собиралась продолжить его после гибели мужа… В этом она видела свой долг. По крайней мере, так она начинала, правда, мне показалось, что теперь пыла у нее поубавилось, и вообще, на мой взгляд, сейчас все трое пленников не ладят друг с другом.

— Ну что ж, выглядит весьма правдоподобно, — заметил сэр Джордж. — Весьма правдоподобно. Когда эта новость станет достоянием общественности, для многих киренийцев это будет настоящим шоком. Что ты думаешь по этому поводу, Нил?

— Если не вдаваться в подробности, сэр, я склонен поддержать версию майора Ричмонда. Не вижу причины для подмены, если бы настоящий Хадид был жив. Кроме того, насколько я помню, пару лет назад мы порядком прижали киренийскую армию. Она тогда была окружена плотным кольцом, а Моци и Хадид некоторое время скрывались в подполье. Должно быть, все случилось именно тогда, и они вышли из подполья, когда решили, что новый Хадид в достаточной степени подготовлен к своей роли.

— Да, наверное, ты прав. Ну хорошо, и что же нам теперь делать? Поставить в известность Уайтхолл и ждать реакции?

Грейсон кивнул:

— Я отправляюсь на «Данун», сэр. Нужно послать шифровку в адмиралтейство. Я самолично отправлю донесение. Думаю, можно сказать только Тедди Берроузу…

— Да, да… Это должно остаться между нами. — Сэр Джордж налил себе еще хереса. — Вот черт, вечно что-нибудь случается! Но как бы там ни было, мы не можем ничего предпринять, пока не узнаем, какова реакция Лондона. А пока кошечка будет сторожить своих голубков. — Он рассмеялся и лукаво посмотрел на Джона. — Ну что ж, мой мальчик, похоже, это будет перо для вашей шляпы. Ладно, Нил, отправляй шифровку и привези сюда Берроуза и Дафни.

Когда Грейсон ушел, сэр Джордж сказал:

— Да-а, жизнь полна загадок, не так ли? Жаль только, что у нас не всегда есть время заняться наиболее интересными из них…

Хотя, возможно, я и не прав, и то, что в мои годы казалось мне интересным, не вызывает любопытства у вашего поколения. Не принимайте близко к сердцу это киренийское дело. Все, что нами предпринимается, вряд ли способно принести реальную пользу.

Так, только для проформы. Думаю, время все расставит по своим местам. Так что не стоит переживать, настоящий это Хадид или нет. Все они хороши, от них одни лишь неприятности. А что касается загадок, далеко ходить не надо, вот взять хотя бы это драконово дерево, что растет у вас во дворе. Насколько мне известно, оно встречается еще только на Канарах и больше нигде.

А почему? Вы не найдете его ни в Европе, ни в Африке, ни в Америке. Так почему? Пару лет назад я взял с собою в Порт-Карлос немного семян этого дерева. И что вы думаете? Они так и не проросли. Я даже послал несколько семян в Кью, но им тоже не повезло… Странно, правда?

Слушая губернатора, Джон вдруг почувствовал, что ему начинает изменять терпение. Конечно, нет ничего удивительного в том, что каждый, как может, тешит свое самолюбие. Так уж устроено в жизни. Но как же можно оставаться таким равнодушным к этому киренийскому делу? Во всяком случае, оно представляет собою куда более сложную проблему, нежели проращивание семян драконова дерева. С названием Кирении связаны судьбы и надежды тысяч людей, и одна большая проблема в конечном счете сводится к бесчисленному множеству маленьких… Крестьяне, которые только и хотят, что возделывать собственную землю, мелкие служащие, боящиеся потерять работу, торговцы, которые хотят продавать свой товар в законно отведенных местах, солдаты, желающие что-то иметь за тот риск, которому подвергаются каждый день… Все эти простые человеческие нужды сплелись в один тугой узел, и Джон с трудом представлял, как время расставит все на свои места. Время способно разве что лишь поменять проблемы местами. И все, что здесь можно сделать, это постараться сохранить ситуацию, не впадая в крайности. Вот почему Хадид Шебир и Моци находятся здесь. Вернувшись в Кирению, они наверняка поднимут кровавый мятеж. Чтобы не допустить этого, нужно твердой рукой держать за ошейник бешеного пса…

Только не всегда это можно делать в перчатках… Безусловно, нужно принимать какое-то решение. Моци и Хадида или других, которые окажутся на их месте, невозможно держать здесь в заключении вечно.

Поддавшись ходу своих мыслей и не удержавшись от желания как-то подтолкнуть губернатора к решению насущной проблемы, Джон проговорил:

— Как вы думаете, сэр Джордж, что правительство намерено сделать с нашими подопечными?

— Э-э… Что вы говорите? — Серые глаза на обезьяньем лице сэра Джорджа заморгали, и он глубоко вздохнул, вынужденный вернуться из такой приятной далекой прогулки по королевскому парку Кью. — Понятия не имею. Да и что оно, собственно, может сделать? Некоторые вопросы, как вам известно, не имеют решения. Может быть, вы еще слишком молоды, чтобы поверить в это. Но это так, поверьте. Люди заблуждаются, полагая, что на эти вопросы есть ответы. А их попросту не существует.

Да и почему они должны существовать? И пусть вас не вводят в заблуждение все эти разговоры на тему морали, политики и экономического прогресса. Единственное, что я понял в свои шестьдесят с лишним лет, это то, что жизнь такая непростая штука!… И, согласитесь, очень быстротечная… А сейчас, если вы покажете, где моя комната, я бы хотел принять душ перед ленчем. Скоро вернется Нил с Тедди Берроузом.

Место, куда они перебрались из пещеры, представляло собой расщелину в скале шириною примерно в двенадцать футов, расположенную на полпути вниз от кратера и сокрытую от постороннего глаза зарослями акации. В полдень Роупер отнес Плевски еды и питья. Когда он вернулся, Миетус принялся расспрашивать его о девушке. Роупер пожал плечами:

— У нее болит нога и, кажется, жар. Временами приходит в себя. Зачем ты решил ее оставить?

— Хочу сверить с нею план крепости и удостовериться, что переданное сигналами Моци и то, что я рассмотрел в бинокль, не имеет расхождений. А эти местные знают крепость как свои пять пальцев.

— Думаешь, она захочет помочь нам?

Миетус, занятый чисткой автомата, поднял голову и кивнул.

Роупер уселся на глинистом пятачке возле расщелины, прислонившись спиною к скале. Вытащив пачку сигарет, он бросил одну Миетусу. Какое-то время они молчали. В глубине расщелины спал Сифаль, Лоренцен лежал на боку, подперев рукою голову и уставившись вдаль, словно пытаясь что-то рассмотреть сквозь зеленый заслон акаций. Все четверо отдыхали.

Наконец Роупер нарушил молчание:

— Этот ублюдок чуть не отправил нас ко всем чертям. Хотел бы я знать почему.

Миетус, продолжавший возиться с автоматом, ответил:

— Думаю, он ее брат. А она девушка того солдата, которого мы убили.

— Их могут хватиться.

— До полуночи не хватятся, а потом это уже не будет иметь значения. — Миетус собрал автомат и отложил его в сторону.

— Знаешь, — сказал Роупер, — когда-то я был знаком с девчонкой, которая немного похожа на эту. Такая же скуластая и губастая.

Миетус улыбнулся:

— Все вы одинаковые — и ты, и Плевски, и Лоренцен. Все девушки кажутся вам похожими друг на дружку, особенно если у вас вообще давно не было никакой девушки… — Улыбка вдруг сползла с его лица, отчего оно сделалось словно деревянным.

Роупер знал, о чем подумал Миетус, и хотя не пылал к нему особой любовью, уважение его к этому человеку заставило его сменить тему:

— У тебя уже есть план действий на сегодняшнюю ночь?

— Да, я изложу его вам, когда придет Плевски. — Он медленно поднялся, заслонив своей тенью Роупера.

— Ты куда?

— Пройдусь. — Миетус наклонился и поднял с земли пистолет и бинокль.

Роупер провожал его взглядом, пока тот не скрылся из виду.

Ничего он не боится, подумал Роупер, и все ему безразлично, а все потому, что ему нечего терять. И ему вспомнился недавний разговор с Плевски, когда он поднимался к нему в пещеру, чтобы отнести еды.

— Какая необходимость убивать девчонку? Она почти все время бредит и с такой больной ногой далеко не убежит. Лучше оставить ее здесь, когда будем уходить, а кто-нибудь потом найдет ее. Но убивать? Зачем?

— Она желала нам смерти.

— Ну и что? Ведь все обошлось.

— Пусть Миетус решает.

Ну что ж, пусть решает Миетус. А это означает, что ее ждет смерть. Для Миетуса любая женщина — пустое место. Просто даже смешно, что он вспомнил при нем про какую-то девчонку.

Он и сам-то ее толком не помнит И Роупер принялся тихонько насвистывать «Дублинские девушки, как вы хороши…». Эх, Дублин!… Это ж надо, в какую даль его занесло и какая пропасть его отделяет от ближайшей кружечки настоящего «Гинесса». Потом взгляд его упал на автомат, оставленный на земле Миетусом, и он почти явственно ощутил отдачу, от которой содрогается тело, когда стреляешь от бедра. Губы его перестали насвистывать песенку, а рот наполнился слюной, когда он представил себе отвратительный треск, с которым вылетают из ствола четырехсот пятидесятидюймовые пули… А моя мать хотела, чтобы я стал приходским священником… И отец был таким законопослушным… И что из этого получилось? Лежу тут, как гадюка на солнце.

Рядом вдруг раздался голос Лоренцена. Он лежал неподвижно, уставившись вдаль сквозь акации, и говорил так, словно продолжал давно начатый разговор:

— Как ты думаешь, животные чувствуют?

— Чувствуют — что? — Роупер уже давно привык к странностям Лоренцена.

— Когда люди их недолюбливают. Стоит мне, например, подойти к собаке, как она сразу бросается наутек. И все собаки так. А вот лошади другое дело…

Роупер улыбнулся:

— Животные ничем не лучше людей. Лично я всегда подозревал, что собаки могут ошибаться в людях. Они судят по внешности, а внешность обманчива.

— Что верно, то верно. — Лоренцен тихонько рассмеялся. — Вот, например, моя внешность… Голова как яйцо, сам тощий как жердь… — Он вздохнул и улегся поудобнее. — Как здесь тихо! Хорошо отдыхается. К ночи буду как огурчик.

Поднявшись на вершину, Миетус нашел место, откуда была хорошо видна Мора и Форт-Себастьян. Приставив к глазам бинокль, он некоторое время наблюдал за «Дануном», вокруг которого сгрудилось несколько местных лодок. От миноносца к берегу двигалась гребная шлюпка, белые шапки матросов казались издалека таблетками аспирина… Должно быть, отпустили в увольнительную, подумал Миетус. Он направил бинокль левее и обвел взглядом горные склоны до самого форта. Во дворе крепости царило оживление, там же он заметил грузовик и джип. На галерее возле тента стояли полковник Моци и Хадид Шебир.

Мэрион он не увидел, предположив, что она, должно быть, сидит под тентом. Из-за жаркого марева, сползавшего со склонов Ла-Кальдеры, ему трудно было разглядеть мелочи. Далеко-далеко слева виднелась деревенская площадь Ардино и сверкавший на солнце шпиль местной церквушки. На площади он не заметил никакого движения.

Завтра, подумал Миетус, они будут на берегу в Ардино, куда прибудет Макс Дондон на самолете-амфибии… Они доберутся до него на рыбацкой лодке (надо будет уточнить у девушки, где ее взять), потом улетят, и с этим делом будет покончено…

Пройдут месяцы, и появятся другие задания и проблемы, а потом еще и еще, и так всю жизнь. Когда не трясешься за свою шкуру, подумалось Миетусу, тогда все получается отлично. Вот и за сегодняшнюю ночь он не боится. Да и чего бояться? Все тщательно обдумано, спланировано. Кроме того, у них преимущество неожиданного нападения, и никаких неприятностей случиться не должно. Иногда, когда он старался быть откровенным с самим собой, ему даже хотелось, чтобы что-нибудь случилось. Может, это положило бы конец всему… Но пока этого не произошло, он должен продолжать начатое. Миетус не принадлежал к тем людям, которые способны покончить со всем сами. Ничто на свете не могло заставить его достать из кармана пистолет и приставить его к виску. Но он был уверен, что когда-нибудь, не в пылу сражения и не в перестрелке, пуля все же настигнет его и покончит с тем одиночеством, которое началось много лет назад под наехавшими на него гусеницами танка.

Он долго лежал, наблюдая за Морой и за крепостью. Солнце начало клониться к морю, и длинная тень, отбрасываемая парапетом, теперь пересекала двор форта. В Море возле берега купались матросы, до Миетуса доносились их крики и смех.

Когда он наконец решил подняться, то почувствовал, что нога его затекла, и ему пришлось растереть ее, пока он спускался на дно кратера.

Плевски сидел в глубине пещеры, прячась от солнца. Над мешками, наброшенными на мертвое тело, роились мухи. В дальней части пещеры, прислонившись спиною к груде обломков, полулежала девушка Она уже пришла в сознание и теперь следила глазами за Миетусом.

Присев на корточки рядом с Плевски, Миетус вынул из кармана лист бумаги.

— Давно она очнулась? — спросил он по-немецки.

— Час назад.

— Что-нибудь говорила?

— Нет Я не знаю испанского. Попробовал поговорить с ней по-английски, она не ответила. Думаю, это обычная глупая деревенская девка И притом напуганная до смерти.

— До того глупая, что надеялась получить удовольствие, глядя на то, как мы взлетим ко всем чертям?

— Но ведь мы убили ее парня. Разве нет?

— А что мы могли поделать?

Миетус приблизился к Арианне. Перепачканное лицо девушки было изрезано острыми осколками, волосы растрепались.

Немного наклонившись вперед, она правой рукой держалась за щиколотку. Нога была покрыта синяками и ушибами и, судя по всему, болела. Миетус посмотрел ей в глаза и встретил в них выражение испуга и враждебности.

Обращаясь к ней на испанском, он небрежно проговорил:

— Слушай меня внимательно. Кто мы такие и что здесь делаем — не твоего ума дело. Сейчас важно другое. Ты хочешь жить?

Арианна молчала.

— Я спрашиваю: ты хочешь жить? — спокойно повторил он вопрос, не выходя из себя.

Арианна перевела взгляд на тело под мешками, лежавшее у входа в пещеру, и когда она снова встретилась глазами с Миетусом, они горели еще большей ненавистью.

Миетус с размаху ударил ее по щеке.

— Поняла, что тебе говорят? А ну, отвечай! Хочешь жить?

Слезы навернулись на глаза девушки.

— Хочу, — сказала она.

— Будешь жить, если ответишь на мои вопросы. Только не пытайся обмануть меня. На некоторые из них я знаю ответы, так что тебе не удастся меня провести. Говоришь, что хочешь жить Тогда отвечай. Сколько лодок будет завтра в десять утра на берегу в Ардино?

— Четыре.

— Среди них есть такая, которая вместила бы десятерых человек?

— Да.

Она отвечала так тихо, что Плевски ее почти не слышал.

Миетус сунул ей на колени листок бумаги:

— Знаешь Форт-Себастьян?

— Да.

— Вот план крепости. Я буду отмечать расположение комнат, а ты подтвердишь. Потом расскажешь про лестницы и коридоры.

Миетус подсел к ней поближе и достал из нагрудного кармана карандаш — Я не все знаю в крепости, — сказала Арианна.

— Расскажешь, что знаешь.

— Как я узнаю, что останусь жива?

— Я же сказал, что останешься. А теперь смотри… — Он принялся водить острием карандаша по бумаге. — Вот главные ворота. В них есть железная дверь? Так?

— Так.

— Сразу за воротами сторожевая будка. Она справа или слева?

— Слева; Справа маленькая, там у них телефон.

Плевски слушал их разговор и знал, что девушка обречена.

Это вполне в стиле Миетуса. Ведь эти двое тоже хотели убить их.

Парень мертв. И девушка тоже должна была умереть, если бы Миетус не промахнулся. Теперь он постарается извлечь пользу даже из того, что ему не удалось попасть в цель. Миетус из всего старался извлечь пользу. Он как машина…, надежный, бесперебойный механизм. А девушку жаль. Много часов он наблюдал за ней и за это время не раз вспоминал ту молодую польку, с которой был знаком когда-то… Его удивляло, что память его сохранила множество мелких подробностей. Он, например, помнил, как она держала сигарету, зажав ее между пальцами правой руки, или как безошибочно определяла петушков и курочек среди цыплят-однодневок, переворачивая их вниз головой и смешно раздувая им перышки…

— Миетус продолжал расспрашивать Арианну, и ее еле слышный голосок отзывался словно речной тростник на ветру. Время от времени Миетус делал пометки на бумаге, потом убрал ее вместе с карандашом в нагрудный карман и подошел к Плевеки. Тот спросил:

— Ну что, помогла она?

— Да.

— Вот и отлично. А что теперь?

— Идти вдвоем небезопасно. Я пойду первым, а ты минут через десять. Перед уходом прикончи ее. Прямо здесь.

Он протянул Плевски пистолет с глушителем, а тот отдал ему свой.

Из глубины пещеры он смотрел вслед Миетусу, бесшумно скрывшемуся в кустарнике. Плевски посмотрел на часы. За спиной у него тихо плакала девушка. Он обернулся. Уткнувшись лицом в ладони, она судорожно всхлипывала. Плевски был озадачен. Почему она плачет? Потому что знает, что умрет, или потому что думает, что будет жить? Зря она плачет, подумал он, ведь это ей не поможет, да и его раздражает.

Сжимая в руках пистолет, он приблизился к девушке. Лицо ее по-прежнему было закрыто ладонями. Плевски наклонился и отработанным движением ударил ее рукояткой пистолета в висок. Девушка безвольно откинулась на груду камней. Ее обмякшее тело неловко наклонилось набок, под вырезом блузки он увидел грудь.

Плевски снова посмотрел на часы. Сейчас он не думал ни о чем, кроме подергивания секундной стрелки на циферблате. Когда время истекло, он поднял пистолет и дважды выстрелил в пятачок мягкой земли в глубине пещеры.

После обеда сэр Джордж Кейтор удалился в свою комнату; писать рапорт о посещении Форт-Себастьяна. Джон и Нил Грейсон поднялись на галерею и уселись в плетеные кресла. В тихом ночном воздухе разносились отдаленные голоса и смех матросов, проводящих увольнительную в Море. Время от времени до их слуха долетали и другие звуки: то вдруг где-то в деревушке начинал тарахтеть заведенный мотор грузовика, то раздавался плеск весел рыбацкой лодки, то на склонах Ла-Кальдеры бренчал козий колокольчик.

Джон и Грейсон сидели молча, наслаждаясь сигарами. Немного погодя Джон проговорил:

— Как вы думаете, Нил, что они сделают с Хадидом Шебиром?

— Вы имеете в виду правительство?

— Да.

— Думаю, завтра утром мы получим из Лондона донесение с просьбой прислать подробный рапорт, а до этого времени ничего не предпринимать. Полагаю, в конечном счете новость станет известна прессе и дойдет до Кирении. Думаю, это порядком навредит Моци. Кому приятно, когда его обманывав ют? Если настоящий Хадид действительно мертв…, тогда всеобщее настроение может обернуться против Моци за то, что он скрывал этот факт. Люди предпочитают узнавать о подобных вещах сразу…

— А все-таки здорово он это придумал!

— У него бы ничего не вышло, если бы жена Шебира не дала согласия… — Нил вздохнул и вытянул ноги, наблюдая, как улетучивается в темноте облачко табачного дыма. — Скажите, вы никогда не думали заняться политикой? — спросил он вдруг.

— Нет, никогда.

— А могли бы.

— Возможно. Только это не совсем то, чего мне хочется.

— А чего вы хотите?

Джон улыбнулся:

— Не знаю. Заняться хозяйством, покупать картины… Даже не знаю. Кажется, я из тех, кого называют домоседами.

Нил рассмеялся:

— А знаете, после всей этой истории вы наверняка получите награду или титул, сэр Джон Ричмонд. А? Как вам, нравится?

Вот любопытная вещь — все это легко достается вам, а вам до этого нет и дела.

— А это как раз то, чего хотелось бы вам? Признайтесь?

Нил удивленно посмотрел на Джона:

— Да, вы угадали. Но неужели это так заметно?

— Ну, в общем заметно. И знаете, я даже в некотором роде завидую вам. Завидую, потому что вы знаете, чего хотите. Должно быть, чувствуешь себя так спокойно, когда знаешь, чего хочешь и каковы цели, к которым стремишься. На мой взгляд, иметь честолюбие — это все равно что обладать музыкальным слухом. Либо он у тебя есть, либо нет. И, должен вам сказать, вы добьетесь, чего хотите.

— Во всяком случае, попробую. После этой поездки я собираюсь покинуть сэра Джорджа. Возвращаюсь в Лондон… — Он замолчал, вспомнив про Дафни, и ему вдруг захотелось говорить о ней. Это любовь сделала меня таким, подумал он. Любовь требует излить душу, и я стараюсь найти любой повод, чтобы произнести ее имя вслух. Дафни… Но у него хватило благоразумия не посвящать в свою тайну Ричмонда. Нил представил себе, как изменится непринужденный тон Ричмонда, когда он услышит его признание. Он даже может не сдержаться и высказать ему в лицо все, что думает. Ведь у него свои представления о морали и порядочности — тихая жизнь в родовом имении, правильный выбор и все такое прочее…

— Когда-нибудь вам это удастся, — проговорил Джон. — Сделаетесь премьер-министром, ваши фотографии напечатают в газетах. А я буду смотреть на них и улыбаться… — Но, произнеся эти слова, Джон подумал, что его собственное будущее подернуто туманом. Где будет он сам, когда раскроет эту газету? Вряд ли где-то очень далеко. Он может находиться где угодно — в Ницце, Танжере, Балтиморе или в Сорби-Плейс, — но важно не это, а другое: с кем? Будет ли она с ним? Джон не обладал честолюбием в том смысле слова, в каком понимал его Грейсон, но сейчас оно у него появилось.

Сейчас он понял, чего хочет… Он посмотрел туда, где в черном бархате южной ночи вырисовывался силуэт Колокольной башни с четко очерченным желтым квадратом светящегося окна. Она сейчас там, и ему так хочется быть рядом. Это щемящее желание пронзило его столь сильно, что он едва удержался, чтобы не вскочить… Ему сделалось любопытно, что сказал бы Грейсон, вздумай он поведать ему о своей любви к Мэрион Шебир. Должно быть, это признание ошеломило бы его, может быть даже повергло в шок. Он догадывался, что тот скажет. Почему непременно она? Разве не существует множество других, способных дать тебе все, что ты хочешь, и гораздо более точно вписывающихся в твой мир?

Внизу во дворе кто-то из солдат заиграл на губной гармошке.

Из своей комнаты Мэрион слышала этот незатейливый наигрыш. Стоя у окна, она вдруг почувствовала, как волна этих простых звуков придала ее мыслям неожиданную ясность и решимость. В течение всего дня туманные мысли громоздились в ее мозгу и теперь вдруг сделались предельно ясными. Решение, которое она приняла, не принесло ей облегчения, так как оставляло ей свободу воображения, рисовавшего страшные картины будущего. Но по крайней мере теперь она знала, что делать. Там внизу сидит человек, прижимая ко рту губную гармошку, а вокруг него другие…, и все они вдруг сделались так близки ей. Но, помимо них, есть еще майор Ричмонд, человек, которого она любит и ради которого готова признать, что любовь — это высочайшее из проявлений эгоизма, требующее абсолютного повиновения. Она знала это и прежде, когда была с Хадидом, но снова придя к этому теперь, поняла, что рано или поздно наступает время, когда человек дает волю сокрушительной силе любви. Для нее это время наступило сейчас. Весь день она спорила сама с собой, хотя в глубине души уже знала, что этот момент обязательно придет. Он был сродни хирургической операции, призванной спасти саму ее жизнь. Этот момент был истинной смертью Хадида. Теперь и он сам, и все, что осталось от ее любви к нему, перестало существовать, как перестала существовать ее преданность всему, что их некогда связывало.

Она намеревалась предать Моци и фальшивого Хадида, хотя знала, что тем самым предает и себя, рискуя потерять то, что хочет спасти… И все же она должна пойти на этот риск. Она не может положить на весы человеческую жизнь. Единственное логическое решение заключается в том, чтобы предотвратить катастрофу. А потом…, потом можно лишь молиться о чуде.

Мэрион отошла от окна. Все, что ей сейчас нужно сделать, это отпереть дверь, подойти к часовому и попросить его сходить за майором Ричмондом. Когда он придет в ее комнату и начнет говорить, все, что она хочет сказать ему, само вырвется наружу.

Она подошла к двери, нащупав в кармане громоздкий ключ, потом открыла дверь, и сноп света, проникнув через порог, осветил темную лестницу. Из темноты, вступив в полосу света, показалась чья-то фигура. Это был полковник Моци. Он не проронил ни слова, и в тишине на нижних ступеньках она услышала слабое шарканье. Вслед за ним, словно сказочный джинн, из темноты возник Абу и, слегка склонив голову, остановился, стараясь не смотреть ей в глаза. Мэрион поняла, что все это время один из них, а может быть, и оба караулили под дверью.

Полковник Моци взял ее за руку.

— Сегодня нас ждет беспокойная ночь, — мягко проговорил он, — поэтому будет лучше, если мы проведем ее вместе.

Продолжая держать ее за руку, Моци повел ее по лестнице, Мэрион оцепенело повиновалась.

— Погаси свет, Абу, — сказал Моци.

Мэрион услышала за спиной щелчок выключателя и тихое шарканье босых пяток Абу.

Хадид лежал на постели в своей комнате, полностью одетый.

Завидев их на пороге, с почти детской радостью он воскликнул:

— Осталось всего несколько часов!

Дафни отвели каюту Мэрион Шебир. Когда Тедди вошел к ней, она, одетая в халат, накладывала на лицо крем. Дафни сразу поняла, что он по-прежнему озабочен и не находит себе места. Таким он был целый день. Другие, возможно, и не заметили этого, но Дафни слишком хорошо знала мужа. Он беспокойно прошелся по каюте, потом сел и достал портсигар:

— Ничего, если я закурю?

— Ты же знаешь, дорогой, что я не возражаю.

Она сидела к нему спиной и слышала, как щелкнула его зажигалка. Дафни повернулась и в упор посмотрела на него:

— Что с тобой, Тедди?

— Ничего. Просто немного не в духе. Из-за журналистов.

— Обычно они тебя не раздражают.

— Но не сегодня. — Тедди нервно вертел в руке зажигалку, она придвинулась ближе и взяла ее у него:

— Тогда я тоже выкурю одну.

Он протянул ей портсигар, и она на мгновение закрыла глаза, вынимая себе сигарету.

— Ну давай же, Тедди, выкладывай, что там у тебя. Я знаю, что Нил отправил особое донесение в адмиралтейство…

— Вот черт! И ты уже знаешь?

— Вся команда только и говорит об этом.

— Безобразие!

— А в чем дело, Тедди? Что-нибудь случилось?

— Нет.

— Тогда в чем же дело?

Он не ответил, огромными пальцами обхватив подбородок, и этот знакомый жест на мгновение всколыхнул в ней былое чувство. Ведь когда-то она любила его так, как теперь любит Нила… Ее вдруг пронзило ощущение вины при мысли, что очень скоро ей придется рассказать ему о Ниле. Для Тедди это будет тяжелый удар.

— Дафни… — нерешительно начал Тедди, нервно откашлявшись.

— Да, дорогой?

— Дафни… Я вот о чем подумал… Знаешь, быть может, я был не прав, решив остаться во флоте. Ну да, конечно, я был настоящим болваном.

— Но тебе ведь нравится во флоте. Ты же любишь его.

— Ну, в общем, да. Только тебя я люблю больше. — Тедди старался не смотреть на нее.

— Тедди, милый…

— Ну да, это правда. Знаешь, я подумал: а почему бы мне не бросить все это и не вернуться в Лондон? Ты ведь всегда хотела этого. Разве не так?

— Но почему ты заводишь этот разговор сейчас?

— Ну…, не знаю. По-моему, думать надо всегда… Стараться смотреть на жизнь глазами других людей…

Ее не могла обмануть нарочитая небрежность его тона. Сейчас все ее чувства были обострены как никогда. Сохраняя внешнее спокойствие, она снова повернулась к зеркалу и принялась накладывать на лицо крем, в глубине души подозревая, что Тедди о чем-то догадывается… Скорее всего он не знает правды, но что-то его, безусловно, тревожит. Тедди всегда был прямолинеен, поэтому ему никогда не удавалось быть деликатным, и его истинные чувства становились еще более очевидными, когда он хотел скрыть или как-то завуалировать их. Пальцы Дафни слегка дрожали. Наверняка ему что-то известно, подумала она. Иначе к чему этот разговор о Лондоне и о намерении уйти из флота?…

— Да, ты ведь всегда хотела такой жизни, — продолжал он. — И мне бы она понравилась. Небольшой домик где-нибудь в Кенсингтоне… Я бы ездил на службу в город. Мне всегда шла шляпа и наглаженные брюки. — Он рассмеялся, и этот его голос вновь разбередил ее душу. Милый Тедди, подумала она, ты опоздал…

Все это уже безнадежно.

— Да, такая жизнь мне бы понравилась.

— Была бы у нас небольшая усадьба…

А я старею, подумала Дафни, похлопывая пальцами по подбородку. И если бы не Нил, я могла бы согласиться на предложение Тедди. Всего на мгновение и лишь потому, что ее страшила мысль о том, что когда-нибудь ей придется причинить Тедди боль, она вдруг захотела, чтобы Нила никогда не было, но тут же подавила в себе эту мысль. Она хотела повернуться к Тедди лицом и сказать ему всю правду, но не смогла. Когда-нибудь позже, в другой раз она обязательно скажет. Но только не сейчас. Ей нужно подготовиться самой, подготовить Тедди, а не просто взять да и выпалить все одним махом. Ведь даже и тогда это будет ужасно, но сейчас…, сейчас это просто невозможно.

Обернувшись и увидев, как он сидит, неуклюжий и растерянный, она быстро подошла к нему и обхватила за плечи. Да простит ее Господь, думала она, целуя его, ненавидя и проклиная себя за то, что сделала несчастной жизнь этого человека.

— Очень милая идея, — сказала она, — но лучше отложить решение до утра. В конце концов…

— Но ведь ты этого хотела?

— Конечно.

— Значит, решено. — Он поднялся и обнял ее. — Постараюсь уладить все как можно скорее. Ничто не может нам помешать. Ничто! А ты как думаешь?

Не в силах что-либо сказать, она покачала головой, и он снова поцеловал ее.

Когда он ушел, Дафни долго неподвижно стояла, глядя в иллюминатор. «Как я скажу ему? Как?» — думала она.

До сих пор ее мысли были заняты только собой и Нилом. То, как она объявит о своем решении Тедди, было для нее вопросом будущего. Но все время откладывая его на потом, она совсем не задумывалась, как именно это произойдет. Сейчас вопрос встал перед нею, что называется, ребром. Она должна сообщить ему.

Господи, как это ужасно: все равно что взять нож и собственноручно вырезать любовь из сердца другого человека, вырезать все, что некогда связывало их… Она закрыла глаза и содрогнулась. Но ей придется сделать это, и она знала, что потом всю жизнь будет ненавидеть себя за то, что сделала…

А тем временем в Море, в баре, владельцем которого оказался забавный человечек с вывернутой рукой", словно бы просящей подаяния, Эндрюс и Гроган весело проводили свое свободное время. Они уже порядком накачались, беседа их становилась все сбивчивей, временами принимая грубоватую форму, но обоим было наплевать на хорошие манеры. Перед ними стояла бутылка «Фундадора», но каждый из них по давно укоренившейся привычке уже прикупил по запасной бутылочке бренди, которые, кое-как рассованные по карманам, теперь выпирали на теле словно огромные опухоли. Они очень хорошо знали, что питейные заведения имеют странное обыкновение в разгар ночи куда-то исчезать, и ты вдруг оказывался лежащим где-нибудь на улице под дождем. Вот тогда-то тебя и может спасти заблаговременно сделанная заначка. А иной раз сиротливо бредешь в туманной дымке, пытаясь разобрать, где находишься, и вдруг нащупываешь в кармане до боли родную выпуклость. Оба прекрасно знали, что шлюпка, ждущая матросов из увольнительной, отходит от берега в полночь и что и на этот раз они не попадают на нее. Приятели с довольным видом улыбались друг другу, а Эндрюс еще пытался кое-как рассуждать:

— А вывих у него…, вероятно, врожденный. Тяжелые роды… Может, даже родовс…, вспомог-гательную операцию делали. Ухватился в последний момент ручонкой, вот и вывернул, да так и остался на всю жизнь. — Эндрюс пощупал синяк под глазом и улыбнулся.

— Кто его знает, — пробубнил Гроган и замычал себе под нос известную песенку о том, что каждый младенец обязательно появляется на свет уже или либералом, или консерватором.

Лицо Эндрюса на мгновение омрачилось — когда Гроган начинал петь, это не предвещало ничего хорошего. Но, прислушавшись к мотиву, он успокоился и даже заулыбался. Вот когда Гроган затягивает матросскую, тогда держись…

К ним подошел кто-то из команды и напомнил о том, что пора возвращаться на судно.

Гроган уставился на него стеклянными глазами, а Эндрюс с суровым достоинством проговорил:

— Должен признаться, твоя родословная представляет значительный интерес. Хочешь расскажу? Генеа…, генеалоги…

Матрос усмехнулся:

— Ишь ты, язык-то как заплетается. Да ты и за три дня это слово не выговоришь.

Эндрюс попытался было встать на ноги, но Гроган удержал его.

— Сиди. Лучше я, — сказал он другу.

Но прежде чем он успел подняться, матроса уже и след простыл, что было с его стороны весьма предусмотрительно. И, чтобы утешиться, приятели налили себе еще по стаканчику бренди.

Глава 12

Через час после наступления темноты Миетус и его группа покинули свое укрытие. Выстроившись цепочкой по одному, они двигались в сторону Форт-Себастьяна. На вершине гребня, спускавшегося к морю, они остановились.

Сифаль молча отстегнул радиопередатчик и установил его среди камней. Остальные бесшумно растворились в темноте, образовав вокруг него невидимый заслон. Спустя час группа уже расположилась на вершине небольшого плато, выходившего на Мору.

В деревушке и в форте кое-где горел свет, на воде колыхались огни стоявшего в гавани «Дануна». Душная, безветренная ночь дышала жаром земли. Далеко на севере пробивался сквозь ночную мглу слабый свет сан-бородонского маяка. В это время года поздно темнело, рано светало. Сейчас уже перевалило за одиннадцать.

— Прием прошел нормально. Завтра в десять утра Макс будет ждать нас у побережья Ардино, — сообщил Сифаль. Он говорил по-немецки нараспев, с забавным восточным акцентом, к которому Миетус до сих пор никак не мог привыкнуть. Временами слова сливались в один неразборчивый звук, и лишь немного погодя можно было разобрать, что Сифаль говорит по-немецки.

— Хорошо, — заключил Миетус. Все молча ждали, что он скажет. Он давно привык к этому — менялись задания, менялись люди, но все они всегда затаив дыхание ждали, что скажет он. Эта молчаливая готовность доставляла истинное удовольствие, хотя он был достаточно умен, чтобы понимать, что королевство, в котором он царит, всего лишь жалкое подобие настоящей власти. Но он нес этот венец с достоинством, так как знал, что это его единственные владения. Он всегда с нетерпением ждал того момента, когда будет шагать, как вожак во главе волчьей стаи, и всякий раз другой, давно умерший Миетус ждал этого момента вместе с ним. За долгие годы безо всякого сожаления и горечи, даже с какой-то трепетной радостью он научился доставлять удовольствие умершему Миетусу. Если бы тогда, много лет назад, грохочущая громадина не придавила его, то сейчас он мог бы уже занимать солидный пост и иметь кучу помощников… Закрыв глаза, он представил себя преуспевающим архитектором где-нибудь в Гамбурге или Дюссельдорфе, отчетливо увидел свою жену, роскошную блондинку с античным мраморным лбом и вьющимися белокурыми локонами…, детишек, весело играющих в их квартире в одном из престижных кварталов. Эти фантазии, исполненные печального тевтонского романтизма, рождали в нем ощущение героического пафоса, и он говорил себе: «Я дерево, не дающее ростков. Я Вальтер Миетус, жалкое, искалеченное войной существо». При этой мысли он неизменно улыбался, так как ощущение собственной ничтожности и безнадежности поднимало в его душе волну яростной горечи, способную сокрушить все на своем пути.

Наконец он заговорил. В голосе его звучали отцовские нотки, словно он и вправду испытывал отцовские чувства к находящимся рядом с ним людям, однако они не обольщались на этот счет, ибо очень хорошо знали, что эта нежная теплота вызвана не любовью к ним, а сочувствием к себе. Он очень беспокоился, чтобы эту картину не нарушило малейшее недопонимание или сомнение, и, случись подобное, гневу его не было бы предела.

— Восход солнца в пять пятнадцать, — сказал он. — Мы должны быть внутри в четыре сорок пять. Отсюда выйдем ровно в четыре. Движемся цепью, по одному, интервал три ярда. Лоренцен и Сифаль возьмут на себя часовых в сторожевой будке. Стрелять только в случае крайней необходимости.

Действовать ножом. Плевски и Роупер сразу прямиком в казарму. Первым делом завладеете оружием. Сифаль и Лоренцен приведут туда часовых из будки и запрут их с остальными.

После захвата казармы Плевски и Роупер берут на себя повара и сержанта. Оба занимают комнаты рядом с кухней. Если те поднимут тревогу и успеют выскочить из своих комнат до захвата казармы, стреляйте из автоматов на поражение. Потом Роупер и Плевски берут на себя лестницу, ведущую в комнаты офицеров. Я тем временем нейтрализую часового в Колокольной башне и выпускаю полковника Моци и остальных.

Постараюсь убрать часового тихо. Если не удастся, буду стрелять. Мой выстрел — первый сигнал тревоги…

Его ровный, бесстрастный голос придавал картине предстоящего захвата законченную ясность, отчего все его действующие лица казались словно бы ожившими. Он воочию представлял себе часового на галерее, который будет застигнут врасплох и слишком поздно сообразит, что надо бить тревогу…

— И помните, губернатор нужен нам живым, — продолжал он. — Любое сопротивление подавлять беспощадно. Пусть знают, что мы не шутим. Все должно пройти без запинки, за нами преимущество внезапного нападения. Но не забывайте: никогда нельзя ни на что полагаться до конца, всегда может случиться непредвиденное. Всегда найдется какой-нибудь дурак, готовый пасть смертью храбрых… Вопросы есть?

— В маленькой комнате тоже будет часовой? — спросил Роупер.

— С ним я разберусь сам.

— Во всех помещениях выключатели расположены справа от двери? — Это был вопрос Лоренцена. — Точно во всех?

— Да.

Больше вопросов не было.

— Хорошо, — сказал Миетус. — Перед выходом проверим оружие. Я возьму оружие для Моци, Шебира и Абу…

— Ах там еще и Абу, — усмехнулся Плевски. — Я совсем забыл про него. Значит, когда все закончится, мы имеем шанс получить по чашечке кофе.

Миетус прислонился спиной к скале и закрыл глаза. Ни он, ни остальные не хотели спать. Все они, давно привыкшие доверять только своим глазам, молча лежали в темноте, настороженно прислушиваясь. Миетус был прав, когда говорил, что ни на что нельзя полагаться до конца, кроме собственной силы и ловкости. Теперь же, в преддверии грядущих событий, они могли ненадолго расслабиться и подумать о чем-то обыденном. Сифаль представлял, как встретится с Абу. Они были родом из одной горной деревушки и даже состояли в отдаленном родстве, что было неудивительно для киренийской деревни. Сифаль сам присутствовал при том, как Абу впервые убил человека… Он улыбнулся, вспомнив, как Абу стоял с окровавленным ножом в руке и с выражением искреннего удивления на лице — должно быть, он совсем не ожидал, что убийство окажется таким простым делом. А Лоренцен, почесывая комариный укус на щеке, как всегда, думал о своей арабской кобыле, которая прибегала на его свист, а если надо, то могла по его знаку завалиться набок, изображая мертвую. И, вспомнив ее гладкую, лоснящуюся шерстку, ее величавое и гордое достоинство и терпеливый нрав, он, презрительно сжав губы, не мог не сравнить ее с другими животными, которые всегда шарахались от него… И только эта лошадка, несущаяся по пескам пустыни захватывающим душу вихрем, только она любила его… А Роупер, закрыв глаза, думал о бридже… Сданная на четверых колода, торг о взятках, мелькание карт… Плевски же, глядя вдаль, на мерцавшие в гавани огни «Дануна», вспоминал своего отца, который хоть никогда и не видел моря, любил вырезать для него крошечные фигурки кораблей из мягкой древесины ящиков из-под рыбы…, и свою мать, похороненную под руинами разгромленной Варшавы…

А где-то далеко внизу сквозь ночную мглу пробивались огни грузовика, медленно ползущего по дороге в Ардино. Был момент, когда грузовик проехал совсем близко от них, и до них донеслось пение сидевших в машине мужчин и женщин.

А в грузовике, шумя и буяня, пылая любовью ко всему миру, но в то же время готовые объявить ему войну при любом задиристо произнесенном в их адрес слове, ехали Гроган и Эндрюс.

Ни один из них не мог бы сейчас объяснить, как он попал в этот грузовик. Они все время сидели в баре, а потом вдруг оказались на улице. Спотыкаясь и пошатываясь, они брели наугад, поддерживая друг друга, как вдруг их окружила хохочущая толпа мужчин и женщин, приехавших в Мору полюбоваться на приезд губернатора… И вот теперь вместе с этой шумной компанией приятели тряслись по ухабам в кузове грузовика.

Арианна наконец очнулась. Она не чувствовала ничего, кроме боли и ужаса. Под темными сводами пещеры все эти страшные события, которые ей недавно пришлось пережить, теперь слились в один сплошной кошмар, заставляя ее дрожать словно в лихорадке.

Временами ее мозг озаряли яркие проблески сознания, которые словно распускающиеся бутоны расцвечивали память красочными картинами происшедших событий.

Ощутив под собою жесткую землю, она наконец вспомнила, где находится. Темнота не мешала ей, так как яркие картины пережитого ужаса продолжали отчетливо стоять перед глазами.

Она знала, что совсем близко от нее лежит мертвое тело Торло, накрытое мешками, над которыми вьются полчища мух.

Собрав силы, она на четвереньках поползла к нему. Правая нога безвольно волочилась по земле, доставляя немыслимую боль, разбитая голова ныла. Девушке приходилось часто останавливаться и отдыхать. Бедняжка поскуливала, словно раненая зверушка. Когда пальцы ее наконец коснулись мешков, которыми было накрыто тело Торло, она остановилась и, подняв голову, настороженно прислушалась. Но снаружи доносилось лишь стрекотанье цикад.

Незнакомцы ушли. Они убили Торло и думали, что убили ее.

Она присела на корточки, голова ее невыносимо болела. Может быть, она тоже умрет. Может быть, даже умирает сейчас.

Арианна сдернула мешки, в темноте нащупав тело. Ей казалось, что Торло просто спит, и она принялась трясти его и звать по имени, но Торло не отвечал. Арианна долго сидела перед ним в исступлении, пока наконец не поняла, что брат мертв.

Тогда она перекрестилась и прочла над ним молитву. Молитва пробудила в ней ненависть к этим людям, которые убили Торло и Марча и теперь думают, что убили и ее. Ей захотелось поскорее найти и уничтожить этих людей. Торло обещал ей, что предаст их смерти… И перед ее глазами снова возник брат, стоящий в лунном свете с гранатой в руке. Арианна снова принялась трясти его, надеясь, что он проснется и исполнит свою клятву. Но Торло спал беспробудным сном. Что ж, пусть спит.

Она убьет этих людей сама. Она проползет на четвереньках через весь остров, но обязательно найдет их и уничтожит. Руки ее, шарившие по окоченевшему телу, нащупали в карманах две оставшиеся гранаты. Арианна вытащила их и из последних сил поползла к выходу, но, очень быстро ослабев, остановилась.

Локти и колени ее были разодраны.

Убрав гранаты за вырез платья, Арианна села на землю, нарвала лоскутов из нижней юбки и перебинтовала колени. Руки она перевязывать не стала, так как они привыкли к грубой работе и не нуждались в защите.

Арианна выбралась из пещеры и поползла к тропинке. Она двигалась медленно, инстинктивно стараясь беречь силы. Почти каждое движение давалось ей с мучительным трудом, заставляя вскрикивать от боли и ложиться на землю. Но, всякий раз прижимаясь к земле, она чувствовала за пазухой две твердые гранаты, и перед ее глазами снова и снова возникала фигура Марча. Ей вспомнился тот день, когда он повез их учиться пользоваться гранатами и она расспрашивала его, что означает красный ободок, а он вместо ответа поцеловал ее прямо на глазах у Торло, отчего тот пришел в бешенство. Бедный Торло…

Бедный Марч… Она отомстит за них…

Наконец она достигла вершины кратера. Было двадцать минут пятого, и к этому времени Миетус со своей группой был уже на пути к Форт-Себастьяну.

Гроган и Эндрюс сидели в баре «Филис». Почти все, с кем они приехали на грузовике из Моры, разбрелись по домам. В баре оставались только Эрколо, который за многие годы научился спать исключительно между двенадцатью и пятью часами дня, горстка молодых картежников, беззубая старуха со сморщенным, словно печеное яблоко, землистым лицом, да запоздалый рыбак, только что вернувшийся с ночной охоты на осьминога, сидевший в углу и улыбавшийся. Младший сын Эрколо, пяти годов от роду, получающий свое первоначальное образование в заведении отца, восседал на стойке, барабаня по ней ножками.

Оба приятеля пребывали сейчас в том блаженном состоянии, когда уже не хочется пить, а душа уносится в заоблачные дали.

Вытащив из-за стойки хозяйскую мандолину, Эндрюс затянул песню, тут же подхваченную приятелем. У Эндрюса был прекрасный баритон, мягкое звучание которого было сейчас подпорчено вязкими, елейными нотками, и все из-за того, что его обладатель изрядно перебрал спиртного. Эндрюс пел, лукаво подмигивая беззубой старухе:

Малыш весело колотил по стойке, ножками — его приводили в восторг завывания Грогана.

Потеряв равновесие, оба приятеля сползли под стойку и уселись на полу, продолжая завывать:

Пропев третий куплет, Эндрюс не без труда поднялся, торжественно водрузил мандолину на стойку бара и, обращаясь к присутствующим, сказал:

— Прошу прощения, но мне нужно пойти поплакать о своей бедной старенькой маме.

Издав радостный вопль и шатаясь, он пересек комнату, подошел к старухе, похлопал ее по щеке и вышел. Гроган, подчиняясь древнему неписаному закону, бытующему среди закадычных друзей-собутыльников и гласящему, что все нужно делать вместе, последовал за ним.

Внезапно голова Эндрюса снова просунулась в дверь, и, улыбаясь, он весело крикнул:

— Только не расходитесь! И не затыкайте бутылку!

Голова исчезла, и за дверью послышался грохот падающего тела, потом нетвердый голос запел:

И ночную тишину огласил раскатистый смех порядком подвыпивших приятелей.

А в Форт-Себастьяне в своей комнате спал сэр Джордж Кейтор. Рядом на ночном столике лежала книга Жюля Верна «Двадцать тысяч лье под водой», которую он нашел в кают-компании.

Сэру Джорджу снилось, что он плывет на «Наутилусе» вместе с капитаном Немо и оба они разглядывают через огромные стеклянные иллюминаторы подводной лодки гигантских моллюсков, неуклюже проплывающих мимо. От удовольствия сэр Джордж даже причмокивал во сне.

Ричмонд тоже спал. Он не видел снов и не храпел, а просто крепко спал. Лежавшие на столике у изголовья наручные часы со светящимся циферблатом излучали слабое сияние, которого хватало, чтобы выхватить из темноты висевший на стене пистолет.

Нил Грейсон бодрствовал, думая о Дафни. Лежа в постели с сигаретой, он гадал, что сейчас она делает. Спит или думает о нем? Грейсон решил, что, как только наступит утро, он отправится в Мору. Там на берегу ему обязательно встретится какой-нибудь рыбак, который сможет доставить его на «Данун». Ответ из Лондона, должно быть, уже получен. Правда, Грейсон понимал, что попросту ищет повода, чтобы остаться на корабле и позавтракать вместе с Дафни. Ему не терпелось увидеть ее, услышать ее голос. Грейсон с удовольствием выдыхал дым, с радостью думая о предстоящей встрече…

Сержант Бенсон, лежа на спине, оглашал комнату заливистым храпом. Живший в крепости кот с рваным ухом и раскормленный как сарделька спал у него в ногах, свернувшись калачиком.

В соседней комнате с блаженной улыбкой на лице спал и повар Дженкинс. Ему снилось, что он участвует в выставке цветов и что среди всех участников ему не нашлось равных, во всяком случае, его хризантемы оказались самыми лучшими. Их огромные косматые головы вызывали восхищение и зависть толпы, собирая вокруг множество посетителей. А Дженкинс, вспотевший от жары, но довольный, гордо стоял под тентом рядом со своими питомцами.

Казарма, где спали солдаты, на все лады оглашалась храпом и сопением.

На галерее у двери в Колокольную башню, прислонив винтовку к парапету, часовой закурил сигарету, не опасаясь, что его увидят.

А внизу, прислонившись спиной к воротам, капрал Хардкасл, назначенный на сегодня ответственным за ночной караул, наблюдал за крепостным двором. Наверху над черной громадой драконова дерева он заметил мерцающий огонек сигареты часового и даже хотел было подняться на галерею, чтобы устроить парню взбучку, но передумал, решив, что лучше закурить самому. В сторожевой будке полностью одетые спали трое солдат.

Полковник Моци отвернулся от окна и посмотрел на часы.

— Через десять минут, — тихо проговорил он, — они должны быть в крепости.

От этих слов дрожь пробежала по телу Мэрион. Она сидела на краю постели, раздираемая отчаянным чувством собственной беспомощности.

Глава 13

В двухстах ярдах от края одного из отрогов Ла-Кальдеры Миетус остановился. Им предстояло проделать отрезок пути по открытой местности, который хорошо просматривался с крепостной галереи. Еще не рассвело окончательно, но темнота постепенно рассеивалась, и их могли заметить из крепости.

Миетус повернул вправо, вступив в заросли кактусов и пуансетии. Остальные, словно безмолвные призраки, последовали за ним.

В сотне ярдов от ворот форта они выбрались на дорогу, ведущую в Мору. Пыльная дорога целиком поглощала едва слышные звуки, издаваемые их легкими ботинками на мягкой подошве.

Миетус ослабил лямку рюкзака и нащупал за поясом рукоятку ножа. Левую руку он держал на висевшем под мышкой автомате.

Миетус вытащил из-за пояса нож и убрал под рукав, чтобы тот не сверкал в темноте.

В пятидесяти ярдах от ворот крепости он сошел с дороги, знаком приказав остальным приблизиться. Сейчас он остановился у подножия столба телефонных передач, протянувшихся из форта в Мору. Он посмотрел на Сифаля и присел на корточки. Сифаль взобрался к нему на плечи, ухватился за столб, Миетус поднялся. В двенадцати футах от земли рука Сифаля нащупала нужные провода, перерезала их ножом, и когда они с тихим стуком упали на землю, Миетус снова опустился на корточки, а Сифаль спрыгнул на землю.

Миетус постоял прислушиваясь. Справа, над морем, небо светлело, где-то в прибрежных скалах парила невидимая чайка, словно с нетерпением ждущая рассвета и пронзительными криками возвещавшая о его приходе.

Они продолжили путь, двигаясь по одному. Вдоль каменных стен крепости, вымытых до блеска к приезду губернатора, тянулись душистые заросли жасмина, наполнявшего воздух густым ароматом.

Миетус и Лоренцен остановились у ворот. Лоренцен нащупал замок дверцы и вставил в него ключ. Замок оказался вполне современный. Времена взятия крепостей давно миновали.

Прочные дубовые ворота смогли бы выдержать удары тарана, но их непробиваемая мощь была нарушена крохотной железной дверцей с современным, хорошо смазанным замком.

Лоренцен приотворил дверь и застыл на месте. Миетус обернулся, посмотрев на остальных. Как всегда в такие минуты, он чувствовал прилив безотчетной холодной ярости. Он снова повернулся к двери.

Правой рукой сжимая нож, он распахнул, ее так, чтобы она с грохотом не ударилась о ворота, и шагнул вовнутрь. Под высоким сводом арки горела слабая лампочка, прямо под нею спиною к Миетусу стоял капрал Хардкасл. Смерть настигла его мгновенно, бедняга не успел ни испугаться, ни растеряться. Шагнув вперед, Миетус занес руку и вонзил нож ему под левую лопатку, Хардкасл со слабым стоном упал. Он был мертв прежде, чем успел коснуться земли.

Не оглядываясь на остальных, Миетус перешагнул через тело и растворился во мраке двора, направившись в обход лужайки.

Роупер и Плевски бросились к казарме, а Лоренцен и Сифаль приблизились к полуоткрытой двери сторожевой будки и остановились прислушиваясь. Внутри было тихо. Из подвала Флаговой башни доносилось мерное тарахтенье электрической подстанции, напоминавшее громкий стук невидимого сердца.

Лоренцен шагнул вовнутрь и потянулся к выключателю. Раздался щелчок, комната озарилась тусклым светом. Трое солдат спали прямо в одежде, возле каждой из кроватей стояло по винтовке. У окна на стуле лежала кипа старых журналов и газет. На низеньком столике стояли рядком немытые чайные кружки и пепельница, полная окурков. Посреди комнаты на стене висела цветная фотография Мэрилин Монро.

Один из солдат, проснувшись от света, сел на постели, почесывая затылок и раскрыв от удивления рот. Сифаль подскочил к нему и бесшумно приставил автоматное дуло к его лицу.

Лоренцен шагнул вперед и молча пнул ногой две другие койки. Спящие медленно зашевелились и сели на постелях, вдруг один из них чуть не свалился на пол. Ему помешал Лоренцен, который, угрожая автоматом, проговорил по-английски:

— Давайте без глупостей, иначе заработаете вот это!

— Эй, что еще за…

Автоматным прикладом Сифаль с размаху ударил по горлу вздумавшего было возмутиться солдата так, что тот треснулся головой об стену.

— Тихо!. — приказал Лоренцен хриплым голосом, в котором явственно слышалась угроза. — Всем встать и на выход! И без глупостей, иначе будут неприятности.

Солдаты, которые теперь окончательно проснулись, повскакали с постелей и стояли испуганные и растерянные, боясь шевельнуться.

— Пойдешь первый, — приказал Лоренцен солдату, занимавшему ближайшую к двери койку. — Теперь ты. И ты.

Он шагнул к выходу, солдаты повинуясь, последовали за ним. Шествие замыкал Сифаль.

— А сейчас в казарму, — скомандовал Лоренцен. — И чтоб без шума. Кто вздумает пикнуть, получит вот это. — И он помахал автоматом. Но в этом не было никакой нужды — прямо перед солдатами на земле лежало тело капрала Хардкасла. Выражение удивления и подавленности сползло с лиц солдат, они стояли стиснув зубы, с каменными лицами. Лоренцен знал, что наступил опасный момент. Когда человек отчетливо представляет себе свою смерть, страх в нем, конечно, остается, но вместе со страхом появляется и нечто иное: нарушается равновесие между чувством повиновения и бунтом. Процессия медленно стала двигаться через двор крепости.

А тем временем Роупер и Плевски добрались до казармы.

Ночь стояла жаркая, и дверь была открыта. Плевски включил свет. В комнате было всего пятеро солдат. Три кровати располагались вдоль одной стены, две — вдоль противоположной.

Несмотря на яркий свет, никто не проснулся сразу, и несколько мгновений Роупер, остановившийся возле пирамиды с винтовками, оглядывал комнату. Где-то внутри у него шевельнулось ностальгическое воспоминание о былых временах. Когда-то он тоже служил в этой армии и спал в таком же бараке…, такие же стояли грубые ботинки под кроватью, ремни и портупеи, спутанной паутиной свисающие со спинки кровати, фотографии на стенах и серые армейские одеяла…

Наконец один из солдат зашевелился и недовольно пробурчал: «Да выключите вы этот свет!» Сев на постели, он протер глаза и уставился на Плевски, тот шагнул к проходу между кроватями. Остальные тоже начали просыпаться, ворча и чертыхаясь, но, увидев вооруженных автоматами Роупера и Плевски, сразу притихли.

— Молчать и не двигаться! — ровным голосом проговорил Роупер.

— Какого черта…

С бесшумной легкостью балетного танцора Плевски подскочил к возмущенному солдату, и тот сразу замолчал, увидев перед носом зияющее дуло автомата.

— Так-то лучше, — сказал Роупер. — А теперь всем сесть!

Руки на затылок! И без глупостей, если не хотите неприятностей.

Солдаты повиновались.

Сзади из раскрытой двери послышался шум шагов — это Лоренцен и Сифаль привели часовых. Роупер и Плевски посторонились, чтобы пропустить их.

— Сесть на кровати, руки на затылок! — приказал Роупер новоприбывшим, продолжая стоять спиною к двери, потом обернулся и через плечо сказал Лоренцену:

— Останешься здесь.

Вынь из винтовок затворы и выброси в окно. — И он кивнул в сторону небольшого окошечка, расположенного в стене чуть левее от ближайшей койки.

Оставив в бараке Лоренцена и Сифаля, Роупер вместе с Плевски вышел во двор.

Огибая двор по часовой стрелке, Миетус знал, что его не видно с галереи, благодаря густым зарослям кустарника и высившейся громаде драконова дерева. Приблизившись к нему, он поднял голову и посмотрел наверх. Ночная тьма быстро рассеивалась, на фоне светлеющего неба теперь четко вырисовывались очертания парапета и Колокольной башни. Крутые ступеньки, ведущие вверх, терялись в темноте проема. Следов присутствия часового Миетус не заметил.

Он начал подниматься по лестнице. Когда его голова поравнялась с последней ступенькой, он увидел часового. Тот стоял, прислонившись спиною к двери в башню, и курил. Винтовка стояла в стороне. Взгляд часового был устремлен на верхние ступеньки лестницы.

Миетус обернулся и посмотрел вниз. Из дверей казармы лился яркий свет. Миетус видел, как группа людей проследовала в казарму, заслонив на время освещенный дверной проем. Он понял, что главное сделано и что шум теперь уже не так страшен.

Он снова посмотрел на часового. Тот слегка покашливал от сигаретного дыма. Миетус поднялся еще на две ступеньки, но когда занес ногу на следующую, часовой заметил его. Он отшвырнул сигарету и наклонился за винтовкой. Миетус догадался, что часовой скорее озабочен тем, чтобы его не поймали с сигаретой, а не мыслью об опасности. Он поднялся еще на две ступеньки и, почти уже ступив на галерею, выстрелил от бедра.

Автоматная очередь прорезала ночную тишину подобно грому, гулко отозвавшись многократным эхом по каменным стенам.

Часовой упал, его винтовка покатилась по каменным плитам галереи.

Подбежав к нему, Миетус присел на корточки и принялся шарить у него в карманах в поисках ключа. Когда он наконец нашел то, что искал, в левом кармане брюк, то почувствовал, что пальцы его сделались липкими от крови.

Нилу Грейсону по-прежнему не спалось, он встал с постели и оделся. Когда прогремел выстрел, он как раз спускался по лестнице, ведущей во двор. Последние полчаса он с трудом лежал в постели, уговаривая себя не спешить и не горячиться, как влюбленный юнец; но чем дольше он лежал вот так, тем больше крепло его желание поскорее очутиться на «Дануне».

И вот теперь он на ощупь пробирался по темной лестнице и преодолел уже половину ступенек. Когда прогремели выстрелы, он дернулся от неожиданности, сердце его бешено забилось.

Грейсон постоял, но выстрелов больше не последовало, и он пошел дальше, сердито поджав губы и думая, что кто-то из болванов часовых по неосторожности нажал на спуск. Когда узнает Ричмонд, уж он устроит этому растяпе хорошую взбучку, ведь от этого выстрела мог проснуться губернатор.

Грейсон вышел во двор и увидел свет в окнах казармы, и две фигуры заслонили дверной проем. Нил обогнул клумбу и крикнул:

— Что там у вас случилось?

Люди, двигавшиеся вдоль стены, остановились озираясь. Их лица показались Грейсону незнакомыми, внутри зашевелилось недоброе предчувствие. Один из чужаков поднял руку, Грейсон резко отскочил в сторону.

Четырехсотпятидесятидюймовая пуля со свистом пронеслась мимо, ударившись в стену. Грейсон бросился в кусты, перекатился и пополз к драконову дереву. Его толстый, как слоновья нога, ствол, покрытый гладкой корой, слабо поблескивал в предрассветной тьме. Обхватив его рукой, он подтянулся, намереваясь укрыться за ним, но в этот момент сзади снова раздалась автоматная очередь. Огненный шквал, изрешетивший ствол дерева, осыпал Грейсона градом мелких щепок. Издав протяжный стон, он уткнулся лицом в землю.

К нему подбежал Плевски, посмотрел на тело и бросился вслед за Роупером, который направлялся к комнате сержанта Бенсона.

Он догнал его уже возле двери. Когда она открылась, на пороге они увидели сержанта в рубашке и брюках. При виде незнакомцев Бенсон потянулся за пистолетом, но было поздно.

Ребром ладони Роупер ударил его по запястью, выбив из рук пистолет. Плевски приставил дуло к животу сержанта. Мгновение все стояли не двигаясь, потом Роупер сказал:

— Тебе повезло, что я не нажал на спуск. А теперь шагай в казарму. И давай без фокусов.

Тут дверь соседней комнаты отворилась, и из нее выглянул повар. Почесывая затылок, он проговорил:

— Что за шум? Что вы там, все с ума посходили?…

Он еще не увидел Роупера и Плевски, а те вышли из комнаты, толкая впереди себя Бенсона. Сержант положил руку сзади на плечо Дженкинса, повар обернулся, изумленно уставившись на него:

— Сержант? Да что тут…

Он осекся, увидев за спиной сержанта двух незнакомцев.

— Все в порядке, дружище, — мрачно проговорил Бенсон. — Только не горячись. Кажется, у нас неприятности, так что лучше не трепыхаться.

— В казарму! — приказал Роупер.

Дженкинс собрался было еще что-то сказать, но Бенсон впился пальцами в его плечо и предостерегающе покачал головой.

Первая автоматная очередь, выпущенная Миетусом в часового, разбудила Джона Ричмонда. Он сел на постели, нашаривая в темноте выключатель, еще не сознавая, что его разбудило. Было тихо, но в голове все еще стояло эхо прогремевшего выстрела.

Что это было? Он встал с постели, натянул брюки прямо поверх пижамы, потянулся за висевшим на стене пистолетом. И в этот момент опять послышалась автоматная очередь.

Джон бросился к двери, и снова ночную тишину разрезала череда выстрелов, сопровождаемая чьим-то криком. Ричмонд выскочил из комнаты и бросился по коридору к спальне сэра Джорджа Кейтора. Губернатор в одной пижаме стоял на пороге:

— Что это, Ричмонд?

— Оставайтесь здесь, сэр.

Он затолкал губернатора в спальню и побежал. Мозг его работал четко, тревожно билось сердце. Судя по звуку, стреляли из автомата системы Томпсона; Джон припомнил, что у них на складе едва ли найдется пара таких же или системы Стена, но их даже никогда не выдавали караульным.

В конце коридора от кают-компании на галерею вела лестница. Думая сейчас прежде всего о заключенных, Джон в несколько прыжков преодолел ее и распахнул дверь на галерею.

Мгновенье он стоял на пороге, с удивлением обнаружив, что ночь кончилась и серебристая предрассветная дымка уже осветлила небо. Внезапно из-за угла Колокольной башни показались четверо мужчин. Тот, что бежал впереди, был незнаком Джону, в остальных он узнал Моци, Шебира и Абу. Все трое были вооружены… Джон выстрелил в незнакомца, каменные осколки градом посыпались в разные стороны. Четверо моментально разбежались, попрятавшись в амбразурах крепостной стены.

Укрывшись за дверным косяком, Джон крикнул:

— Моци, стоять! Не двигайтесь, иначе я буду стрелять!

Вместо ответа незнакомец, выйдя из-за укрытия, открыл огонь из автомата. Брызги крошечных осколков веером полетели во все стороны. Джон чувствовал, как они бьют его по лицу, не давая высунуться или просто даже перевести дыхание. Он отпрянул назад, захлопнул дверь и закрыл ее на засов.

Снова грянула автоматная очередь, огненный шквал яростно обрушился на древесину. Пули пробивали дверь и со свистом проносились под темными каменными сводами. Одна из них, отскочив от стены, обожгла Джону шею. Он упал и покатился по лестнице. Несколько секунд он лежал, распростертый на каменных плитах, потом попытался приподняться и потянулся за пистолетом, выпавшим из рук при падении. В этот момент дверь наверху с треском распахнулась.

Джон увидел незнакомца, за его спиной смуглое лицо Моци, зияющее автоматное дуло и почти сразу же услышал крик Моци: «Он жив!»

Незнакомец, перепрыгивая через ступеньки, бросился вниз, прямо на Джона. Джон подставил под удар левое плечо, они сцепились и покатились по коридору, пока не ударились о дверь кают-компании. Та распахнулась, и Джон, воспользовавшись благоприятным моментом, попытался встать на колени.

Увидев, что незнакомец тоже поднимается, он с размаху ударил его кулаком в лицо. Голова Миетуса откинулась назад, он издал сдавленный стон. Джон снова ударил его. В нескольких шагах от незнакомца валялся автомат, Джон бросился к нему, но когда наклонился и повернул голову, то увидел над собой чьи-то ноги. В этот момент тяжелый удар обрушился ему на голову, и Джон погрузился в беспросветную темноту.

Отплевываясь и тряся головой, Миетус с трудом поднялся на ноги. Ричмонд неподвижно лежал на полу, над ним с автоматом в руках стоял Роупер, готовый снова обрушить на него удар приклада. Но Джон не подавал признаков жизни. К ним подбежал Плевски и, задыхаясь, доложил:

— Внизу все в порядке.

— Идите за губернатором. Ты и Роупер.

Моци оглянулся назад, где на верхних ступеньках лестницы стояли Хадид Шебир и Абу. За ними, в дверном проеме на фоне светлеющего неба вырисовывались очертания Ла-Кальдеры.

— Ну что, готов? — спросил Хадид, указывая на Джона.

— Да. Форт захвачен. Теперь нас ничто не остановит.

— Ничто!… — Хадид с наслаждением вдохнул свежий утренний воздух, лицо его сияло восторгом. — С этого дня Кирения вновь обретет силу.

Моци кивнул со словами:

— Да. И имя Хадида Шебира останется в ее сердце навеки.

Кирения пойдет вперед, и поведет ее не напыщенный пузырь и пустомеля, а новый лидер.

Хадид в немом изумлении посмотрел на Моци, хотя еще не успел осмыслить серьезность угрозы и оскорбления, заключавшихся в словах полковника. Моци не спеша поднял пистолет и выстрелил ему в сердце.

Несколько мгновений он хладнокровно смотрел на убитого, потом, повернувшись к Абу, проговорил:

— Жаль, что единственный выстрел майора Ричмонда все-таки нашел свою цель и сразил его.

Абу молча кивнул.

Глава 14

Абу перевязал рану на шее Джона, взял со столика стакан бренди и протянул его Ричмонду. Голова у майора по-прежнему гудела, он весь так и передернулся, когда спирт обжег горло. Абу собрал его одежду и молча положил на постель.

— Одевайтесь, — приказал стоявший у двери полковник Моци, скрестив на груди руки и держа в одной пистолет. Сейчас от него исходила сила и уверенность.

Джон встал и начал одеваться. Он был взбешен и последними словами проклинал себя. Моци наблюдал за ним не без сочувствия, так как совсем недавно тоже изведал горечь поражения. Этот англичанин был офицером, и беда, случившаяся в крепости с его подчиненными, касалась в первую очередь его. Подобное чувство должен испытывать любой настоящий офицер.

— На «Дануне» спустили шлюпку, — сказал Моци. — С их стороны было бы глупостью соваться сюда. Два человека могли бы удерживать форт в течение нескольких дней. К тому же, полагаю, никто из нас не хочет лишних потерь.

Джон, натягивавший мундир, наконец заговорил:

— И каковы же потери?

— Старший по караулу, часовой у Колокольной башни и адъютант сэра Джорджа Кейтора.

Лицо Джона помрачнело, скулы напряглись.

— С сэром Джорджем все в порядке?

Моци кивнул:

— Он взят в заложники и сейчас находится в столовой. Остальные ваши люди заперты в казарме. И не надо считать это своим позором, майор. Неожиданности напора трудно было что-либо противопоставить.

— Что сейчас требуется от меня?

— Вы отправитесь на «Данун» и поговорите с капитаном.

Пусть соберет команду и стоит на якоре до полудня. А вы конечно же вернетесь сюда.

— Орудия «Дануна» способны сровнять крепость с землей.

— Верно. — Моци чуть отступил в сторону, освобождая Джону проход к двери. — Только знайте: при первом же залпе я перестреляю всех ваших людей, при втором та же участь постигнет вас и сэра Джорджа. Поэтому имейте в виду: я не шучу. Если не верите, поднимитесь на галерею и убедитесь собственными глазами.

Джон вышел из своей комнаты и миновал коридор; Моци следовал за ним; чуть позади, не отставая, тихонько шаркал ногами Абу.

Наверху через изрешеченную пулями дверь пробивались лучи света. Поднимаясь по лестнице, Джон ощущал под ногами бесчисленные щепки и осколки камней.

Когда он вышел на галерею, солнце уже ярко светило, утренний воздух был свеж и прохладен. В нескольких ярдах от двери лежало тело Хадида Шебира, и Джон замер на месте, не в силах оторвать взгляда от этого зрелища.

За спиной он услышал спокойный голос Моци:

— Как видите, майор, я тоже понес потери. И очень серьезные. Хадид Шебир мертв. Но теперь это не имеет значения. Он все равно вернется в Кирению в ореоле славы. И сэр Джордж поедет с нами.

Не оборачиваясь, Джон спросил:

— Как был убит Хадид Шебир?

Моци подошел ближе:

— И вы еще спрашиваете?! Вы сразили его своим первым выстрелом!

Джон оторвал взгляд от тела киренийца и посмотрел на Моци:

— Вы же знаете, полковник, что это ложь. Моя первая и единственная пуля пролетела мимо и ударилась о парапет.

Моци пожал плечами:

— Вы в этом уверены? А Абу видел, как ваша пуля угодила в Хадида, да и я могу подтвердить это.

Джон посмотрел на дуло пистолета, направленного на него Моци. Это был немецкий маузер, у него-то самого был всего-навсего служебный пистолет 38-го калибра. Джон ничего не ответил, прекрасно понимая, что произошло и что стоит за всем этим, — Моци явно собирается стать новым киренийским вождем, но ему не обойтись без мученической славы Хадида… Ричмонд посмотрел Моци в глаза и спокойно проговорил:

— Не сомневаюсь, что вы заберете его с собой в Кирению и что никто никогда не докажет, что пуля в его теле выпущена из вашего оружия. Только думаю, вашему народу вряд ли придется по душе искусственно сфабрикованный образ мученика.

Моци улыбнулся и, махнув в сторону крепостного двора, проговорил:

— Можете взять джип, майор. Не сомневаюсь, что вы вернетесь, однако должен напомнить: если вы поддадитесь соблазну и вздумайте остаться, я расстреляю троих ваших солдат.

Джон зашагал вдоль парапета к лестнице. Дойдя до нее, он увидел Мэрион Шебир и остановился. Глаза их на мгновение встретились: ее взгляд олицетворял усталость и душевное страдание. Он понимал, что ей хочется закрыть глаза, чтобы не видеть ничего вокруг, но словно какая-то сила не давала ей сделать этого, заставляя смотреть на все происходящее. Без всякой горечи, но чувствуя небывалое смятение в душе, Джон подумал: женщина, которую я люблю и которая любит меня, все еще продолжает оставаться по ту сторону противостояния.

Не обращая внимания на Моци, следовавшего за ним по пятам, он спросил:

— Вы знали, что это должно произойти?

Мэрион кивнула:

— Я ничего не могла поделать.

Мгновение гнев готов был задушить его. Ведь достаточно было одного ее слова, чтобы Грейсон и двое солдат остались живы! Одного ее слова хватило, чтобы не допустить смерти человека, назвавшего себя Хадидом Шебиром! Но Джон подавил в себе эту минутную бешеную вспышку, потому что знал, что не может ошибиться: если она не произнесла этого слова, значит, появилась какая-то важная причина, которая помешала это сделать.

Сзади послышался голос Моци:

— Поторопитесь, майор Ричмонд!

Джон спустился по лестнице и направился через двор к джипу. Незнакомый человек в черной кожаной куртке стоял у дверей в казарму, держа майора под прицелом своего автомата.

Примятые кусты на лужайке вдруг привлекли внимание Джона. У подножия драконова дерева он увидел тело Грейсона, и в голове его пронеслась шальная мысль: вот, стало быть, чем закончились честолюбивые планы Грейсона. Парень мечтал о головокружительной карьере, и… Футах в четырех над землей из искореженного пулями ствола сочилась липкая, вязкая темно-красная жидкость, оставляя на коре длинный след и образуя внизу темную лужу… Джон пошел к джипу.

Высокий тощий человек с непропорционально маленькой головой, оттащив в сторону тело Хардкасла, принялся открывать ворота.

— Постарайтесь сделать так, чтобы капитан Берроуз реагировал на мои слова должным образом и не наделал ошибок.

Когда вернетесь, оставите джип за воротами и войдете сюда, сложив руки на затылке. Будете держать их так, пока вас не обыщут.

Джон ничего не ответил, молча завел мотор и направил машину к открытым воротам.

Проехав по пыльной дороге до Моры, он остановил машину у самого берега, там его уже ждал лейтенант Имрей с шестью матросами. Имрей сразу же подбежал к нему:

— Что там стряслось?

— Хуже не придумаешь! Скажите матросам, пусть садятся в шлюпку. Все как один. Я должен срочно увидеть капитана Берроуза.

Имрей хотел еще что-то спросить, но, увидев выражение лица Джона, передумал — слова так и застыли у него в горле.

У причала толпились жители Моры, и среди них сеньор Альдобран. Джон подошел к нему и сказал:

— Сеньор, у нас неприятности. Пусть жители деревни идут по домам и остаются там до полудня. И пусть ни в коем случае не приближаются к крепости, иначе сэр Джордж Кейтор и мои люди могут погибнуть. Выполняйте. Это приказ.

И, ни слова не говоря, они отчалили от берега, направляясь к «Дануну».

В сосняке, где Арианна обычно встречалась с Марчем, заливаясь храпом, спали мертвецким сном Гроган и Эндрюс. Рядом на мягкой подстилке из сосновых игл, переливаясь на свету, стояла наполовину опустошенная бутылка бренди. Эндрюс неподвижно лежал на спине, Гроган, наоборот, шевелился и беспрестанно ворочался во сне. Что-то кольнуло его в правый бок, и он перевернулся на другой, но через несколько мгновений кольнуло и в левый, Гроган снова поменял положение. Наконец он сел, ошалевший от сна и выпивки, приоткрыл глаза и снова закрыл, испугавшись яркого, режущего света, потом опять, но уже осторожно открыл, приставив руку козырьком, огляделся по сторонам и покачнулся. Взгляд его упал на спящего Эндрюса, и некоторое время он тупо смотрел на приятеля, потом, словно почувствовав острый приступ головной боли, глухо застонал и со словами «О Господи!» брякнулся на мягкий игольчатый ковер, распластавшись на спине и тяжело дыша.

Яркий, слепящий свет пробивался сквозь закрытые веки, заволакивая все вокруг красным туманом и вызывая у Грогана судорожный приступ головокружения и тошноты после вчерашней попойки и тяжелого одуряющего сна.

— Такие вот дела. — Джон подошел к графину, стоявшему на столике у постели Берроуза, и налил себе воды. Осушив стакан до дна, он глубоко вздохнул. Теперь ему стало легче. — Все карты в руках Моци. Одно твое неверное движение — сэру Джорджу и моим ребятам конец.

Берроуз молчал. Он сидел на краешке постели и угрюмо смотрел перед собой. Джон взял из портсигара сигарету и закурил.

— И что он, по-твоему, собирается предпринять до полудня? — внезапно проревел Берроуз.

— Все ясно как божий день. Он заберет с собой сэра Джорджа и тело Хадида.

— Но как? Как он выберется отсюда?

— По воздуху. Думаю, за ними придет самолет-амфибия. Его люди, должно быть, попали сюда именно этим путем, — Сколько у него людей?

— Полагаю, пятеро или шестеро.

Берроуз встал:

— Да я могу вмиг разнести эту паршивую крепость в пух и прах! Камня на камне не оставлю!

— Но ты не сделаешь этого.

— Да что с тобой случилось?

— Сам не знаю. Моци выгодно считать, что это я убил Хадида. Во всяком случае, киренийцам скажут именно так. Правда, пока они еще на острове, мы могли бы попытаться предпринять что-нибудь. Хотя…, черт бы меня побрал, если я знаю, что именно.

— Вот проклятье! — Берроуз ударил себя кулаком по другой ладони. — Подумать только! У меня есть все, чтобы стереть их в порошок, и я не могу этого сделать! Я немедленно отправлю шифровку в адмиралтейство. Только разве это поможет? Они, кстати, прислали ответ на первое донесение. Приказано не предпринимать никаких действий и ждать дальнейших распоряжений. Думаю, они воспылают ко мне пламенной любовью, когда получат мое следующее послание. Удивляюсь, какого черта они посылают сюда таких людей и приставляют к ним всего жалкую горстку солдат?! Самолет-амфибия! Да тут нужна целая эскадрилья, чтобы выследить его!

— Ты бы лучше последил за репортерами. Не давай им сходить на берег. Моци не настроен шутить, я понял это.

— Да, этот ублюдок умен. Ладно, можешь передать ему, что я буду сидеть здесь сложа руки до полудня и наблюдать, как он увозит моего тестя в Кирению. Кстати, как старик воспринял все это?

— Я пока не виделся с ним.

— Думаю, адмиралтейство не позволит мне вмешаться. Они не станут рисковать — побоятся за сэра Джорджа. А Грейсон… бедолага… Какой бесславный конец…

Он сердито откашлялся, чтобы проглотить подкативший к горлу ком.

— Извини… — Он посмотрел на Джона. — Ты единственный, кто находится там, на месте, и тебе виднее. Скажи, могу я что-нибудь сделать?

— Нет. Просто сиди и жди. А обо мне не беспокойся.

— Он может и тебя прихватить с собой в Кирению. Полагаю, тогда правительство постарается договориться с ними, чтобы освободить тебя и сэра Джорджа.

Джон усмехнулся, скривив губы. Моци никогда не возьмет его с собой. По сравнению с сэром Джорджем он слишком мелкая сошка, чтобы быть заложником. Джон почти наверняка знал, что произойдет дальше. Моци ненавидит его и ничего не забыл. Но вот странная вещь — в глубине души Джон не испытывал страха за собственную судьбу: он чувствовал, что вся ответственность за происходящее ляжет на его плечи, и тут не может быть никаких оправданий, вроде того, что у него было мало людей или что было невозможно уследить за самолетом-амфибией… В его голове сейчас не было места мыслям о себе самом… Они придут потом, позже, но сейчас он с отчаянием осознавал собственную ответственность и злился на себя и свою беспомощность…

Джон повернулся к двери:

— Ладно, я пошел.

Берроуз кивнул, положив руку ему на плечо.

Шлюпка с Джоном направилась к берегу, и Тедди Берроуз, проводив ее взглядом, пошел в каюту Дафни. Она стояла возле столика в свободно наброшенном цветастом халате, ее светлые волосы золотились под лучами утреннего солнца, пробивавшегося сквозь стекло иллюминатора.

— Что случилось, Тедди? — спросила она.

— Неприятности в форте, — неловко начал он, зная, что ему сейчас придется открыть ей правду, и испытывая еще большую неловкость оттого, что не знал, как это сделать помягче. — Моци со своими людьми захватил крепость, получив помощь со стороны. Но с твоим отцом все в порядке, и его…

— Но эти выстрелы! Кто-нибудь…

Она подошла и вопрошающе заглянула ему в лицо. Сейчас она была так дорога ему, что он подумал, что если бы в его власти было изменить ход событий, пусть даже так, как хотелось бы ей, он бы сделал это не задумываясь. Он хотел, чтобы Грейсон остался жив, и готов был вынести все, что угодно, лишь бы не видеть, как она… Господи, да что же это за мука!…

— Убиты двое часовых и… — запинаясь, проговорил он, — и Нил Грейсон…

Он взял ее за руку, боясь посмотреть ей в глаза. Он услышал ее отрывистый вздох, и в каюте воцарилась тишина. Тедди держал ее пальцы в своих, бессмысленно разглядывая цветы на ее халате.

Ни единое движение или звук не нарушали тишины, потом ее рука медленно выскользнула и схватила его за рукав. Дафни прижалась к нему, а он обнял ее за плечи и привлек к себе. Он чувствовал, как судорожная дрожь пронзает ее тело, и все сильнее прижимал ее к себе.

— Все в порядке, — утешал он. — Все будет хорошо… — Эти неловкие, корявые слова, вырывающиеся у него, не несли никакого смысла, но они были пронизаны такой нежностью, которая не могла не тронуть ее. Слабым голосом, едва слышно она прошептала:

— О Тедди!…

— Успокойся, моя девочка. — Он погладил ее по голове и прижал ее лицо к своей груди. На руке, гладившей ее по щеке, он почувствовал слезы и вдруг ощутил такую пронзительную любовь к этой женщине, что со внезапным спокойствием почувствовал: только что сорвавшиеся с его губ слова были чистой правдой и теперь действительно все будет хорошо, потому что они оба постараются, чтобы это было так.

Остановив джип в двадцати ярдах от ворот, Джон Ричмонд заложил руки за голову и направился к форту. Миетус и Моци уже ждали его. Миетус сразу же принялся обыскивать Джона.

— Итак, майор Ричмонд? — заговорил Моци.

— Капитан-лейтенант Берроуз будет стоять на якоре до полудня.

— Отлично! — Моци посмотрел на часы — было девять утра — и махнул рукой в сторону двора. — Пройдите в столовую.

Джон вышел во двор, Миетус и Моци последовали за ним.

У дверей стоял часовой. Моци пропустил Джона вперед, Миетус вошел за ними, закрыл за собой дверь и остановился, вскинув автомат.

Сэр Джордж, стоя у окна, смотрел на Мору. Когда они вошли, он обернулся, увидел бинты на шее Джона и проговорил:

— С вами все в порядке, Ричмонд?

— Да, сэр.

— Похоже, у нас неприятности. Не так ли?

— Боюсь, что так, сэр.

Полковник Моци сделал шаг вперед:

— Мы выезжаем через полчаса. «Данун» будет стоять на якоре до полудня, к тому времени мы окажемся уже за многие мили отсюда. Думаю, нет необходимости напоминать, что любая оплошность с вашей стороны может вызвать плачевные последствия.

— Да, да, конечно!… — согласился сэр Джордж. — Мы это знаем. — Он произносил слова с раздражением, и Джон почувствовал, что сэр Джордж, так же как и он сам, беспокоится не о себе.

Губернатор подошел к Джону, отечески похлопал его по плечу и, глядя в лицо Моци, проговорил:

— Никто не собирается делать глупости. Мы больше не хотим смертей.

Моци достал мундштук и вставил в него сигарету. Одобрительно кивнув, он проговорил:

— Я вижу, вы здравомыслящий человек, сэр Джордж. Постараюсь сделать ваше пребывание в Кирении по возможности более комфортным.

— Мне на это наплевать, Моци. Очень может статься, что ваше собственное пребывание в Кирении окажется далеко не комфортным. Не обольщайтесь, будто все карты в ваших руках.

Это далеко не так.

— Что вы имеете в виду? — Моци, нахмурившись, вынул изо рта мундштук.

— Полагаю, сэр, — вмешался Джон, догадавшись, что собирается сказать сэр Джордж, — было бы разумнее…

— Чепуха! — перебил его губернатор. — Пусть подергается. — И он, будто не замечая полковника, мотнул головой в его сторону, высунув ее из плеч, словно старая неказистая черепаха.

Джон понял, что старик зол и что гибель Грейсона и двоих солдат настроили его на воинственный лад. А сэр Джордж тем временем продолжал:

— Видите ли, Моци, майор Ричмонд учился в Оксфорде вместе с Хадидом Шебиром, причем знал его довольно неплохо. Так случилось, что несколько дней назад вечером он заглянул к нему в комнату в Колокольной башне и застал его спящим без одежды, поверх одеяла… Ваш Хадид Шебир — не настоящий. У настоящего было родимое пятно на животе, а у этого нет. Мое правительство, Моци, уже информировано об этом, так что, когда власти узнают, что вы с Хадидом Шебиром везете меня в Кирению, оно распространит информацию о том, что Киренийской национальной армией управляет подставное лицо, причем уже несколько лет…

Джон посмотрел на Моци — тот снисходительно улыбался.

Ох, лучше было бы старику помолчать, он только все испортил своим выступлением.

Очень спокойно Моци проговорил:

— Вы, сэр Джордж, не учли одного обстоятельства — Хадид Шебир уже не вернется в Кирению. Во всяком случае, живым.

— Так он мертв?!

— Да, сэр Джордж. Майор Ричмонд сейчас расскажет вам, как он погиб. Мы повезем с собой его тело. А большего нам и не нужно. Он будет похоронен с почестями, и все фальшивые истории, состряпанные вашим правительством, будут восприняты моим народом как гнусная ложь большого государства, захлебнувшегося от обиды и унижения, в которое мы его повергли своим побегом отсюда. Никто не поверит ни вам, ни вашему правительству, а тело Хадида никогда не подвергнется экспертизе.

— Как это понимать, Ричмонд? — Сэр Джордж в недоумении посмотрел на Джона.

— Хадид мертв, сэр. Полковник Моци утверждает, что его застрелил я, но я не делал ничего подобного. Думаю, полковник Моци убил его сам. Скорее всего он давно ждал подходящего момента, так как сам намеревается сделаться вождем Кирении…

— Да, это так, — спокойно подтвердил Моци. — Я стану новым вождем, а память о Хадиде и его мученической судьбе станет грозным оружием в моих руках, руках его преемника. Что бы вы ни говорили, вам не поверят. Вы будете похожи на ту лису, которая, не достав винограда, вещала, что он кислый… — Он помолчал, окинув всех победоносным взглядом. У дверей скрипнула половица — это переминался с ноги на ногу Миетус. Моци же никак не мог остановиться:

— Видите ли, сэр Джордж, очень важно рассчитать время гибели героя. Два года назад, когда был убит настоящий Хадид, наши дела шли из рук вон плохо. В то время его смерть, стань она известна всем, вызвала бы упадок боевого духа наших сторонников и повлекла бы за собой наше окончательное поражение. Поэтому мы подменили Хадида, поставив вместо него его сводного брата. Но сейчас, в момент нашего триумфа и вашего поражения, смерть героя придется как нельзя кстати. Потеря лидера в момент триумфа придает нации силы, и все сказанное против него будет пустыми словами. Думаю, сэр Джордж, что неприятности в настоящее время — удел вашей стороны. — Полковник повернулся, направившись к двери. Проходя мимо Миетуса, он остановился и бросил через плечо:

— Мы скоро отправляемся, но я все же скажу Абу, как обещал, чтобы он принес вам кофе и тосты.

Когда дверь за Моци закрылась, сэр Джордж опустился в кресло и устало провел рукой по лицу:

— Я не знал, что он мертв… Мне сказали, что мы понесли потери, но про эту смерть я не знал. — Он задумчиво посмотрел на Джона и с горечью добавил:

— Моци прав. Никто не поверит ни одному нашему слову.

— Да, но только в том случае, если им удастся добраться до Кирении. Но если мы смогли бы предотвратить это, если бы нам удалось завладеть телом Хадида и извлечь из него пулю… и если бы нам удалось захватить Моци и… — Джон осекся и пожал плечами: ничего не получалось — сплошные «если» да "и"…

А тем временем Арианна лежала у себя в хижине в Ардино в приступе горячки. Мать, сидя возле нее на постели, то и дело отирала мокрое лицо девушки и подносила к ее губам стакан воды. Время от времени Арианна вздрагивала и что-то бессвязно лепетала. В комнате было темно, а за окном нещадно палило солнце, заливая своим светом пыльную деревенскую площадь.

За дверью послышались шаги, в хижину вошел Эрколо. Небритый и взъерошенный, он устало приблизился к постели девушки.

— Ну что, еще не приходила в себя? — тихо спросил он.

— Нет. Все время бредит.

— Я пошлю кого-нибудь в Мору. Пусть приедут сеньор Альдобран или священник. Оба лечат не хуже доктора.

— Я все думаю о Торло, — сказала старушка. — Если дочь сорвалась с кручи, то ведь и он мог разбиться.

— Двое мужчин уже отправились на его поиски. Найти будет нетрудно — за ней тянулся кровавый след. Еще хорошо, что эти матросы нашли ее в сосняке, не то умерла бы там…

Старушка перекрестилась.

Эрколо тряхнул головой, дыхнув перегаром, и вспомнил двух матросов, которые на рассвете заявились в бар и, еле держась на ногах, стали выкрикивать что-то про какую-то девушку…, а потом повели его самого и рыбаков в сосновый лесок за деревней. Эрколо с рыбаками перенесли девушку без помощи матросов — те еле шли сами, спотыкались и падали, горланя во все горло песни и смеясь.

— Эти матросы ушли? — спросила пожилая женщина.

— Да.

— Должно быть, их послала сама пресвятая дева Мария. Но я все думаю о Торло. На Ла-Кальдере даже козы срываются в пропасть.

Эрколо положил руку на плечо старой женщины:

— Его найдут и вылечат, вот увидите, все будет хорошо. Они скоро вернутся.

Хозяин бара повернулся и вышел из дома, а старушка обмакнула кусок тряпицы в оловянную кружку с водой, отжала ее и снова поднесла к лицу девушки: из глубокой ссадины над ухом все еще сочилась кровь.

А женщина не переставала думать о сыне. Он был единственной ее опорой в семье, единственной их надеждой. А теперь он, может быть, лежит бездыханный где-нибудь под скалистым обрывом… Она перекрестилась и зашептала слова молитвы.

В четверть девятого Абу принес кофе для Мэрион, сидевшей под тентом в тени Колокольной башни. Он налил кофе и замешкался, стоя у небольшого столика, словно беззвучная тень, потом, отступив, сложил руки на груди и сообщил:

— Мадам, через полчаса мы отбываем. Полковник просил передать вам, что вы можете взять с собой плащ, но больше никакого багажа. У нас мало места.

— Спасибо, Абу. — Она говорила, не глядя на слугу, обратив взор к морю, так как после всего случившегося не в состоянии была смотреть на крепость. Перед глазами у нее все еще рвались пули, лилась кровь — картина гибели и смерти теперь надолго, если не до конца жизни, останется в ее памяти. И все это произошло по ее вине. Ей пришлось выбирать между двумя противоборствующими сторонами, и когда она наконец решилась, было слишком поздно. Смерть этих людей из гарнизона крепости была для нее все равно что собственная, и теперь она избегала смотреть в сторону крепостного двора, однако никак не могла избавиться от страшных воспоминаний и прогнать стоявшие перед глазами сцены ужасающей жестокости. Часовой у дверей Колокольной башни, тело Хадида — теперь его уже убрали, — но на этом месте так и осталась темная лужа, разлившаяся по серым каменным плитам галереи… У нее за спиной слабый ветерок шевелил листву драконова дерева, и она знала, что там, внизу под ним лежит человек, и почти чувствовала, как сочится на землю красная жидкость — древесный сок, смешиваясь с человеческой кровью.

— Я вижу, мадам, плащ у вас здесь, — ворвались в сознание слова Абу. — Если вам нужно еще что-то из вещей, я могу сходить за ними.

— Спасибо. Не нужно.

Мэрион почувствовала, что слуга хочет избавить ее от необходимости проходить мимо мертвого тела часового у дверей башни.

— Все, что мне нужно, у меня с собой. — И она кивнула на лежавший рядом плащ.

Абу с поклоном удалился.

Все… Все, что нужно… Это понятие, включающее в себя столь много, теперь уже ничего не значило для нее. Она ничего не ждет, не желает, но те, другие… Джон Ричмонд, его люди… Может быть, для них это слово еще что-то значит?…

Она встала и подошла к краю парапета. Ей вспомнилась краткая встреча с Джоном у лестницы. Что он почувствовал в тот момент? Ненависть? Презрение? А может, без слов понял ее? Этого она не знала. Она могла разобраться сейчас только в одном — в своих чувствах и твердо знала, что любит этого человека. Люди совершают на своем веку множество ошибок, и она не исключение. Но даже если так, нужно все равно пытаться вырваться из порочного круга, нужно что-то делать и делать, до самой последней минуты. Нужно бороться и надеяться.

Сверкнувший на крыше Флаговой башни отблеск вдруг привлек внимание Мэрион. Приглядевшись, она увидела Сифаля.

Он стоял, облокотившись на парапет, и смотрел в бинокль, наблюдая за восточной частью неба. Мэрион знала, что он надеялся увидеть там. Она знала этих людей… Сифаля, Лоренцена, Плевски, Роупера, Миетуса. Сейчас, когда она подумала о них, вся ее прошлая жизнь, начиная с того момента, как ей довелось познакомиться с настоящим Хадидом, приобрела для нее какие-то смутные очертания, представляясь ей просто причудливым далеким сном… Что жалеть о прошлом? Но ей, наверное, нужно было остаться в Свиндоне, выйти замуж и сделаться обыкновенной домохозяйкой, как ее сестра. Именно потому, что ей никогда еще не доводилось пожить вот так, простой человеческой жизнью, она сейчас вдруг ощутила острую, щемящую тоску по такой вот обыденности, по спокойной, рутинной жизни с ее маленькими заботами и радостями… А теперь… Теперь слишком поздно.

На глаза ее навернулись слезы, когда она вспомнила плотно сжатые губы Джона Ричмонда во время их последнего разговора.

Вспомнила, как он отвернулся от нее и, спустившись по ступенькам, не оборачиваясь, направился через двор к джипу.

Мэрион подошла к тенту и, хотя день разгорался и обещал быть жарким, надела плащ и опустила руки в карманы.

Глава 15

Свежевыкрашенный к приезду губернатора грузовик-трехтонка с крытым верхом, тарахтя мотором, уже поджидал во дворе. За рулем сидел Роупер. Лоренцен, открыв ворота, взобрался на подножку с другой стороны кабины. На плече у него висел автомат, одной рукой он держался за открытую дверцу, в другой сжимал сигарету, щурясь от яркого солнца.

Тело Хадида Шебира, завернутое в армейские одеяла, уже лежало на дощатом полу кузова. Рядом с машиной в накинутом на плечи плаще стояла Мэрион Шебир, устремив равнодушный взгляд на пыльную дорогу, начинавшуюся за воротами.

Джон и сэр Джордж Кейтор спустились во двор в сопровождении Миетуса и полковника Моци. Проходя через двор, сэр Джордж бросил взгляд на драконово дерево и увидел под ним тело Нила Грейсона; лицо его помрачнело.

— Майор Ричмонд, пойдите в казарму и скажите сержанту,.что мы уезжаем, — обратился к Джону Моци. — Передайте, чтобы никто не смел выходить из форта до полудня.

Они прошли через двор. Плевски по приказу Моци отпер дверь казармы, и Джон позвал:

— Сержант Бенсон!

Сержант подошел к двери, за его спиной Джон увидел остальных солдат, те с опаской наблюдали за происходящим.

— Слушаю, сэр, — проговорил Бенсон.

— Сержант, полковник Моци увозит нас с собой. После нашего отъезда до полудня никто не должен выходить за ворота крепости.

— Слушаюсь, сэр, — ответил сержант и, заметив, что Роупер взялся рукой за дверь, поспешно прибавил:

— Простите, сэр… Они напали так неожиданно…

— Ничего. Все в порядке, сержант!

Бенсон отступил назад, в казарму, дверь за ним закрылась.

Плевски повернул ключ в замке.

Все направились к грузовику. По лестнице от Колокольной башни спустился Абу и поспешил следом. Проходя мимо помятых после стрельбы кустов, он вспомнил своего друга Дженкинса. Все-таки хорошо, что тот остался жив, подумал Абу, не то он бы очень расстроился.

Вдоль кузова грузовика располагались длинные сиденья. Сэр Джордж и Джон сели поближе к кабине, Мэрион напротив них, Абу рядом с нею. Плевски и Миетус стояли у выхода, держась за каркас. Спиною к ним на полу уселся Сифаль, стараясь не касаться ногами мертвого тела, завернутого в одеяла, и держа на коленях автомат. Роупер, Лоренцен и полковник Моци разместились в кабине.

Грузовик выехал за ворота форта на залитую солнцем дорогу. Миетус и Плевски настороженно озирались по сторонам, подозрительно разглядывая поросшие кустарником склоны, тянувшиеся вдоль обочины, не выпуская автоматы из рук. На полу, при каждой тряске грузовика, перекатывалось тело Шебира. Все молчали.

Сэр Джордж, схватившись рукой за сиденье, мечтал о том, чтобы скинуть лет двадцать и оказаться моложе, чем теперь. Как весьма высокопоставленное лицо, да к тому же преклонного возраста, он мог рассчитывать на мягкое обхождение. Он понимал, что, вероятно, в недалеком будущем его персона может стать частью некоей политической сделки. И все равно он знал, что является всего лишь заложником. Когда происходят события подобного рода, всегда трудно предугадать, во что они выльются: пока еще не просвистел финальный свисток, игра не кончена. Будь он помоложе, а стало быть, посильнее и поподвижнее, он бы до последнего момента использовал любую возможность, чтобы нарушить это хрупкое равновесие между успехом и полным провалом. Полчаса назад, когда они с Ричмондом пили кофе в столовой, он успел сказать майору: «Если подвернется случай, воспользуйтесь им. Обо мне не думайте». Но сам с трудом мог вообразить, где такой случай мог теперь представиться. Вскоре за поворотом холма показался «Данун» — сэр Джордж уже видел, как бегают на его борту люди. Тедди Берроуз наверняка наблюдает сейчас за грузовиком и нервно курит.

Тедди… Он такой огромный и неуклюжий, но как раз то, что нужно Дафни… Кажется, в последнее время она была чуточку недовольна тем, что Тедди застрял во флоте, но это пройдет, и она вскоре поймет, что Тедди тот человек, который ей нужен.

В последнее время сэру Джорджу стало казаться, что она проявляет больше интереса к Грейсону. Больше, чем ему хотелось бы… Очевидно, из-за того, что Грейсон намеревался уезжать отсюда… Во всяком случае, это может быть одной из причин…

Бедняга Нил… Кто бы мог подумать, что его ожидает такой нелепый конец?… Сэр Джордж вдруг почувствовал себя старым и усталым, ощутив, как в нем снова поднимается гнев против этих тупых политиков, которые распоряжаются судьбами людей…

Ведь имей они хоть чуточку здравого смысла и умения кое-где пойти на уступки, подобных вещей не могло бы произойти. Но разве такое возможно?… Вряд ли, ведь во всем мире гибнут невинные люди из-за глупости политиков… Сэр Джордж заерзал на сиденье и недовольно хмыкнул.

Грузовик громыхал вдоль пустынного побережья, потом свернул на дорогу, ведущую к отрогам Ла-Кальдеры. Жители Моры, выглядывая из окон или замерев на порогах домов, смотрели ему вслед, чем-то напоминающие марионеток из крошечного игрушечного городка.

Проехали мимо церкви, спугнув голубиную стаю, серо-белым облаком вспорхнувшую с фасада храма, выстроенного в стиле барокко, и Джону вспомнились голуби его родного Сорби-Плейс, мысль эта горечью отозвалась в его душе. Он-то мечтал, что когда-нибудь привезет туда Мэрион, а теперь… Как знать, осуществится ли эта мечта? Скорее всего Моци постарается избавиться от него до того, как они покинут остров. Он отвел глаза от взмывшей ввысь голубиной стаи и заметил в этот момент, что Мэрион пристально смотрит на него. Когда глаза их встретились, она не сделала попытки отвести взгляда, и Джон знал почему — слишком много осталось между ними недоговоренного и теперь уже вряд ли у них останется время разобраться во всем и докопаться до истины… Но Джон продолжал смотреть на нее, потому что хотя и не был уверен в ней до конца, в своей собственной любви не сомневался. Кем бы она ни была, что бы ни сделала, он все равно будет любить ее… Это единственное, что сейчас имеет значение, жаль только, что он обнаружил это слишком поздно. Он глядел ей в лицо, сейчас такое же каменное и непроницаемое, как и у него, ибо все чувства у обоих были сокрыты внутри, и ощущал, как его любовь к ней становится все сильнее и яростней. Сейчас он мог думать только о своей любви к этой женщине, сидевшей напротив, в нескольких футах от него. Мысленно он заговорил с нею, пытаясь взглядом убедить, что ему наплевать, кем она была раньше и что делала, и что даже не важно, что будет с ними дальше, а важно только то, что он нашел ее в этом огромном мире, пусть даже на короткий миг, и никогда уже больше не сможет этого забыть.

Грузовик переключился на другую скорость, выбираясь из долины и поднимая за собой светлое облако пыли, оседающей на поросшие виноградником обочины. Вскоре они повернули на Ардино, и подъем сделался круче.

По— прежнему не сводя глаз с ее лица, Джон вдруг заметил на нем какие-то проблески оживления. Казалось, будто она услышала его мысли, уловила его чувства, словно давным-давно с затаенной надеждой ждала их. Глаза ее едва заметно расширились, и она слегка кивнула в сторону сидевшего справа Абу. Это движение было столь неуловимым, что его можно было принять за результат тряски громыхавшего по круче грузовика. На мгновение она отвела взгляд от лица Джона и опустила глаза, словно стараясь привлечь его внимание к чему-то, что лежало на сиденье.

Очень медленно рука ее выскользнула из кармана плаща, а когда вновь опустилась, Джон увидел рукоятку пистолета.

Он почувствовал, как сердце зашлось у него в груди, но, испугавшись, что может выдать себя, нарочито усталым жестом провел по глазам. Когда же убрал руку, то увидел, что Мэрион отвернулась и смотрит куда-то вдаль. Сифаль смотрел на Абу, Миетус и Плевски наблюдали за дорогой и поросшей колючим кустарником обочиной. Оглядевшись по сторонам, Джон заметил на себе пристальный взгляд сэра Джорджа. Достаточно было едва заметного кивка губернатора, чтобы Джон понял, что и тот увидел рукоя-1'ку пистолета.

Джон понимал, что у Мэрион почти нет возможности передать пистолет ему и она знает это. Но так отчетливо, словно ему удалось переговорить с нею, он вдруг осознал, что с этого момента она будет ждать и надеяться на то, что он не упустит даже единственной возможности. И сэр Джордж тоже будет ждать. Джону вспомнились слова, сказанные стариком в столовой: «Если подвернется случай, воспользуйтесь им. Обо мне не думайте». Что означали эти слова?…

Джон с пристальным интересом незаметно принялся разглядывать охранников. Нужно обезоружить одного из них — в этом единственная надежда. Резкий прыжок — вырвать автомат из рук охранника, тот не ждет нападения, и уже слава Богу, если, застигнутый врасплох, не успеет нажать на спуск.

Грузовик на низкой скорости спускался к Ардино. Джон мысленно представил себе, как все произойдет. Они спустятся к морю и сядут в лодку. Ему на память пришел тот день, когда Марч впервые привез его в Ардино. Джон закрыл глаза, пытаясь припомнить, как выглядит здешнее побережье и тропинка, ведущая к нему, Вдруг он открыл глаза, услышав слабый голос Абу, указывавшего в небо справа от грузовика. Все посмотрели туда, Джон тоже обернулся. В небе, приблизительно в тысяче футов от них он увидел самолет-амфибию: тот приближался к острову и вскоре скрылся за скалистыми гребнями, обступавшими Ардино.

Дорога, поросшая низенькими дубками и редкими соснами, стала ровнее, и уже через несколько минут они были на деревенской площади в Ардино. Грузовик, не останавливаясь, проехал через нее, миновал церквушку и затормозил у тропы, ведущей к морю.

Миетус и Плевски спрыгнули на землю, Сифаль поднялся, держа под прицелом Джона и сэра Джорджа. Мэрион выбралась из грузовика, Сифаль кивком приказал сэру Джорджу и Джону следовать за ней.

Все столпились возле грузовика, и вскоре к ним присоединились трое, ехавшие в кабине.

На площади несколько женщин, стиравших белье в огромном корыте, подняли головы, оторвавшись от работы. У дверей бара «Филис» на табуретке сидел старик. На пороге бара появился Эрколо и, сопровождаемый тремя парнями-завсегдатаями, медленно направился к грузовику.

Полковник Моци наблюдал за ними, когда они пересекали пыльную площадь, распугав малочисленных кур, бросившихся врассыпную. Одна из женщин что-то прокричала Эрколо.

— Миетус, скажи им, чтобы держались подальше от пляжа, — приказал Моци.

Выставив вперед автомат, Миетус шагнул навстречу Эрколо, и тот, увидев направленное на него оружие, в изумлении остановился:

— Что, привезли кого-нибудь для Арианны?

— Всем оставаться здесь! — перебил его Миетус по-испански.

— Но, сеньор…

— Уведи своих парней обратно в бар и сам оставайся там. Любой, кто покинет эту площадь или попытается спуститься к морю… — Миетус многозначительно поднял автомат.

Тут только Эрколо заметил сэра Джорджа и Джона. Губернатор спокойно проговорил:

— Делайте, как вам сказали, чтобы избежать неприятностей. Тут вряд ли что можно поделать.

— Назад! — скомандовал Миетус, угрожающе подступая.

Эрколо постоял в нерешительности, потом повернулся и медленно побрел к бару. Парни последовали за ним. Притихшие женщины замерли у своего корыта. Моци повернулся к сгрудившимся возле грузовика.

— Роупер и Плевски понесут тело, — скомандовал полковник, потом отдал еще несколько приказаний остальным. Он отчетливо представлял себе все дальнейшие действия: их ждет самолет-амфибия и далекая Кирения. Кровь его закипала в жилах при одной этой захватывающей мысли…

Мэрион, остановившаяся чуть поодаль от остальных, спросила, обращаясь к Моци:

— Как вы собираетесь поступить с майором Ричмондом?

Моци посмотрел на нее, перевел взгляд на Джона и улыбнулся:

— С нами поедет только сэр Джордж, а с майором Ричмондом мы распрощаемся на берегу.

Джон понимал, что означает это «распрощаемся».

Все направились к узкой скалистой тропинке, спускавшейся к морю. Лоренцен шел первым, за ним сэр Джордж, Сифаль и Джон. Сзади следовали Миетус и Мэрион, Роупер и Плевски несли тело, замыкали шествие полковник Моци и Абу.

Джон не спускал глаз с Сифаля. Справа под мышкой у того висел автомат. На бритом затылке араба Джон разглядел капельки пота, потом услышал, как сзади внезапно споткнулся и выругался Миетус.

Они подошли к скалистому обрыву, откуда начиналась тропинка. Внизу простиралось море и узкая полоска берега. На берегу валялось несколько лодок, и прилив был в полном разгаре. В четверти мили от берега на воде качался самолет-амфибия. Мокрый черный вулканический песок искрился под палящими лучами солнца.

Дальше откладывать некуда, это единственный шанс на спасение, решил Джон. Извилистая тропинка круто вела вниз, где обрушившиеся некогда каменные глыбы образовали нечто вроде огромного свода, перекрывавшего скалистую расщелину. Вход в расщелину прикрывал обломок скалы высотою фута в три, вросший в черный песок. Если им удастся проникнуть в расщелину, камень сможет послужить неплохим прикрытием. Если повезет и они завладеют оружием и заберутся туда, то смогут продержаться некоторое время… Их шанс представлялся Джону таким ненадежным, что он почти уже отказался от попытки осуществить свой замысел. Один взрыв гранаты — и сэра Джорджа и Мэрион может не стать… От этой мысли дрожь пробежала по телу Джона. Нет, этого делать нельзя!

Нельзя забираться в расщелину!…

Сзади послышался крик Моци:

— Помедленней, Лоренцен!

Джон обернулся. Роупер и Плевски не могли идти быстро, так как несли тело. Рядом с Миетусом шла Мэрион. Лицо ее было напряжено, и Джон понял, что она ждет и что она тоже однозначно поняла смысл слова «распрощаться».

— Иди вперед, не оглядывайся! — грубо крикнул Миетус.

Цепочка двинулась дальше.

До берега оставалось футов пятьдесят. Возле камня, прикрывавшего вход в расщелину, Джон заметил место, где бы мог спрятаться сэр Джордж. Джон рассчитал, что Мэрион к тому времени будет у самого начала тропы. У нее есть пистолет, и она готова действовать, только ей придется быстро бежать… Нет, он не может заставить ее рисковать… Но, думая так, он уже знал, что все же попробует испытать судьбу. Мэрион сама предложила ему это, и теперь в нем проснулся азарт игрока: либо все, либо ничего…

Он боялся не столько собственной смерти, сколько мысли о рухнувших, несбывшихся надеждах.

Мелкие камешки хрустели под ногами. Джон осторожно вытер вспотевшие ладони о полы мундира — когда он будет выхватывать автомат у Сифаля, руки у него должны быть сухими. Над тропинкой порхала огромная желто-черная бабочка, и Джон увидел, как сэр Джордж слегка повернул голову, провожая ее взглядом.

Длинные, спокойные волны Атлантики лениво набегали на берег, их шум теперь с каждой минутой становился все ближе.

Лоренцен спрыгнул на берег, остановился, оглянулся назад и, увязая в песке, направился к огромному черному камню, прикрывавшему вход в расщелину. Сэр Джордж следовал за ним, полы его белого мундира слегка развевались от слабого морского ветерка. Джон заметил, что губернатор подошел к Лоренцену почти вплотную, и его вдруг осенило, что если сейчас он не попытается использовать свой шанс, сэр Джордж сам сделает это.

Впереди него Сифаль спрыгнул на берег, песок заскрипел у него под ногами. Джон прыгнул за ним следом, стараясь сократить расстояние. Заглядывая вперед через плечо Сифаля, он хорошо видел сэра Джорджа. Остановив взгляд на отмеченном ранее месте, Джон подождал, когда фигура в белом кителе поравняется с ним. Оставалось каких-нибудь четыре шага… Три…

Песок захрустел у него под ногами, когда он ринулся вперед.

Два шага… Ладони снова покрылись испариной, он поспешно вытер их о брюки и крикнул:

— Давай!

Резким прыжком бросившись вперед, Джон обрушил правый кулак на затылок Сифаля. Араб зашатался, а Джон тем временем вырвал у него автомат и быстро повернул его в нужном направлении, приготовившись открыть огонь. Сифаль упал на песок.

Пальцы Джона нащупали курок, он выстрелил в катящееся по песку тело и, когда то задергалось и замерло, прекратил огонь, грохочущим эхом отозвавшийся среди мрачных скал. Потом, словно туманная пелена спала с его глаз, Джон увидел сэра Джорджа, приземлившегося на четвереньки. Губернатор прыжком набросился сзади на Лоренцена, но промахнулся. Полуобернувшись, Лоренцен направил дуло автомата на сэра Джорджа.

Джон выстрелил вовремя и тут же бросился к каменному заслону, закрывавшему расщелину.

Прибрежные скалы вновь отозвались громовым эхом, и Джон, увидев, как, скорчившись, из стороны в сторону качается Лоренцен, выпустил вторую очередь. Лоренцен на миг выпрямился, развел руки в стороны и рухнул спиной на песок.

— В расщелину! — крикнул Джон и сам бросился к камню, спрятавшись за ним. Из-за укрытия он видел цепочку людей, и на мгновение вся картина словно бы предстала перед ним в замедленном действии. Роупер и Плевски опустили тело на землю и еще не успели распрямиться. Моци и Абу почти поравнялись с ними. Уже спустившись на берег и выставив вперед автоматное дуло, стоял Миетус, Мэрион повернулась в его сторону.

Миетус открыл огонь, каменные осколки брызнули в разные стороны всего в футе от того места, где укрылся Джон.

Рука Мэрион вынырнула из кармана, и как только стих многоголосый отзвук автоматной очереди, следом за ним раздалось эхо одиночного выстрела. Миетус выронил автомат и упал на песок… В последнюю минуту он еще успел увидеть, как сэр Джордж, подобрав автомат Лоренцена, перелез через камень, чтобы укрыться в расщелине, а английский майор, взобравшись с ногами на камень, автоматными очередями прикрывает женщину, спешащую к нему. Потом картина эта задрожала у него перед глазами, затуманилась и начала расплываться красным пятном. Испуская дух, он вдруг подумал, что давно знал, как все это будет. В один прекрасный день… Он всегда знал это…

И уронил голову набок, а черный вулканический песок тут же припорошил белесые, покрытые перхотью волосы.

Продолжая держать под огнем место, где кончалась тропинка и начинался берег, Джон отступил к расщелине. Он видел, как оставшиеся четверо разбежались в стороны в поисках укрытия, а Мэрион, спотыкаясь и увязая в песке, бежит к расщелине.

От камня к камню метнулась чья-то фигура, раздалась автоматная очередь, и лавина острых осколков обрушилась на песок между Джоном и Мэрион. Джон пальнул наугад, заставив стрелявшего убраться, а сам выпрыгнул из-за укрытия, схватил Мэрион за руку и втащил в расщелину, где оба упали на землю и с минуту лежали, пытаясь отдышаться.

Но тут же своды пещеры огласились свистом пуль, и целый град осколков посыпался им на головы.

Пару секунд Джон лежал не двигаясь, накрыв рукою Мэрион и чувствуя, как осколки больно впиваются в его тело. Вдруг рядом он услышал ответную автоматную очередь, после чего наступила тишина.

— Вот черт! Эта проклятая штуковина заглохла. И что теперь?

Джон сел и осмотрелся. Распластавшись на земле, к ним полз сэр Джордж, недовольно поглядывая на автомат, который держал в руке. Из глубокой ссадины на лице старика сочилась кровь.

— Дайте-ка сюда. — Джон взял у губернатора автомат, взвел курок, отвел дуло в сторону и с силой потряс. Пустой магазин вывалился на землю. — Теперь все в порядке, — сказал Джон, протягивая автомат сэру Джорджу. — Часто так заедает…

Но тут пули снова засвистели над головами, заглушив его слова. Все трое пригнулись.

Когда снова наступила тишина, сэр Джордж сказал:

— Здесь не совсем безопасное место. Пока вы бежали, они попрыгали на берег и спрятались за камнями. Их четверо. Один из них вполне может взобраться наверх, пока остальные будут прикрывать его огнем. Сверху из любой точки вся эта расщелина отлично простреливается. — Он протянул старческую узловатую руку, покрытую бурыми пигментными пятнами, и коснулся руки Мэрион. — То, что вы сделали, это…, это просто высший класс… Благодарю вас.

Мэрион улыбнулась, ничего не ответив. Впервые за весь этот день она почувствовала нечто вроде удовлетворения. Посмотрев на Джона, она догадалась, что и он испытывает то же чувство: наконец-то они вместе.

Джон нащупал руку Мэрион и пожал ее, потом, повернувшись к сэру Джорджу, проговорил:

— Старайтесь не стрелять вхолостую, у нас мало патронов.

Наблюдайте за склоном над ними.

Джон подполз к краю заслона и выглянул наружу. На крошечном отрезке пляжа, попадавшем в поле его зрения, он не заметил никакого движения. В нескольких футах от него вился рой крохотных песчаных мушек, да шум прибоя нарушал тишину.

Кто— то подполз к нему, и он догадался, что это Мэрион.

— Прошлой ночью, — сказала она неуверенным, взволнованным голосом, словно боясь приблизиться, — я хотела пойти к вам и предупредить… Но он…, он обо всем догадался и…

— Все в порядке. — Джон не сводил глаз с камня, расположенного ярдах в пятидесяти от них. С такого расстояния не так-то просто попасть в цель.

— Все это время я хотела быть с вами, хотела предупредить вас об опасности… Сегодня утром, когда они выносили тело Хадида, они не заметили его пистолета… Он валялся в стороне… Моци ни за что бы не стал доверять мне…

Джон сжал ее руку и почувствовал, как она дрожит. Он понял, что Мэрион на грани срыва.

— Говорю же вам, все в порядке… Что бы ни случилось, все будет хорошо…

Эти слова сами по себе мало что значили, но голос… Это был его голос, он говорил с нею, он сжимал ее руку… А ей было достаточно всего лишь одного его прикосновения.

Среди камней что-то промелькнуло, и шквал пуль снова обрушился на расщелину. На этот раз пули летели совсем низко, и осколки камней, разлетающиеся в разные стороны, жалили их как разъяренные осы. Потом наступило короткое затишье, и опять новый огневой шквал. Джон понимал, что происходит:

Моци не дает им высунуться, а тем временем кто-то из его людей пытается взобраться на скалу над ними, и как только они попадут в поле зрения взобравшегося, участь их будет предрешена. Джон обернулся и увидел, что сэр Джордж лежит на боку, бормоча под нос ругательства, и лицо его искажено от боли.

Новый град пуль снова заставил всех пригнуться.

В последовавшей тишине сэр Джордж немного подтянулся вперед и вдруг издал удивленный возглас:

— Боже праведный! Что этот дурень делает там?!

Со скалы послышался громкий окрик, Джон поднял глаза.

На фоне синего неба отчетливо вырисовывался силуэт слегка пошатывающегося человека. Высоко подняв руки, он что-то громко и сердито выкрикивал.

Моци, Роупер, Плевски и Абу высунулись из своего укрытия и тоже увидели фигуру на скале. Роупер уже успел отползти от остальных, намереваясь взобраться на скалу.

Моци поднял автомат, но в этот момент увидел в голубом небе крохотный черный шарик, который, взмыв ввысь, описал дугу и начал падать вниз. Вслед за ним летел другой.

— Ложись! — крикнул Моци и распластался у подножия огромного камня. Остальные, повинуясь мгновенно сработавшему инстинкту и многолетнему опыту, последовали его примеру.

А тем временем, крутясь в воздухе, две гранаты, случайно обнаруженные пьяным Эндрюсом у Арианны за вырезом блузки, медленно летели вниз. Гранаты эти Эндрюс заприметил, когда они с Гроганом обнаружили в сосняке бездыханную девушку, и Гроган, считая себя более трезвым, ради успокоения и безопасности, забрал их у Эндрюса. И вот теперь, стоя на вершине скалы, куда он случайно забрел спросонок, оставив Эндрюса отсыпаться в сосняке, Гроган смотрел, как падают вниз обе гранаты, а голова его по-прежнему гудела и все плыло перед глазами после вчерашней попойки… Сквозь туманную пелену он разглядел старого сэра Джорджа, лежащего на песке под автоматным обстрелом…, и этого майора, которого они доставили сюда с Гибралтара…, и мертвые тела на черном песке…

— Э-эх! — заорал он, когда гранаты достигли цели, и громко расхохотался, вспомнив, как его дружок Эндрюс, едва держась на ногах, звал его, истошно вопя: «Нет, ты только посмотри, кого я нашел! Тут девчонка с четырьмя сиськами! Пойди полюбуйся на это чудо!…»

А внизу один за другим раздались два взрыва. Первым убило Абу, Роупера и Плевски, второй уничтожил полковника Моци.

Джон медленно поднялся.

— Оставайтесь здесь, — твердо сказал он сэру Джорджу и Мэрион.

Держа автомат наготове, он осторожно выбрался из укрытия и побрел по берегу. Слева на песке лежали неподвижные тела Сифаля, Лоренцена и Миетуса.

Джон взобрался на камень, служивший укрытием Моци и остальным, и глянул вниз. Все семеро… В воздухе пахло пороховым дымом.

По тропинке к берегу, с трудом передвигая ноги, торопливо спускался какой-то человек. Джон с любопытством рассматривал его. Вдруг человек остановился и склонился над чем-то лежавшим на земле.

В жарком мареве, тишиною нависшем над берегом, раздался удивленный возглас:

— Э-э!… А это еще что такое? Мертвяк, завернутый в одеяло!… Что за чертовщина?!

Крича и размахиваая руками, Гроган подбежал к Джону, но его слова утонули в реве мотора, донесшегося с моря. Самолетамфибия, вздымая пену, сорвался с места, поднялся в небо и, медленно набирая высоту, полетел к югу, скрывшись вскоре за горизонтом.

Джон обернулся. Сэр Джордж и Мэрион вышли из укрытия. Мэрион медленно подошла к Ричмонду, взяла его за руку и прижалась к нему. Джон почувствовал, как она дрожит. Он обнял ее и крепко прижал к себе.

За спиной Джон услышал голос сэра Джорджа, обращавшегося к незнакомцу:

— Да кто вы такой, черт возьми? Впрочем, это не важно. Вы подоспели весьма кстати…

Джон стоял, крепко обняв Мэрион и прижимая ее к себе, голоса за спиной слились в один расплывчатый звук… Он вдруг отчетливо представил себе ту возню и суматоху, которая скоро поднимется вокруг всех этих событий… Репортеры, политики, расспросы, дознания, утомительные, бесконечные разговоры…

Только все это рано или поздно обязательно кончится… Все, кроме того, что у него есть сейчас, кроме щемящего ощущения близости с Мэрион. Он посмотрел на нее, и она улыбнулась в ответ.

В тот же вечер, когда солнце уже клонилось за отроги Ла-Кальдеры, во двор вышел Дженкинс, неся в руках моток изоляционной ленты, баночку с краской и ведро со шпаклевкой.

Из ствола драконова дерева все еще сочился алый сок. Весь день Дженкинс был страшно занят, и только сейчас, когда немного освободился, у него появилась возможность помочь раненому растению. Обогнув помятые кусты, ворча и бранясь про себя, он подошел к дереву и некоторое время стоял, разглядывая покалеченный ствол, истекавший кровью. Казалось, она сочилась из самого сердца растения. Подобная картина могла вызвать слезы у кого угодно. Не так ли порой и люди уничтожают то, что неподвластно их пониманию, равняя с землей все вокруг, словно полчища дикарей… Ну что ж, есть вещи, которых уже не исправишь, но это дерево… Он, повар Дженкинс, пожалуй, мог бы продлить ему жизнь еще на тысячу лет, ибо был убежден, что садовник-самоучка все равно лучше, чем пять сотен вышколенных, обученных солдат… И Дженкинс приступил к работе, ворча и чертыхаясь, в то время как руки его терпеливо и заботливо выполняли свое доброе дело.