– Дорак – негодяй и убийца. Талигойе нужен король Ракан!

– Хороши короли, – протянул Паоло. – В родную страну на чужих копьях въехать норовят.

– Паоло!

– Ричард Окделл!

– К вашим услугам.

– Рихард, Паул! Не становитесь с ума сходимыми. Сейчас не есть время для дуэль.

– Валентин поступил мудро, но недостойно, – примирительно сказал Арно, – но я ставлю на Эстебана. Эта проделка совершенно в его духе, а от наглости до смелости, как от каплуна до ворона.

– А зачем это Эстебану? – пожал плечами Паоло. – Арамона его не трогает.

Возразить кэналлийцу никто не успел.

– Риииичччччааааард! – Голос, раздавшийся сверху и сбоку, был каким-то странным, вроде знакомым, вроде и нет. И еще он походил на шепот, если бы шепот стал громким, как крик. – Рииииччччааааард… Оооокделлллл… Ты, чтооо, уууумерррр чччччто лииии…

– Нет, – разумеется, первым пришел в себя Паоло, – он не умер, а ты где?

– В каааамиииине, – прошипел голос, и тут же поправился: – Тоооо есссссть не сссссовсем, а нааааверхууууу… Какккк выыыы тамммм?

– Кто ты есть? – Норберт тоже очнулся, но от волнения заговорил, как Йоганн. – Мы не знаем.

– Сузззззза-Муууузззза, – донеслось сверху, – только я ничего Дику не подбрасывал… Сейчас я явлю Свину доказательство того, что я на свободе, а потом объявлю о своей безвременной кончине.

– Ты кто? – крикнул Паоло. – Скажи, интересно же!

– В день святого Фабиана! – хихикнул Суза-Муза. – Холодно там у вас?

– Тебя б сюда!

– Я тут вам ужин собрал. С Арамонова стола. Выпейте за упокой моей души, и капитанской заодно! Дикон, лови, спускаю. Осторожно только. Там бутылка, тяжелая, собака… Учти, это все тебе за причиненные неприятности. А уж ты там дели, как хочешь.

В камине что-то зашуршало, и Дикон шагнул в каменную пасть. Внутри было чисто и холодно, еще холодней, чем в галерее. Капитан Арамона не считал нужным отапливать пустующее крыло, и его предшественники, судя по всему, тоже. Когда-то в аббатстве жило несколько сот монахов, все население Лаик, считая слуг, даже в самые «урожайные» на унаров годы едва ли насчитывало сотню, зачем же топить, если казенные денежки можно потратить более приятным способом? Шорох раздался совсем близко, и из трубы выплыл объемистый мешок

– Осторожней, – повторил Суза-Муза, – порядок?

Мешок был тяжелым и неудобным, но Дик не сплоховал.

– Порядок, спасибо!

– Все, безвинные узники, пошел я. Полночь на носу, а у меня дел невпроворот. Счастливо оставаться…

Ричард попрощался, но Суза-Муза не откликнулся, видимо, ушел. Дик поудобней перехватил мешок и вылез из камина.

– Вот, – сказал он, – наш ужин.

– Который недавно был Арамоновым, – засмеялся Альберто, – но кто же это был? Беру свои слова про Придда и Эстебана назад, на них не похоже.

– Удачная мысль, – кивнул Арно, – нам повезло. Остальные, надо полагать, легли натощак.

– Ошень удачный, – радостно подтвердил Йоганн, – я есть совсем голодный.

– Тебе б только пожрать! – Паоло дружески хлопнул Катершванца по плечу. – Хотя это дело хорошее. Ну и в лужу Арамона сел! Шестеро благородных потомков ввергнуты в узилище по ложному обвинению, а преступник разгуливает на свободе! Жаль, если граф помрет.

– Жаль, – согласился Арно, – но и впрямь пора заканчивать. Теперь, если Суза не уймется, его Свин за руку схватит. Это или Эдвард, или Юлиус, больше некому.

– Давайте будем ужинать и думать, – предложил Норберт. – Дикон, ты хозяин. Открывай.

Суза-Муза был мужчиной обстоятельным и ночную пирушку устроил в лучшем виде. Во-первых, он догадался положить в мешок свечи и огниво, во-вторых, не поскупился на еду, да не на разваренный горох, когда-то лежавший рядом с мясом, а на роскошную ветчину, сыр, свежий хлеб, пироги с яблоками и мясом. Но главным трофеем, безусловно, была огромная, тщательнейшим образом запечатанная бутыль.

Дику очень хотелось, чтобы Сузой-Музой оказался Валентин Придд, но Валентин говорит иначе, чем Суза-Муза. Выходит, наследник Приддов струсил?! Но Придды не трусят и никогда не трусили. Валентин выполнил приказ Штанцлера, вот и все. Не вмешиваться, что бы ни случилось. Не вмешиваться и ждать своего часа! Его товарищам по заключению легко судить – они не знают, что такое королевские солдаты в родовом замке, даже Арно… Савиньяки к восстанию не примкнули.

– Та-та, – покачал головой Йоганн, обозревая разложенное на полу великолепие, – я совсем радый, что нас сюда запирали. И еще более радый буду завтра увидеть тот потекс с усами, который наш капитан называет своим лицом. Рихард, ты имеешь открывать это вино, а мы имеем нарезать хлеб, окорок и сыр.

– Это не так, – вмешался Норберт, – вино надо открывать после, чтоб не выдохлось.

– Только если оно молодое, – вмешался Паоло, – красное вино хорошей выдержки открывают заранее, оно от этого только выигрывает. Надо выждать полчаса, а еще лучше перелить в особый кувшин.

– Сразу видно кэналлийца, – улыбнулся Арно, – но кувшина у нас нет ни особого, ни простого, да и полчаса мы вряд ли продержимся. Дик, вперед!

Ричард улыбнулся и потянулся к бутылке, но подготовка к пиршеству была прервана колокольным звоном, глухим и дребезжащим, словно колокол был треснувшим или очень-очень старым. Дику показалось, что он ослышался, но нет! Шестеро унаров, как один, повернули голову на звук. Дикон заметил, как Паоло себя ущипнул, а Йоганн сложил указательные и безымянные пальцы, отвращая зло; а затем свечка то ли погасла сама, то ли ее кто-то задул.

Звон не стихал. Старую галерею заполнило ровное, металлическое гудение, а потом в дальнем конце показался зеленоватый огонек, нет, не огонек – огоньки!

2

Первым, глядя прямо перед собой, шествовал седой чернобровый аббат в просторном сером одеянии и с орденской совой^[70] на груди. За настоятелем попарно двигались монахи со свечами, горевшими недобрым зеленоватым светом – так светятся в лесу гнилушки, так сверкают в темноте кошачьи глаза.

Призраки, если это были призраки, приближались, и унары, не сговариваясь, отступили назад, прижавшись к ледяной кладке и жалея о том, что не могут в ней раствориться. К счастью, пленники Арамоны устроились поужинать у выступающего из стены камина, который служил хоть каким-то прикрытием, так что приближающиеся танкредианцы не могли видеть унаров, а унары – танкредианцев.

Колокол звонил непрерывно, глуша прочие звуки, если они были, и в такт ему колотилось сердце Дика – так страшно ему еще не бывало. Юноша, разумеется, слышал о призраках Лаик, под погребальный звон проходящих ледяными коридорами в бывший храм, ныне превращенный в фехтовальный зал, чтоб отслужить мессу по умершим и тем, кому еще предстоит умереть. Говорят, под взглядом мертвого аббата сквозь слои штукатурки проступали старые росписи, а бескровные губы называли тех, кто был здоров, весел и уверен в завтрашнем дне, не зная, что этот день для него уже не наступит…

Процессия медленно выплывала из-за каменного выступа. Дикон, если б захотел, мог коснуться одеяния настоятеля. Мрак в галерее сгустился еще больше, превратившись в подобие фона^[71] эсператистских икон^[72], да медленно идущие монахи с призрачными свечами казались ожившей фреской, но вместо благоговения вызывали холодный, пронзительный ужас. Ричард в каком-то оцепенении следил за танкредианцами, а те шли и шли друг за другом, одинаковым жестом сжимая одинаковые свечи, глядя прямо перед собой, не останавливаясь и не сбиваясь с шага.

Настоятель с совой давно должен был упереться в конец галереи, но земные преграды для призраков не существуют. Под дребезжащий, несмолкающий звон серая река медленно текла вперед, и как же много было этих монахов, намного больше, чем изгнанных или убитых Франциском. Дик подумал, что перед ним проходят тени всех уничтоженных Олларом эсператистов или всех танкредианцев, обитавших в аббатстве с первого и до последнего дня его существования. Они были разными – старыми, молодыми, красивыми, уродливыми, толстыми, тощими, и они были одинаковыми со своими балахонами небеленого полотна, веревочными сандалиями и мертвыми свечами. Юноше казалось, что с тех пор, как мимо него проплыл ледяной профиль аббата, минул век или несколько веков, и что он и его друзья так и останутся здесь, а мимо, не замечая живых, будут идти мертвые, и так будет вечно.

Из-за угла камина появился очередной монах – худой и пожилой, он почему-то был один. За танкредианцем показались двое юношей с такими же зелеными свечами, но в черно-белых унарских одеждах, неотличимые, как близнецы, и еще двое, и еще, а за ними шли два брата – младший, лет шестнадцати, в фабианском облачении, старший – в рыцарских латах, но железные сапоги ступали по каменному полу бесшумно.

Дик со странной жадностью вглядывался в проплывающие лица. Двое, всегда двое… То братья, то отцы с сыновьями, то деды с внуками. Младшие в фабианском платье, старшие одеты по-разному – кто для боя, кто для бала, кто-то казался поднятым с постели, кто-то вышедшим из тюрьмы. Нищенские лохмотья мешались с королевскими одеяниями и сталью доспехов, и только свечи не менялись, обливая идущих ярким мертвенным светом. Ричард не представлял, кем были эти люди и почему их тени обречены идти за серыми монахами. Про Лаик рассказывали всякое, но о призрачных рыцарях и унарах юноша не слышал, а те продолжали свое беззвучное шествие.

Наверное, любому ужасу отпущен свой предел. Дикон сам не понимал, как перешел грань, за которой страх сменяется любопытством. Проводив взглядом человека в коричневом, чем-то напомнившим Эйвона, юноша со странным интересом повернулся навстречу следующему призраку и увидел… отца, рядом с которым с такой же свечой в руке шел он, Ричард Окделл, в ненавистных унарских тряпках.

Странно, но в тот миг происходящее не показалось ни бредом, ни мо?роком. Перед ним был отец, такой, каким он его помнил или почти таким. Светло-русые коротко стриженные волосы, короткая бородка, пересекающий бровь шрам. Герцог был серьезен и сосредоточен, словно для него не было ничего важнее, чем сохранить злой болотный огонек. Эгмонт Окделл, так же, как его предшественники, бесшумно проплыл мимо Дика. Пораженный юноша не мог оторвать взгляда от родного человека, с которым так и не простился, а тот уходил, чтобы исчезнуть в слепой, ледяной стене.

Сознание Дика словно бы раздвоилось, он прекрасно понимал, что перед ним призрак, что нужно затаиться в своем убежище, а в первый же день свободы броситься к священнику-эсператисту, но что значит ум, когда уходит отец?! Может быть, закрой герцога чужие спины, Дик бы и удержался, но Эгмонт Окделл шел последним, и Ричард бросился за уходящим.

Колокольный звон смолк, в уши юноши громом ударил звук его собственных шагов, но уходящие в никуда и не думали оборачиваться, и тогда Дик закричал, громко и отчаянно, но отец даже не вздрогнул.

– Ричард! – кто-то с силой схватил его за плечо. – Дурак, стой! Да стой же, квальдэто цэра^[73]!

Дикон рванулся, видя лишь удаляющуюся спину в черном с золотом плаще, но чужак вцепился в него, как дриксенский быкодер^[74].

– Ричард, очнись! Да что с тобой такое?!

Отец исчез, все померкло… Он стоял в темной галерее, и Паоло тряс его за плечо. Сил вырываться больше не было, сил вообще не было.

– Жить надоело? – участливо спросил кэналлиец.

– Последним шел мой отец, – своего голоса Дикон не узнал.

– Глупости, – перебил Паоло, – это не он, это просто не может быть он! Тебе показалось… Знаешь что? Давай наконец выпьем!

Ричард позволил увести себя к камину, где Норберт уже высек огонь и зажег погасшую свечу.

– Зажги еще, – посоветовал Арно, – Дик, открывай свое вино.

– Надо зажигать четыре, – встрял Йоганн, – всегда четыре, чтобы не было зла.

– Да, – кивнул Альберто, – четыре, какую бы глупость серые и черные ни говорили. И поставь квадратом. Галерея с севера на юг идет? Так ведь?

– Именно, – подтвердил Арно, – тогда Молния будет как раз у камина. Ричард, ты скоро?

– Я… – Дикон отчаянно пытался унять дрожь в руках, – я сейчас!

– Давай я. – Паоло отобрал у Дика знаменитую бутыль. – Закатные твари!

– Что там?

– Да ничего, ерунда! Открыл уже! – отмахнулся Паоло, слизывая с пальца выступившую кровь, – Дик, пей первым, как-никак это тебе.

– Подождать надо, – вмешался Йоганн, – сначала поливать немного на свечи. Пусть Четыре Волны будут уносить злые проклятия ото всех нас, сколько б их ни наделали.

– Пусть Четыре Ветра разгонят тучи, сколько б их ни было, – прошептали Берто и Паоло.

– Пусть Четыре Молнии падут четырьмя мечами на головы врагов, сколько б их ни было, – добавил Арно.

– Пусть Четыре Скалы защитят от чужих стрел, сколько б их ни было, – завершил Дик заклятье, отвращающее беду. Отец Маттео и матушка нещадно ругали старую Нэн, которая надо не надо шептала эти слова и то и дело порывалась засветить четыре свечи. А он-то думал, старое заклятье помнят только в Надоре!

3

В то, что кто-то из запертых в Старой галерее и в самом деле является мерзопакостным Сузой-Музой, господин капитан не верил. Более того, когда слуга шепнул про найденные в комнате Окделла улики, Арамона ни на секунду не подумал, что Ричард и впрямь виноват, но какое это имело значение?! Капитан уже понял, какого дурака свалял, впав в ярость на глазах унаров.

На защиту Его Высокопреосвященства рассчитывать не приходилось – если к Арамоне будут предъявлены серьезные претензии, кардинал его вышвырнет и не чихнет. Найти замену – раз плюнуть. Мало ли в армии офицеров, мечтающих о хорошей кормушке, а вот ему, Арнольду Арамоне, придется ползать на брюхе перед Луизой и тестем, выклянчивая каждый медяк. Нет, расставаться с Лаик капитану не хотелось, оставалось найти виновного, причем такого, за которого никто не вступится, и с позором отправить домой. Арнольд как раз прикидывал, кого избрать козлом отпущения, когда Джок, а может, Джет, Чужой их разберет, сообщил о находке. Ричард Окделл! Лучше не придумаешь!

Доказать Ричард ничего не сможет, улики – вот они. То, что со стороны Колиньяров или Манриков сошло бы за шалость, в случае с Окделлом вырастет в крамолу. Его Высокопреосвященство еще осенью дал понять, что желал бы избежать представления сына Эгмонта ко двору, а если не получится, увидеть его среди последних в списке. Кардинал будет доволен, и о промахах Арамоны никто не вспомнит.

Капитан почти радовался случившемуся, но тут влезли эти горные медведи, а потом и другие! Самым мерзким было то, что и Катершванцы, и Альберто с Паоло были из «нужных» семей, за ссору с которыми Арнольда по головке не погладят. Что делать, было непонятно. То ли отпустить всех и сделать вид, что ничего не случилось, то ли стоять на своем, утверждая, что Суза-Муза – это Ричард Окделл. Осторожность склоняла к первому, гордость – ко второму. С горя Арамона запил.

Капитан сидел в своих покоях, жевал истекающие жиром жареные колбаски и запивал крепленым вином. Он еще соображал, на каком свете находится, и даже (при большом желании) мог подняться, но тинта^[75] свое дело сделала – к полуночи море Арнольду было если не по колено, то по пояс. Поэтому, когда в дверь постучали, господин капитан стукнул кружкой по столу и посоветовал незваному гостю убираться к свиньям собачьим. Незваный гость расценил совет по-своему, дверь распахнулась, и на пороге возник отец Герман в заляпанных грязью сапогах и мокром плаще.

Бросив перчатки и хлыст на стол, олларианец скрестил руки на груди и пристально посмотрел на Арамону. Будь капитан в порядке, он бы под взглядом священника съежился и принялся бормотать какую-нибудь чепуху, но Арнольд был пьян, и поэтому гавкнул:

– Чего нужно?

– Вы пьяны, капитан, – жестко сказал клирик, – и пьяны безобразно. Сейчас вы ничего не соображаете, поговорим завтра. – Олларианец подхватил перчатки и собрался было выйти, но Арамона, которому вдруг понадобился собеседник, счел уместным поддержать беседу.

– Да, – изрек он, – я, ик, пьян… Но у меня, ик, есть причины. – Капитан еще раз грохнул кружкой об стол. – Эта сволочь… Суза-Муза… покусилась, ик, на мою честь!

– На вашу честь? – тонко улыбнулся клирик. – Вы отнюдь не похожи на даму, тем более способную вызвать желание у графа.

– Разрубленный Змей, – проревел Арамона, – вы что, с крыши грохнулись? Этот гад украл мой, ик, орден и мои, ик, штаны. И повесил, ик. В трапезной!

– Значит, вертелом дело не кончилось? – кивнул священник. – Я так и думал… Итак, вы празднуете воссоединение с вашими многоуважаемыми панталонами? Не смею вам мешать.

– Змеюка, – укоризненно пробормотал Арамона, у которого ярость сменилась жалостью к своей персоне, – как есть, аспид. Никто меня не понимает… Только б в душу плюнуть… А эти шестеро, чтоб им… Так хорошо, ик, все было. Поймал я этого, ик, сыночка… И Его Прио… приовсященство хотел… А тут эти… шестеро! Врут ведь… Все мне врут… А Суза-Муза… И маршал, ик, еще… При всех… Никто меня…

– Прекратите ныть и отправляйтесь спать.

– Нельзя, – неожиданно твердо произнес капитан и хитро посмотрел на Германа: – Я, ик, на службе. У меня шесть арестованных крамольников. Надо устроить, ик, допрос. – Капитан попробовал встать, но зад не желал отрываться от кресла. – Тогда пусть, ик, приведут их сюда. Они, ик, в Старой галерее.

– В Старой галерее?! – Ирония и равнодушие с лица священника исчезли в мгновение ока. – С ума сошли?! Осел! Кого вы там заперли?!

– Я вам не осел, – поднял толстый палец Арамона. – Я, ик, капитан королевской гвардии! А запер я преступников! Этого, сына Эгмонта, запер и этих, как их…

Но отец Герман уже не слушал. Священник, как ошпаренный, выскочил из Арамонова кабинета, только дверь хлопнула. Арнольд некоторое время смотрел вслед исчезнувшему гостю, потом помянул Чужого с его тварями и потянулся было за кружкой, но передумал, осоловело захлопал глазами и повалился головой на стол, счастливо миновав сковородку с уцелевшей одинокой колбаской. Раздался оглушительный храп.

4

Таким отца Германа унары еще не видели. Мало того, что священник был хоть и в черном, но вполне светском платье, он был бледен, как полотно.

– Что здесь было?! – Глаза олларианца остановились на Паоло. – Что вы видели?

– Ничего, – отважно соврал кэналлиец, старательно заслоняя остатки пиршества и слегка захмелевшего Дика. – Совсем ничего.

– Ничего? – На лице клирика недоверие боролось с облегчением.

– Нет, здесь есть очень спокойно, – сказал Норберт, – только достаточно холодно.

– В любом случае вам здесь нечего делать. – Отец Герман поднял повыше свечу, но не жалкому желтому язычку было рассеять вековой мрак. – Вы сейчас разойдетесь по своим комнатам. Утром я с вами поговорю. Со всеми по отдельности. Идемте.

Священник пошел первым. Прикрывавший отступление Паоло, оглянувшись по сторонам, исхитрился сунуть осунувшийся мешок в пасть камина – отец Герман не заметил. Священник лично развел унаров по комнатам и ушел, Ричард слышал, как в замке повернулся ключ. Юноша немного постоял посреди комнаты, затем сел на краешек постели. В голове шумело, но спать не хотелось. Странно, в галерее он почти не мерз, а сейчас его прямо-таки колотило.

Вспомнив, что говорил комендант надорского замка капитан Рут, Дик торопливо разобрал постель, разделся, бросил пропитавшуюся сыростью галереи одежду на стул и, обнаженным, замотался в шерстяное одеяло. Ветеран был прав, дрожь понемногу отступила.

Который сейчас может быть час? До рассвета далеко, это точно. Будь небо ясным, Дик прикинул бы время по звездам, но их не было. Ни единой.

Неужели отец стал одним из призраков Лаик? Он учился здесь, это так, но душа Эгмонта Окделла принадлежит Надору, он должен вернуться домой, а не сюда, в этот жуткий монастырь с его холодом и злобой. Почему, ну почему отец не услышал?! И кто те дворяне, которые шли впереди него? Как там оказался он сам?

Тот, кто встретит свою тень, умрет, но Дик вспомнил о том, что видел себя, лишь сейчас, да и то с непонятным равнодушием. Все мысли юноши занимал герцог Эгмонт. Почему отца видел только он? Норберт с Йоганном клянутся, что последний рыцарь был в лиловом плаще герцогов Ноймаринен, Арно померещилось алое, а Альберто с Паоло и вовсе видели только монахов…

В сказках призраки разговаривают с родичами – просят исполнить клятву или отомстить, но Эгмонт Окделл не заметил сына. Не заметил, не услышал, не оглянулся. Когда Дик узнал о гибели отца, ему удалось не заплакать. Может быть, потому, что рядом были люди, для которых он отныне становился герцогом Окделлом, а Окделлы не плачут. Мать не простила бы ему слабости, и он выдержал, но сегодня Дик был один, и еще его не оставляло чувство, что он в чем-то виноват – чего-то сделал не так, не понял, не сумел…

Проклятые слезы, не считаясь с фамильной гордостью, норовили вырваться на волю, и Дик вцепился зубами в подушку. Он не станет реветь. Не станет и все! Окделлы не плачут. Надо думать о чем-то хорошем, о дне, когда он вернется домой, увидит мать, сестер, Рута с его неизменной табакеркой, старую Нэн, рыжих окделлских гончих…

– Ричард, ты спишь?

– Паоло?!

– Ты не против?

Еще бы Дик был против! Паоло оказался хорошим парнем, и потом эта ночь… Она никогда не кончится!

– Я рад, заходи, садись.

– Некогда, мне нужно срочно ехать, но я должен тебе кое-что сказать. Это старое. Очень старое, но оно принадлежит тебе.

– Ты уезжаешь? – Дикон ничего не понимал. – С кем, куда?

– Так получилось, – улыбнулся кэналлиец, – запомни: «Их четверо. Всегда четверо. Навечно четверо, но сердце должно быть одно. Сердце Зверя, глядящего в Закат».

– Кого?

– Не нужно ничего объяснять. – Отец Герман все в той же черной одежде стоял в дверях. – Рэй Кальявэра, пора. Следуйте за мной.

Кэналлиец быстро глянул на Дика – он хотел что-то сказать, но олларианец не дал ему такой возможности. Под немигающим взглядом священника Паоло наклонил в знак прощания голову и вышел, клирик последовал за ним, но на пороге оглянулся.

– Лучшее всего, тан Окделл, если вы ляжете спать и все забудете. Вы ничего не видели, ничего не слышали, ничего не знаете! И во имя Четверых будьте осторожны. Прощайте. Постарайтесь понять, что нет ничего тише крика и туманней очевидности. Если вы это уразумеете, возможно, вам удастся спасти хоть что-то. Или спастись самому.

Дверь захлопнулась, и наступила тишина, обычная тишина ночного дома со скрипами, шорохом веток за окном, какими-то стуками и шуршанием. Дикон лег, но не потому, что ему приказали, а потому что внезапно понял, как он устал. Юноша лежал и смотрел на горящую свечу, пока та не погасла и Дик не оказался в кромешной тьме, чуть ли не более непроглядной, чем в Старой галерее. Нет, такого просто не может быть, просто он долго смотрел на огонь, а тот погас. Сейчас он привыкнет к темноте, и все будет в порядке. Дик повернул голову в сторону невидимого окна, и тотчас ночь прорезала золотистая вспышка. Звезда! Одна-единственная. Ричард попытался вспомнить, что за созвездия глядят в его окно в этот час, но мысли путались, а звезда сорвалась с места и покатилась вниз сначала быстро, потом медленнее, постепенно обретая сходство с сорванным ветром золотым кленовым листом, кружащимся в первом и последнем своем полете. Лист кружился и кружился, становясь из золотого алым, а затем вспыхнул. Странный огонек, слишком красный для обычного пламени… Пламя? Нет, сердце! Сердце, истекающее кровью.