Вера Камша

Красное на красном

Во время войн спартанцы носят одежды красного цвета…

Если кто из спартанцев бывает ранен, врагам это незаметно, так как сходство цветов позволяет скрыть кровь.

Плутарх

Я всегда шел по линии наибольшего сопротивления.

Н.Гумилев

Пролог

Одинокий

В городе, который некогда назывался Кабитэла, а ныне – Оллария, цвела сирень. Ее белые и лиловые свечи, как и положено горящим свечам, были обречены. Обречены были и воркующие на крышах голуби, и суетящиеся на улицах люди, и сам этот мир, но неизбежность конца придавала весеннему городу некое горькое очарование. Трудно любить то, что всегда было и всегда будет, зато осознание того, что «это в последний раз», оживляет притупившиеся чувства, и ты замечаешь вещи, которые раньше не замечал, и сердце твое разрывается от любви и боли.

Одинокий в последний раз шел улицами Олларии – этот мир становился опасен. Скоро старая, добрая Кэртиана будет вотчиной раттонов, пройдет еще несколько веков, и то, во что превратится некогда вольный и радостный мир, придется уничтожить. Из великого Ожерелья выпадет еще одна бусина – не столь уж и страшная потеря, ведь сама Нить уцелеет.

Шедший цветущим городом гость понимал, что беда случится не завтра. То, что для него было «скоро», для смертных означало почти «никогда». Люди, спешащие по своим делам и странным образом не замечающие высокого чужака, успеют долюбить, досуетиться, доненавидеть, равно, как и их дети, внуки и правнуки. И все равно Одинокому было мучительно жаль исполненный жизни город с его каштанами и сиренью, щебечущими скворцами, красными черепичными крышами и булыжными мостовыми.

Люди… Одинокий усмехнулся – он ведь тоже БЫЛ человеком. Был, пока не прошел Костры Этерны. Его никто не вынуждал – в пламя Этерны нельзя ни столкнуть, ни заманить. Он сам выбрал свою судьбу, согласившись умереть, чтоб воскреснуть Стражем Заката, вечным воином и странником, давшим клятву хранить Ожерелье.

Одинокий не знал, как и где начался его путь, – Нить длинна, а его память сгорела в вихре лилового огня, огня цвета увядающей сирени. Нет, он ни в чем не раскаивался и ни о чем не жалел, – бесконечный бой, в котором не может быть победы, стал его прошлым, настоящим и будущим, не оставив места для сомнений и тоски, но в некоторых мирах страннику хотелось задержаться. Одинокий полагал, что эти миры чем-то напоминали его прежнюю родину, но чем – не знал и не мог знать. Все, что случилось до того, как будущий Страж Заката шагнул в лиловый костер и адская боль разорвала в клочья сознание, исчезло.

Это было разумно – прошлое имеет над нами слишком большую власть. Те, кто держит на плечах небо, должны быть свободны от былых привязанностей и долгов, но весенняя Кэртиана пьянила и печалила. Может, все дело было в цветущих каштанах и сирени, а может, в чужих улыбках или в стремительных острокрылых ласточках…

Одинокий протянул руку, и могучий каштан медленно склонил ветви навстречу чужаку. Сильные пальцы легко коснулись цветочной грозди, и путник чему-то улыбнулся, по-кошачьи сощурившись. Он мог обернуться стариком, юношей, женщиной, леопардом, драконом, наконец, но предпочитал оставаться самим собой. Внешность – единственное, что оставил ему лиловый огонь. Страж Заката надеялся, что кто-то когда-то любил его именно таким. Или ненавидел. Одинокий не сомневался, что всегда был воином, но все остальное… Было ли ему что терять? Хотелось верить, что было.

Иногда он пытался придумать себе человеческое прошлое, счастье, от которого отказался, последовав за позвавшей его адой, но выдумки или таяли, как облака, или жгли, как раскаленное железо. Вечный воин, он сочинял сказки о великой любви и преданной дружбе, а они не сочинялись. Он видел себя умирающим от удара в спину, ожидающим пыток и казни, скитающимся в чужих краях, идущим сквозь чужую зависть, злобу, презрение, но не счастливым. Отчего-то казалось, что в его жизни ненависти было больше, чем любви, а боли больше, чем радости, и все равно Одинокий предпочел бы помнить все.

Колокольный перезвон вернул странника на землю Кэртианы. Смертные всегда и всюду просят небожителей о милости, не зная, что боги погибли, а те, кто принял их ношу, не имеют ни сил, ни возможности снисходить к человеческим просьбам. Чуждое не оставляет попыток поглотить Ожерелье, а противостоят растущему напору лишь Одинокие. Их дело – сражаться, и, пока они бьются, смертным отвечают раттоны, будь они трижды прокляты!

Одинокий отпустил ветку и двинулся дальше, смешавшись с изливающимся из храма людским потоком. Его не замечали, не «не видели», а именно не замечали, зато он замечал все, – ведь он видел Кэртиану в последний раз, Кэртиану, которая тысячи лет была его «поляной в лесу», местом, к которому тянулось его сердце. Залечив раны и набравшись сил, он прежде, чем вернуться в бой, проходил через этот мир, запоминая женский смех и детские крики. Одинокий не создавал Кэртиану и не был ею создан, но ему хотелось любить, и он полюбил этот мир и, защищая Ожерелье, защищал в первую очередь его. Кэртиана жила и дышала за его спиной, так было, но так больше не будет. Он не вправе позволить раттонам отыскать свои следы – Осень слишком драгоценна, чтобы рисковать ею. Осень дороже Кэртианы, а Ожерелье дороже одной из бусин.

Когда Этерна была цела, они сражались за каждый из миров Ожерелья. Теперешних сил едва хватает, чтобы сдерживать Чуждое на Новом Рубеже. Раньше Одинокие вмешивались в дела смертных, называвших их кто богами, кто демонами, теперь в прошлом и это. В прошлом все, кроме боя. Когда падет последний защитник, придет конец и Ожерелью, только раттонам этого не понять. Они вообще мало что понимают, эти возомнившие себя богами ничтожества. Играя в свои игры, они подгрызают Нить, невольно помогая тому или тем, кто рвется к ней снаружи. Теперь они подняли голову и в Кэртиане.

Одинокий медленно шел по залитым солнцем улицам, наслаждаясь тем, что ступает по твердой земле, дышит полной грудью, видит цветы и улыбки. Грязь, старость, несправедливость никуда не исчезли, но он старался не думать о них, так же как и о раттонах. Твари еще не вошли в полную силу, Кэртиана не знает, что смертельно больна, и в этом ее счастье.

Если б он мог задержаться! Но каждый должен делать то, что за него не сделает никто. Место Одинокого – его бой на Рубеже. Внутренние Миры выживают или погибают сами и по своей вине. Смертные наделены волей и разумом, они могут и должны дать отпор раттонам, а не идти у них на поводу, но как им это объяснишь?! Он несколько раз пробовал говорить с людьми – его не понимали.

Улица заканчивалась у старинной стены, к которой лепились торговые ряды. Оллария поглотила старую Кабитэлу. Новое или поглощает старое, или убивает. Когда-то здесь расстилались ржаные поля, которые топтали воины Франциска Оллара, бастарда, пожелавшего стать великим королем и ставшего им.

Губы Одинокого скривились в усмешке. Откуда у него привычка улыбаться и даже смеяться, когда на сердце особенно мерзко, Страж Заката не знал. Возможно, это тень его старой жизни. Магия Этерны была сильна, но даже она не уничтожила всего. Воин не помнил, что с ним было, но его притягивали или, наоборот, отталкивали некоторые звуки, запахи, лица. Вот и тот рыцарь, которому он сказал, что совесть выше и чести, и закона, почему он заговорил именно с ним? Сколько лет прошло! Почему ему до сих пор больно вспоминать, чем все закончилось? Кэртианца давным-давно нет на свете, а Одинокий все ищет для него слова и доводы, ищет и не находит. И все равно случившееся тогда отобрало у раттонов несколько веков. Для Ожерелья – миг, для Кэртианы – жизнь восьми или десяти поколений. Жаль только, что тот, кто подарил своему миру четыреста лет свободы, не дождался ни благодарности, ни понимания…

Толпившиеся на улице горожане расступились, пропуская красивого всадника на породистой вороной кобыле, и Одинокий невольно залюбовался. Человек был счастлив, как может быть счастлив лишь… человек, живущий единым, сверкающим мигом. Он любил и был любим – Одинокий понял это сразу. Захваченный волной чужой радости, странник не сразу почуял приглушенную ненависть. За влюбленным следили. Кто? Соперник? Муж? Или эта злоба не имеет ничего общего с чужим счастьем? Похоже на то, уж больно она холодна и расчетлива.

Страж Заката пожал плечами, мысленно пожелав неведомому всаднику избежать удара в спину, и сразу же забыл и о нем, и о его враге. Этот вечер принадлежал ему, и он хотел провести его так, словно сам был плотью от плоти этого мира.

Ожерелье, Рубеж, бой без надежды и без конца – все это нет, не исчезло, но словно бы отодвинулось. Одинокий чувствовал себя свободным и смертным, он даже позволил себе зайти в таверну и сесть в углу, куда немедленно принесли кувшин с вином, после чего никто и не подумал взглянуть в сторону странного посетителя. Люди приходили и уходили, а Одинокий смотрел на них – пьющих, смеющихся, поющих… Откуда-то вылезла маленькая пятнистая кошка, почти котенок, и остановилась, нерешительно глядя на гостя.

Кошка – не человек, ей глаза не отведешь. Эти маленькие вольные твари не только чуют всех, владеющих магией, но и сами ей сопричастны, потому-то раттоны их и ненавидят. И ненависть эта взаимна. Если кошек начинают гнать, проклинать, называть нечистыми, предавшимися злу тварями, ищи поблизости раттонов. Одинокий поднял бровь, и кошка, расценив это как приглашение, прыгнула ему на колени. В зверьке билась магическая искра, маленькая и слабая, но отчетливая. Кошки понимают, что ждет Кэртиану. Кошки, но не люди.

Воин успел застать создателей этого мира. Их было четверо, и они откликнулись на призыв Этерны и ушли на Рубеж, поручив Кэртиану своим избранникам из числа смертных. Человеческой памяти хватило на три тысячи лет. Не так уж и мало, если вспомнить, что люди редко живут дольше семидесяти…

Правнукам нынешних гуляк придется туго – раттоны убивают чужую радость, может быть, потому, что сами на нее не способны. Зависть, злоба, страх – это да, это по ним, но радости этим существам не отпущено. Только злорадство. Возможно, их стоит пожалеть, но Одинокий, если б мог, перебил их всех. Если б мог… Здешним обитателям и не снилась мощь, которой он обладал. Страж Заката мог уничтожить Кэртиану и боялся, что испить эту чашу доведется именно ему. В его власти уничтожить, но не спасти.

Как легко сжечь зачумленный город и этим остановить заразу, но кто возьмется одолеть беду, выловив всех чумных крыс? А раттоны – чумные крысы Ожерелья, их становится все больше, а Одиноких все меньше!

Кошка, почуяв его ярость, вздрогнула и прижала уши. Она знала, как сражаться с крысами, если б ее сородичи были покрупнее и посильнее, если б их удалось объединить и натравить на этих, с позволения сказать, новых владык, но увы!

Страж Заката взял кубок и поднес к кошачьей морде. Зверушка брезгливо сморщила нос и отодвинулась. Пробовать вино она не собиралась, и Одинокий выпил сам. В память первых богов Кэртианы! Они были готовы умереть на Рубеже, а смерть настигла их в Этерне, казавшейся самым безопасным местом Ожерелья. Тогда погибли многие и вместе с ними погибла надежда.

Одинокий залпом допил вино, словно ему, теперешнему, это могло помочь. Вечер продолжался. Играла музыка, танцевала черноволосая девушка в алой, низко вырезанной блузке, а он видел шар ревущего пламени, чудовищную звезду, родившуюся из гибели Этерны. Нет, это было потом, конь его судьбы свернул с общей дороги раньше.

…Они стояли под серебристым мертвым небом без солнца и птиц, а Пепельное море лениво переливало у их ног тяжелые, медленные волны. Казалось, Чуждое устало рваться вперед, его напор ослабел. Уходившие в Этерну шутили, что отдыхать можно и на Рубеже, и они готовы остаться. Потом камни на мечах вспыхнули лиловыми звездами, предупреждая о том, что Чуждое шевельнулось. Приближался бой – один из множества, – ничего выдающегося, сколько таких было, и сколько еще будет.

Горизонт набухал похожими на гарадских итаров тучами, предвещая бурю, которую предстояло остановить. Шторм надвигался медленно и неотвратимо, нападавшие и обороняющие в тысячный раз готовились помериться силами, заранее зная, что они равны. Стратег остающихся нехорошо улыбнулся, приветствуя подползавшего врага, небо стало ниже, море с шумом отступало, обнажая скалистое дно. Ни водорослей, ни раковин, ни бьющейся на мели рыбы. Только серый, отливающий сталью камень…

– Нам пора, – Одинокий забыл, кто произнес эти слова, – это не наш бой.

Бой и вправду был не их. Они сделали свое дело и могли возвращаться в Этерну, но он избрал другую дорогу. Дворец Архонта с его вечными празднествами в честь вернувшихся с Рубежа и уходящих на Рубеж был хорош, но Одинокий не любил пиров, можно даже сказать, ненавидел. Видимо, это тоже выползло из его убитого прошлого. Воин не помнил, что с ним было, но каждая поднятая в высоких чертогах чаша отзывалась в сердце звериной тоской. Одинокий любил своих товарищей, любовался адами, верил Архонту и Стратегам, но их буйное веселье было не по нему. Похоже, он стал Одиноким до того, как это слово сорвалось с губ последней уцелевшей ады. Как бы то ни было, ненависть к пирам его и спасла. Убегая от ненавистной радости, он забрел сюда, в Кэртиану, где его и застиг зов.

Рубеж просил помощи, и было некогда думать, что там происходит. Он бросился назад…

Одинокий с силой сжал пустой кубок, вспоминая непосильную тяжесть, словно ему, как герою легенды, и впрямь пришлось взвалить на плечи небесный свод. Рядом кто-то упал, груз стал еще неподъемней, он стиснул зубы, заставляя себя держаться. Сгоревшие Миры, по которым пролегал Рубеж, были мертвы, их можно было оставить без особого риска, но, единожды отступив, отступишь снова, и он держался, они все держались…

Чуждое наконец схлынуло, как всегда, рассыпавшись стаей странных, смертных созданий, на сей раз похожих на летучих медуз. Полупрозрачная мерзость сама бросалась на мечи, словно желая побыстрее со всем покончить. Одинокому показалось, что бой длился дольше, чем обычно, но, возможно, он просто устал.

– В Этерне решили, что мы испугались собственной тени? – недовольно бросил бившийся рядом Стратег, разрубая слизистый гриб.

– Я не был там. – Одинокий отшвырнул студенистое полушарие.

– Не понимаю. Нас не услышали? Или что-то стряслось в самой Этерне?

Тогда это показалось бредом. Что могло стрястись в месте, исполненном великой Силы, покорной Архонту и его сподвижникам? Нет, это невиданная доселе схватка приглушила Зов, и он не достиг цели.

– Как бы то ни было, я должен говорить с Архонтом, – бросил Стратег, оглядывая из-под руки серебристый горизонт, – и я буду говорить с ним.

Поговорить с Архонтом Стратегу не удалось – Этерны больше не существовало. Что именно произошло, уцелевшие так никогда и не узнали. Был ли это заговор, неосторожность, несчастливая случайность или же сработал доселе неведомый закон мироздания, но произошло то, что произошло.

Те, кого в час беды не оказалось в Этерне, собрались на Рубеже. Их было больше, чем они боялись, и меньше, чем надеялись. Выжившие могли держать Рубеж, но не создавать миры и не одаривать избранных бессмертием и силой. Одинокий навеки запомнил глаза Стратега – исполненные боли и тревоги глаза воина, осознавшего, что ему не дождаться ни помощи, ни приказа, что все смотрят на него и отныне от него зависит исход войны… Стратег стал Архонтом, а все они – Одинокими, не загадывавшими дальше грядущей схватки.

Рано или поздно Чуждое прорвет оборону и набросится на внутренние миры, впрочем, в последнее время Одинокий стал опасаться, что раттоны погубят Ожерелье прежде, чем падет Рубеж.

…Крик был неожиданным и страшным. Это не было зовом в прямом смысле этого слова, но Одинокий вскочил, сбросив на пол раздосадованную кошку. Неподалеку шел неравный бой – кто-то в одиночку отбивался от множества убийц. Страж Заката чувствовал их ярость, удивление и, наконец, страх. Тот, на кого напали, был обречен, но он дрался и как дрался! Одинокий словно бы вживую увидел большую, тускло освещенную комнату, опрокинутую, разбитую мебель, мечущиеся силуэты, чьи-то глаза, белые от ярости… Странно, он ведь отгородился от чужих мыслей и чувств, и отгородился надежно, в чем же дело? Раттоны? Нет, тут они ни при чем.

Страж Заката, по-прежнему никем не примеченный, выбежал на улицу. Город спал или делал вид, что спит, было тихо, но Одинокий не сомневался – рядом убивают. Более того, он знал, кого именно – всадника, встреченного им на площади. Те, кто за ним следил, времени зря не теряли.

Где-то завыла собака, хлопнула дверь, в окне напротив задули свечу. Воин пожал плечами и быстро пошел по пустынному переулку. Зачем ему это? Люди вечно враждуют, а если не могут справиться с противником в открытом бою, бьют в спину. Кэртиана не исключение, скоро здесь и вовсе начнется война всех со всеми. Война, в которой не будет победителей, кроме раттонов.

Переулок влился в тихую улицу, застроенную двухэтажными домами; в одном из них погибал человек, чья неистовая радость разбудила в Одиноком то, что, казалось, ушло навсегда. Между ним и смертным возникла ниточка, которая и привела чужака к изящному особняку, в котором шел бой. Шел, хотя должен был уже закончиться. Жалобно зазвенело разбитое окно, сквозь которое пролетел какой-то обломок, раздался крик, и ответом ему был наглухо захлопнувшийся ставень в доме напротив. Эта «хата» явно была «с краю». Снова звон, злобный вопль, глухие удары и возня внутри и мертвая тишина снаружи. Как похоже на людей…

Остатки здравого смысла шептали, уговаривали, требовали оставить все, как есть. Одинокие не вмешиваются в дела смертных, Кэртиана захвачена раттонами, он не должен оставлять следов… Он их и не оставит! Зачем тратить Силу, ведь он может драться, как человек! Он это умеет, всегда умел, и будь трижды прокляты все раттоны всех миров и все запреты! Одинокий выхватил меч и пинком вышиб жалобно вскрикнувшую дверь.

Часть первая

«Le Temple Foudroy?»^[1]

On n'est jamais si heureux ni si malheureux qu'on s'imagine^[2]

Fran?ois de La Rochefoucauld

Глава 1

Окрестности Олларии

«Le Valet des ?p?es»^[3]

1

Осень 397 года круга Скал^[4] выдалась хмурой и слякотной. Серое небо, словно бы укутанное грязным войлоком, нависало над раскисшими дорогами. На проселках лошади вязли чуть ли не по стремена, но и столичный тракт был не многим лучше. В такую погоду путешествуют либо по необходимости, либо по большой охоте, которая, как известно, пуще неволи. Злые, заляпанные грязью путники, измотанные кони и мулы, чавкающая, вязкая грязь, мокрые деревья у обочин, воронье в низком небе – все это напрочь лишало окрестности Олларии неоднократно воспетой трубадурами прелести. Непоседы, покинувшие дом по собственной прихоти, и те глядели по сторонам безо всякой радости, чего уж говорить о тех, кого впереди не ждало ничего хорошего. Летом яркое солнце и сочная зелень скрасят любую неприятность, осенью, особенно столь унылой, даже воображаемые напасти кажутся безнадежными и неотвратимыми. Неудивительно, что шестнадцатилетний Ричард Окделл смотрел на мир отнюдь не радостными глазами.

Юноша никогда не бывал в Олларии, но всей душой ненавидел и сам город, и тех, кто вынудил его пуститься в путь. Единственный сын убитого пять лет назад герцога Эгмонта до последнего надеялся, что матушка послушает родичей и оставит его в Надоре. Увы, вдовствующая герцогиня была неумолима. Король требовал, чтоб Ричард Окделл вместе с другими молодыми дворянами прошел школу оруженосцев, значит, так тому и быть. Родич и опекун Дика граф Эйвон Ларакский пытался отстоять внучатого племянника – не вышло, герцогиня Мирабелла обладала железной волей. Эйвон сдался, хотя по закону решал он и только он.

Матушка долго объясняла сыну и наследнику его долг и его обязанности, Ричард не слушал. Судьба наградила наследника Окделлов довольно-таки сомнительным подарком – смелый и порывистый, Дик умудрялся переживать все радости и неудачи заранее, причем грядущие беды в его глазах выглядели ужаснее, чем на самом деле. Вот и полгода учебы в знаменитом на все Золотые земли^[5] поместье Лаик, чаще называемом Жеребячьим загоном, казались юному герцогу страшнее чумы и войны. Впрочем, на сей раз воображение и рассудок друг другу не противоречили. Жить среди врагов, подвергаться оскорблениям, не имея права ответить ударом на удар, – что для дворянина может быть горше?!

Дикон не сомневался – захватчики и предатели сделают все, чтобы превратить жизнь сына Эгмонта Окделла в ад. Мать, Эйвон, отец Маттео твердят о терпении, что «является кольчугой сильного», но Дик не слишком надеялся на эту добродетель – с терпением у мужчин в их роду всегда было худо. Молодой человек с тоской глядел на выраставшие из серой мути башни Олларии, где ему предстояло провести самое малое полгода. Разбитая дорога поворачивала и шла вдоль стены к воротам, у которых собралась небольшая толпа.

Войти в столицу было непросто – стражники в шлемах и кирасах придирчиво рассматривали путников. Мелких торговцев и крестьян пропускали, взяв с них и их товаров положенную мзду, а дворянам и серьезным купцам приходилось называть писарям свои имена и цель приезда. Так повелось со времен Франциска Оллара, когда великая Талигойя пала благодаря предательству. Узурпатор отобрал у побежденных не только веру и свободу, но и имена. Кабитэла стала Олларией, Талигойя – Талигом, а ее жители подданными чужеземной династии Олларов. Король Оллар сидел на троне и теперь, хотя за четыреста лет победители Дракона выродились и теперь управились бы разве что с ызаргом^[6].

– Запомните, Ричард, – граф Ларак, высокий дворянин лет пятидесяти с худым, утомленным лицом вырвал внучатого племянника из невеселых раздумий о прошлом и еще менее приятных мыслей о будущем, – мы приехали не сегодня вечером, а завтра утром. Окделлам нельзя появляться в столице без разрешения и задерживаться дольше, чем требуется. Я должен передать вас с рук на руки капитану Арамоне и тотчас уехать, но мы поступим иначе. Вас ждет хороший вечер и знакомство с другом, но учтите – тайно принимая сына Эгмонта Окделла, он рискует больше нашего.

– Я никому не скажу, – заверил Дикон.

– Даже если у вас появятся друзья, они не должны знать о нашей встрече с кансилльером^[7].

– Так мы едем к эру^[8] Штанцлеру?

– К Штанцлеру, Дик. И вообще это имя вслух лучше не называть, да и слово «эр» приберегите для Окделла или… Агариса. Для Кабитэлы, тьфу ты, Олларии, хватит «сударя».

– Я понял. Я постараюсь.

– Стараться мало. Нам выпало жить во времена стервятников, такие люди, как Август Штанцлер, наперечет. Они слишком ценны для Талигойи, чтоб ими рисковать. Я не хотел ставить кансилльера под удар, но он весьма настойчив, чтоб не сказать упрям.

– Поэтому мы и поехали впереди свиты и в чужих плащах?

– Да. У ворот Роз нас встретит человек Штанцлера и проводит к нему.

– Ворота Роз? Но вот же они!

– Да, придержите лошадь. Мы приехали точно к назначенному времени…

Ричард послушно остановил измученного жеребца. Конь был не из лучших, но нынешнее положение Окделлов требовало скромности, чтобы не сказать самоуничижения. Молодой человек знал, что без заступничества кансилльера и королевы им пришлось бы еще хуже, но представить это «хуже» было трудно.

– Не пожертвуют ли добрые господа на храм Святой Октавии Олларской? – Ричард Окделл, вздрогнув, уставился на ухватившегося за его стремя монаха в черном балахоне и торопливо вытащил монетку. Окделлы, как и большинство Людей Чести^[9], тайно исповедовали эсператизм^[10] и именно поэтому не отказывали жадным святошам. Истинная вера в Талиге была не в почете, равно как и Честь.

– Святая Октавия не забудет вашей щедрости, – провозгласил монах, опуская суан^[11] в опечатанную глиняную кружку, и зашептал: – Поезжайте вдоль городской стены. Там будет гостиница «Мерин и кобыла», спросите себе две комнаты окнами во двор и ждите.

Олларианец отпустил стремя Дика и завел свою песню о пожертвованиях перед каким-то торговцем.

– Ричард, – в голосе опекуна послышалась досада, – учитесь собой владеть, на вашем лице все написано. Впрочем, чего еще ожидать от сына Эгмонта?! Поехали!

2

Гостиница «Мерин и кобыла» оказалась небольшой и уютной. На вывеске красовалась игривая молодая кобылка, за которой уныло наблюдал старый, сивый мерин. Вывеска была веселой, физиономия трактирщика – тоже. Эйвон Ларак занял две предложенные ему комнаты и заказал туда баранину, тушеные овощи и красное вино. Дик наслаждался отдыхом и горячей едой, не слишком веря, что кансилльер Талига почтит своим вниманием жалкую придорожную гостиницу, но он ошибся. Едва на ближайшей колокольне отзвонили десять, как в дверь коротко и властно постучали. Эйвон отворил, и на пороге возник еще один монах, пожилой и тучный.

Оказавшись внутри, олларианец отбросил капюшон, открыв некрасивое отечное лицо, впрочем, умное и приятное. Глубоко посаженные глаза гостя подозрительно блеснули

– Дикон! Совсем большой… Одно лицо с Эгмонтом, разве что волосы темнее. Эйвон, вам не следовало соглашаться на эту авантюру.

– Я был против, но Мирабелла считает, что Окделлы не могут отказать, если их призывает Талигойя.

– Талигойя. – Густые брови кансилльера сдвинулись к переносице. – Талигойя, вернее, Талиг безмолвствует. Ричарда вызвал кардинал. Что у черного^[12] змея на уме, не знаю, но добра Окделлам он не желает. Ричард, – Август Штанцлер пристально посмотрел на юношу, – постарайся понять и запомнить то, что я скажу. Самое главное, научиться ждать – твое время еще придет. Я понимаю, что Окделлы ни перед кем не опускают глаз, но ты должен. Ради того, чтоб Талиг вновь стал Талигойей. Обещай мне, что последуешь моему совету!

– Обещаю, – не слишком уверенно пробормотал Ричард, – но если они…

– Что бы они ни болтали, молчи и делай, что положено. Ты хороший боец?

– Со временем он превзойдет Эгмонта, – вмешался Эйвон, – но пока его подводит горячность.

– Я бы предпочел, чтоб он превзошел Ворона, – вздохнул кансилльер, – но это вряд ли возможно. Дик, постарайся употребить эти полгода для того, чтоб догнать и перегнать большинство своих товарищей. Смотри на них, пытайся понять, что они за люди, возможно, от этого когда-нибудь будет зависеть твоя жизнь.

Помни, в Жеребячьем загоне нет герцогов, графов, баронов, нет Окделлов, Савиньяков, Приддов. У тебя останется только церковное имя. Родовое ты вновь обретешь в день святого Фабиана. Тогда же будет решено, оставят тебя в столице или вернут в Окделл. Я постараюсь не терять тебя из виду, но в «загон» мне и моим людям хода нет. Через четыре месяца унары^[13] получают право встречаться с родичами, но до тех пор ты будешь волчонком на псарне. Это очень непростое положение, но ты – Окделл, и ты выдержишь. Я старый человек, но с радостью отдал бы оставшиеся мне годы, чтоб увидеть на троне короля Ракана, а Дорака на плахе, но пока это невозможно.

Терпят все – Ее Величество, твоя матушка, твои кузены, Эйвон, а я и вовсе пью с мерзавцами вино и говорю о погоде и налогах. Потерпишь и ты, хотя придется тебе несладко. Твои будущие товарищи, кроме молодого Придда и пары дикарей из Торки, принадлежат к вражеским фамилиям. Начальник «загона» капитан Арамона метит в полковники. Он лебезит перед тем, кто ему полезен, и отыгрывается на ненужных и опальных. То есть на таких, как ты. Тебя будут задевать, оскорблять родовую честь и память отца. Молчи!

С прошлого года дуэли среди унаров запрещены под угрозой лишения титула. Возможно, это и есть причина, по которой тебя вызвали. Сожми зубы и не отвечай. Когда-нибудь ты отдашь все долги. Тебе станут набиваться в друзья. Не верь. Доверие Окделлам обходится очень дорого. Никаких откровенных разговоров, воспоминаний или, упаси тебя Истинный^[14], сплетен о короле, королеве, первом маршале и кардинале. Если тебе станут про них рассказывать – прерывай разговор. Если кто-то начнет хвалить твоего отца, говори, что утрата слишком свежа и тебе тяжело о ней говорить. Если собеседник желает тебе добра, он поймет. Если это подсыл – останется с носом. Ты все понял?

– Все.

– Ну вот и хорошо, – кансилльер улыбнулся. У него была удивительно располагающая улыбка, – а теперь давайте ужинать и болтать о всяких пустяках.

Мысль была хороша, да и ужин оказался отменным, но болтать о пустяках и веселиться не получалось. Эйвон, прямой, как копье, молчал и со скорбным видом кромсал ножом нежнейшую баранину. Кансилльер натянуто шутил, а Дикон думал о том, что завтра останется совсем-совсем один… Волк на псарне… Так сказал Август Штанцлер, а он знает, что говорит.

Юноша прекрасно помнил главных врагов Талигойи, а значит, и Окделлов. Чужеземная династия Олларов и их прихвостни! По их милости великая держава превратилась в держащееся на страхе и лжи полунищее королевство, в котором истинным талигойцам нет места. Страна погибает, отец это видел, поднял восстание и погиб…

– О чем ты задумался, Дикон? – Мягкая рука легла юноше на плечо.

– Об отце, эр Август…

– Я тоже часто его вспоминаю. Вальтер Придд – истинный Человек Чести, но заменить Эгмонта не может. Талигойя смотрит на тебя, Ричард Окделл, поэтому ты должен выдержать все. Любое унижение, любую несправедливость. Тебе – шестнадцать, сегодня твоя молодость – помеха нашему делу, но через десять-пятнадцать лет ты войдешь в полную силу, а наши враги побредут под горку. Я вряд ли увижу твою победу, но я в ней не сомневаюсь. Ты – наша надежда, Ричард, и я пью за тебя. За то, чтоб ты стал таким же, как Эгмонт.