Я вдруг физически ощутил прилив столь редко посещающего меня чувства зависти – зависти к тем двум, в одном случае – уже, в другом случае – пока не виденным мной Хидео Китадзиме и Ато Китаяме, которые нашли в себе силы побороть наши национальные и сословные предрассудки и своими пальцами прикоснуться к этой более или менее идеальной плоти. И главным здесь было не примитивное физическое обладание броскими русскими женщинами, а то, что эти два абсолютно разных по всем параметрам мужика смогли осознать в один прекрасный день, что если не взять и не соскочить в последнюю секунду с уходящего в беспросветную тьму фатального постоянства скорого поезда нашей общей японской жизни, запрограммированной предками и очередным правительством от начала до конца, то остаток этой долгой жизни обернется для них бесконечными мучениями и страданиями. Конечно, на их антиобщественные женитьбы можно было бы посмотреть и с чисто фрейдистской точки зрения, то есть свести все к довлеющему над мужским самосознанием и подавляющему в мужике все созидательные начала либидо, но в этом случае Хидео и Ато переставали быть в моих глазах национальными – точнее, антинациональными – героями и превращались в хрестоматийных сексуально озабоченных типов предманьячного состояния. Думать о маньяках ночью не хотелось совсем, и я отогнал эти черные мысли, вновь попытавшись восхититься мужеством и достоинством покойного наверняка Китад-зимы и покойного гипотетически Китаямы. Я попробовал вписать в сложившуюся структуру еще и Ганина с его Сашей, но тут о его и своем присутствии в столовой напомнила моя жена.
      – Ты, Ганин, ночевать у нас будешь? – зевнула Дзюнко, глядя поверх моей головы.
      – Нет, Дзюнко, у вас я буду бодрствовать!… – отозвался из-за моей спины Ганин, освоивший, как оказывалось теперь, на мою беду, за долгие годы японский язык до такой степени, что мог сейчас на нем вполне сносно язвить и хохмить.
      – Тебе футон дать или на диване поспишь? – не обратила внимания на его шутку давно привыкшая к моему неуемному другу и его своеобразному чувству юмора Дзюнко.
      – На диване посплю, – сделал свой в пользу возвышенного состояния выбор Ганин и поставил передо мной миску с лапшой. – На, Такуя, хлебай половину и мне оставь немного!
      – Там, в буфете, еще есть. – Дзюнко мотнула головой в сторону нашей кухонной кладовой. – Ты, Ганин, эту ешь всю, а Такуя себе сам другую заварит. Давай, Такуя, поработай! Чего расселся!
      – Да я чего-то лапшу не хочу. – Я попытался прикрыть маленькой ложью свою большую лень и страшную усталость. – Я вот лучше риска поем, ладно?
      – Ешь, – холодно отрезала Дзюнко и даже не удосужилась встать и подойти к рисоварке.
      Ганин сел за стол, подвинул к себе исходящую паром лапшу и принялся палочками выуживать ее из огненного бульона, а я нехотя оторвался от стула, положил себе в плошку горячего риса из рисоварки, достал из буфета пакет с присыпкой «фурикаки» из жареного кунжута, сушеных водорослей и чего-то розово-оранжевого химического, посыпал этой радужной смесью свою нехитрую ночную трапезу и вернулся за стол.
      – Ну, за успех нашего очередного совместного предприятия! – Ганин щелкнул алюминиевым колечком на пивной банке. – Дзюнко, выпьешь с нами граммулю?
      – Чуть-чуть только. – Дзюнко протянула ему свой любимый стакан, на котором желтый диснеевский Винни Пух сидел в обнимку с горшком меда, а над ним зависла жестокосердная пчелка.
      – Кампай! – брякнул я наш самый короткий и универсальный тост, который обычно трактуется как «До дна!», после чего мы выпили, но данный тостом приказ никем из нас выполнен не был.
      – Вы чего вместе приехали-то? – Дзюнко решила поддержать беседу, а заодно и получить новую информацию, которой она, запертая в четырех стенах дома и стольких же кварталах нашего Айно-сато, напрочь лишена уже семнадцать лет.
      – А ты что, не рада, что ли? Ганин тебя видеть очень хотел!
      – Ага, как же… – зевнула Дзюнко.
      – Ты такого Китадзиму Хидео не знаешь? – спросил я ее.
      – Из университета Хоккайдо, что ли? – вдруг проявила она неожиданное для меня познание в наших дальних соседях.
      – Да, из университета Хоккайдо. – Я подцепил палочками комочек пресного риса, облагороженного кисло-соленой присыпкой. – С филологического факультета…
      – Знаю немножко. – Она не без аппетита отпила пива из своего «инфантильного» стаканчика. – Они здесь живут… В Айно-сато… На востоке где-то…
      – Они? – переспросил я.
      – Он и жена, – ответила она. – Она у него русская, Наташа зовут, броская дама – лет ей уже, насколько я знаю, много – постарше нас с тобой будет, но выглядит блестяще. И ты, кстати, Такуя, и его, и ее в принципе должен знать тоже.
      – В каком принципе? – Мне иногда приходится обезьянничать и имитировать ганинские выкрутасы.
      – В историческом. – Дзюнко показала в очередной раз, что палец ей в рот не клади. – Мы как-то лет двадцать, что ли, назад или больше даже их у твоего отца в гостях видели. Этот Хидео, как я понимаю, у него аспирантом был или студентом… Не помнишь?
      – У моего отца гостей столько бывало и бывает, что, если всех помнить, как ты говоришь, «помнилка» сломается! А если еще студентов с аспирантами перебирать!…
      – Уж тогда – аспирантками!… Я ее, Наташу то есть, пару раз в нашем торговом центре, в супермаркете, видела. – Дзюнко хладнокровно проглотила мою шутку, исполненную, правда, уже в ее духе.
      – Давно?
      – В том году последний раз, кажется… – Дзюнко ласково посмотрела на добивающего последние дециметры лапши Ганина. – Бабы наши говорят, она тоже сэнсэй, так что ей по магазинам шляться и еду мужику готовить зазорно, а сама она с возрастом и не ест уже ничего… Да и вообще в наших краях ее редко видно…
      – А самого сэнсэя ты видела у нас здесь? – продолжил я допрос своей всеведущей супруги.
      – Тоже пару-тройку раз, – зевнула она. – На станции, по-моему, и в кафе…
      – Значит, видела? – переспросил я.
      – Видела, – подтвердила Дзюнко.
      – Больше не увидишь! – огорчил я ее.
      – Переехали, что ли? – Она посмотрела на меня как-то уж слишком равнодушно, особенно на контрасте с теплыми и нежными взорами, подаренными секунду назад проглоту Ганину.
      – Его убили сегодня вечером, – продолжил я будничным тоном радовать ее.
      – Что? – Она потрясла головой, видимо посчитав, что остатки сна не дают ей верно понять смысл моих слов.
      – В их собственном доме, здесь, в нашем Айно-сато… – пояснил я и заодно убедил Дзюнко, что услышала она меня правильно и что сон из ее мозгов улетучился.
      – Убили?! – В ее припухших глазах блеснула настоящая жизнь. – Как убили?
      – Кухонным ножом прямо в сердце, – ответил я, повернулся к полке с посудой около раковины и вытащил из нее один из наших больших кухонных ножей. – Вот таким вот…
      – И ее тоже убили? – спросила Дзюнко подозрительно спокойно и даже как-то задумчиво-протяжно.
      – Нет, ей ничего, – успокоил я ее. – Она с Ганиным в ресторане в это время ужинала… Так что жива-здорова!…
      – Да?… – Дзюнко вдруг посмотрела на Ганина таким агрессивным взором, каким она смотрит на людей после очередной нервотрепки или после четырех чашек «эспрессо». – Кстати, как Саша твоя, Ганин?
      – Саша – хорошо, – протянул Ганин и лукаво улыбнулся Дзюнко. – А что до ресторана, то мужик твой не пояснил, а мне теперь вот приходится: нас там много было, так что успокойся!
      – Мне-то чего волноваться! – покраснела разоблаченная мудрым сэнсэем в своих коварных феминистических планах Дзюнко. – Это Саша должна волноваться!
      – Саше тоже волноваться не надо, – успокоил ее Ганин. – У нас с Наташей высокохудожественные отношения.
      – Тебе Саша задаст за твои художества! – погрозила ему Дзюнко своим тоненьким пальчиком.
      – Не задаст, она не в моем вкусе! – возразил Ганин.
      – Кто? Саша? – искренне удивилась Дзюнко.
      – Наташа! – отозвался Ганин. – Саша…
      – Да?… – не без желчи поинтересовалась Дзюнко.
      – Два!… – отрезал он.
      – А я думала, такие женщины в любом вкусе… – Она добавила к желчи немного иронии.
      – Какие женщины? – вмешался я в умную беседу.
      – Как эта Наташа Китадзима, – пояснила Дзюнко. – Ты ее видел сегодня?
      – Ну видел. – Врать в моем положении было глупо, но правда, сказанная мной, означала вызов на ночной идеологический бой, затеянный Дзюнко, выиграть в котором мне как законному супругу, обязанному всегда и во всем потакать жене, не светило.
      – И как она тебе? – дерзко и проницательно вперилась в меня моя законная Дзюнко.
      – Как человек или как женщина? – Я попытался выиграть хотя бы пару секунд, чтобы прикинуть возможные способы обороны.
      – Как крокодил!… – хмыкнула умненькая Дзюнко. – Не прикидывайся наивным мальчиком!
      – Перед тобой прикинешься, пожалуй!… – посетовал я, отыграв еще пару секунд.
      – Так как она тебе? – Спорить с моей Дзюнко бесполезно: если она решила получить ответ на какой-либо поставленный хоть ребром, хоть на попа вопрос, она получит его обязательно, каким бы упорным и изворотливым ни оказался ее респондент.
      – Эффектная женщина, – поспешил я сдаться ей на милость. – Врать не буду…
      – Чего в ней эффектного! – В Дзюнко вдруг проснулась ревность, и мне на мгновение стало страшновато за то, что это могла быть ревность к Наташе не меня, а Ганина. – Как там, Ганин, у вас в революцию писали на заборах: «Всем! Всем! Всем!» – так, кажется?
      – Сама же сказала, что она выглядит блестяще! – напомнил я ей ее же совсем недавние слова и одновременно прервал абсолютно неуместный экскурс в подробности далекого как исторически, так и географически мятежа голодных и рабов.
      – Ты, Такуя, представь, что мне не надо было бы с Морио и Норико возиться, а нужно было бы только по заграницам разъезжать и книжки умные читать! – явно искренне выпалила она. – Я бы тоже блестяще выглядела!…
      – Да будет тебе, Дзюнко! – своевременно вмешался в намечавшуюся ночную семейную разборку всепонимающий и очень деликатный Ганин. – Ты прекрасно выглядишь!
      – Мне не семнадцать лет, Ганин, чтобы верить в такие дешевые комплименты! – отрезала она.
      – Дешевые? – обиделся Ганин.
      – А то ты сам не знаешь! – Дзюнко вся раскраснелась, что свидетельствовало о ее кровной заинтересованности в обозначившейся теме нашей спонтанной дискуссии. – Ты что, Сашу свою ненакрашенной и в бигудях не видел никогда, что ли?!
      – Подожди! – Я попытался перехватить у Ганина инициативу миротворчества, а заодно и отвести от него удар. – Чего ты вдруг взбеленилась?
      – Того! – Она отвернулась к окну.
      – Чего «того»? – Мне действительно было непонятно, с какой стороны информация о смерти Хидео Китадзимы могла ее так сильно задеть. – Речь вообще не о тебе! И уж тем более не о Саше!…
      – А о ком?! – Она сердито посмотрела на меня: слезы в глазах, слава богу, не намечались пока, что говорило не о постигших ее обиде и разочаровании, а о бушующих в ней менее опасных для меня и Ганина злости и недовольстве.
      – О Китадзиме, конечно. – Я взял ее за руку.
      – Что «о Китадзиме»? – Она, похоже, забыла, с чего вообще начался весь этот ералаш.
      – Убили Хидео Китадзиму, так что вопрос о том, как ты выглядишь, вообще не стоит! – Я погладил ее по запястью.
      – Так и я, в общем-то, об убийстве… – буркнула она и посмотрела на Ганина – уже без прежней теплоты.
      – У тебя что, какие-нибудь идеи есть? – поинтересовался я на всякий случай. – В связи с убийством, а?
      – Какие у меня могут быть идеи! – воскликнула она. – Несправедливо только это – и все!
      – Что несправедливо!
      – Да то, что у этой вашей прелестной Наташи теперь не будет никаких проблем и забот!
      – Подожди, а при чем здесь Наташа? – настала моя очередь реализовывать свою привычку доходить во всем до самой сути. – С какого бока здесь Наташа?
      – Вам, мужикам, не понять… – тихо пробурчала она. – Тем более вон Ганину!…
      – Вот и я в опалу попал! – раздосадовался давно умявший лапшу сэнсэй. – Почему это я, Дзюнко, не пойму?
      – Потому что ты русский! – Она опять без особого пиетета посмотрела на него.
      – А это-то тут при чем? – пожал своими мощными плечами Ганин. – Чем тебе моя национальность не нравится?
      – Не национальность твоя, а страна, – ответила Дзюнко. – Эта Наташа русская, и ты тоже русский – вам японскую психологию не понять. Я это имею в виду…
      – Дзюнко, мы с тобой сто лет знакомы, – напомнил явно недовольный ее словами Ганин, – но я от тебя первый раз этот националистический бред слышу! Ты чего?
      – Извини, Ганин, но вы же с Такуей сами все это начали! – сказала она без малейшего раскаяния.
      – Что начали? – спросил я.
      – Про Наташу про эту…
      – Да при чем здесь Наташа?! – Я начинал закипать в пару к термосу, уютно булькавшему у меня за спиной.
      – Да при том, что теперь она получила все, понимаешь, все! – Дзюнко опять отвернулась к окну.
      – Ну она не иждивенка у Китадзимы-сэнсэя была, – ответил я, – и тем более не содержанка. Зарплата у нее большая и честная – сэнсэй все-таки, опять же детей нет…
      – Вот именно! – прервала меня Дзюнко.
      – Что именно?
      – Что детей нет!
      – А какое в данном случае это имеет значение? – спросил Ганин и пристально посмотрел на мою жену.
      – Прямое! – огрызнулась она.
      – Какое «прямое»? – спокойно продолжил свой допрос терпеливый Ганин.
      – У таких женщин детей нет не случайно. – Дзюнко подлила себе пива. – Они не хотят рожать от японцев…
      – У вас в Японии, что нет бездетных семей? – опять обиделся за свои национальность и страну Ганин.
      – Есть, конечно, но здесь другой случай… Я же их всех насквозь вижу. – Дзюнко отхлебнула пива. – Тут же никакой любви нет и быть не может! Никогда и ни за что!…
      – Потому что она русская? – перебил ее Ганин.
      – Потому что она из России, – ответила Дзюнко. – Я же сказала тебе, что к национальности твоей у меня претензий нет, а к стране твоей, Ганин, не столько у меня, сколько у тебя претензии имеются, иначе вы с Сашей здесь столько лет не торчали бы!…
      – И? – Ганин прищурился в ее направлении, явно понимая, к чему она клонит.
      – Зачем ваши девки, Ганин, из России к нам едут? – Дзюнко уже почти успокоилась.
      – За тем же, за чем и я сюда приехал, – спокойно изрек Ганин, – для лучшей доли.
      – Потому что дома у вас бардак и нищета, так ведь? – Она сердито посмотрела на него.
      – Так, – согласился разумный и покладистый Ганин.
      – Ты мужик, и ты должен деньги себе и своей семье работой зарабатывать, так? – продолжила она свою сентиментальную прогулку в социально-этнических дебрях.
      – Так, – кивнул сэнсэй.
      – А девкам вашим работать, в общем-то, и не нужно! Так ведь получается, нет?
      – А жить-то как? – спросил Ганин, естественно прекрасно зная ответ на этот вопрос.
      – Не как, Ганин, а с кем! – Дзюнко потыкала воздух перед собой своим указательным пальчиком.
      – То есть ты, Дзюнко, считаешь, что наши русские, как ты изволишь выражаться, девки охмуряют ваших японских мужиков и спят с ними в обмен на всякие там блага, да?
      – А ты считаешь, что это не так? – усмехнулась она. – Возрази, если сможешь!…
      – Понимаешь, в случае с Наташей, наверное, все-таки не так, – спокойно парировал он.
      – Ну да, она из другого риса склеена! – Дзюнко всплеснула руками. – Разуй глаза, Ганин!
      – Да мне их и разувать не надо! – закипел он. – Я ее давно знаю! Она не профурсетка хабаровская, а достойная женщина, самостоятельная, сама себя обеспечивает, так что вся эта твоя теория, Дзюнко, про русский секс в обмен на японский паспорт в данном случае не работает. В других случаях – безусловно, я таких потаскух здесь десятками за год встречаю, но с Наташей ты не права!…
      – Красиво говоришь, Ганин! – опять усмехнулась она. – Я уж не знаю, чего там у вас с ней происходит и как к этому Саша твоя относится, но только готова с тобой поспорить, что и года не пройдет, как она заведет себе на наши японские денежки кого помоложе, и заведет именно для того, чтобы компенсировать в койке все то, что за годы ее жизни с ее японским мужем было потеряно!
      – Ты тоже, Дзюнко, красиво говоришь! Тебя послушать, так она прямо исчадие ада! – Ганин встал на защиту своей доброй знакомой. – А заодно и сексуальная маньячка!…
      – При чем здесь ад, Ганин! – Дзюнко горестно закачала головой. – Просто все бабы одинаковые!
      – Я заметил, – недовольно буркнул Ганин.
      – Ты что думаешь, если бы у нас, в Японии, сейчас было бы то же самое дерьмо, что до войны, наши бы девки не пытались за американцев с европейцами замуж выскакивать?
      – Ты хочешь сказать, что, если бы я мало получал, – вмешался я, – ты бы себе иностранца начала искать?
      – Я хочу сказать еще раз, что все бабы одинаковые! – Дзюнко предусмотрительно оставила мой лобовой вопрос без внимания. – Всем бабам нужен мужик, дети, дом и деньги!
      – Ну, Дзюнко, мужики тоже все одинаковые, – протянул Ганин и посмотрел на меня.
      – За тем лишь исключением, что вам, как правило, не нужны мужики, а часто – и дети и что многие из вас спокойно могут жить без надежного дома, – мудро заметила Дюзнко.
      – Так ты о бабах начала. – Я вернул ее в прежнее русло, поскольку вопрос о своеобразии сильной половины человечества в контексте двух последних дней меня волновал мало.
      – Да, начала… – Она без особых проблем вернулась к своим овечкам. – Получается, что такие, как, Ганин, твоя Наташа, обрекают себя на мучения на всю свою жизнь. Ведь она прекрасно понимает, что за японское гражданство и иены она должна терпеть своего мужика от начала до конца. Согласен?
      – Ну если она честная женщина, то да, – кивнул Ганин. – Согласен безоговорочно!
      – Ты же сам говоришь, что она вся из себя высокоморальная и шибко интеллектуальная! – съерничала Дзюнко.
      – Говорю, – негромко, но твердо констатировал Ганин.
      – Вот, соглашается! Значит, такая Наташа всю жизнь томится в своей золотой клетке, радуя себя раз в месяц, не чаще, развлечениями на стороне с каким-нибудь своим крепким и таким же ищущим развлечений соотечественником. – Она демонстративно покосилась на внимательно слушавшего ее Ганина.
      – Дзюнко, я же сказал тебе!… – отмахнулся он.
      – А я тебя конкретно в виду не имею, успокойся и расслабься! – улыбнулась она. – Вот, и такой она видит себе всю свою дальнейшую жизнь, потому что у нас здесь, в этой дыре под названием Айно-сато, никакой другой жизни быть не может. Все сыты, обуты-одеты – и все, и не более того!…
      – То есть никакой духовной жизни? – уточнил Ганин.
      – Ни духовной, ни душевной, ни физической! – развила Дзюнко ганинскую мысль. – Одно только серое, материально обеспеченное существование!
      – Дзюнко, ну, если ты хочешь, давай переедем отсюда, поближе к центру! – робко предложил я, впервые слыша из уст моей давно изученной вдоль, поперек и по обеим диагоналям законной супруги такие апокалиптические заявления.
      – Не подлизывайся! – отмахнулась она.
      – Да хватит вам! – перебил нас Ганин. – Ты про Наташу закончи, Дзюнко! А тут про переезды у вас пошло-поехало!…
      – Так я и говорю, – с удовольствием вернулась она к прежней теме, справедливо посчитав мое предложение переехать пустым и лицемерным, – у бабы трагедия на всю оставшуюся жизнь.
      – Так уж и трагедия! – возразил я.
      – Да, трагедия! Я тебе слово даю – будет возможность, спроси у нее: когда мужа дома нет, она часто плачет? Сидит и плачет в своем гордом одиночестве! Плачет!
      – Как это? – не понял я.
      – Слезами! – пояснила Дзюнко.
      – Ты думаешь, она плачет?
      – Уверена! Потому что мужика своего она не любит, не любила, вернее, раз детей от него иметь не захотела. Деньгами в свое удовольствие воспользоваться не может, потому что любой бабе приятнее деньги с любимым мужиком на пару тратить, а одной ни цацки, ни «шанели» не нужны ни с какого бока! Ну и в такой ситуации даже шикарный дом в тюрьму превращается!
      – Ого, как ловко ты все по полочкам расставила! – Я искренне удивился железной житейской логике своей не только прекрасной, но и весьма разумной половины.
      – Да это несложно, Такуя! – горько усмехнулась она. – Когда мужика до двух часов ночи дома нет, чего только не передумаешь!
      – Ты что, об этой Наташе и раньше думала? – Я испугался этому ее признанию.
      – Я про ее существование до того, как вы с Ганиным двадцать минут назад вломились к нам пиво пить, даже и не помнила. Мне, Такуя, своей проклятой жизни достаточно в качестве, так сказать, повода для печали и сомнений…
      Последняя фраза была произнесена ею явно в сердцах и потому звучала более чем искренне, и это полностью парализовало мою изрядно ослабевшую за последние полсотни часов волю. Тело еще как-то хорохорилось и крепилось, мозги у меня вообще редко останавливаются в своем когда хаотично, когда упорядоченном верчении-кручении, а вот с волей такое случается. Когда приходится слышать про то, какой я козел, падла и дерьмо, от такого же козла-дерьма с «пушкой» или финкой в руке, воля моя крепчает в момент, и, если даже этот падла оказывается габаритно больше и физически сильнее меня, мне неизменно удается либо на время, как требует лицемерное начальство, либо насовсем, что часто случается в нашей шальной работе, его утихомиривать. Но когда близкий, знакомый до мельчайшего сокровенного изгиба человек вдруг обвиняет тебя в своих собственных несчастьях (причем ладно бы еще в одном, а то во всей жизни, которая оказывается у нее проклятой!…), с моей волей случается что-то непоправимое. Оказывать сопротивление жене, отцу, другу я не могу, но и согласиться с таким вот обвинением тоже не в силах, и от этих мощнейших противонаправленных импульсов моя воля вдруг замирает, зависает, как это обычно случается с перегруженным взаимоисключающими командами и операциями компьютером.
      – А пиво еще есть, мужики? – с деланным весельем в усталом голосе спросил Ганин.
      – Вот у тебя, Такуя, друг есть – Ганин. – Дзюнко поднялась со стула и пошла к холодильнику. – Он тебя выручит в трудную минуту, как сейчас, например…
      – Спасибо тебе, Ганин, за разрядку семейной напряженности! – Я потрепал сэнсэя за плечо.
      – А у меня нет ни одной настоящей подруги, понимаешь? – Она с глубоким вздохом поставила перед нами две банки «Саппоро». – И это назвать жизнью я не могу…
      – А почему у тебя подруг нет, Дзюнко? – уже вполне серьезно поинтересовался Ганин, открывая пиво.
      – Потому что, Ганин, я домохозяйка, на которой дом и дети, – так же серьезно ответила она. – А у домохозяек подруг не бывает – только знакомые, в лучшем случае – приятельницы…
      – Понимаю… – кивнул Ганин, разливая на троих запотевшую белую банку с черной этикеткой и золотой пятиконечной звездой.
      – А это значит, – задумчиво продолжила она, – что выбор моих потенциальных подруг ограничен только этим треклятым Айно-сато, где всех – понимаешь, всех! – теток волнуют только цены на рис и то, чем им кормить вечером своих ненавистных мужиков!
      – Прямо так вот всех? – с недоверием спросил Ганин.
      – А я, Ганин, как и Саша твоя, тоже, между прочим, университет окончила и специальность имею, – напомнила она, как я понял, не столько Ганину, сколько мне.
      – То есть, грубо говоря, ты бы тоже могла, как Наташа Китадзима, быть полезным членом не только японской семьи, но и всего японского общества, да? – улыбнулся Ганин.
      – Полезной – да, могла бы, а вот как Наташа – нет, не смогла бы, – замотала она головой.
      – Чего бы ты конкретно не смогла бы? – спросил я. – За иностранца замуж выйти не смогла бы! – пояснила она. – Никогда не смогла бы!
      – А что в нас такого отталкивающего? – Ганин машинально провел ладонью по своим густым темно-русым волосам.
      – Ничего отталкивающего в вас, Ганин, нет! – поспешила успокоить его Дзюнко. – Тебе вон полсотни скоро, а ты еще парень хоть куда!
      – Тогда в чем же дело? – успокоился он.
      – А в том, что я почему-то уверена, что если бы я должна была жить в браке с гайдзином, рано или поздно мне в голову пришла бы мысль его убить!
      – Ого, какие мы грозные! – удивился Ганин.
      – Поэтому, когда ты, Такуя, сейчас сказал, что Китадзиму-сэнсэя убили, я совсем не удивилась. – Она оставила без внимания ерническую ремарку Ганина.
      – Не удивилась? – удивился я.
      – Нет. – Она тряхнула головой.
      – Ты хочешь сказать, что ждала этого убийства? – Во мне вдруг проснулся дремавший последние полчаса майор русского отдела полиции Хоккайдо.
      – Не передергивай! – Она пресекла мои попытки выдать, как любит говорить Ганин, «желание за действительное».
      – Я не передергиваю! – На всякий случай я решил обезопасить себя от дальнейших нападок.
      – Передергиваешь! – продолжала настаивать на своем Дзюнко. – Я сказала, что не удивилась, что Китадзиму убили, но я не говорила, что ожидала этого!
      – Конечно, ты сказала именно так, – кивнул я. – Почему, разреши спросить, ты не удивилась его смерти?
      – Потому что она логична в контексте его брака, – хладнокровно ответила она.
      – То есть ты считаешь, что Наташа дозрела наконец-то до решительного шага и всадила своему ненавистному суженому ножик в сердце, да?
      – У нее есть, насколько я понимаю, это твое любимое алиби? – Дзюнко вдруг отреагировала на мой философский вопрос конкретным профессиональным вопросом. – А? Как насчет ее алиби? Имеется оно у нее или нет?
      – Алиби у нее есть, – ответил за меня Ганин.
      – Ты, что ли, Ганин – ее алиби? – усмехнулась она, вспомнив про ресторан.
      – Я, – кивнул сэнсэй.
      – Так тебе только Такуя поверит! – злорадно хмыкнула она. – Ты же сам намекнул, что у вас теплая дружба!
      – Я и еще восемь человек, Дзюнко! – поспешил разочаровать ее Ганин. – В момент убийства Наташа была в ресторане, в нашей большой компании, и отлучалась только пару раз в туалет, а за эти семь минут на два раза по-маленькому и косметические подмазки до вашего Айно-сато и обратно даже на самолете не доберешься.
      – Значит, она еще что-нибудь придумала! – продолжала гнуть свою русофобскую линию Дзюнко. – Сам же говоришь, она умная, тонкая, образованная!…
      – Да уж наверняка! – согласился я, и мы с Ганиным переглянулись, вспомнив нашу ночную вылазку из дома Китадзим.
      – Вот и ищи, Такуя, мужика! – потребовала от меня моя проницательная жена.
      – Мужика? – переспросил я.
      – Конечно, мужика, она же нормальная! – ответила Дзюнко. – Хотя нож в сердце – это, безусловно, романтично…
      – А как тебе кипятильник в горло? – вдруг вырвалось у меня.
      – Какой кипятильник? – не поняла она.
      – Да это уже из другой русской оперы, – сказал я. – Когда я тебе вчера звонил по поводу убийства, там русского дядьку убили именно кипятильником…
      – Кипятильником – это не романтично и, скорее, по-женски, – сделала Дзюнко свое очередное мудрое умозаключение.
      – Зато надежно, – добавил я.
      – Тебе виднее, – заметила она.
      – Мы спать-то будем или нет? – тоскливым голосом напомнил о своем присутствии Ганин. – А то уж светать скоро начнет…
      Дзюнко молча вышла из столовой, а Ганин принялся по своей дурацкой привычке, сводящей с ума всех его японских знакомых женского пола, мыть стаканы из-под пива и мою рисовую миску.
      – Кончай ты, Ганин! – непроизвольно по-женски попытался я его остановить, не надеясь заранее на положительный результат.
      – Чего тут мыть-то! Три стакана всего… – буркнул Ганин, ловко орудуя намыленной губкой.
      – Ты всегда так говоришь!
      – А ты в следующий раз молчи по поводу моего мытья, – посоветовал Ганин, – я и говорить так не буду. Тем более не ори на меня, чтобы я кончал!…
      – Хорошо, Ганин! И вообще спасибо, что ты со мной приехал! – искренне признался я.
      – Да я уж гляжу, – прошептал он, оглядываясь на дверной проем. – По мне, правда, тоже проехались, но я-то гайдзин, чего с меня взять, а тебе с ней дальше жить…
      – Да уж… – вздохнул я.
      – А чего это она сегодня? – деловито поинтересовался Ганин. – Я ее первый раз такой вижу, вернее – слышу.
      – Чего, чего! – пробурчал я, вспоминая позавчерашний супружеский отказ. – Время такое у нее сейчас напряженное, ее то есть время, ну, время месяца, в смысле…
      – А-а, вон что! – глубокомысленно заключил Ганин. – Время месяца, время года… То-то я гляжу, она на Наташу так накинулась.
      – А на меня чего? – Меня задело ганинское невнимание. – Я-то ей чем не угодил?
      – С кем не бывает, Такуя!
      – С ней! По крайней мере, раньше такого не было! – Я действительно за все долгие годы нашей совместной с Дзюнко жизни никогда не сталкивался с таким агрессивным ее отношением ко мне, хотя, по идее, должен был сталкиваться двенадцать раз в году. Может, действительно, на нее так подействовало известие о чудесном освобождении из ненавистных семейных пут Наташи Китадзимы?
      – Ничего, вода камень точит, – констатировал Ганин, закручивая кухонный кран.
      – Иди, Ганин, я тебе на диване постелила, – раздалось из полумрака дверного проема.
      Дзюнко вернулась на свое место за столом и, как мне показалась, удивилась отсутствию на нем стаканов и пива.
      – А душ сначала можно принять? – скромно спросил чистюля и гигиенист Ганин.
      – Я там тебе полотенце специально повесила, – сказала давно и хорошо знакомая с бытовыми повадками нашего русского приятеля Дзюнко. – Голубое, как ты любишь.
      – Спасибо, Дзюнко, но я и розовое люблю! – улыбнулся ей Ганин своей обезоруживающей улыбкой. – Встаем завтра во сколько?
      – Сегодня, – поправил я его.
      – Ну сегодня, садист, – расстроился Ганин.
      – Нам в восемь надо в «Альфе» быть… – начал я.