– А я в педе. – Где?
      – Ну в педагогическом университете… – продолжал сопеть невидимый Ганин. – Здесь же конференция…
      – Ты что, Ганин, с ума сошел! – У меня та часть моего интеллектуального внутреннего мира, которая в простонародье именуется душой, рухнула в пятки. – Тебя чего просили делать?! Нашел время по конференциям ездить!
      – Не ори, Такуя! Чего разорался? – начал, по своему обыкновению, дерзить излишне самостоятельный Ганин.
      – Как чего?! Я же тебя просил поездить за русской! А не на конференции своей штаны протирать!
      – Ну штанов у меня достаточно, – продолжил пререкания Ганин. – А что до объекта твоего уж не знаю какого конкретно интереса, Такуя, то это она меня сюда и привела. За что ей спасибо огромное!…
      – Как «привела»? – У меня отлегло от сердца, и я физически почувствовал вдруг, как из полых ахиллесовых пяток моих, проходя через ахиллесовы сухожилия, медленно возвращается на свое законное место моя слабо сбалансированная душа.
      – Так, на «диаманте» своем…
      – Значит, она тоже на конференции?
      – Да. Она из банка прямиком сюда и попилила. А я за ней. Так что придушил сразу двух кроликов: и тебе пособил, и неплохой доклад Заречного про современную российскую женскую прозу заслушал, – поделился со мной удовлетворенным, но постоянно шипящим и хрипящим из-за мобильно-сотовых искажений голосом мой друг Ганин. – Я, ты же знаешь, к женской прозе, как и к поэзии, вообще-то скептически отношусь…
      – Не знаю, но догадываюсь, – перебил я его. – А сейчас там что происходит?
      – А сейчас тут происходит обеденный перерыв, – доложил Ганин. – Я, собственно, с тобой потому и разговаривать могу.
      – А Ирина где?
      – Эта красотка в желтом, что ли?
      – Да, она.
      – Да вон сидит, метрах в пятидесяти от меня. За стеклом. Они все в университетской столовке закусывают, а я на улице, на стоянке, в твоем «крауне» сижу.
      – Сколько еще времени они обедать будут?
      – После обеда заседание в два начинается, так что еще почти час. А что, ты тоже, что ли, хочешь про женскую прозу? – ехидно поинтересовался Ганин. – Давай подъезжай!
      – Еду! Жди меня, Ганин!
      – Ну о чем речь, Такуя! – усмехнулся невидимый Ганин. – Ты же знаешь, что я умею ждать, как никто другой!
      Я попросил Нисио послать обещанную «наружку» к педагогическому университету, но приказать сержантам, чтобы они в дело не встревали ни под каким видом, забрал у полковника ордер для снятия показаний в банке «Мичиноку» и двинулся к дверям, демонстративно не приглашая с собой лохматую Аюми. Она же, выказывая очевидную самостоятельность в принятии решений, тут же двинулась за мной следом, вызвав этим своим то ли демаршем, то ли марш-броском едкую усмешку Нисио.
      В банке, где мы были уже через десять минут, нас ждал неприятный сюрприз. На девицу за стойкой, которая проводила операцию по переводу денег Ирины Катаямы, наш ордер не оказал никакого воздействия: она не бросилась стучать своими выкрашенными в баклажанный цвет коготками по клавиатуре казенного компьютера в поисках затребованной нами информации, не кинулась шуршать подшивками корешков платежных поручений, а лениво зевнула, посмотрела сначала на меня, потом на Мураками абсолютно пустыми глазами, которыми теперь обычно смотрит на весь мир и его незадачливых обитателей наша японская молодежь, ухмыльнулась без малейшего намека на приветливость и по внутреннему телефону вызвала дежурного менеджера.
      Он появился из сумрачных глубин банковского офиса через несколько секунд, являя собой полную противоположность потревожившей его обеденный покой девицы. Из глаз этого еще молодого, но слишком полного для своего молодого возраста клерка лился мед, из уст, едва он их отворил, – мед, и вообще, казалось, что его главная обязанность – таять перед лицом каждого посетителя.
      – Чем наш банк может служить полиции Хоккайдо? – сладкоголосой птицей юности пропел менеджер и окатил нас с Мураками ушатом теплой приторной патоки из своих глаз.
      – Вот, ознакомьтесь, пожалуйста! – Я протянул ему ордер. – Мы должны получить у вас сведения о сделанном сегодня, приблизительно полтора часа назад, денежном переводе.
      – Разумеется-разумеется, – закивал менеджер, вцепившись своими липкими глазенками в казенную бумагу.
      – Вас, простите, как зовут? – Мне очень не понравилось, что, вопреки строгим правилам японского этикета, этот толстый парень нам сразу не представился.
      – Что, простите? – Он на мгновение оторвал свои масленые глаза от ордера.
      – Как обращаться к вам? – утончил я свой вопрос.
      – А, извините! Забыл представиться, – продолжал он лить елей из своих уст. – Мурата, Мурата Такаси.
      – Приятно познакомиться, Мурата-сан, – констатировал я, протягивая ему свою визитную карточку.
      – Взаимно-взаимно! – пропел он, вернув свой взор к документу и одновременно протянув мне свою визитку.
      Закончив читать ордер, въедливый Мурата наклонился к девице, что-то негромко ей сказал, на что она ответила снисходительным кивком и тут только зацарапала своими фиолетовыми ногтями по черной клавиатуре компьютера.
      – Сейчас Аяко-чан подготовит вам все, что требуется! – пояснил нам с Аюми свои действия сахарный менеджер. – Если мои услуги еще потребуются, то, пожалуйста, вы можете меня вызвать через Аяко-чан.
      Он откланялся и удалился в сумеречные запасники своего родимого банка под пулеметный стрекот матричного принтера, начавшего печатать для нас затребованную информацию.
      – Нате!… – Холодная Аяко оторвала выдавленные принтером сантиметров восемьдесят перфорированной бумаги и брезгливо протянула их мне.
      Компьютерная распечатка сообщала о том, что сегодня, без двадцати одиннадцать утра, с двух своих счетов в банке «Мичиноку» – иенового и валютного – небезызвестная нам Ирина Катаяма перевела, соответственно, сто двадцать пять миллионов японских иен и восемьсот пятьдесят тысяч американских долларов. Как показывала банковская бумага, еще до вчерашнего дня на иеновом счету у нее было чуть меньше двух миллионов, а на долларовом – только сорок шесть тысяч, но уже сегодня эти суммы неизмеримо выросли. По документу выходило, что денежные запасы русской красотки выросли благодаря четырем денежным переводам, осуществленным в понедельник ею же, в этом же саппоровском отделении «Мичиноку», со счетов, зарегистрированных на имя Ато Катаямы. Из чего напрашивался вывод о том, что Ирина знакома со всеми реквизитами этих счетов, включая кодовый шифр для прямого доступа к деньгам через банкомат. Переводы, как значилось в распечатке, были сделаны в понедельник именно через банкомат при банке, а не через окошко, как сегодня.
      Мы с Мураками несколько раз пробежали глазами по бумаге и сверху вниз, и снизу вверх, и наискосок слева направо и справа налево, потом тревожными глазами посмотрели друг на друга, достигли немого консенсуса, вышли из состояния секундного оцепенения, вызванного глубоким разочарованием, и вновь подошли к бестолковой Аяко.
      – Извините, – буркнул я, – спасибо, конечно, еще раз за бумагу, но вы нам не распечатали самого главного!…
      Аяко смотрела на меня своими бесконечно равнодушными глазами и рта открывать не соизволяла.
      – Вы понимаете, о чем я говорю? – Я почувствовал, что начинаю закипать.
      – Нет, – выплюнула она.
      – Вы не напечатали нам, куда она перевела эти деньги! Здесь нет ни имени получателя, ни, по крайней мере, номера его счета. Все, что здесь напечатано, мы и без этого уже знали.
      – Я напечатала вам все, что приказал Мурата-сан, – выдавила она из себя и вновь замокла.
      – Вызовите нам его! – приказал я.
      – Опять? – недовольным тоном хмыкнула Аяко и взялась за трубку телефона.
      Мурата подлетел к стойке, едва его хамоватая подчиненная положила трубку на место.
      – Что-то еще? – сладко поинтересовался он.
      – Да, еще! – Я потряс перед ним распечаткой. – Здесь нет данных о том, кому Катаяма-сан перевела свои деньги. А мы пришли именно за этой информацией!
      – Простите, Минамото-сан, – Мурата мягко поклонился, – но, как следует из ордера, который вы мне любезно предъявили, наш банк обязан представить вам финансовую информацию об Ирине Катаяме. У вас в руках сейчас справка о ее текущих операциях за эту неделю, если вы будете продолжать настаивать, мы согласны сообщить вам сведения обо всех движениях средств на ее счетах за последние двенадцать месяцев, но не более того.
      – Что значит «не более того»?! – Этот сусальный толстяк окончательно выбил меня из рабочей колеи. – Мы и без вас знали, какими суммами Катаяма-сан оперировала вчера и сегодня! Нам нужна информация, куда она перевела эти суммы. Куда и кому, понимаете?
      – Понимаю, хорошо понимаю. – Мурата опять поклонился. – Но только таких сведений наш банк вам передать не может.
      – Почему это? А как же ордер? – опешил я.
      – Как я уже вам сказал, Минамото-сан, ваш ордер содержит приказ раскрыть сведения, касающиеся только Ирины Катаямы. Мы их вам раскрыли. А если мы дадим вам имя получателя переведенных ею денежных средств и укажем номер его банковского счета, то это будет уже предоставлением информации по совсем другому человеку.
      – Мы расследуем дело об убийстве, – я постарался взять себя в руки, – и между Ириной Катаямой и этим человеком, возможно, существует связь, установление которой должно ускорить поиски преступника. Понимаете?
      – Понимаю-понимаю, хорошо понимаю, – пропел Мурата. – Но только помочь ничем не могу. Если бы у вас был ордер на раскрытие информации о получателе денег Катаямы-сан, тогда не было бы никаких проблем, а пока такого ордера у вас нет.
      – Будет вам ордер! – перебил я его.
      Мы с Мураками двинулись к выходу, ощущая одновременно на своих спинах морозный взгляд опустошенных безвкусной поп-музыкой и пошлыми комиксами глазищ индифферентной Аяко, и, уже когда перед нами бесшумно разъехались автоматические стеклянные двери, услышали позади себя сладенькое посапывание.
      – Извините, – прошептал у нас за спиной ласковый Мурата. – Всего лишь один момент!…
      – Что еще? – без излишней нежности поинтересовался я.
      – Если это вам поможет, пока – без ордера, я могу сказать вам только одну вещь…
      – Какую вещь?
      – Но только я вам ее не говорил, хорошо?
      – Хорошо, – согласился я, вспомнив поговорку о дефиците рыбы и ее вынужденной замене на рака. – Что у вас?
      – Если это вам поможет, то я хочу сказать, что этот получатель… То есть человек, которому Катаяма-сан перевела сегодня деньги, – он тоже клиент нашего банка.
      – Значит, перевод был внутрибанковским? – встряла с умным вопросом в наш мужской разговор с мягкотелым менеджером Мураками.
      – Совершенно верно! – заулыбался Мурата.
      – Получатель – клиент вашего отделения? – Я поспешил вернуть инициативу себе.
      – Нет, головного офиса, – завертел своей большой головой Мурата. – Центрального то есть…
      – Все? – спросил я с надеждой услышать от него еще хотя бы пару таких вот ценных слов.
      – Все, – кивнул Мурата, развернулся и шустро засеменил на свое рабочее место.
      В машине, едва я повернул ключ в замке зажигания, Мураками заразительно захихикала.
      – Чему радуетесь, капитан? – Я попытался заставить свой голос звучать как можно суше и горче.
      – Здорово он нас с вами отшил! – продолжала хихикать она.
      – Ага, – согласился я, – а заодно и прокурора.
      – Вообще-то их понять можно. – Она перестала смеяться и несколько посерьезнела.
      – Всех, Мураками-сан, если постараться, можно понять… – Я пытался выбраться из толкотни и давки на узких улочках центра Саппоро, чтобы поскорее взять курс на район Ацубецу, где дислоцирован оплот нашей хоккайдской педагогической науки.
      – Да вы сами посудите, Минамото-сан, – всплеснула она своими крошечными ручками, – сейчас в банках в наших кошмар один, правда ведь? Вся ведь система банковская умерла…
      – Ну, Мураками-сан, нас с вами в данный момент это не касается. Если мы сейчас начнем в нашей экономике копаться, убийцу Селиванова мы вряд ли сыщем…
      – Да нет, я не о глобальном. – Она сузила до предела свои и без того малюсенькие глазки.
      – А о каком же вы тогда? – Мне наконец-то удалось вырулить на проспект Сосей, ведущий на север города, здесь было три полосы в каждую сторону, так что теперь можно было идти, по крайней мере, пятьдесят – шестьдесят.
      – О частном, – вздохнула Аюми. – О конкретном этом самом Мурате. Он же понимает прекрасно, что если он сдаст нам с вами клиента, который получил сегодня больше миллиона долларов, а мы этого клиента арестуем, то его родимый «Мичиноку» этого миллиона лишится.
      – Вы хотите сказать, что он из патриотических соображений стал наш с вами ордер буква в букву выполнять?
      – Именно. – Она потрясла своими лохмами, ко второй половине долгого дня вконец потерявшими всякую форму. – Я уверена, что, если бы Ирина Катаяма сделала перевод в другой банк, он бы нам с вами об этом сообщил.
      – Логично, – согласился я. – Ему бы небось даже премию дали, если бы он у конкурента миллиончик оттяпал.
      – Вот-вот, – закачала она свой бесформенной головой. – Но хорошо хоть, что он про Аомори сказал…
      – При чем здесь Аомори? – Я был занят поисками кратчайших путей на северо-восток, и до меня не сразу дошел смыл ее слов.
      – Ну как же, это же «Мичиноку», у них главный офис в Аомори, это же региональный банк. У вас, кстати, там знакомых нет?
      – Где? В главном офисе? – удивился я.
      – Да нет, в тамошнем управлении полиции, – улыбнулась Аюми. – Может, есть кто?
      – Кто-то точно есть, только раз уж тут дело пошло на принцип, главный офис придется с новым ордером брать лобовой атакой, а не с тыла заходить, второй раз на такой отпор нарываться как-то не хочется. Вы, к слову сказать, Мураками-сан, пока ордерок на «прослушку» перечитайте. А то и с ним еще в лужу сядем: окажется, что номера, с которыми наша красавица связывается, тоже какие-нибудь страшно засекреченные.
      – Да вроде нет. – Мураками послушно зашелестела бумагами. – Здесь предписано все входящие, все исходящие и все номера до единого считывать и фиксировать. Кстати, хорошо, что здесь и ее номер есть, надо его себе переписать.
      Она ловко заскрипела большим пальцем правой руки по клавиатуре своего сотового, вводя номер Ирины Катаямы в его память, и я в очередной раз восхитился этой удивительной способности нашей молодежи без видимых усилий перенимать такие вот заморские привычки, о существовании которых мы в их двадцати-тридцатилетнем возрасте даже и не думали.
 
      Педагогический университет Саппоро оказался огромным комплексом зданий, выполненных в духе традиционной для Японии эклектики: некогда белые бетонные коробки старых корпусов соединялись крытыми надземными переходами с дорогим модерном из стекла и бетона, с несуразными колоннами и портиками, и ото всего этого веяло жуткой тоской и безмерной скукой. Единственным элементом, вносившим некий жизнетворный диссонанс в местный хронотоп, была забитая под завязку – очевидно, в связи с конференцией – автомобильная стоянка. Разглядеть на ней мой отарский «краун», катаямовский «диаманте», а заодно и обещанные два экипажа «наружки» возможным не представлялось, как, собственно, и зарулить на площадку. Вежливый дежурный на входе отвесил нам глубокий земной и оранжевым пластиковым жезлом указал на соседнюю березовую аллею, на обочине которой уже притулилось полдесятка машин таких же, как мы, опоздавших к началу великого научного форума.
      В фойе три солидные дамы, восседавшие за столом регистрации, попытались в обмен на врученные нам большие толстые конверты с программой и материалами конференции содрать с нас регистрационный взнос – по три тысячи иен с носа, и в этом своем коммерческом экстазе настроены они были так решительно, что даже наши полицейские удостоверения подействовали на них далеко не сразу.
      Зал – видимо, главный, он же актовый, он же центральная аудитория, – был, подобно стоянке за окнами, забит поклонниками российской словесности. На сцене за длинным столом президиума восседали пятеро наших седовласых и редковолосых сэнсэев, с двумя из которых я, благодаря отцу, был даже шапочно знаком, а разбавлены они были моей старой подругой Наташей Китадзимой и первым парнем русской компаративистики Олегом Валерьевичем Заречным. Слева от президиума возвышалась кафедра, из-за которой торчала вчерашняя Марина Борисовна, бойко стрекотавшая по-русски о чем-то возвышенно-феминистическом. Я автоматически попытался угадать, кто из восседающих в президиуме дедов Наташин муж, но неумная Аюми прервала едва начавшийся аналитический процесс, как всегда, потянула меня за рукав и сверкнула глазками в направлении левого сектора, где среди серых и синих спин нагло желтел пиджак Ирины Катаямы. Ее присутствие в зале меня успокоило, и теперь оставалось только разыскать моего друга Ганина, что из-за переполненного зала сделать было непросто.
      К подобным мероприятиям, которые как у нас, так и по ту сторону рассвета и заката высокопарно именуют поочередно то симпозиумами, то форумами, я приучен с детства. Отец стал брать с собой нас с мамой, как только его повысили с доцента до профессора, то есть когда зарплаты его стало достаточно для того, чтобы безболезненно для нашего семейного бюджета пару раз в год оплачивать нам с мамой утомительные поездки в Баден-Баден, который облюбовали себе сибариты-достоевсковеды, или в Лондон, где предпочитают собираться высоколобые поклонники Герцена. Так что никакого там замирания сердца и тревоги в груди в таких аудиториях я не ощущаю, зато в маниакальном блеске глаз отпустившей наконец-то мой локоть Мураками я разглядел непреодолимую филологическую похоть. Собственно, персонаж этот был для меня ясен как пресный рис: девочка с розовыми мечтами в лохматой башке, не имеющая никаких шансов на то, что называют «счастьем в личной» жизни, идет на филфак престижного вуза, кончает его, затем – аспирантуру, причем не где-нибудь, а в Петербурге, возвращается на белом коне (вернее, в ее случае – на белом пони) на родину, а эта самая родина вдруг сообщает ей, что никакие высокооплачиваемые русисты-слависты ей не нужны и что девочка может быть свободна. Но мечты мечтами, а даже этому мышонку требуется ежедневная порция все того же пресного риса, а также кое-какие шмотки, как вот эти вот расхристанные шаровары, так что подалась наша Аюми-чан в полицию, да еще и не Токио-Осаки, а захудалой Ниигаты, где русский язык звучит не в университете, а в порту, и не правильное московское наречие, а трехэтажный сахалинско-владивостокский матюжок, от которого у девочки с розовыми мечтами в башке краснеют щеки.
      – Доклад послушать хотите, Мураками-сан? – шепнул я себе под левую руку.
      – Ага… – раздался с пола извиняющийся шепот.
      – Ну так идите сядьте где-нибудь и слушайте, а потом по мобильному созвонимся. – Мне вдруг стало бесконечно жаль эту нескладную, но, несомненно, смышленую девицу, и я захотел хоть как-нибудь облегчить ее прозаическую полицейскую участь.
      – Спасибо! – Она потрясла под моим подбородком своим сотовым и зашуршала своими шоколадными брюками по ближайшему проходу.
      Я же понял, что Ганина разглядеть со спины не удастя, смирился с этим и вышел в фойе, поскольку слушать какие-то жутко неприличные вещи про некую Валерию Нарбикову, которую мне в Токио представлял два года назад отец, я не желал. Едва я вышел из зала, как был облит с ног до головы презрением и негодованием, выплеснувшимися из трех пар знакомых уже глаз суровых регистраторш. Я решил не искушать судьбу и отошел от них подальше. Взгляд мой машинально упал на туалеты в глубине фойе, и я подумал, почему бы не пойти и не справить один из видов естественной нужды, если другой вид – поспать – мне в ближайшие часы справить явно не удастся.
      Я зашел в туалет и сразу же наткнулся на своего друга Ганина: он медленно расчесывал перед зеркалом свои густые русые волосы и насвистывал что-то из «Carpenters» – если я правильно понял, это была «Вершина мира».
      – О, Такуя! – удивился Ганин. – Где еще двум интеллигентным мужикам встретиться, как не в сортире!
      – Привет-привет… – Я решил повременить с отправлением нужды. – Давно ты здесь?
      – Я же тебе по телефону сказал: сразу после банка сюда за твоей миллионщицей прикатил!
      – В туалете, я имею в виду, – урезонил я сэнсэя.
      – А-а, это… – ухмыльнулся он, – давно…
      – Что, съел что-нибудь? – Я люблю поддевать своего приятеля: без взаимной пикировки представить наши отношения невозможно. – Или выпил?
      – По-твоему, Такуя, в сортир только по физической нужде люди ходят? – Он убрал в карман брюк расческу и серьезно посмотрел на меня. – Ошибаешься!
      – Ошибаюсь? – прищурился я.
      – Ошибаешься, Такуя! Человек может идти в туалет и по нужде духовной!
      – Это что же за нужда такая духовная, друг мой ситный, которая человека в уборную гонит?
      – А такая… – Ганин внимательно посмотрел на себя в зеркало. – Знаешь, у нас поэт один был, который написал золотые слова: «Он не от счастия бежит».
      – Лермонтов, что ли? – Я люблю показывать Ганину, что меня голыми руками не возьмешь, впрочем, и вооруженными – тоже.
      – Да, Лермонтов, – кивнул Ганин, не отрывая своих серых очей от зеркала. – Так вот смысл этих слов в том, Такуя, что человек от счастья убегать никогда и ни за что не будет.
      – Если этот человек не идиот, – уточнил я.
      – Идиот, Такуя, – это уже не Лермонтов, – назидательно произнес Ганин. – Идиот – это Достоевский и его великая достоевщина.
      – Согласен, – кивнул я в ответ.
      – Так вот, если этот человек не идиот и не Достоевский, он от счастья бежать не будет. А бежать он будет от несчастья, а скрываться от этого несчастья легче всего в туалете: женщине – в женском, мужчине – в мужском. Не согласен?
      – И что же это за несчастье такое, от которого ты, Ганин, в сортир убежал?
      – Да вот как женщина эта необъемная, Марина Борисовна, на пьедестал взошла и стала к себе на этот пьедестал Валерию Нарбикову затаскивать, для меня, Такуя, несчастье и наступило.
      – Понятно. – Я решил все-таки совместить умную беседу с одухотворенным сэнсэем с тем, за чем я, собственно, сюда и пришел, и прошел в писсуарный зал.
      – Ты, Такуя, сам ведь, я гляжу, про Нарбикову слушать не больно хочешь, – бубнил Ганин из-за стенки. – Она тебе тоже не очень-то нравится.
      – Ты ее видел, эту Нарбикову? – парировал я, борясь с приступом стеснения, не позволяющим мне справлять нужду в присутствии кого бы то ни было.
      – На фотографии только.
      – А я ее у отца встречал, так что мне виднее! – Процесс наконец-то пошел, и я почувствовал прилив моральных сил и отлив физических.
      – Ты мне лучше про Ирину про эту расскажи! – не унимался Ганин. – Классная баба, я тебе скажу!
      – Тебе Саша твоя покажет «классная»! – Я вернулся к умывальникам и Ганину, на ходу застегивая брюки.
      – Нет, серьезно, чего она натворила-то?
      – Потом расскажу, пошли-ка в зал лучше. Мы вышли в пустое фойе и направились к залу.
      – У нее муж японец? – продолжал проявлять явную мужскую заинтересованность в Ирине известный сердцеед Ганин.
      – Японец, успокойся! – огрызнулся я.
      – Значит, правильный мужик! – кивнул своей светлой головой мудрый Ганин.
      – Чем это он правильный? – Я взялся за ручку двери.
      – Знаешь, Такуя, я уже давно понял две вещи: машина у настоящего мужика должна быть японской, а жена – русской, – отрезал Ганин, и мы вновь оказались в душных чертогах славистики.

Глава 8