Глава 15

ПРОДОЛЖЕНИЕ ДНЕВНИКА АБРАХАМА ВАН-ХЕЛЬСИНГА

Тело моего брата остывало. Рот полуоткрылся, глаза подернулись пеленой, и в них уже не было ни любви, ни страдания. Взбешенный глумливыми словами Влада, я поднял голову и посмотрел на чудовище, убившее одного из самых близких мне на свете людей.

Но почему, почему Влад назвал меня его именем? Или он решил поиздеваться надо мной?

– Меня зовут Абрахам, – сказал я, нарушив запрет Аркадия.

Если бы Аркадий мог, он встряхнул бы меня за плечи. Но невидимая преграда, созданная распятием, не пускала его, и он мог только сердито крикнуть:

– Я же предупреждал: не говорите с ним!

По своей глупости я решил, будто ненависть служит достаточной защитой от магнетических зеленых глаз Влада. Я был слишком переполнен горем, чтобы выкрикивать ему в лицо гневные проклятия. Да и что они для вампира? Моим единственным оружием был взгляд. Я глядел на Влада так, словно мои глаза могли пронзить его ответным смертельным ударом.

Но на мою ненависть он ответил все тем же нежным, бархатным голосом, призывно протянув ко мне руку:

– Нет, мой дорогой внук, при рождении тебя назвали Стефаном. А имя, которое ты привык считать своим, мать дала тебе, когда взяла в дом приемного сына. Взяла с жестокой, отвратительной целью отнять у тебя первородство и обмануть всех нас. Как вижу, она сумела обмануть даже твоего отца.

Аркадий умолял меня молчать, но его голос звучал откуда-то издалека и совсем тихо. Я глотнул воздуха и спросил:

– Откуда... откуда вам все это известно?

– Кровь, дитя мое, никогда не лжет. А я попробовал его крови. Твоя мать решила схитрить и обмануть нас обоих. Она так и не осмелилась сказать правду этому лже-Стефану. Несколько дней назад она еще сильнее затуманила ему мозги своими глупыми наставлениями. Видишь, что написано на этих ступенях? "Justus et pius". Да, дитя мое, я жесток, но только к тем, кто нарушает договор. И наказание за предательство всегда одно – смерть.

Перечитывая написанное, я ощущаю в словах Влада то, что увидел бы любой врач: манию величия, исключительное любование собственной персоной и полное равнодушие к человеку, которого он убил. Но когда эти слова лились из его уст, они казались мне вполне логичными. Более того, в его звучном, красивом голосе я ощущал искреннюю любовь. Влад пленил меня своим взглядом, и я почувствовал, что меня снова затягивает в темный, чувственный водоворот. Схожие ощущения я испытывал тогда, в поезде, когда Аркадий едва не лишил меня жизни. Где-то далеко остался страх, желание отомстить и выбраться из этой пропасти. Состояние эйфории было намного сильнее. Я погрузился в него, всем существом предвкушая обещанные запретные наслаждения. Возможно, нечто подобное испытывают курильщики опиума, и это заставляет их вновь искать встречи с коварным зельем. Куда-то исчезло горе; я был вполне счастлив и испытывал удивительную, неземную радость. Почему бы мне не остаться здесь, в замке? Зло восторжествовало, но считать ли это своим поражением? Усилия Влада оказались не напрасны; он жесток, но справедлив и никогда не причинит мне вреда. Меня окружат заботой, я ни в чем не буду нуждаться. Стоит мне только пожелать, и страдания никогда больше не вторгнутся в мою жизнь. Борьба со своей истинной судьбой – это из-за нее я испытал столько боли, а если я покорюсь, если признаю власть своего далекого предка, ни мне, ни моим близким уже не будут грозить никакие беды. Вся моя жизнь пройдет в дремотном блаженстве...

Я встал, совсем забыв, что у меня на брюках даже еще не подсохла кровь Стефана, а рукав рубашки, жилет и плащ насквозь пропитаны моей собственной. Равнодушный к призывам Аркадия, звучавшим у меня в ушах и в мозгу, я шагнул в направлении трона. Правой рукой я сорвал с шеи распятие. Крест раскачивался на цепочке. Оставалось лишь разжать пальцы. Я чувствовал себя девственницей, готовой уступить соблазнителю и на мгновение остановившейся у последней черты, откуда еще можно повернуть назад. Крест оставался единственной преградой, за которой меня терпеливо ждал Влад, удивленный и завороженный таким поворотом событий.

Ничто не могло пробиться сквозь мою блаженную дремоту, помешать мне отшвырнуть крест и послушно застыть перед троном: ни крики Аркадия, ни то, что он в отчаянии встал на моем пути, ни даже труп несчастного Стефана. Ничто, кроме до боли знакомого голоса. В соседнем помещении захныкал мой сын. Вскоре оттуда появилась Жужанна с моим ангелочком на руках.

Она остановилась на пороге. Увидев меня, малыш – мое сокровище – весь просиял. Ян был цел и невредим. Хныканье оказалось обычным капризом здорового ребенка. На его круглых щечках играл свежий румянец. Только сейчас я понял, насколько сильно тосковал по моему маленькому сыну. Появление Яна вывело меня из ступора – ко мне вернулась и душевная, и телесная боль, но теперь им противостояла ошеломляющая радость.

Зажав крест в ладони, я протянул руки к малышу и позвал его по имени. Ян звонко засмеялся (каким бальзамом пролился его смех на мое истерзанное сердце!) и тоже потянулся ко мне.

– Папа! Папа! Летать! Летать! – закричал он.

Я кинулся было к нему, но Аркадий вновь оказался у меня на пути. Его лицо пылало диким гневом, совсем как у Влада. Однако ярость его была направлена не на меня, а на прекрасную вампиршу.

– Жужанна! Как ты могла столь мерзостно предать меня? Ты, моя родная сестра?

Я не понимал, почему Аркадий не пускает меня к сыну. Я несколько раз пытался его обойти, но он снова и снова оказывался передо мной. При этом он еще успевал осыпать упреками свою сестру:

– Почему ты предала меня? Каким же бессердечным чудовищем ты стала, Жужа, если способна на такое! Да ты и в самом деле просто его шлюха, готовая выполнять любые приказы своего повелителя!

Мой малыш сумел выскользнуть из рук Жужанны и упал на пол. Обычно такие падения заканчивались громким ревом, но сейчас Ян молча и с каким-то недетским проворством вскочил на ноги.

Лицо Жужанны покраснело от гнева, по ее щекам потекли крупные злые слезы. Я ожидал, что она накинется на брата. Но нет, Жужанна предпочитала бить словами.

– А в кого превратился ты, Каша? – с неистовством прошипела она, превращая каждое слово в удар хлыста. – Уж не хочешь ли ты сказать, что все эти годы оставался благородным и незапятнанным? Скольких убил ты, корча из себя мученика и лелея мечту об отмщении? Только ли ради спасения сына ты продлевал свое существование, высасывая их кровь? Или тебя тоже притягивает и возбуждает странная жизнь, на которую мы обречены?Если нет, тогда что мешает тебе отправиться в ад и наслаждаться вечными муками?

Обвинения Жужанны достигли своей цели. Аркадий оторопело застыл. Его замешательство продолжалось считанные секунды, но я успел обойти его и с раскинутыми руками устремился к моему малышу, радостно вопившему:

– Папа, летать!

– Конечно, мой ангелочек, – не помня себя от счастья, ответил я.

Я начисто позабыл, где мы с ним находимся и кто нас окружает. Мною полностью завладело одно-единственное желание – подхватить сына на руки и доставить ему удовольствие, отправив в «полет». Я ждал, что Ян побежит мне навстречу, но вместо этого малыш подпрыгнул и с невероятной скоростью полетел по воздуху.

– Папа! Ян летает!

Подлетев ко мне, малыш завис в воздухе. Его золотистые кудри находились совсем рядом с моими протянутыми руками. Я попытался его поймать, но Ян взмыл вверх, и счастливая детская улыбка сменилась отвратительной гримасой.

У меня упало сердце. Я смотрел на малыша, застыв не от гипнотического блеска его голубых глаз, цвет которых он унаследовал от бабушки, а от ужаса. Умом я уже понимал, в кого он превратился, но все равно отказывался верить. Не опуская руки, сжимавшей распятие, я закрыл глаза, инстинктивно чувствуя опасность невинного детского взгляда. В мозгу зазвучали слова Аркадия:

"Абрахам, нам его не спасти. Он потерян. Мы должны немедленно выбираться отсюда".

– Но я не могу оставить здесь своего ребенка, – прошептал я. – Вы хотите, чтобы я бросил собственного сына?

"Поверьте, большего зла ему уже не причинят. А мы сейчас не в состоянии ему помочь".

Аркадий, конечно, был прав, и все же я колебался, упрямо не желая принимать страшную правду. От недавней радости не осталось и следа. Усилием воли я заставил себя открыть глаза. Ян парил в воздухе невдалеке от моей руки. Личико его дышало недетской злобой. Отчаяние толкнуло меня на новую проверку: я стремительно приблизил к сыну распятие. Ян отпрянул и зашипел, как кот, окруженный стаей собак. Его пухлые губки раскрылись, и я увидел маленькие, но острые клыки.

– Оставь его! – приказал Аркадий.

Он резко взмахнул рукой, и невидимая воздушная волна едва не сбила меня с ног.

– Уходим, Брам! Мы тут бессильны. Твой сын мертв.

Аркадий находился слева. А справа пламенела малиново-красная мантия Влада. В моем воспаленном мозгу раздавался его чарующий голос:

"Примкни к нам, Стефан. Видишь, как твой бедный малыш соскучился по тебе? Я прошу у тебя совсем немного: соверши со мной ритуал вкушения крови, и клянусь тебе, что вы вместе с сыном вернетесь домой. Уступи мне, и уже никакие беды не будут грозить ни тебе, ни твоим близким..."

Помимо его увещеваний я слышал настойчивый, хныкающий голосок Яна:

"Папа, пошли. Ну папа, пошли!"

Третьим был голос Аркадия:

"Брам, сын мой! Мальчик мой. Силой воли ты пошел в свою мать. Вспомни о ней и послушай меня..."

Дуэт Влада и Яна звучал гораздо громче и отчетливее, нежели его одинокий голос. Я находился в полной растерянности. Крест и цепочка лежали в моей ладони. Мне нужно было всего-навсего перевернуть ладонь.

Мой разум был практически парализован этим ментальным хором, но где-то на периферии сознания вдруг звякнул колокольчик, предупреждающий об опасности, – крестьянка поразительно быстро очнулась от забытья, в которое ее погрузил эфир, и поднялась на колени. Вероятно, тут не обошлось без мысленного приказа Влада, действовавшего сильнее, нежели наркоз. Женщина проползла мимо нас, направляясь к камере пыток. Она даже не взглянула на труп несчастной старухи, а скрылась за криво свисавшим куском бархатного занавеса.

Повторяю: эти события я отмечал где-то на самом краю сознания и даже не пытался анализировать, поскольку в моем разуме одновременно звучали слишком громкие и настойчивые голоса Влада, Яна и Аркадия. Неудивительно, что лучше всех я слышал своего сына.

"Папа, ну пошли!"

Его голосок срывался, казалось, малыш вот-вот расплачется. Жужанна взяла его на руки и вполне по-матерински стала успокаивать: гладила по спинке и шептала ласковые слова. Совсем как Герда. Я не выдержал. Пальцы сами собой разжались, распятие упало на пол, и я шагнул к сыну.

Аркадий и Влад оба бросились ко мне, однако Влад оказался быстрее. Он крепко обнял меня за плечи, этим жестом приветствуя меня и одновременно заслоняя от моего прежнего мира. Рука вампира была холодной как лед, и у меня по телу побежали мурашки. Такая же ледяная рука, только невидимая, сковала мое сознание, поэтому страха я не испытывал. Меня стремительно несло куда-то вниз.

Я и в самом деле полетел вниз – Аркадий, подскочив сзади, вырвал меня из объятий Влада. Доли секунды хватило, чтобы я пришел в себя и услышал его настоятельный призыв:

"Сын мой, беги!"

Падая, я инстинктивно раскрыл ладони. Обрушившись на пол, пальцами правой руки я наткнулся на что-то острое и вскрикнул от боли. Поглядев вниз, я почувствовал безмерное облегчение – под ладонью лежало распятие. Я сжал его в пальцах и, прежде чем встать, поднял голову. Взгляду моему предстало жуткое зрелище.

Аркадий и Влад вновь сцепились. Их схватка, как и в первый раз, была ожесточенной: каждый пытался придавить противника к полу или, наоборот, отшвырнуть от себя. Вскоре я понял, что Влад загоняет Аркадия в ловушку. Из-за обрывков черного занавеса, пошатываясь, выбралась крестьянка. В побелевших кулаках она стискивала острый деревянный кол длиной в половину человеческой руки.

Кое-как я поднялся и выкрикнул единственное слово, прорвавшееся из самых глубин моей души:

– Отец!

Аркадий услышал. Я понял: он меня услышал. В суматохе сражения он успел встретиться со мной взглядом. В его глазах мелькнула любовь, благодарность и тревога за мою судьбу. Нам хватило доли секунды, чтобы осознать свое духовное и кровное родство. И этот же миг погубил Аркадия.

– Беги! – громко крикнул он мне.

Закружив моего отца, Влад с неимоверной силой швырнул его в сторону занавеса. Прямо на кол, поблескивавший в руках крестьянки.

И Аркадия, и женщину по инерции понесло дальше. Лопнувший занавес обнажил еще один гнусный атрибут пыточной камеры – странный формы стол, залитый кровью. Рядом, на мясницкой колоде, были разложены ножи всех видов и размеров. Чуть поодаль громоздились колья.

Их обоих впечатало в стену. Широко раскрытые глаза Аркадия застыли от чудовищной боли. Кол пробил его тело насквозь – острый конец на несколько дюймов вышел из его груди.

Позабыв про Влада, Жужанну и сына, я бросился к нему. Аркадий сполз на пол; тупой конец кола, торчавший из спины, не позволял отцу прислониться к стене. Ни крови, ни иной телесной жидкости я не увидел. Легкие вытолкнули остатки воздуха; этот звук был похож на вздох. Едва слышно Аркадий прошептал:

– Мери...

Врачебная привычка заставила меня бросить взгляд и на крестьянку. Судьба не пощадила живое орудие Влада. Женщина замерла в полусидячем положении. Ее голова неестественно склонилась набок, остекленевшие глаза помутнели. Я сразу понял, что у крестьянки сломана шея и жить ей осталось считанные минуты.

– Отец, – повторил я, но он меня уже не слышал.

В немом изумлении я наблюдал, как происходит обратное превращение бессмертного вампира в смертного (и умершего) человека. Подобно догоревшей свече, погасло его фосфоресцирующее сияние. Черные волосы у меня на глазах стали седеть. Лицо Аркадия быстро старело; не прошло и минуты, как передо мной был мамин ровесник. Каждая морщина его одряхлевшего лица означала боль и страдание. Его глаза уже не видели меня, но зато я видел застывшее в них отчаяние.

Был ли мой отец первым, кто взбунтовался против родового проклятия? Теперь уже не спросишь. А в мозгу до сих пор звучал его голос:

"Сын мой, беги! Беги!"

– Ну что, упрямец Аркадий? – смеясь, обратился к мертвецу Влад. – Сколько ты ни петлял, а вышло так, как я тебе предсказывал еще давным-давно. Ты по глупости вообразил, что стал равным мне по уму и могуществу. Никто не в состоянии меня уничтожить! Никто не обладает такой силой!

Не выпуская из рук Яна, Жужанна опустилась на корточки возле мертвого брата и зарыдала.

– Каша! Каша! – сквозь всхлипывания повторяла она. – Ты был прав. В какое же чудовище я превратилась! Прости меня!

Влад с ухмылкой бросил ей:

– Жужанна, сделай милость, избавь меня от своего лицедейства! Сейчас ты льешь слезы, а завтра и не вспомнишь про братца. Сама знаешь: его нужно было уничтожить. Мы и так слишком долго терпели. Или ты предпочла бы, чтобы вместо него погибли мы?

Все это я слушал, продолжая стоять на коленях перед телом Аркадия. Золотое распятие по-прежнему оставалось у меня в правой руке.

Влад снова приблизился ко мне. Казалось, будто его мантия густо пропитана свежей кровью. Он протянул ко мне свою призрачно-белую руку.

– Понимаю твою скорбь, дитя мое. Поверь, мне столь же тяжело, как и тебе. Я любил твоего отца, но предательства я не прощаю никому. Он посмел с помощью грязного обмана похитить тебя у меня, и за это наказан. Ты видел мою жестокость. Но я хочу, чтобы ты увидел и мою щедрость. Да, я щедр. Жужанна и твой сын это подтвердят.

Его зеленые глаза были устремлены на меня. Однако теперь я не позволил его чарам околдовать меня. Я перевел взгляд на бездыханного, разом состарившегося Аркадия, потом на истекшего кровью Стефана. Их тела были для меня единственной реальностью в этом зале ужасов, и они опровергали собой цветистые и лживые посулы Влада. Усилием воли я вытолкнул за границы сознания все, кроме невидящих мертвых глаз Аркадия и Стефана. Постепенно слова Влада превратились в отдаленный шум, оказывавший на меня не большее влияние, чем жужжание мухи.

Человеческий разум устроен таким образом, что, когда переполняется чаша страданий, он впадает в спасительное отупение, теряет способность чувствовать боль. Не будь этого мудрого природного механизма, сердце разорвалось бы от невыносимых мучений. Даже сейчас, когда я пишу о тех страшных событиях, я не могу одновременно оплакивать всех, кого потерял. Перед моим мысленным взором встают лица погибших родных, и моя душа отзывается острой болью. Но смерть каждого из них я переживаю по-своему, и вовсе не потому, что кого-то я люблю больше, а кого-то – меньше. Просто, уйдя из жизни, каждый из них унес частичку моего сердца.

Горе сломало основы рационализма, крепко державшие мой разум, и остатки скептицизма рассыпались в прах в ту страшную ночь. Я был раздавлен, растоптан, смят. Что удержало меня тогда, не позволило капитулировать перед Владом? Опять-таки они – мои погибшие отец и брат. Я не мог покориться злу, с которым они боролись до последнего вздоха.

От золотого распятия исходило тепло и слабое покалывание. Я поднял крест высоко над головой, и Влад, уже нависший надо мной, был вынужден с глухим рычанием попятиться назад. По моей руке текла незнакомая сила. Я не размышлял о могуществе святого распятия. Я просто верил, искренне верил в его спасительную силу.

Я ринулся к двери. Захлопнув ее за собой, я разломил облатку и поспешно запечатал обе створки. Теперь я мог не опасаться, что вампиры погонятся за мной, ибо пока рука смертного человека не удалит мою печать, им не выбраться за пределы "тронного зала".

Только чудом я не заблудился в темных коридорах и сумел найти винтовую лестницу, по которой мы с Аркадием поднимались. Выбравшись через ту же боковую дверь, я попал из кромешной тьмы замка в белую мглу пурги. Я почти ощупью побрел в направлении главного входа, где мы оставили лошадей.

На сиденье коляски успел образоваться сугроб. Я прыгнул прямо в него, бешено тряхнул поводья, и мы понеслись прочь от замка, навстречу снежному вихрю. Потеряв отца, брата, жену, ребенка, я уже не боялся сгинуть в трансильванской глуши. Я гнал лошадей, не зная, куда и зачем еду.

Глава 16

ДНЕВНИК МЕРИ УИНДЕМ-ВАН-ХЕЛЬСИНГ

27 ноября 1871 года

Всю прошедшую неделю я буквально не находила себе места. Если бы не Герда, я бы нарушила обещание, данное Аркадию, и последовала за ними в Трансильванию.

Но Герда теперь по-детски беспомощна. Наверное, такой ее когда-то увидел Брам в лечебнице для душевнобольных: лишенную дара речи, с отсутствующим взглядом, целиком погруженную в свой мрачный мир. Только из любви к сыну я не отправила ее снова в ту же лечебницу, где Герду ожидала бы одиночная палата и смирительная рубашка и где с ней обращались бы как с вещью, игнорируя ее истерзанную душу. Брам бы мне этого не простил.

Я тоже себе не прощу, если с ним что-либо случится. В любом случае, я никогда себе не прощу того, что уже случилось.

Сегодняшний день был самым тяжелым. Даже не верится, что всего каких-то две недели назад в этом доме звучали веселые голоса мужа, сыновей, внука. Теперь в комнатах тихо и пустынно. Герда все время молчит и сидит неподвижно, как большая кукла. Мне приходится кормить ее с ложки, мыть, одевать. Когда появляется солнце, я усаживаю бедняжку перед окном в надежде, что яркие краски дня пробудят в ней хоть какие-то чувства и прорвут завесу, отгородившую ее от внешнего мира. Но она неподвижно застывает на стуле, не видя и не слыша ни меня, ни уличной суеты.

Тем не менее я разговариваю с ней. Упоминая о Браме, Стефане и малыше, я намеренно придаю своему голосу уверенные и веселые интонации. Послушаешь меня и можно подумать, будто они отправились в увеселительную поездку и скоро вернутся домой. Этой внешне беспечной болтовней я и сама защищаюсь от тьмы, поломавшей жизни каждого из нас.

Зная, что Жужанна укусила Герду, я постоянно проверяю ранки, опасаясь любых перемен. К счастью, следы укусов до сих пор не зажили. Я считаю это благоприятным знаком. Насколько помню, когда-то у самой Жужанны в день ее смерти исчезли все ранки, оставленные зубами Влада. Пока что смерть Герде не угрожает. Но она почти ничего не ест, и я боюсь за ее здоровье. Я не рискую оставить ее одну в доме даже ненадолго – вдруг она причинит себе какой-нибудь вред? И еще один вопрос, не дающий мне покоя: если Герда все-таки умрет, в кого она превратится?

Нет, я не должна думать об этом. Сейчас мне не хватило бы ни физических, ни душевных сил совершить ритуал, необходимый в таких случаях.

Возвращаюсь к событиям нынешнего дня. Сегодня Герда впервые заговорила.

Она сидела за кухонным столом, а я стояла у плиты, помешивая гороховый суп. Время близилось к вечеру, солнце опустилось совсем низко, и его последние лучи окрасили мир в оранжево-красные тона. Лица Герды я не видела, поскольку стояла к ней спиной, но продолжала по привычке разговаривать с бедняжкой. Я рассказывала ей, как добрые прихожанки местной церкви вновь принесли нам провизию. Днем я вымыла Герду, посыпала душистой пудрой, одела в красивое платье, надеясь, что это хоть немного порадует ее (да и меня тоже), и тщательно расчесала ее длинные волосы. Они темными волнами струились по худеньким плечам и спине Герды, а солнечные лучи придавали им пугающий красноватый блеск. Сама же Герда, как всегда, бездумно глядела в окно.

Ее громкий вопль оборвал меня на полуслове. От неожиданности я уронила ложку, и та со звоном ударилась о плитки пола. Обернувшись, я увидела, что Герда стоит, испуганно вытаращив глаза и широко раскрыв рот. Рядом валялся опрокинутый стул.

Простояв так пару секунд, она рухнула на колени, не переставая кричать. Я бросилась к ней, подхватила под локти и попыталась поднять.

– Герда, дорогая, что с тобой? Что случилось?

От ее надсадного крика, а вернее даже воя, все внутри у меня похолодело. Этот жуткий звук она издавала в тот страшный вечер, когда Жужанна похитила Стефана и Яна. Я продолжала допытываться, но Герда не отвечала. Она не слышала меня. Закрыв глаза, Герда душераздирающе зарыдала. Все это так на меня подействовало, что я сама не смогла удержаться от слез. Я села на пол рядом с нею и обняла ее дрожащие плечи.

– Герда, что случилось? Прошу тебя, скажи мне.

К моему удивлению, она шумно глотнула воздух и простонала:

– Убили! Они убили Стефана! Они убили его!

У меня оборвалось сердце. Я пыталась себя успокоить логичным объяснением, что такая вспышка Герды только подтверждает ее сумасшествие, а ее истеричные выкрики – лишь плод больного воображения. Мой сын не может быть мертв.

Но я знала: разум Герды, пусть и не слишком прочно, связан с Жужанной. Материнский инстинкт подсказывал мне, что ее слова – не бред.

Горе захлестнуло меня. Я обняла Герду и на какое-то время окружающий мир перестал для меня существовать. Немного придя в себя, я стиснула руки Герды и начала допытываться:

– Дорогая, расскажи, как все случилось? Его мучили? А что с Яном? С Аркадием?

Но Герда только качала головой, не произнося больше ни слова. Глаза ее, покрасневшие и распухшие от слез, вновь сделались отрешенными. Я попыталась ее покормить, но она категорически отказалась есть, плотно стиснув губы. Тогда я уложила Герду в постель (вряд ли она заснет) и пошла к себе, чувствуя потребность исповедаться самой перед собой.

Сын, мой сын! Я упрямо повторяю, что это неправда, что нельзя верить словам душевнобольной, однако сердце не обманешь...

Я – дважды убийца. По сути, это я убила Стефана, как некогда выпущенная мною пуля пронзила сердце Аркадия. Пусть мне неизвестны обстоятельства гибели Стефана, зато я знаю, почему его убили.

В течение всего первого года жизни в Амстердаме меня не покидал страх. Внешне мой сын был похож на меня, а не на Аркадия, но это не уменьшало моих терзаний. Что, если я промахнулась и мой выстрел не убил Аркадия? Что, если Влад не уничтожен и однажды разыщет нас и заберет у меня сына?

Страх не давал мне покоя. Потом возникла мысль: если я дам Стефану другое имя, выйду замуж за Яна-старшего и возьму его фамилию, это оградит нас от возможных посягательств вампира, Ян искренне хотел на мне жениться, но я не любила его. В моей жизни был только один человек, которого я любила и люблю поныне, – Аркадий.

Но Ян был добр и заботлив. Он убедил меня, что брачные узы сделают нашу жизнь безопаснее, а у малыша появится отец. И ради благополучия сына я дала согласие.

Вскоре кто-то подбросил на крыльцо нашего дома еще одного мальчика, совсем крошечного. Мы так и не узнали, кем же были родители этого ребенка. Но Ян, только глянув на него, сказал, что малыш опасно болен и вряд ли выживет.

Мы взяли приемыша в дом. Меня в первый же день поразило, что цветом волос и глаз ребенок очень похож на моего дорогого Аркадия. У меня мелькнула греховная мысль: что, если мы усыновим малютку и примем в нашу семью? Мы наречем его Стефаном, и если когда-нибудь Влад сумеет разыскать нас, он наверняка даже не усомнится в том, что это и есть сын Аркадия.

Я решила: если Бог сохранит умирающему малышу жизнь, значит, он послан нам для защиты моего родного сына. Ребенок чудесным образом выжил. Мы усыновили его и назвали Стефаном.

Конечно же, я поступала жестоко и бессердечно, но в те дни я думала только о своем сыне, которого мы перекрестили в Абрахама. Ян не стал отговаривать меня, ибо знал, что мои страхи отнюдь не беспочвенны. Перемена имени не казалась ему чем-то предосудительным.

Итак, когда я назвала приемного сына Стефаном, а родного – Абрахамом (в честь отца Яна), мне стало легче. Светлые волосы и голубые глаза должны были убедить мир, что мой сын – из рода Ван-Хельсингов, а не Цепешей.

Но облегчение было лишь временным. Очень скоро я привязалась к приемному ребенку и полюбила его как родного сына. Прежние страхи вернулись. Понадобилось долгое время, чтобы они начали рассеиваться. Ян неизменно уверял меня, что трансильванский кошмар больше не повторится. Да я и сама не видела причин пугать детей рассказами о кровавых ужасах прошлого, и уж тем более не собиралась еще раз менять мальчикам имена. Мы с Яном привыкли, что моего родного сына зовут Абрахам, а приемного – Стефан.

Стефан рос более эмоциональным, нежели Брам, и своей артистичной натурой напоминал мне Аркадия. Как ни странно, я привыкла считать его сыном Аркадия. И хотя Брам своей рассудительностью и уравновешенным характером пошел в меня, иногда в нем просыпались свойственные Аркадию скептицизм и решительность. Но я закрывала на это глаза, ибо боялась даже притрагиваться к прошлому, дабы оно не вернулось и не принесло нам новых бед.

А оно все-таки вернулось... Когда Аркадий спас Стефана и мой мальчик живым и невредимым вернулся из Брюсселя, я открыла ему всю правду и попросила прощения. Я хотела рассказать и Браму, предостеречь их с Аркадием, но Стефан не позволил. Он сказал мне тогда:

– Теперь это мое имя и моя судьба: я должен выполнить ту миссию, которую ты возложила на меня более двадцати лет назад, – защитить моего брата. И чем меньше будет тех, кто знает нашу тайну, тем больше у меня шансов справиться сосвоей задачей.

Потом, когда Жужанна похитила Стефана и маленького Яна и я услышала мучительное признание Герды, можно было бы подумать, что Стефаном двигало чувство вины и он стремился искупить свой грех. Но я знаю его не хуже, чем родного сына. У Стефана доброе и мужественное сердце. Он любил Брама. Вина здесь ни при чем, он и так сделал бы все ради спасения брата.