Саул Исаакович натянул свитер, он оказался маловат, но терпимо маловат, все опять ахнули. Девочка сосчитала собак - их оказалось шестнадцать. Шурка заставил наклониться, вывернул воротник, чтобы прочитать надпись на ярлыке-оказалось, вещь канадского производства.
      Вишневый отрез достался Мане, коричневый Асе. И что-то Сереже, и джинсы Шурику, и спортивная кофточка девочке, и кому-то красный плащ, и кому-то тёплый халат, и что-то ещё, и что-то ещё извлекал из чемодана Гриша, наконец извлек ковбойский костюмчик для мальчика дошкольного возраста.
      - У нас нет маленьких мальчиков, Гриша! -сказала Ревекка.
      - Сейчас нет, потом будут! - Саул Исаакович сложил аккуратной стопочкой брючки с бахромой, красную рубашечку, короткие сапожки и шляпу со шнурами.
      В конце концов, когда чемодан полностью обнаружил свою, тоже клетчатую полость, Гриша вынул расшитую стеклярусом сумочку и подал ее Саулу. Саул Исаакович раздвинул молнию, внутри находилось нечто белое. Он достал это белое, развернул-талес, молитвенное покрывало.
      - Ты в уме? Я никогда в жизни не был в синагоге!..
      - Откуда, скажи мне, я мог знать твои вкусы и твои убеждения?
      Все. Чемодан был пуст, извержение окончилось, в комнате повисла неловкость. Как будто некий пакостник незаметно растянул тоненькую резинку и она позванивала в комарином напряжении между лиц и рук и могла в любую секунду со свистом сорваться и стегнуть. Все стали рассовывать подарки по сумкам, по углам. Только Гриша не чувствовал стеснения, он потирал руки и, кажется, готов был подарить даже собственный пиджак в клеточку, если бы тот на кого-нибудь налез. И тогда произошло непредусмотренное.
      Ревекка, ни на кого не глядя, медленно прошествовала к шкафу и в том отделении, где идеальной стопкой у нее были сложены простыни, взяла нетронутый флакон "Красной Москвы", подарок Аси ко дню рождения, а в отделении, где лежали особым способом накрахмаленные льняные скатерти, взяла коробку с духами "Пиковая дама", подарок Алы к Новому году, а в ящике, где в безупречном порядке хранились документы семьи, фотографии и письма, футляр с тяжелыми янтарными бусами, подарок мужа к золотой свадьбе, и все это поставила перед Гришей, так ни на кого и не взглянув.
      - Жене и дочери,- сказала она строго. И все разом вздохнули. Саул Исаакович ушел в коридор, чтобы скрыть слезы восторга. И опять позвонили, а ведь никого уже не ждали.
      - Я открою!-остановил Саул Исаакович выскочившего в коридор Шурика.
      "Я не позволю испортить людям радость!"-Шестнадцать канадских собак двинулись за ним к двери.
      Но нет, на лестничной площадке стоял не Зюня с печальным сообщением, а улыбались нарядные, прямо из театра, Ада с Сеней.
      - Как, уже кончился спектакль?
      - Нет! Мы плюнули и ушли.
      - У меня умные дети! - Он пригладил рукой, успокоил ощетинившуюся было свору и снял свитер - стало жарко.
      - Твоя младшая дочь? Твой младший зять? 0'кей, очень приятно! А что я имею подарить вам? Я все уже раздал!..
      - Что вы, что вы, оставьте! Нам ничего не надо!.. Мы привыкли быть у папочки на последнем месте, но мы не обижаемся, у нас все есть, да, папуля?
      И все стали усаживаться за стол. Гриша с Маней у торца, возле окна, Саул Исаакович с Ревеккой-у двери, и так далее, как было намечено.
      Играла музыка, комната была полна разговоров.
      - Тетя Манечка, какая у тебя миленькая блузка! Из Америки?
      - Нет, Адюля, почему из Америки, с толкучки.
      - Сколько?
      - Ты не знаешь цен? Кто-кто, но ты хорошо знаешь цены!
      - Тётечка у меня богачка! Тридцать карбованцев. Интересно, дядя Гриша, сколько может стоить такая вещь в Америке? Наверно, копейки!
      - О, это надо спросить у моей жены, я тут не понимаю!
      - В Америке не копейки, тетя Ада, а центы,-почему-то обозлился Шурка.
      - Подождите, вы ничего не сказали о вашей оперетке. Как Кра-сильников?
      - Миша всегда Миша,- хором ответили Ада с Сеней, и все засмеялись, а Ада схватилась за пуговицу мужниного пиджака.
      - Когда исполнится? Скорей, скорей, когда исполнится?-она повиновалась примете, она задумала желание и торопила судьбу.-- Когда?
      - Никогда!
      - Племянник, ты у меня вредный! Гак и передайте в Америке, дядя Гриша, племянник меня не любит!
      Ах, какой получился вечер! Гриша аплодировал фаршированной рыбе и заставил аплодировать всех, а Ревекку кланяться, как артистку. И все аплодировали еще и цыпленку с рисом и пели "Цыпленок жареный", причем оказалось, что Гриша знает слова лучше всех. А после слоеных пирожков с мясом была настоящая овация, Шурик затопал ногами и засвистел, как на футболе.
      Девочка не ела. Она сидела рядом с Саулом Исааковичем, слева от него, он тайком любовался прозрачной челкой, серыми глазками с каемкой покрашенных коротких ресничек, серьезными светлыми бровками, родинкой возле уха, сердитыми неяркими губами и видел-Шурик не видел, а он видел по страдающим ее щекам,что девочку тошнит.
      Она выуживала из пухлого куска фаршированной щуки пластинки жареного лука и с отвращением складывала кучкой на тарелке, но рыбу так и не съела. В пирожке опять же обнаружился внушавший ей отвращение лук. Саул Исаакович шепнул, что скоро дадут цыпленка, действительно цыплята появились, но Ревекка своих цыплят в своем доме разрезала и раздала по-своему - ножки Грише, Шурику и зятьям, крылышки себе, Мане и дочерям, Саул Исаакович и девочке! получили по кривой куриной шее-косточки и кожица в пупырышках. Ревекка есть Ревекка, тут ничего не поделаешь.
      Но что-то делать было надо, девочка страдала.
      - Бог придумал пищу, а дьявол поваров,-тихонько, чтобы, не дай бог, не услышала Ревекка, шепнул девочке Саул Исаакович и слукавил-он любил все. что готовила Рива.-Изощренная пища-кому это нужно? - продолжал он в наклонившееся к нему ушко.- Кушать надо самое простое, так?-Девочка пожала плечиком.-Не понимаю, скажу тебе откровенно, чему они аплодируют! Что, например, ем я, если решил себя побаловать? Хлеб и соленый огурец.-Он знал, что устроил ловушку редкая беременная откажется от соленого огурца, а у Ривы на кухне должны были остаться огурцы.- Или хлеб, масло и немножко чесночка,-изобретал Саул Исаакович, видя, что она как раз и не желает огурца.- Или...- он припоминал, что еще можно сейчас найти на кухне.-Отварное мясо с горчицей!.. А что ты любишь? Я думаю, шоколад. Или мармелад? - Она не поднимала глаз от скатерти, по рельефу тканного узора нервно скоблил ее накрашенный ного ток.-Или пирожное и мороженое? Клубничное варенье?-Она улыбалась виноватой больной улыбкой и отрицательно трясла головой,- Что бы ты потребовала, если бы была принцессой? Ты бы топнула ногой и приказала: подайте мне сию секунду... что?
      - Жареной картошки,-простонала девочка, и из-под челки выпорхнули две серые пташки и снова пропали.
      - И, конечно, на подсолнечном масле? И кусочек ржаного хлеба?-Девочка кивала с улыбкой, похожей на плач.-Потрясающе! У нас абсолютно совпали желания! Так вот, скажи мне, ты сумеешь через пять минут найти дорогу на кухню?
      Что такое почистить две-три картофелины, если не стараться обязательно срезать тонкую кожицу? Что такое нарезать картофель аппетитными кружочками, если иметь маленький острый ножик, из тех, что в магазине не купишь? Когда девочка пришла в кухню и повела жадным носиком, картошка уже жарилась. На газовой плите зажжено было еще одно радужное пламя, Саул Исаакович наливал водой чайник, потому что нет ничего вкуснее сладкого чая после жаренной на подсолнечном масле картошки. Он наливал, а она захотела помочь ему и помешать на сковороде картошку, чтобы не пригорела. Но Саул Исаакович крикнул ей:
      - Ни в коем случае! Никогда в жизни! Я научу тебя так жарить картошку, это бесподобное блюдо, сто раз вспомнишь меня.
      Девочка положила нож, посмотрела удивленно-снисходительно, Саул Исаакович подумал, что она никогда не будет следовать ни его, ни чьим-либо в мире советам, и нечего, подумал он, лезть к человеку с мелочными поучениями, если у него самостоятельный характер. Но не удержался, легко ли!
      - Учись, пока я жив, пригодится!
      Он перевернул на сковороде круглый спекшийся пласт коркой кверху.
      - Теперь поджарим обратную сторону, потом на пару минут закроем крышкой-ммм! Пальчики оближешь!
      Она благодарно улыбнулась, бедная, голодная, заносчивая девочка, Саул Исаакович мысленно помолился, чтобы ребенок родился похожим на нее, а не на толстогубого Шурку с однозначной по любому поводу улыбкой от уха до уха, без оттенков - все мелкие остренькие зубы напоказ.
      Она ела стоя, поставив колено на табуретку, ела прямо со сковородки, дула на вилку, набирала полный рот и быстрым дыханием спасала рот от горячего. Глаза ее были слепыми от наслаждения, возле уха двигалась шоколадная родинка. Саул Исаакович размешивал для нее чай в эмалированной кружке, и они молчали.
      Потом она села, потихонечку стала пить чай из зеленой кружечки, у нее раскраснелись скупки, потемнели и повлажнели от сытости глаза. Саул Исаакович присел на подоконник и смотрел, как она пьет чай и хорошеет на глазах. Ах, боже мой, чего бы он ни отдал, чтобы можно было поговорить с ней открыто о ее ребенке, его правнуке!..
      - Ты нам всем очень понравилась, девочка...- осторожно сказал он, и она на мгновение подняла на него глаза.- Мы страшно рады, что Шурик подружился именно с тобой, а не с какой-нибудь другой. Я ведь успел перекинуться мнением кое с кем из наших, и все от тебя в полном восторге, определенно! И бабушка Ревекка, и Шуркина мама, и его отчим-все! А про меня и говорить нечего. И знаешь, почему? Только, прошу, между нами. Ты удивительно похожа на одну знакомую, она умерла-Соня Китайгородская. Она мне нравилась когда-то, давным-давно, до женитьбы, конечно. Поразительное сходство' Только твои волосы светлее, а так очень похожа. Даже родимое пятнышко такое же. У нее было шестеро сыновей, шестеро детей - и все сыновья! Как тебе нравится? У меня дочери, я не завидовал ей, я понимаю, какое счастье, когда в доме рождается девочка, но все-таки. Она была счастливейшая на земле женщина-ммм! Дети буквально боготворили ее. Даже когда двух старших унесла, поглотила война, у нее осталось четыре прекрасных сына!...
      Девочка молчала, не поднимала глаз со дна зеленой кружки, подобрала на перекладину табуретки ножки в белых остроносых туфлях, сдавила голые коленки.
      "Не переборщил ли я с пропагандой?" - спросил себя Саул Исаакович, но не ответил себе. Он терял осторожность и не мог остановиться.
      - Все дело в решительности. Соня первого сына решилась родить в семнадцать лет... Я вообще за то, чтобы рано женились и рано рожали - потом мало ли что может случиться... Здоровье, то, другое. Или что-то еще... Я был решительным в молодости, и вот у меня внук, тою гляди, приведет в дом жену, хорошо.
      Она посмотрела и улыбнулась скорее дерзко, чем радостно. "Смелая девочка!"-подумал он, пока она улыбалась.
      - Хотя если бы я был решительнее, то построил бы свою дальнейшую жизнь не так. Во-первых, я ни за что не жил бы в большом городе. Есть городок - ммм! Райское место! Может быть, ты там была - бывший Аккерман, Белгород-Днестровский сейчас!
      Она не была.
      - Если бы я был решительнее в свое время, я жил бы на берегу лимана, и была бы у меня, не смейся, голубая лодка, и был бы оранжевый, как закатное солнце, парус, и свист ветра, и крик чаек, и пена Днестровского лимана за кормой!..- сочинял Саул Исаакович для девочки.- Или был бы тонконогий конь! И майские степи вместо крыльев!.. Дсх, уверяю тебя, да!
      - Что вы тут сидите, как сироты? - пришла Ревекка со столбом грязных тарелок.
      - Пьем чай, разговариваем.
      - Скоро все будут пить чай, что вам не терпится! -Ревекка уложила в раковину тарелки, налила доверху чайник, неодобрительно посмотрела на девочку, пожала плечами и торопливо ушла.
      - Ну, разумеется, в наше время шестеро детей - и трудно, и немодно,продолжал Саул Исаакович, потому что молчание девочки ничего не говорило для его успокоения.
      - Что вы тут сидите?-вошел вполне пьяненький, вполне счастливый Сережа. Его заставили стряхнуть скатерть, и он принес ее на вытянутых от добросовестного старания руках.
      - Пьем чай, разговариваем.
      - Секретничаете? А сейчас будут танцы,- объявил Сережа с хитренькой добренькой улыбочкой, которая расцветала на бугристом лице после двухсот граммов и отцветала после четырехсот, чтобы оставить мрачность и непреклонность и сделать его лицо похожим на сургучную печать.
      Сережа потряс над ведром скатертью, дисциплинированно сложил ее и на вытянутых же руках понес обратно.
      - Вот Сережа - замечательный человек. Добряк, работник. А нет своих детей! Ему несладко, можешь мне поверить. Да, он воспитал Шурика. Да, у них отличные отношения, родные отцы бывают хуке. Но он не носил его на руках. Он не вставал к нему ночью переменить пеленки. Он не видел его первых шагов, не слышал первых слов.
      Девочка уткнулась в кружку и молчала. Но слушала, ведь блеснула взглядом, когда он сказал про Шуркины пеленки.
      - Что вы тут сидите? - Сам Шурик.- Что вы тут делаете? Я думаю, куда она подевалась!
      - Пьем чай, разговариваем.- Душа Саула Исааковича жаждала гарантий, и он добавил: - Мы скоро придем, иди, не мешай нам договорить наш разговор.
      - Ну да!
      Шурка напился из-под крана, обтер лапой капли со щеки, дернул девочку за руку, бесцеремонно стащил с табуретки, и они, как пара молодых лошадей, загрохотали по коридору.
      Саулу Исааковичу показалось, что она рада была удрать.
      - Старость моя! Какой ты будешь в море лет моих? - произнесла Ася хрипло, почему-то с закрытыми глазами, и все поняли, что будет декламация, и отстранились, освобождая место на тахте. Но Ася прогянула руку и взяла, не открывая глаз, в углу гитару - ее еще раньше принесли от соседей,- склонилась над ней, и гитара негромко, сонно запела, все решили, что сейчас начинается песня, и снова ошиблись.- Каким цветом окрасишь берега? Каким цветом окрасишь небеса? - приглушая и без того глуховатый голос, продолжала Ася. И вдруг выпрямилась и запела, и так широко, таким полным степным голосом, какого и предположить неосведомленному слушателю было бы в ней невозможно после первых, похожих на волхование шептаний.- Каким цветом окрасишь берега? Каким цветом окрасишь небеса? Каким цветом - молодое мое легкомыслие-е? - запела она и замолчала, слепо глядя в ночь за окном.
      Никто не шевелился, слушая Асино молчание и лунно звеневшую гитару.
      - Я страшусь суда твоего, я прошу любви твоей! - спела она, помолчав, и снова склонилась над гитарой, словно внимая ее советам и увещеваниям, и вдруг снова зашептала, сердясь и требуя выслушать и рассудить, заторопилась, не теряя, однако, внятности: - Разве найдешь в моей утренней жизни злобу? Высокомерие? Коварство? Или зависть?
      Гитара тоненьким голоском испуганно взвизгнула: ай! Ася склонилась к ней еще ближе и зашептала еще требовательнее:
      - Разве назовешь сокрушительную самоуверенность - глупостью? И щедрость глупостью? И доверчивость - глупостью?
      - Ай! - пискнула гитара.
      - Разве обругаешь кораблик без якоря грубым словом?
      - Ай!
      - И птицу без гнезда?
      - Ай! Ай!
      Тогда Ася отстранилась от гитары, накрыла ладонью умолкнувшие струны, дала знак сыну, Шурка понял, выключил электричество, и все увидели, что в открытое окно из теплой ночи смотрит новорожденный месяц.
      Раскачиваясь в свете месяца, блестя глазами, Ася затянула без аккомпанемента, сильно и тягуче, похожим на заклинание речитативом:
      О старость моя
      пощади меня
      не суди меня
      а я сохраню для тебя
      и принесу тебе
      и сложу у порога твоего
      лучшие сокровища мои
      алмазную злость мою
      и звонкое золото умелой насмешки
      и будешь ты неуязвима
      в привязанностях своих
      Сережа делал круглые глаза и жаловался:
      - Дикий репертуар! Где она выкапывает такие песни?! В каком омуте она выуживает вдохновение?! Я законный муж или нет? Я должен знать? Как, по-вашему?
      Ах, какой был чудный вечер! Отодвинули стол, чтобы танцевать, и танцевали, а лучше всех сибиряк Сережа танцевал фрейлехс под мелодию гопака, и совпадало. Все подпевали ему "Гоп, куме, не жу-рыся!..", хлопали в ладоши. Он по всем правилам сунул большие пальцы под мышки, изогнул спину, подбрасывал, и выворачивал ноги, и с каждым подскоком взглядывал на подметку с хитренькой своей улыбочкой - не протерлась ли, всем на удовольствие, и надвигался то на тещу, то на свояченицу, то на жену, а чаще на девочку. Она пятилась от него, смеялась. Гоп, куме, гоп! Гоп!
      - Ася, почему ты не привела Людмилу? Вы спели бы "Темную ночь" или "Эх, дороги...".
      - Баба, ты отстала на сто лет! Они теперь шмаляют медицинские песни, даже я краснею.
      - Люся сегодня дежурит.
      - Приведи ее, пусть она измерит мне давление.
      Гоп, куме, гоп! Гоп!
      Зюня не приходил. Саул Исаакович весь вечер ждал его, старался держаться поближе к двери, чтобы самому встретить, но тот не приходил.
      "Я был прав,- наконец решил он.- Они там сидят у Мони и ждут смерти, а никто не собирается умирать..."
      Он пошуршал в кармане обрывками записки "Гриша! Горе!.." и вытащил один-погадать на удачу. Выпало слово "очень", ничего не говорящее.
      Зюня не пришел, когда все сели за сладкий стол вокруг костра хрустиков, вокруг орехового торта и печенья величиной с перепелиное яичко, вокруг подноса с полными стаканами чая, в каждом из которых, как истинное солнце, сиял кружок лимона.
      Он не пришел, когда стали расходиться, заворачивать, кто во что сумел, Гришины подарки.
      - Что же мне дать вам, я расстроен! - говорил Гриша Аде с Сеней.
      - Оставьте, не беспокойтесь!..-жеманничали те. От огорчения Гриша ткнул пальцем в бок своего пустого чемодана, чемодан сплюснулся, в нем сработала какая-то пружинка, он сам по себе сложился втрое и еще раз, теперь вместо него лежал на тахте небольшой клетчатый портфельчик - как в цирке, все ахнули.
      - Что, подарить вам чемодан, вы возьмете?..
      - Забавный чемоданчик!..-Они взяли чемодан и остались довольны.
      Зюня появился на улице, когда вышли на трамвайную остановку, дождались трамвая, а из него выскочил Зюня. Остались, чтобы поговорить с ним, поехать на следующем - приятный теплый вечер, и по-вечернему пахнет цветущая акация, и Зюня всегда остряк.
      - А, Зюня! Как дела, Зюня?
      Все думали, что Зюня вскинет руки, что Зюня громко вскрикнет:
      "Дела? Как сажа бела!-Или:-Дела идут, контора пишет!"-Или что-то еще из того, что сто раз слышано, но почему бы не услышать еще сто раз. Однако нет.
      - Кларочка скончалась. Все ахнули.
      - Кларочка! - Но не почувствовали. Они были сыты и пьяны, и руки их были полны подарков, и была теплая ночь, и пахла акация. Они почувствуют смерть Клары лишь завтра, и то не с утра, а когда устанут, когда праздник выгорит дотла, когда пепел воспоминаний не будет перелетать с одного лица на другое, с одной приятной минуты на другую, а разлетится вовсе - то ли было, то ли не было.
      Зюня взял Гришу под руку, отвел в сторону, и они там о чем-то поговорили в стороне.
      - Кларочка!.. Боже мой!..
      Саула Исааковича слегка кольнуло, что Зюня никак не обратился к нему - ни упрека, ни намека, ни даже укоряющего взгляда. Но только слегка - слишком удачным получился этот украденный у горя вечер, и Саул Исаакович чувствовал себя правым.
      Гриша стал прощаться, целовался с каждым-он уже завтра улетает в свою Америку.
      - Будьте здоровы! Спасибо за встречу, за прием, за то, что имели обо мне память! До будущего года, до скорого свидания! Гуд бай!
      К их остановке со стороны моста подкатывал пустой трамвай, Гриша с Зюней перебежали улицу. Все смотрели, как они поднялись в вагон, как уселись рядом, как Гриша махал им, когда трамвай, рассыпав при повороте искры на цветущие акации, повернул за угол.
      - Гуд бай! Гуд бай!
      Tрамвай ушел, а все еще долго смотрели на темную за поворотом улицу. Что думает Гриша? Что чувствует он, навестивший родину? Понравилось ли ему у нас? Будет ли скучать? Кто знает, что может чувствовать он, проживший почти всю свою жизнь так далеко!.. Гуд бай, гуд бай!.. Хороший человек, но как знать, что чувствует?..
      - А где Шурик?
      - Они давно убежали пешком!
      - Не так давно, я слышу их шаги и их разговор на мосту.
      - Ну, пусть идут!
      - Конечно, пусть.
      - Смотрите, такси!
      - Вы поедете?
      - Такси!.. Останавливай! Такси, такси!.. Давайте, Сережа, Ася, завезем вас тоже!.. Ну, мама, папа, тетя Маня! Спокойной ночи, пока!..
      - Будьте здоровы! Пока! Поцелуй девочек! Скажи, что я возьму их в зоосад!..
      - Ни в коем случае, папа! Никаких зверей! В прошлый раз они ночью не могли уснуть от впечатлений!..
      - Странно!..
      Молодежь укатила. Два красных огонька были видны на горе улицы довольно долго...
      - Ой, как я устала, ой, моя спина!.. Наработалась, как лошадь!..
      - Идемте спать. Сколько сейчас времени?
      - Двенадцать, наверно. Или час...
      - Спать, спать!
      - Брат, сорви мне веточку акации, достанешь?
      - Пожалуйста, на!
      - Братик, Рива, я прошу вас, не ходите завтра провожать Гришу, я прошу вас! Я хочу одна проводить его, мне надо кое-что сказать ему, кажется, я имею право!
      - Эгоисточка! Ты всегда найдешь, что урвать для себя!
      - А Зюня, сестра? А Моня? Ты с ними сможешь договориться?
      - Я думаю, им завтра будет некогда... Дайте мне слово, что вы не пойдете, иначе я не усну!.. Суля, Ривочка! Если бы не было для меня крайне важно, разве я стала бы вас просить, разве вы меня не знаете!
      - Ты всегда с причудами!
      - Мы не пойдем,не волнуйся,если тебе важно, мы не пойдем.
      - Мы свое дело сделали, приняли, слава богу, кажется, не очень плохо...
      - Что ты говоришь, ты изумительно все сделала! Был исключительный вечер, редкостный! Кто еще так может? Когда ты захочешь, тебе нет равных!
      - Хорошо, мы не пойдем. Но братья его, я уверена, улучат минутку.
      - А мне сердце говорит - нет! Сердце подсказывает. Спокойной ночи!
      - Ты не боишься в парадном одна?
      - Нет, нет! Кого мне бояться? Так я с вами договорилась?
      - Иди, иди, эгоисточка! Договорилась. Спокойной ночи! Заходи завтра, не стесняйся! Расскажешь.
      - Да, да, спокойной ночи!
      - Спокойной ночи!
      Саул Исаакович и Ревекка подождали, пока в Маниных окнах зажегся свет, и пошли к своему дому.
      - Ты устала?
      - Ой, моя спина!.. Идём спать.
      - Я подышу немного воздухом, если ты не возражаешь.
      - Вы все, Штейманы, с причудами! Сначала отведи меня домой! Ты хочешь, чтоб я умерла от страха в нашем дворе? Подумать только. нет Клары!
      - И не так давно Лазарь... Многие ровесники уже давно умирают один за другим... И многие моложе нас с тобой...
      - Что-то у меня нехорошо жмет под лопаткой, под левой... Устала...
      - Иди ложись. Может быть, я пойду сейчас к Моне...
      - Новости! Тебя звали?
      - Звали, не звали...
      - Что ты будешь делать ночью у Мони? Кому ты сейчас там нужен?
      - Нужен, не нужен...
      - Сначала подожди, пока я поднимусь и зажгу свет в комнате. А потом иди, твое дело. Нет, вы все, Штейманы, ненормальные! Жди, пока я войду и включу свет! Слышишь, не уходи!..
      Ох, эти белые тревожные облака-деревья, плывущие справа и слева, навстречу и вдаль!.. Не видно листьев, не видно веток, а только белые хлопья цветов, буйная пена!.. Ох, этот запах!.. Угарный и сладостный, греховный, опасный запах!.. Тяжелыми волнами он катит по улицам, и от него беспокойство, от него мучительные сомнения. "Чего уж, чего,- уговаривал себя Саул Исаакович по пути к Моне.- Ведь все получилось, как я хотел, и был удивительный вечер..."
      Радость праздника иссякла. Разошлись и разъехались гости, унесли с собой память о веселой вечеринке и великолепном ужине, унесли с собой Гришины подарки и пакеты с Ревеккиным печеньем - его много осталось на столе, и Ревекка завернула с собой каждому. Они были счастливы, и он был счастлив. Но теперь они разошлись и вина перед Моней обступила его, идущего ночью, со всех сторон.
      "Ох, что за тишина на улице!.. Голодная, недобрая тишина!.."
      Он знал, что от Мони не будет ему прощения и не должно быть, и не рассчитывал на него, и не за этим шел. Он шел к Моне, чтобы повиниться - вот я, и я виноват. Тем ниже опускалась не седеющая и не лысеющая большая голова, тем круче сгибалась тяжелая спина, тем сильнее стискивался узел рук на пояснице, чем ближе он подходил к Мониному дому.
      Месяц, острый и кривой, как турецкий кинжал, крался вдоль кромки густого облака и вошел в него, затаившись надолго. Стало совсем темно. После одиннадцати по будням электростанция экономила энергию и снижала напряжение в сети, а было далеко за полночь.
      Саул Исаакович не умел каяться - вот что. Грешить и каяться - он не понимал и был убежден, что, покаявшись и выпросив прощение, стыдно чувствовать себя свободным от вины. В детстве он украл у соседа щепки для самовара, его поймали с поличным, не наказали, а,аже посмеялись, а он готов был умереть от стыда, ему было лет пять или шесть, но запомнил это на всю жизнь. Прийти к Моне и объявить - я виноват, простите и примите меня в свой круг плакать, пла-<ать вместе с вами? При Грише, при Зюне, при умершей?.. Чем ближе подходил Саул Исаакович к Мониному дому, тем яснее становилось рму, что войти он не сможет. И не вошел.
      Маленький дворик вовсю освещало распахнутое окно Мониной комнаты. Там горели все лампы в люстре, и виден был прислоненный к подоконнику печальный венок из мелких вечнозеленых листьев.
      Ох, эта обманчивая таинственность ночных подворотен!.. В пахнущих гнильцой и кошками подъездах на его пути к Мониному дому и даже под Мониным светлым окном в тени широкого карниза стояли бормочущие нечто голубиное юные парочки.
      - О, о и еще раз о! - вскинул руки к небу кодымский плакальщик.
      Месяц полоснул по кисейному облачку и замер неподвижно и ясно.
      А утро, субботнее утро, утро, когда улетал Гриша и не проснулась нежная Клара, было не лучезарно и не пасмурно, а светило перламутровым небом, ровно обещающим и солнечную погоду до вечера, и дождь в полдень.
      В такое лукавое утро каждый, кто свободен, безусловно, соблазнится непекучим солнцем, безусловно, размечтается об одинокой задумчивой прогулке куда-нибудь к морю, в степь, на лоно цветения трав, к разбойному запаху полыни. HQ пойдет, безусловно, не каждый - ведь надо тащить с собой зонтик и плащ, взять их необходимо, но пригодятся ли?.. Скорее всего, навряд ли... А без них?.. Однако... Хотя, с другой стороны... Ну, в общем...
      Впрочем, Гриша улетал, кажется, вечером...
      Вчера Маня выклянчила для себя право одной, без свидетелей проводить Гришу на самолет. И они, Саул и Ревекка, согласились вчера, дали слово, а сегодня жалели, что дали, и обиделись на Маню, что потребовала его...
      Была суббота.
      Было грустно из-за расставания с Гришей.
      Было тоскливо из-за кончины Клары.
      Было темно на душе от вины перед Моней.
      Было тягостно оттого, что девочка так ничего обнадеживающего не сказала насчет...
      Ревекка на кухне мыла вчерашнюю посуду. Саул Исаакович завернул в газетку поразительный Гришин подарок - талес в полосато-пестром бисерном ридикюле, сунул под мышку и бесшумно, чтобы не пришлось ничего объяснять жене - он стеснялся своей новой затеи,- вышел из дома и не хлопнул дверью, а осторожно притиснул ее, так что язычок автоматического "английского" замка медленно сполз в пазик, не лязгнул, а тихо, мелодично прищелкнулся. Саулу Исааковичу пришло в голову - а почему бы и нет? - заглянуть в синагогу.
      "Куда я собрался, смех один!.."-улыбался он себе под нос, ступая по сизо-голубым плитам чистого и политого двора своего дома.
      Он посидел на чугунной тумбе возле ворот - подумать, утвердиться в намерении.
      Ведь ходят туда такие же, как он. Раз в жизни он просто должен прийти туда.
      Они глупее его?
      Какие основания считать их глупее себя?
      А что имел в виду Гриша, когда из-за моря, преодолев тяжесть путешествия, доставил - позаботился и доставил - молитвенное покрывало?
      Может быть, он имел в виду, что Сулька выжил из ума?
      С какой стати он бы стал так думать?
      Скорее всего, он имел в виду, что они уже старики и им к лицу вспомнить о боге.
      Еще какие старики!..
      Саул Исаакович поздоровался с одним соседом, с другим. С кем-то покалякал о сомнительной погоде, с кем-то о том о сем. И наконец двинулся к порту, чтобы там, внизу, на припортовой площади имени героя потемкинца Вакулинчука сесть в троллейбус, который довезет его на Пересыпь, почти к самой синагоге.
      Подпрыгивающий в движении и приседающий на остановках троллейбус слегка укачал его на мягком диванчике. Саул Исаакович подремал бы немножко, но следовало составить в уме план молитвы по всем необходимым параграфам. Бог, не бог, решил он, но, ежели существует традиция, не следует чваниться и умничать.
      - Боже! -начал он бормотать негромко, смущаясь соседа в спецовке, но вслух думалось лучше.- Итак, мне надо, чтобы счастливо долетел до дома Гриша. Это во-первых. Второе. Мне надо, чтобы Моня не обезумел от горя. И третье, боже! Дай ей решимости, девочке, жене моего внука Шурика, дай ей счастливого легкомыслия на пути. Пусть она обманется в мнимой легкости и станет на путь труда рождения и воспитания моего правнука... Пусть не взбредет ей что-то сделать над собой! Пусть родится здоровенькое, страстно желаемое мною дитя!..
      Все же Саул Исаакович задремал, ненадолго, чуть-чуть-ему всегда спалось в транспорте. Он прислонил голову к прохладному стеклу окошка, а когда вскинулся от толчка и через не вполне разлепившиеся глаза осмотрелся, справа все так же тянулась стена, отгораживающая порт от города, невысокая стенка, но моря тем не менее за ней не увидишь, а слева все так же поднималась гора, а на горе бульвар и город. Но Саул Исаакович почему-то не сразу вспомнил, куда он едет. А вспомнил, и цель его поездки опять показалась ему в каком-то смысле несуразной.