О, суббота !

      В их бесовской манере беспечного разрывания с землей не было ничего похожего на повадку старых самолетов - ни медленного, жуткого даже в воспоминании грузного полета немецких бомбардировщиков, ни юношеского бесстрашия родных истребителей, ни прогулочного колыхания нежных бипланов. Реактивная, известная только издали, эта жизнь оглушала и коробила молодой шумной нескромностью или, как бы сказали когда-то, безбожием, вкладывая в слово не столько неверие, сколько всезнайство и беспардонность. Место, где назначил ей свидание Гриша, было неуютно.
      Мария Исааковна металась по площади, отгороженной от посадочного поля трубчатым заборчиком, не в силах усидеть ни на мягких диванах внутри вокзала, ни на садовых скамейках возле ухоженных клумб. Не зная, сколько займет поездка в автобусе от городских авиакасс до аэропорта, она застраховала себя от опоздания, от всех возможных случайностей двумя с половиной часами. Два с половиной часа самолеты разрывали над ее головой чистую скатерть неба. Два с половиной часа с напряжением, сдавливавшим всю ее, она следила за каждым прилетом и вылетом, вслушивалась в изуродованные микрофоном оглашения о ненужных ей рейсах, торопилась к трубчатой калиточке встречать самолеты из Минска, Ленинграда, Уфы и Полтавы и провожать в Кишинев, Измаил, Киев и Тбилиси.
      Когда наконец объявили Гришин рейс, Мария Исааковна была измотана и оглушена, но сумела разыскать свой самолет в большом небе, видела, как он, проворная иголочка, проткнул солнце, как ловко юркнул, чтобы эту пуговицу пришить к небу, как с обычным здесь ужасающим ухарством ринулся вниз, молилась: "Боже, боже! Внутри зацечатан Гриша!"; видела, как самолет приземлился в травах далекого поля, как быстренько прибежал к вокзалу, как развернулся легко и шикарно-не самолет, а чемпион по фигурному катанию, видела, как навстречу ему, пошатываясь и попрыгивая, торопилась голубая лестничка, как самолет стал, а лесенка с разбегу чмокнула его в бок, как распахнулась дверца и, отстраняя рукой стюардессу, на лестницу выскочил Гриша. Мария Исааковна узнала его мгновенно, хотя не виделись они с девятнадцатого года.
      А дальше все, видно, от усталости скомкалось.
      Кажется, они обнялись. Кажется, он спросил ее о здоровье. Кажется, она ответила таким же вопросом.
      Солнце стояло высоко и свободно. Не было ни единого облачка, ни намека на вчерашний дождь. Вчера, получив телеграмму, Мария Исааковна была убеждена, что из-за пасмурной погоды они с Гришеи встретиться не смогут. Кажется, она сказала о своих волнениях Грише, кажется, Гриша смеялся.
      Потом оказалось, что кроме нее Гришу встречают из туристского бюро. Машина "Интуриста" отвезла Гришу в гостиницу, а Мария Исааковна, немного обиженная тем, что молоденькая сотрудница бюро не пригласила ее в полупустой автомобиль, поехала домой автобусом и стала ждать пяти часов. Гриша сказал, что будет у нее в пять.
      ЧАСТЬ ВТОРАЯ. Блюз "Под тихим дождем"
      - Манечка, Марусенька, красавица моя! Душа всей жизни моей! Вот, встретились, а? Стариками, черт, черт возьми, но увиделись все же! Постой, постой минуту, я посмотрю на тебя!..
      - В шестьдесят девять лет трудно оставаться красивой, Гришенька...
      - Во-первых, тебе гораздо меньше, а? Во-вторых, зачем говорить о такой мелочи? Мне скоро семьдесят, но я, по-моему, стал гораздо красивее, нет? Раньше у меня были рыжие волосы, а теперь их нет и я могу считать себя брюнетом! Ну, как я, на твой взгляд?
      - Такой же... Такой же!
      - Я и говорю! Ты для меня тоже навсегда гимназисточка в зеленом платье! Я смотрю на твою седую стрижку, а вижу каштановую косу до талии-она мне снилась иногда!.. Тебе к лицу было все зеленое... Хочешь посмотреть, что я тебе привез? А? Нравится? У тебя ведь не могло быть изумрудов? Твой муж покупал тебе изумруды? Скажи мне, что нет, иначе я расстроюсь!
      - Ты сумасшедший, Гриша, зачем мне драгоценности?
      - Что значит зачем, будешь носить! Вся моя юность была сплошной мечтой усыпать тебя изумрудами, а ты говоришь-зачем! Сколько дел я натворил, чтобы подарить тебе когда-нибудь изумруды!
      - Разве можно такие вещи провозить через границу, Гриша?
      - Чепуха! Меня спросили в таможне: "У вас есть с собой золото, бриллианты или другие ценности?". Я ответил: "Нет!" Неужели меня будут проверять? Я порядочный человек, и каждому сразу видно!
      - Ты порядочный хулиган, Гриша! Как можно подвергать себя опасности из-за безделушки!
      - Во-первых, какая опасность? Неприятность, всего лишь неприятность могла быть или не быть!
      - Неприятность на границе! Ты как ребенок!
      - Не перебивай меня, я лучше тебя знаю, что такое границы. Во-вторых, я привез не такую, как ты думаешь, безделушку. Изумруды ценятся выше брилллиантов. Уверяю тебя, такая брошь-настоящая вещь, у себя, там, я мог иметь за нее два модных автомобиля, помни на всякий случай.
      - Ты меня пугаешь, мне не нужна такая дорогая вещь...
      - Почему? Только не вздумай отдавать детям! У тебя дочь? Где она?
      - Живет в другом городе. Новосибирск-большой город, ей там нравится.
      - Дети готовы у стариков все забрать, я знаю их породу!
      - Боже мой, Гриша, как я объясню дочери такой ценный подарок?
      - Ты обязана объяснять?
      - Она ведь что угодно может подумать...
      - Ну в чем дело! Объяснишь! Объяснишь, если нужно объяснять, очень просто... Расскажешь, как я приезжал из Турции, ты не рассказывала ей?
      - Нет, ей неинтересно...
      - Расскажешь, если спросит, как я приехал за тобой, как я искал тебя в нашей Кодыме, она была в Кодыме?
      - Нет...
      - Расскажешь ей, как вместо тебя я нашел там банду, так? Как они бросили меня в колодец, как я, черт меня возьми, сорок раз подряд вылезал оттуда, как по шпалам тащился к тебе пешком, потому что была гражданская война и поезда не ходили - будь прокляты все войны! Как я нашел тебя, расскажешь ей, твоей дочери... где, ты говоришь, она поселилась?
      - В Новосибирске, Гришенька.
      - А, да, да... И что там, хорошо? Сибирь? У нее есть манто?
      - У нее есть пальто.
      - Почему ты мне не написала, что у тебя дочь в Сибири? Я бы привез для нее теплую шубу!.. Скажи ей, как ты лечила мое разорванное и гниющее плечо, как ты кормила меня на свои маленькие, просто кошачьи деньги... Ты чувствовала тогда, что мы не брат и сестра, а? То есть, конечно, чувствовала, но помнишь, я вел себя как джентльмен? Почему ты не уехала со мной, Маруся? Как ты могла не поверить, что я действительно смогу усыпать тебя драгоценностями?... Ведь я подавал надежды, у меня и тогда уже была голова, а? Ну, ну... Я не намерен мучать тебя воспоминаниями! Разве я настолько стар? Что ты молчишь?
      - Ничего, ничего... Я приготовила обед,' давай обедать.
      - Нет! Манечка, мы идем в ресторан! Что, он у тебя испортится, твой обед? Вот же ты имеешь холодильник! Вермут? Ты любишь вермут? Нет, ничего не надо, мы идем в ресторан. Ты знаешь, какой ресторан хороший?
      - Спросим у соседей...
      - Что-то есть в моей гостинице, идем туда!
      - Ты думаешь, удобно?
      - Что значит неудобно?
      - Ты все-таки иностранец...
      - Боишься?
      - Почему я должна бояться? Глупости! Сейчас не то время, чтобы бояться!
      Как же так получилось, трудно поверить, что рядом с мужчиной она шла не по делу, а гуляла, шла в ресторан, и он, ее мужчина, прилетел к ней через океан в самолете и подарил изумрудную брошь и, наверно, еще что-то... Он ведь, кажется, богач!..
      Они пришли к гостинице, где Гриша остановился. В ресторане было малолюдно и музыка еще не играла, но большой зал был так безжалостно освещен, что Мария Исааковна почувствовала себя вышедшей на сцену и обязанной играть роль.
      - Здесь изумительно!-воскликнула она и постаралась всем своим видом показать, что ей тут безумно нравится.
      - Слишком много лампочек, у вас дешевое электричество? Где ты хочешь сесть?
      - Посредине! И ближе к оркестру! Здесь останавливаются иностранцы, оркестр должен быть самый лучший.
      Они сели и стали смотреть друг на друга, улыбками подбадривая один другого, как бы говоря: "Да, да, да, что поделаешь, это мы..." А официантка за соседним столиком задумчиво перетирала фужеры.
      Гриша поманил официантку пальцем и пообещал ей на чай, если она будет двигаться быстро, им подали меню, они заказали коньяк, бифштекс с луком, пирожное и чай.
      - Кому ты сказала, что я еду?
      - Всем.
      - Почему они меня не встречали, а?
      - Они сказали, что придут ко мне в гости, когда ты будешь у меня.
      - Тоже боятся ГПУ?
      - Причем тут ГПУ! Какое ГПУ! Ты как из деревни приехал! Саула Ревекка без себя никуда не пускает, сама она тебя всю жизнь ненавидела - с какой же стати она пойдет тебя встречать? Зельфо-ны - кто они тебе? Что ты от них хочешь?
      - А мои братья?
      - Моня, Гришенька, совсем старик. Ты, наверное, не узнаешь его, он еле ходит, твой брат, еле-еле. Что же он, потащится в такую даль? Клара лежит, больна. Клара, ты помнишь, он ухаживал за дочкой Гутника? Ах, нет, ты ничего не знаешь... Он женился с большим трудом на дочери кондитера, какого-то вашего дальнего родственника, не знаешь? Ну, неважно. У Мони с Кларой дочь Гута, живет в Кишиневе, крупный специалист по консервированию фруктов. К Мо-не мы пойдем. А к Зюне... С Зюней я даже не знаю как. У Зюни сын в Москве, большая умница, и он пишет во всех документах - у военных особые документы, понятно,так он пишет, что у него нет родственников за границей. Ты же пропал, как умер! Зюня был бы счастлив увидеться с тобой! Но он должен посоветоваться с сыном. Ты ведь еще приедешь? Я не права?.. Зюня очень хорошо устроен, у него отдельная квартира в Аркадии, в новом доме, все удобства. И дача неплохая, я там не была, не видела, но слышала, что неплохая. У него хорошая пенсия, но он с удовольствием прирабатывает. Он делает зубы. Его жену зовут Соня, интересная женщина. У них дом-полная чаша...
      Официантка принесла графинчик с коньяком и горячее. Но вместо бифштекса с луком им приготовили бифштекс с яйцом, что Марии Исааковне представилось трогательным сюрпризом, а Гриша отодвинул тарелку. Гриша сказал официантке, что он заказывал бифштекс с луком и на свои деньги желает получить то, что заказывал, а если официантка не понимает по-русски, он может сказать ей по-турепки или по-французски, или по-гречески, или по-евпейски, или по-английски в крайнем случае. Официантка смотрела вбок, и было просто стыдно за Гришины капризы. Для первого раза Мария Исааковна решила промолчать, хотя следовало вернуть официантку с тарелками и сказать Грише: "Не строй из себя!"
      - Откуда ты знаешь столько языков? Или ты пошутил?
      - О Маруся! Я жил в Турции, потом в Греции, я учился в Париже, делаю бизнес в Америке!
      - Ты прямо коммивояжер!
      - Я видел свет, моя Манечка, я видел свет! Я был в Италии, я был в Голландии, меня можно было встретить на улицах Лондона!
      - Что ты там делал, во всех странах?
      - Везде много дел, моя Манечка! В Италии я смотрел древности, в Лондоне покупал старинные монеты-я нумизмат, у меня известная коллекция! В Голландии, если не удивишься, покупал евреев!
      - Что значит покупал?
      - Я выкупал евреев из концлагеря, Манечка.
      - Их продавали?
      - Конечно, немцам было интересно заработать доллары. Ой, Манечка, это всем так известно, что даже скучно говорить!
      - Подожди, подожди, Гришенька! Ты хочешь сказать, что немцы продавали тебе евреев?
      - Это было сложное и опасное дело, мне помогали голландские рыбаки.
      - И почем, Гришенька?
      - Гроши, Маруся, сущая мелочь! Последней я купил молодую женщину с грудной девочкой, эту девочку не так давно венчали, я был на свадьбе. А двух детей, двух маленьких умирающих лягушат мой связной дал мне бесплатно, я думаю, он имел неплохие комиссионные. И теперь у меня, Манечка, взрослый сын и взрослая дочь.
      - Ты не женат, Гришенька?
      - Женат, Манечка. Но других детей у нас с Нэнси нет. Мою жену зовут Нэнси, по-русски Нина.
      "Казалось бы,- нервничала Мария Исааковна,- так просто снять яичницу и положить лук, как просит Гриша".
      - О чем ты задумалась, Манечка?
      - Я думаю, на кухне какая-то неприятность, иначе принесли бы уже давно... Напрасно ты рассердился-с яйцом тоже вкусно...
      - Чепуха! Они должны как следует прожарить натуральный кусок мяса. С луком будет хорошее мясо, куском, с кровью, а не та котлета, которую я отправил им обратно.
      - Не знаю, может быть... Я не хожу по ресторанам.
      - Я терпеть не могу котлет!
      - Ты не пробовал моих, Гришенька.
      - Да, наверное, так!.. Давай выпьем немножко, а? Гриша налил коньяк в зеленые рюмочки.
      - За нашу встречу, Марусенька!
      - За нашу встречу, Гриша!
      Мария Исааковна проглотила никогда ранее не пробованное питье, подышала ртом, чтобы вернуть горлу прохладу, и, не столько довольная новым впечатлением, сколько своей храбростью, морщась, произнесла:
      - Очень вкусно!
      А на эстраде уже собирались оркестранты - молодые люди в белых рубашках и одинаковых галстуках, народу за столиками прибавилось, центральные люстры погасли, но зажглись боковые плафоны.
      - Я очень рада тебе, Гришенька. Я ведь всегда знала, что мы с тобой встретимся. Что бы ни случилось, как бы плохо мне ни было, я утешала себя тем, что впереди у меня наша встреча.
      Оркестр заиграл, на эстраду вышла девочка в голубом платье и запела "Каштаны, каштаны!..". Она, видно, весь день пеклась на пляже, у нее до яркой красноты обожглись на солнце плечи, руки и лицо, весело злое и знакомое. "Каштаны, каштаны!.." Красные коленки и низ платьица покачивались почти над самым их столиком.
      - Как ты пережила войну, детка?
      - Как все...
      Он назвал ее деткой! Да, да, она знала, что с его приездом жизнь вернется к началу... А замужество и измены мужа, война и эвакуация, похоронное извещение и долгое безмужье, и голод послевоенных лет, и потом работа, работа, работа, пока дочка училась, работа с утра и допоздна и отчуждение дочери, когда она стала большой,- все было не с ней, не с Манечкой Штейман, а с другой женщиной, Марией Исааковной Изотовой, которую она хорошо знала, которая умела добросовестно работать, любила работать и верила, что трудности - это и есть жизнь, горе - тоже жизнь, а счастье - свежая постель после воскресной стирки. Манечка же Штейман однажды утром проводила Гришу на пароход и сегодня утром встретила его в аэропорту, и между тем утром и этим прошло очень немного дней, недаром он называет ее деткой...
      -т- Что ты вспоминаешь, деточка?
      - То, чего не было, Гришенька...
      А в зале уже танцевали. Барабанщик перед тем объявил:
      -Блюз "Под тихим дождем",- и теперь милая его веснушчатая мордочка перекашивалась от сладостного воодушевления. Гриша опять налил в зеленые рюмочки.
      - Давай еще немножко выпьем, Манечка! Чуть-чуть! Контрабасист почти стонал от охватившей его неги. Трубач и труба, казалось, вместе плакали. Горестная спина пианиста говорила о многом. Не они играли блюз "Под тихим дождем", блюз играл ими. Музыка играла всеми, кто танцевал, кто просто слушал, она клятвенно обещала каждому то, чего нет и не может быть никогда.
      Потерялся платочек, он был в рукаве, но где-то выпал, а к казенной салфетке, свернутой и торчащей, как пароходная труба, Мария Исааковна не смела прикоснуться. Сейчас Гриша спросит, почему она плачет, а она не будет знать, что сказать ему.
      - Манечка, деточка, о чем ты плачешь?
      Если бы можно было знать, почему ей плакалось! Она не знала.
      - Что ты плачешь? Ну, скажи мне!.. Выпей воды, давай, давай, глоточек!.. Ну!.. Ну? Ну, все, все... Все? Вдруг расплакалась, дитя, дитя!.. Ты плачешь, что не поехала со мной, да?
      - Нет, Гришенька, я плачу о том, что ты не остался со мной,- ответила она, всхлипнув, и сразу небесный нежный дождь их встречи ожесточился.
      - Маруся, я ведь умолял тебя - поедем!
      Еще пробегали по веткам неторопливые легкие капли, еще не гнулась под ливнем, а тянулась навстречу дождю счастливая трава и молчание птиц было молчанием покоя и радости, а не испуга.
      - Но разве ты не видел, не понимал, что тебе остаться легче, чем мне уехать?
      - Что значит легче, Манечка? Ты вспомни, что такое было! Банды, погромы, голод, тиф, холера!..
      - Конечно, Гришенька, конечно... Для тебя банды, для тебя холера, а для меня варьете "Бомонд".
      - Ну, нет, Манечка, нет, мы говорим опасный разговор, не надо! Прошу тебя! Скажи мне лучше про тех, кого я знаю. Когда умер дядя Исаак?
      - Папу забили нагайками петлюровцы.
      - За что?!
      - За что, Гриша?
      - Да, я сделал глупый вопрос... А тетя Хая-Меня?
      - Мама, Гришенька, умерла во время эвакуации в теплушке, набитой людьми.
      - О Манечка!.. А твой муж? Кто он, где он?
      - Миша погиб на фронте... Он никогда не любил меня, Гришенька.
      - Манечка, я до последней секунды думал, что ты все-таки прибежишь ко мне на палубу.
      - А я, я до последней секунды верила, что ты, ты сбежишь ко мне на берег!..
      И хлынуло. Ливнем и градом ударило по глазам, жизнь потеряла очертания, краски и запахи, и не остановить, не остановить тяжелую силу, о Гришенька!..
      - Тебе казалось, что ты умнее всех! Ты думал, что перехитрил судьбу, обвел вокруг пальца! И кто мог переубедить тебя? Ты прибыл в турецкой фесочке покрасоваться, вот и все, что ты понимал тогда! Покрасоваться перед нами ему хотелось!.. И как тебе пришло в голову! Как стукнуло в твою рыжую бессовестную башку бросить нас в такое время, не разделить с нами наши страхи, нашу нищету, горе?.. Даже фесочки не потерять!.. О, какую ты мне сделал прививку!.. Всю жизнь я не могла ни на кого положиться, такую ты мне сделал прививку...
      - Марусенька, злая! Перед тем, чтобы окончательно уехать, я неделю прятался в соломе, а бандиты, как это... шарили по местечку! Меня бросили в колодец! Я ночевал в колодце с порванным плечом! И просто фокус, когда осталась на голове фесочка!..
      - Ты разве думал, что моих сил может не хватить, чтобы дождаться тебя? Ты гнул свою линию, ты хотел, чтобы вышло только так, как ты хотел, и не иначе! Будто в жизни самое важное - настоять на своем... Доказать! Кому? Что? Зачем?
      Девочка-певица высунулась из-за занавески с прижатой к груди раскрытой книжкой - она читала, пока не надо было петь - и с дурашливым восторгом уставилась на них. Контрабасист наклонился к барабанщику и что-то сострил, указывая на них острым подбородком.
      - Ты и сейчас приехал, чтобы покрасоваться американскими успехами! Что тебе мы! Что тебе наши понятия!
      - Ты настрадалась только из-за упрямства! - крикнул Гриша, покраснел, как одни рыжие краснеют, и от злости криво дернул шеей, как дергал когда-то.-Только из-за тупого штеймановского упрямства!
      "Наконец-то..."-вдруг услышала внутри себя тишину Мария Исааковна и вздохнула.
      - Все! Все, Гришенька, все! Не будем ворошить старое, глупо! Молчи! Я сказала - и молчи! Ни слова.
      Она дотронулась до изумрудной брошки, приколотой у воротничка, подумала: "Моей мерзавке, конечно, понравится штучка",- мизинцем сняла слезу, а Гриша молчал, и вид у него был обиженный.
      - Мы любим ходить пешком, Гришенька, а ты предпочитаешь быстрый транспорт - этим все объясняется.
      - Что объясняется? Манечка, ты меня пугаешь, я не понимаю, что ты хочешь сказать!
      - Он не понимает!.. Ну и что? Ты не понимаешь меня, я не понимаю, допустим, мою дочь, она - какого-то там приличного интеллигентного человека... Понимать и любить-не номер, не понимать и любить, все-таки любить - вот где правда.
      Она уже не плакала, душа омылась слезами, как город ливнем. Напитанные пылью и сором, случайной городской трухой темные потоки потащились к люкам, забивая решетки, с пришлёпыванием и свинцовым бульканьем сползали вниз, чтобы, грохоча и толкаясь в запутанных трубах, обрушиться наконец в море и только через сто или тысячу лет, когда-нибудь, может быть, снова стать теплым дождем встречи...
      В зале все, кроме них, танцевали.
      Как с неба свалилось долгожданное румяное мясо с жареной картошечкой, с молодым огурчиком.
      - Ах, боже мой, Гришенька! Давай кушать, давай пить, давай радоваться встрече.
      Не дожидаясь тоста, Мария Исааковна выпила из зеленой рюмочки и улыбнулась не то Грише, не то умненькому барабанщику за его спиной, оглядела зал, танцующую публику, мужчин сплошь в белых рубашках, пленительных полных женщин в золотых и серебряных платьях-где достают такую волшебную материю?!-все слегка покачнулось, поплыло, и задымили белые трубы на столике, с морским дзеньканьем вызвонили сигнал пустые рюмочки, и она отчалила на белом праздничном кораблике одна, а Гриша остался на причале. Пьяненько, хитренько она помахала ему рукой.
      Потом, после закрытия ресторана они еще погуляли. Пошли на Карантинный спуск, в тот двор, куда Гриша явился в девятнадцатом году после первых своих скитаний и смятений, оборванный и голодный, с раненым плечом и приключениями, испачканный кровью, но в фесочке, а хозяин квартиры не очень-то поверил в двоюродного братца. Фонтанчик во дворе был сух, как и некогда, в нем гнили прошлогодние листья дикого винограда, как и тогда, в том - их! - окне неярко светилось.
      Они вышли со двора и по лестнице поднялись на бульвар. Хотели посидеть, но здесь действовал закон - каждой паре отдельную скамейку, и все уже было разобрано. Они приняли этот закон, не роптали, бродили от фуникулера до колонн и курантов горсовета по ночному бульвару, над портом, над гаванью, откуда тогда уходили турецкие фелюги с солью и капитаны готовы были взять на борт обоих пассажиров. Они мало говорили о невозвратном. Говорили о здоровье -у Гриши, оказывается, диабет, о детях - у Гриши, оказывается, дочь тоже не замужем, но зато от сына уже большой внучонок... Мария Исааковна вернулась домой в третьем часу, как молодая.
      Саул Исаакович брился. Было очень рано, семь или даже меньше семи, Саул Исаакович не подумал, что звонит Гриша, добрил жиденькую, выраставшую от воскресенья к воскресенью полоску под ухом, вытер полотенцем остатки мыла с лица, вытер свое сокровище, бир-мингамскую бритву, всемирную редкость, купленную перед войной на толкучке, хотя уже в то время заметил, что бриться стало легче, так поредели и истончились волосы бороды. Так вот, вытер бритву, удивился раннему гостю, пошел открывать и увидел Гришу. Низенький, весь в меленькую ржавую клеточку костюм, крючковатый, как сухой стручок, с лысой веснушчатой головой, смуглой, как картофель, старый, нездоровый, незнакомый, но Гриша.
      И Гриша увидел его и немножко растерялся, задрал брови. "Что-то смутно штеймановское,- наверно, подумал он.- Что-то призрачно кодымское,- наверно, подумал он.- Что-то тускло знакомое,- наверно, подумал он.- Очевидно, это и есть Сулька",- наверно, подумал он и, наверно, по-английски.
      - Ты?..
      - Я...
      Гриша неуверенно шагнул в прихожую, неуверенно осмотрелся в их коммунальном запустении с расшатанным паркетом и стремянкой на стене. Но узнал выставленный в коридор для подсобной службы тяжелый резной буфет из кодымского дома, изъеденную жучком развалину, подскочил к нему, хлопнул по дубовому боку, обрадовался, как родственнику.
      - O! Я его отлично помню! Здесь когда-то имелось варенье! Он дернул ручку нижней дверцы, там и сейчас стояли банки с вареньем. Наконец пожали руки, наконец обнялись, хоть и неловко, но, спасибо буфету, сердечно. Прошли в комнату, сели за стол друг против друга.
      - А я бы тебя даже на улице узнал с первого взгляда,- с упреком буркнул Саул Исаакович и высморкался, чтобы перебить дрожание в горле.
      - Ты шутишь! Ты делаешь мне комплимент! - отмахнулся Гриша.
      - Я бы узнал,-упрямо заверил Саул Исаакович, Гриша пожал плечами, и Саул Исаакович испугался, не переборщил ли он, и смягчил упрек: - Можешь мне поверить! С возрастом вы все стали, как близнецы - и ты, и Моня, и Зюня,- так что вашу породу не перепутаешь!..
      - И как здесь идет жизнь? - Гриша вскочил, походил по комнате, обследовал фотографии на стенах, обстановку и вид из окна.
      - А ты как поживаешь? - с нечаянным вызовом спросил Саул Исаакович.
      - Старость! Какая это жизнь, Суля!
      - Да, старость, ничего не поделаешь, Гриша.
      - Твои внучки? - Гриша прищуренными глазами тянулся к фотографиям на стене.-О, я узнаю, Ревекка! Она дома? Нет? А это тоже наш родственник?
      - Это Котовский.
      - И кто он? Твой друг? Нет? Знаменитый писатель? Политик?
      Тут вошла Ревекка.
      "Рива",- подумал Саул Исаакович и встревожился. Сейчас она сделает мину. Сейчас она предложит Грише чай, но так, будто напрасно тратит сто рублей. Сейчас она будет любезничать, но так, будто Гриша приехал не из Америки, а из Крыжополя или Балты. И не потому, что она чего-то там не может простить, а потому, что Рива есть Рива.
      Он стал натягивать рубашку и судорожно придумывать повод побыстрее увести Гришу на воздух.
      Рива же спиной толкнула дверь и вошла тоже спиной - в одной руке кастрюлька, в другой чайник,-извернулась, прихлопнула дверь пяткой.
      - Гриша! - крикнула она, поразив обоих мужчин силой радостного возгласа.Гриша!
      И захохотала, и загремела оброненной крышкой, и плеснула кипятком из носика.
      - Гриша! Гришка!
      Гриша подскочил, они жарко расцеловались.
      "Никогда не знаешь, чего ждать",-думал Саул Исаакович, успевший сунуть под кастрюльку подставку и разыскать на полу другую. Она нашлась под сервантом, и все уселись.
      Рива сияла немыслимой приветливостью.
      - Гришка, ты уже повидался с братьями?
      - Нет! Раньше, чем идти к братьям, я пришел к нему! - Гриша по-свойски ткнул через стол пальцем.- Ты думаешь, мне не страшно к ним идти? Немного все-таки страшно. Я пришел получить храбрость у Сульки.
      "Друг!"-умилился Саул Исаакович и посмотрел на Ревекку. Рива сияла.
      - Идем, я могу отвести тебя хоть сию минуту,- снисходительно предложил он.
      Мужчины встали.
      - А чай? - Ах, как лучезарно возмутилась Рива, хотя к чаю у нее не было ничего особенного и возмутилась она только для формы.
      Гриша поцеловал ей руку и отказался.
      - Я сделаю фаршированную рыбу, слышишь, Гриша? Приходи завтра или послезавтра. Как хочешь, а у меня будет фаршированная рыба в твою честь! блистала Ревекка кипучим гостеприимством.- На сколько ты приехал?
      - На полных четыре дня, Ривочка, на четыре дня! - Гриша щедро развел руки.
      - Что это - американский стиль? Исчезнуть на полвека, чтобы прилететь на четыре дня! Ты не боишься, что у тебя начнется мелькание? Четыре дня! - Она передразнила его щедрый жест.- Тоже мне птица!
      - Орел! - вступился Саул Исаакович. А Гриша хихикал, ужасно довольный выволочкой.
      - Но меня не касается, на сколько ты прибыл! - кричала Рива сверху, когда они уже спустились с этажа, а она перегнулась через перила лестничной площадки.-На рыбу чтоб был! Смотри же мне!
      Гордый женой, Саул Иссакович повел Гришу к Моне.
      Живописнейшей дорогой - через парк, мимо крепости и стадиона, мимо александровской колонны и обсерватории-повел Гришу Саул Исаакович.
      Парк зеленел свежо и прозрачно, парк благоухал после дождливых дней под решительным солнцем. И в такой ранний час уже по набережной аллее несколько счастливых бабушек гуляли с внуками и щупло трезвонил трехколесный велосипедик. И в такой ранний час за столом, принесенным кем-то из сарая и ставшим парковым инвентарем, уже играли в домино завсегдатаи: два старичка рыбака, двое неразлучных, садившиеся за домино категорически спиной к морю, бывший ревизор Ai. фининспектор, за вечно тоскливое выражение лица прозванный на улице Униженным и Оскорбленным. А кроме них новый знакомец, мальчик Симбек в госпитальном халате.
      - Ты популярный человек,- отметил Гриша, когда еще у дома с ними поздоровались два-три соседа.- Ты очень популярный человек,- повторил Гриша, когда они прошли мимо играющих и оба рыбака, Александр Денисович и Яков Михайлович, приподняли над прокаленными лицами воскресные стираные полотняные фуражки.
      - Разве море сегодня выходное? - сказал Саул Исаакович рыбакам и остановился.
      - А, пропади оно! - ответил Александр Денисович.
      - На пенсии мы, на пенсии!..-добавил Яков Михайлович.
      - Какая сейчас рыба?! Где она?!-уныло воскликнул Униженный и Оскорбленный.
      А мальчик Симбек в развороченном на голой груди больничном халате крикнул, приглашая к столу:
      - Уступлю место, отец!
      - Мы тогда не простудились? - сказал ему Саул Исаакович и развел руками: "Сыграл бы, но торопимся".
      - Зачем? Ни в каком случае! - осклабился солдатик и стукнул по столу костяшкой.
      - Штейман, скажите, а кто с вами, этот шустрый на вид мужчина? - спросил Александр Денисович, остановил игру и улыбнулся Грише.- Похоже, он не с нашей улицы?
      Все, кто играл, опустили полные костяшек руки на колени и тоже с интересом посмотрели на Гришу.
      - Похоже,- сказал Яков Михайлович,- он даже не из нашего города.
      - И даже не из нашей страны,- добавил Униженный и Оскорбленный.
      - А что? - вдруг ответил им Гриша без улыбки, задрал брови на лоб, засунул руки в карманы и с силой отфутболил в сторону камешек, то есть сделал почти все, что полагается в подобных разговорах. Не сплюнул через зуб, забыл.
      - Вот именно, а что? - сказал Саул Исаакович. И сплюнул.- Я не могу иметь знакомых на других улицах, друзей в других городах, родственников за границей? - И отфутболил другой камешек.
      Даже Униженный и Оскорбленный заулыбался. А дитя степей, то..' просто сплющился, смеясь, на венском стуле, казалось, он может задохнуться от смеха.
      - А ну выпрямись, суслик, и закутай свой плеврит! - строго, как сыну, приказал СауЛ Исаакович, и Симбек послушно закрыл безволосую смуглую грудь.Палату не переменили?
      - Переменили! Вчера!
      - Ai.. То-то! Без-зобразие!..-сказал Саул Исаакович, и ему самому было неясно; что же именно безобразие - то, что долго не меняли палату, или же то, что поторопились переменить без его, Саула Исааковича, энергичного вмешательства.