А когда треск костяшек по фанерному столу и кряканье сражающихся перестали быть слышными за кустами цветущей жимолости, когда остался позади парад лиловых ирисов, выстроившихся на клумбах набережной аллеи, и они свернули в боковую, с газоном посредине и в кружевных оборках маргариток по краям, когда самыми громкими звуками стали их собственные шаги по песчаной дорожке и жужжанье невидимых ос, Гриша сделал заявление:
      - Я должен тебе сообщить, Суля. Кое-что для тебя приятное,- начал Гриша и посмотрел снизу вверх с тем выражением, с каким другие смотрят сверху вниз. Тон его сделался официальным.-Я имею к тебе долг.
      - Я тебе должен? - изумился Саул Исаакович - понял, что будет игра, и с готовностью кинул кость.
      - Наоборот! Я тебе!
      Официальность соскочила с Гриши, он сунул руки в карманы брюк и заглядывал снизу и сбоку в лицо Саула, глядя хитро и хихикая.-Тебе неожиданное! ь? Сюрприз?
      - Любопытно, конечно, Гришенька, но невероятно. Долг? Мне? Нет!
      - А! Я так и знал, что тебя заинтересует! Ты считаешь, невозможно? Но так! Я тебе должен немаленькую сумму и уплачу. И уплачу сейчас! И уплачу долларами! Двести долларов - хорошие деньги, как ты скажешь? - Гриша при каждом восклицании подпрыгивал от воодушевления.- И за что я буду давать тебе двести долларов?
      - Ты не шутишь?
      - Не знаешь, за что? Давай, давай, вспомни!
      - Что вспомнить?
      - Я люблю сюрпризы!
      - Гришенька, мне кажется, ты хочешь сделать мне подарок и придумываешь деликатный способ...
      - Сулька, ты не помнишь, как мы купили жеребенка?
      - Новости! Я прекрасно помню, как мы купили жеребенка!
      - А ты не помнишь, на какие деньги мы купили жеребенка?
      - На какие деньги мы купили жеребенка?.. Мы хорошо умели клянчить деньги на весеннем празднике, и после праздника мы купили жеребенка!
      - На твои и на мои?
      - Нет. На твои и на мои и на некоторую долю покойного Лазаря Заварзяка.
      - Лазарь умер?
      Игра споткнулась, игра сломалась. Гриша вытащил руки из карманов, Гриша застегнул пиджак, Гриша стал печальным.
      - Лазарь умер, Гришенька, что тут странного... За то время, пока ты отсутствовал, про многих можно сказать, что они умерли. Я могу тебе назвать двадцать имен одних только погибших на войне и не остановиться ни разу, чтобы подумать, и не меньше, чем пятьдесят, если хорошенько вспомнить.
      - А кто еще, Суля?
      - Ну кто. Семка Фрумкин.
      - Семка Фрумкин!
      - Соня Китайгородская. Вся семья, все четыре брата Волоценко. Давид помнишь Давида? Арончик - помнишь его? Бася и Гитя Го-дович...
      - Хватит, подожди! Кто такая Соня?
      - Соня? Соня, Шошона - она называла себя Соней! Шошоноч-ка с родинкой, они жили за железной дорогой, возле пруда, вспомнил?
      - Нет, не знаю...
      - Как тебе не стыдно! Она дружила с Ревеккиными сестрами! Соня, ну? Смугленькая, низенькая, дом у них был под зеленой крышей...
      - Нет, не помню...
      - Ах, нехорошо, что ты забыл Соню!..-Саул Исаакович расстроился - Соня ему когда-то нравилась.
      - Да, да... Когда умер Лазарь?
      - Не так давно, Гриша.
      - И отчего он умер, Суля, от болезни?
      - От сердца, Гриша.
      - Сейчас на всей земле умирают от сердца или от рака. Но от сердца больше. В Советском Союзе тоже так?
      - В Советском Союзе также.
      - О, да, да! Везде так!..
      И тут как назло плоский и ленивый голос прокашлялся на весь парк по радио и просчитал:
      - Раз, два, три, четыре, пять, шесть, семь, восемь. Гриша остановился и испуганно-вопросительно посмотрел на Саула.
      - Восемь, семь, шесть, пять, четыре, три, два, один,- считал голос, как на некой мистической, зловещего значения перекличке.
      Гриша чуть-чуть изменился в лице. Он прислушивался не то к считающему, не то к самому себе, скосив сердито глаза на то место на груди, где из кармашка торчал малиновый платочек.
      - Зачем он считает? - тихо спросил он.
      - Это? Чинит радио. Нас не касается, что ты так разволновался? Гриша, тебе, кажется, нехорошо?
      Гриша выдернул из кармана брюк малиновый же, с широкой золотой каймой платок, изумительного звонкого цвета, красивый платок, у нас таких не делают, и обтер слегка вспотевшую лысину и немножко побледневшее лицо. Из другого кармана вынул узенькую оранжевую коробочку и съел из нее оранжевую таблеточку.
      - Нехорошо? Нет! Тебе показалось!
      Он спрятал красивый платок и коробочку в соответствующие карманы, быстрым стряхивающим движением пальцев расправил платочек в кармашке, прищурился, будто знал секрет, иронически поднял брови на Саула, будто не себя, а его поймал на слабости, сорвал веточку бешено пахнущей кашки, сунул в уголок рта, фатовато усмехнулся.
      - Будем жить, пока живется, а?
      Закинул руки на спину под расстегнутый и щегольски скомканный сзади пиджак.
      - Почему мы стоим?
      Саул Исаакович сцепил сзади руки по-своему - большой палец одной в кулаке другой, и они пошли дальше, к Моне, мимо стадиона, в высокие ворота которого входили высокие парни в синих спортивных трикотажных костюмах.
      - А жеребенок ведь пропал, Суля?
      - Ой, да! Откуда ты знаешь? Он пропал. Как только ты пропал, и он куда-то девался. Ты помнишь,- Саул Иссакович ткнул локтем в Гришине плечо,- ты не забыл, как он с твоей помощью катал мою Ревекку? Я думал, она потом тебя отравит! Техас! Мы назвали его, как ты хотел, Техас!
      - Разве Техас? Нет, как-то иначе...
      - Что ты! Техас! Сам же придумал такую кличку! Никакого сомнения - Техас. Скорее всего, его украл Матвейка. Он любил крутиться возле нашего жеребенка.
      - О, ты несправедливо обижаешь честного цыгана, Суля! Он не украл жеребенка, он самым благородным манером купил его! Купил! Что ты скажешь, ну? А я продал!
      Было видно по Грише, что он получал массу удовольствия от разговора. "Ах, каким я был шалуном!"-кому не приятно вспомнить?
      - Что я скажу? А что можно сказать? Надо подумать! Значит, ты нас надул, ты неплохо обвел нас вокруг пальца, неплохо, Гришка Штейман, сукин сын!
      Гриша на ходу быстро потирал руки и хихикал.
      - Мне нужны были деньги для моего путешествия, и я решил - черт с ним, с жеребенком! Ты хочешь сказать, что я мошенник?
      - Откуда ты знаешь, что я хочу сказать? Может быть, я хочу сказать, что ты как раз и был прав, и черт с ним, с жеребенком? Нам он нужен был для баловства, а тебе для жизненно важного дела. Объективно тоже гораздо лучше, что Матвей его честно купил, чем если бы украл. Так? Ах ты мошенник! А мы были уверены, что коня увели цыгане! Мы даже хотели заявить в полицию! Прямо-таки ковбойский анекдот! - говорил Саул Исаакович, купаясь в воспоминаниях.
      - Теперь ты понимаешь, Суля, какой долг я имею тебе заплатить? - опять взглядывая снизу вверх с выражением смотрящего сверху вниз, спросил, и, похоже, серьезно, Гриша.-Тебе и Лазарю, но, если Лазарь умер, значит, одному тебе.
      - Ковбойская шутка, Гришенька? - растерялся Саул Исаакович, потому что понял, Гриша и в самом деле не шутит.- Я знаю один американский анекдот про лошадь на крыше...
      - Да,- с иностранной улыбкой сказал Гриша.- Немножко смешно, но я не мистифицирую тебя, я именно так хочу сделать. Что здесь удивительного, Суля?
      - Да, да, - заволновался Саул Исаакович,- что здесь удивительного - лошадь на крыше... - Он почувствовал себя деревенщиной, совершенно не представлял, что уместно сказать в подобном случае, и только старался, сколько мог, быть легким и разбитным.-Ты дал жеребеночку экзотическое имя Техас! Приобрести коня была твоя инициатива, кому бы в голову пришло? Он на сто процентов твой, Гришка, и прошу тебя, оставь меня в покое! - Так он сказал и для прочности сказанного похлопал Гришу по плечу, как старший младшего.
      Гриша упорствовал.
      - Даже если ты хочешь возражать, Суля, я буду искать способ расквитаться с тобой,- так ответил Гриша, не глядя на Саула, а глядя прямо перед собой на куст шиповника, и можно было поклясться, что он не видит этого большого куста с крупными малиновыми, как чудный его платок на груди, цветами.
      - Слушай, перестань! Нет у тебя никакого долга!-Саул Исаакович рассердился.- Нет у тебя передо мной долга! Я о нем не знал и знать не желаю! Что ты выдумал, что за комедия?
      - Америка-добропорядочная страна,- заявил помрачневший Гриша.- Американцы - добропорядочный народ, Суля, и я, Суля, уплачу, хоть лопни!
      "Кажется, он на что-то намекает, наш Гришка,- бдительно подумал Саул Исаакович,-и, кажется, на что-то международное!.."
      - Оставь, Гриша, я списываю твой долг. Имею я право, в конце концов, делать с моими деньгами что захочу? Так я списываю. И потом, Гришенька, какой ты американец? - Саул Исаакович старался и впредь быть дипломатом.- Ты наш, кодымский,ты Гришка-рыжий. Грыцько-рудый, Гершик дер гилэр! Мне, извини, конечно, даже неудобно слушать от тебя про какие-то деньги! Лучше бы я предложил тебе поехать на день-два в Кодыму.а ты бы согласился на мое предложение. Как ты смотришь?
      - А что там есть, в Кодыме? Там есть кто-то из наших? Кто-то остался? спрашивал Гриша вяло.
      - Никто не остался, из наших никто. Но вполне вероятно, что цел еще тополь в нашем дворе, тот самый тополь, на котором, ты помнишь, мы с тобой ночевали. Дом наш сгорел, я слышал, но тополь навряд ли, так я думаю.
      - Ночевали на тополе? Я и ты? - Сентиментальные воспоминания были Грише неинтересны, и он не скрывал этого, поскучнел.
      - Ну как же1 Был такой эпизод! Мы сидели наверху и любовались, как нас ищут по местечку! Неужели ты забыл? - старался растормошить Гришу Саул Исаакович, как бы извиняясь за сорванный сюрприз с жеребенком.- Мой папа кричал: "Сулька, ужин холодный!" А тебе Моня кричал: "Гришка, иди, не бойся!"
      - И зачем мы там сидели?
      - Кто знает, зачем! Так!.. Подумать только, ты забыл!.. И Соню Китайгородскую забыл... Ах, Соня, Соня!..
      - Столько лет прошло, столько событий! Как можно не забыть?
      - Да, да, столько лет, столько событий!.. Обрати внимание, Гриша, мы вышли на центральную аллею.
      - Куда это все идут?
      - На пляж, Гриша, на пляж, а как же! Лето! Ты обрати внимание, как за памятником аллея поворачивает - получается прямо индейский лук!
      - Кому сделан памятник, Суля?
      - Сложный вопрос! Говорят, что сам император Александр Второй, большой путешественник, прямо на этом холме, даже не слезая с лошади - я думаю, это был белый конь, а? - подписал разрешение на строительство нашего парка, так что очень может быть, что памятник ему. Говорят, перед тем девятнадцать лет шла переписка между нашим градоначальством и Петербургом на предмет быть парку или не быть, так что очень и очень похоже, что императору, а заодно и тем злосчастным бюрократическим годам переписки. Но мы, то есть я и все мои знакомые, предпочитаем считать сию торжественную колонну памятником поэту Тарасу Шевченко. Имеешь представление?
      - О, да-да, Тарас Шевченко!
      - Правда, есть еще и третье мнение, к нему тоже многие склоняются. Пусть считается, говорят они, что памятник в честь фельдмаршала Суворова. Здесь, говорят они, на месте парка был когда-то бастион, огромное военное сооружение, грандиозная крепость, им задуманная, Суворовым, и при нем построенная, при Суворове. Ты видишь, вопрос сложный, и спорить можно долго. Но, поскольку памятник стоит во всем своем великолепии - ведь он превосходен, ты согласен? то и спорить мы можем сколько угодно в свое удовольствие, не так ли, скажешь ты? А теперь представь, Гришенька, что колонна, она, кстати, из очень качественного камня, исполняет роль стрелы от лука индейца. У тебя как с воображением, работает?
      - Пока работает. Ну и что? - Гриша все еще пребывал не в духе.
      - "Джон, у нас лошадь на крыше!" - "Ну и что?" Джон говорит "ну и что", типичный американский анекдот! Так смотри, можешь ты определить географическое положение руки индейца, которая натянет эту стрелу на этом луке? Примерно, примерно, посмотри, как изогнут лук, и вообрази гигантскую руку! Вон туда держи направление.
      - Так что там, Суля? - несколько раздраженно спросил Гриша - он еще не примирился с Сулиным упрямством в вопросе о жеребенке.- Там памятник или что?
      - Ничего особенного, Гришенька, там живет Моня. Гриша все-таки засмеялся.
      - О Сулька, ты настоящий поэт!
      - Ты не поверишь, Гриша, но я уверяю, я счастлив, что мои полжеребенка, не считая хвоста, который, очевидно, принадлежал Лазарю, тебе пригодились! Мужской, ковбойский поступок! Надо - и продал. Но как же ты не запомнил, что мы ночевали на тополе? А сад наш помнишь? Орехи, сливы "ренклод"? А наши качели? А наш чердак? А малокровную Сарочку, которая за нами вечно шпионила? Она потом стала знаменитой певицей!
      - О, да, да! Отлично, очень хорошо все помню! Жалко, что я не имею возможности ехать в Кодыму! Однако, Суля, почему бы тебе не взять деньги за жеребенка? Я ведь вижу, ты небогатый, мне непонятно твое возражение.
      - Какой ты упрямый! Я ведь тебе объясняю русским языком. Продать общего жеребенка - грех, я не возражаю, тут я не возражаю, разве я возражал? Но отдавать мне за него деньги сейчас, через пятьдесят с гаком лет, свинство. Неужели ты не согласен?
      - Я хочу заплатить мой долг независимо, что он давний. Это и есть порядочность! - У Гриши возвысился и сорвался голос, он закашлялся.
      "Опять! - воскликнул мысленно Саул Исаакович.- Опять политические намеки!"
      - Отнюдь, Гришенька,-сказал он с тонким сочувствием к Гри-шиному непониманию. Красивое, наверняка дипломатическое слово.- Отнюдь!
      - Я не хочу быть тебе должен, Суля. Я вполне состоятельный человек, я не хочу наживаться на моих друзьях...- В Гришиных словах уже брезжило смирение.
      - Главное, не волнуйся! А так мало ли, чего мы не хотим! Одни не хотят одного, другие другого. И потом, дорогой мой, сколько ты мне можешь заплатить, по какому тарифу? Полжеребенка в четырнадцать лет, согласись, все равно что полцарства. А полцарства в нашем с тобой червивом возрасте - это не больше, чем дачка с одним абрикосовым деревом. И о чем мы говорим? Полжеребенка, другими словами - большой кусок конины! Тьфу! Позор! Давай-ка я лучше спрошу у тебя, шмендрик, чем ты там занимаешься, в этой своей Америке? У тебя есть дело или магазин или ты служишь?
      - О Суля, теперь я только старый человек, больше ничего!.. А раньше - у! я неплохо крутил педали!..
      - Ты работал на машине?
      - Чем я не занимался, скажи мне? Я был гонщиком - и не из последних! Потом я починял велосипеды и неплохо зарабатывал, мог спокойно учиться, я ведь кончил университет! - лицо Гриши преобразилось, теперь он стал похож на стрелка, попавшего в яблочко.- Ста-кировался в Париже, Суля! Но скоро я понял, что велосипеды починять выгоднее, чем преподавать студентам персидский язык. Я женился! (Попал!). И у меня появились деньги! (Попал!) Ты думаешь, приданое? Нет. У меня умница жена, политик, стратег! Я купил у хозяина мастерскую! (Попал!) В три года мы сделали из нее мебельную фабрику, а? (Попал, Гришенька, все призы твои!) Фью, какая у меня жена!
      - У тебя есть её фото?
      - Да, да! Давай где-нибудь сядем, ты посмотришь! Они нашли некрашеную шаткую скамеечку под глухим забором обсерватории в кустах золотого дождя с молодыми, похожими на кукурузные зерна бутончиками, и Гриша достал маленькую колоду фотокарточек. Он выкинул Саулу на колено первую.
      - Мой автобус! Я сам доставлял мебель моим покупателям. Ты читаешь по-английски? Нет? Напу Stem, на нем написано мое имя! Мое имя читали по всему городу, меня хорошо знают там, где я живу!
      - Тебя знают как Гарри Стайна или как Герша Штеймана?
      - Какое имеет значение?
      - Ну, ну, давай дальше.
      - Моя жена Нэнси и дети, Майкл и Роза.
      - Весёлая жена. Симпатичные дети.
      - Ты знаешь, ведь я взял их маленькими из концлагеря, они почти умирали. О, как они болели! Не было болезни, чтобы они пропустили мимо, пока выросли. Но теперь, Суля, это хорошие дети. Майкл - инженер в солидной фирме, женат, имеет ребенка. Роза - талант, художница... как это... для фарфора... Имеет приз за работу!
      - Замужем?
      - А, разве легкое дело - выдать замуж дочь, Суля?
      - Смотря где, Гришенька, смотря где. У нас, например, даже слишком легко. Мои девочки успели по два раза каждая, так что я имел при двух дочерях четырех зятьев, и все четыре мне нравились, славные хлопцы. Ах, исключительные фотографии - качество, качество! У нас еще нескоро научатся получать такой цвет, нет, нет! А это твой дом, я понимаю?
      - Да, у меня дом, восемь комнат. У меня много места, приезжай, посмотри! Сад, два автомобиля. Теперь, когда я продал дело, я свободный человек, ничем не занят. Приедешь, мы совершим путешествие,- не без яда говорил Гриша.- Я зимой отдыхаю во Флориде, захочешь, поедем во Флориду, весной я путешествую по Европе, захочешь, едем в Европу. Рим, Париж, Швейцария!
      Саул Исаакович решил, что дипломатичнее не говорить Грише, что на подобную поездку у него нет, никогда не было и не будет денег и он понятия не имеет, зачем без специальной командировки советским гражданам шататься по загранице. И он сказал так:
      - А ты мне лучше ответь, мы едем в Кодыму или нет, я не расслышал твоего ответа. Я, может быть, плохо слышу?
      - Я не могу ехать в Кодыму.- И они засмеялись, и встали, и пошли дальше, два старых хитреца.- Моя путевка не содержит Кодыму, такой маршрут. К сожалению, Суля.
      - Значит, в Кодыму ты ехать не можешь. Сочувствую тебе. Что ж, поеду без тебя. Я могу ехать, Гриша, когда захочу, хоть сию минуту я могу отправиться в нашу дорогую Кодыму,- говорил Саул Исаакович с нежной улыбкой старого чемпиона, выигравшего партию у любимого ученика.- Я в любой момент могу проверить, цел ли наш тополь, проверить, как там идет новое строительство, какая станция, какой теперь вокзал. Я поеду, Гришенька, и все тебе опишу в письме, если тебе интересно, конечно.
      - Да, да! - отвечал Гриша.- Но ты мне скажи про себя - какой у тебя капитал, как ты жил все годы? Ты ничего не говоришь про себя, и я могу думать, что тебе нечего сказать, а? - задирался Гриша.
      - Мне нечего? Мне нечего?! Когда ты придешь к нам на фаршированную рыбу, прочисть хорошенько уши, Гришенька, и приготовься долго слушать. Я расскажу тебе такую историю, что ты останешься под впечатлением.- И Саул Исаакович свистнул в полную силу, как умел, как свистел когда-то своей боевой упряжке, и сам Котовский не уставал восхищаться его свистом.
      Гриша снова схватился за оранжевую коробочку.
      - Ax, Гриша, извини, я забылся! - сказал Саул Исаакович, расстроившись при виде коробочки.- Но смотри, Гришенька, смотри, мы пришли к Моне.
      - Где, где живет Моня?
      Ах, какая же это чудная улица, где -живет Моня, где трамвайная колея течет зеркальными ручьями в густой нетоптаной траве, где бугель бренчащего бельгийского трамвая пробил в непроницаемых кронах тополей зеленый и высокий свод, где старые дома больны надменностью. О, блеклые фасады! О, выпавшие кое-где балясины балконов!..
      - Где, где живет Моня, покажи мне!
      - Вон, где открытые ворота,- поднял руку и произнес Саул Исаакович,- Где дикий виноград полез на крышу, где маленькая девочка играет со скакалкой, где выщерблен асфальт, где красная звезда прикреплена к подъезду, означая, что этот дом - образцового порядка и весьма высокой культуры.
      - Слушай, ты поэт!
      - Ты думаешь?
      Саул Исаакович довел Гришу до самой двери, показал белую кнопку звонка. Гриша не звонил, Гриша переводил дыхание и вытирал затылок малиновым платком.
      - Гриша,- не устоял Саул Исаакович перед соблазном,- ты не можешь подарить мне свой платок, он мне страшно нравится, я хочу иметь от тебя на память...
      - Бери, конечно! Я принесу тебе полдюжины или дюжину, у ме-' ня много! воскликнул Гриша, сунул платок в руку Саула и, бледнея, позвонил. Три старых бульдога, или Дела библейские
      И было так.
      - Зюня? На тебе, Зюня! В чем дело, Зюня! Заходи, заходи! Гриша кивнул спустившемуся уже на нижнюю площадку Саулу Исааковичу и пошел по темному коридору за звуками шаркающих впереди ног. Потом открылась комната, он вступил в нее следом за Моней, огляделся. На постели с тарелкой в руке отдыхала уставшая от еды Клара, она посмотрела на Гришу и улыбнулась.
      - Чай будешь пить, Зюня? - спросил Моня.
      - Давай чай,- ответил Гриша. Клара улыбалась.
      - А кашу хочешь?
      - Давай кашу.- И Гриша сел к столу. Моня взял из буфета тарелку, ложку и стал выскребать из казанка остатки пригорелой каши.
      - Что-то ты давно не забегал, Зюня.
      - Да, давно...
      - Ты, кажется, немного похудел.
      - Да, похудел...- Гриша испугался затянувшегося неузнавания, оглянулся на Клару, но она улыбалась.
      - Ты, может быть, был в Москве?
      Клара кивнула, не поднимая головы с подушки.
      - Да, я был в Москве...
      - Интересно. И что же сказал Боря?
      - Боря? А что должен сказать Боря?
      - Не крути, Зюня. У тебя ведь Боря решает вопрос.
      - Какой вопрос?
      - Я говорю, не крути, Зюня. Вопрос о твоей встрече с Гришей.
      - Боря сказал, что, конечно же, пускай брат обнимет брата.
      Так сказал Гриша и встал.
      - Он не дурак...-Моня тоже встал, поднятый непонятной силой - сомнением и ужасом, и восторгом.
      - Моня,- сказала Клара и засмеялась.- Очнись! И надень очки! И возьми тарелку. И почему ты не знакомишь меня с Гришей? Разве я уже умерла?
      Тогда Моня заплакал. Он снял с гвоздя ремень и крепко ударил ремнем младшего брата, и еще ударил, и еще, а Гриша смеялся.
      А потом было так. Прозвенел звонок в коридоре, Моня поднял палец кверху, сказал "ша!" и пошел открыть дверь. Гриша слышал, как Моня сказал у входа:
      - На тебе, Зюня! В чем дело, Зюня? Заходи, заходи!
      Вошел Моня, а за ним Зиновий. Их стало трое, не считая Клары.
      - Я как будто чувствовал, как будто догадался!..-сказал Зюня.
      - А я полагаю, что ты как будто попался! - со смехом сказал Моня.
      И все были рады друг другу, все любили друг друга и хотели любить, потому что были братья, хоть и не виделись пятьдесят шесть лет.
      Зюня принес старшему брату курицу, а Гриша пришел с пустыми руками, подарки остались в гостинице, и он хотел бежать за подарками, но братья не пустили его, а сказали, чтобы принес потом. Курицу тоже не стали варить, а сели вокруг стола. У Мони было вино и хлеб, и масло, и шпроты, и колбаса, и балык, и лимон.
      Старшие братья спросили Гришу, как он жил, и Гриша сказал, что было все и темное, и светлое, и показал фотографии жены своей, и детей, и внука, и автобуса своего, и дома своего на холме.
      Потом Гриша спросил сначала у среднего брата, как он жил, и Зиновий ответил, что у него все хорошо - и здоровье, и жена, и здоровье жены, и сын, и сын сына, и невестка, и квартира, и дача на Фонтане.
      Гриша спросил у старшего брата, как он жил. И Моня сказал, разлив все вино в стаканы, что на жизнь его можно смотреть, как на эту зеленую бутылку. Если смотреть сбоку - бутылка, и все, если же снизу-невыразительный кружок, темное донышко, и только. Но если заглянуть внутрь - там переливается и сверкает. Так отвечал младшему брату Моня и смеялся, и дал каждому заглянуть внутрь бутылки. Но Клара сказала:
      - Моня, расскажи о Наташе и Володичке!..
      Тогда Моня принес из шкафа альбом и стал открывать его с конца, листать слева направо. Сначала он показал внуков во всех возрастах, от грудного и до настоящего, а Клара сказала с постели:
      - Володичка в четыре года спросил Моню на кухне: "Дедушка, а что будет, если правительство разрешит детям зажигать спички?" - и Клара засмеялась и заплакала от любви к внуку и тоски о нем.
      Моня показал дочь Гуту и зятя Игоря, и родителей зятя - Петра Валерьяновича и Марьяну Павловну из Молдавии, агрономы, интеллигентная семья.
      Открыл страницу и представил в полном составе семью Зюни - самого Зюню с женой Соней, Зюниного сына, а своего племянника Борю в штатском с женой Светланой, по образованию, как и Боря, она юрист. И Зюниного внука Леню, мальчика, комсомольца. И отдельно племянника Борю в военном, снимался для документа.
      Потом .показал себя вместе с Кларой и маленькой Гуточкой. Потом Клару-девушку с сестрой Хаей, обе в батистовых кофточках и больших светлых шляпах. Потом себя женихом с братом Зюней, оба в тройках, с тросточками, на фоне беседки, пальм и морской дали - модной когда-то декорации.
      И предстал перед ними на троноподобном стуле - собственность фотоателье "Захаровъ и К" - тесть Мони Меер Гутник, кондитер и философ, в картузе и лапсердаке, с пейсами и бородой.
      И смотрел на них, на своих сыновей, папа, их папа - Мони, Зюни и Гриши, силач Зейлик, поднявший на пари рельс и умерший мгновенно, но выиграв. А было ему от роду в день смерти тридцать семь лет.
      И смотрела на них мама, их мама - Мони, Зюни и Гриши, красавица Сойбл, вдова, она работала у помещика управляющей на строительстве мраморного дворца со стеклянным полом и золотыми рыбками под ним.
      Потом дед, их дед по материнской линии, печальный дед Шейн-дель в ермолке, ученый и набожный, знавший назубок талмуд и умевший толковать его, вместе с дородной бабушкой Мариам, покорно положившей руку на его маленькое плечо.
      Потом дед, их дед по отцовской линии, держатель извоза на станции, суровый человек Зус Штейман вместе с веселой высокобровой женой своей, бабушкой Эстер - веселыми были даже уши у нее, выставленные из-под платка наружу.
      Потом подслеповато и робко смотрел на них слабый от старости и испуганный необходимостью стоять перед фотоаппаратом белобородый прадед по материнской линии Шивка, а жил он ровно сто лет и умер в день своего рождения...
      И так сидели они долго и сожалели, что искусство фотографического портрета не было изобретено при царях египетских.
      Саул же Исаакович той же цветущей дорогой возвращался домой. Он был огорчен, что не зван к Моне, но одновременно и доволен - хватало, о чем подумать, и подумать срочно.
      Итак, Гриша придет к нему завтра домой, чтобы поговорить о жизни, и необходимо описать ему самое счастливое и самое трагическое, а о чем-то умолчать совсем. Безусловно, надо рассказать о том, как он явился к Котовскому, как почетно и весело было служить у такого командира, как их кавалерийский корпус брал Тирасполь и Одессу. Как он потом работал в порту на судоремонте. Или как директорствовал в детском доме. Или как сколачивал комитет помощи многодетным вдовам после войны. А нужно ли, к примеру, знать этому Гришке такие подробности его жизни, как история в Ясных Окнах, неизвестно. А полезен ли для общей репутации факт квартирования Мишки Изотова и факт его любви к Ревекке и факт женитьбы на Манечке - наивной девочке? Вряд ли. Ведь нет гарантии, что Гриша сумеет не извратить сути... И потом все это было так давно.
      Саул Исаакович размышлял о том, что нужна для такого дипломатического приема история боевая, сегодняшняя, чтобы показала жизнь Саула Штеймана с молодой, общественной, деятельной стороны. Он надел бы завтра кремовую нейлоновую рубашку, он сел бы рядом с Ревеккой у торца стола, -а у другого торца сели бы Маня с Гришей, он подождал бы, пока все исчерпают свои "а помнишь?", он переждал бы, пока Гриша вдосталь нахвастается своей американской удачливостью, и вот тут он, будь у него в запасе соответствующая история, сказал бы:
      "Хотите, мои дорогие, знать, что я делал этой ночью?"
      Ада сказала бы: "Бегал к любовнице!"
      Ревекка сказала бы: "Храпел, как кабан!"
      Зять Сережа сказал бы: "Гнал самогонку!"
      Внук Шурка сказал бы: "Фальшивые деньги!"
      И все вдоволь бы посмеялись. Тогда он, как говорится, взял бы трибуну в руки и поведал что-нибудь приключенческое.
      Неторопливые шаги Саула Исааковича поскрипывали то по песчаной дорожке, то по галечной, то давили яично-желтый и толченый ракушечник. Он готов был сочинить ночное приключение, сочинить по всем правилам - вступление, развитие, кульминация и в конце концов развязка, заключительный удар добра по злу.
      Однако сочинять не пришлось.
      - Хрен! Суля, я забыла купить хрен! - Так встретила его Ревекка. Она уже успела метнуться на Привоз за щукой и цыплятами, но забыла необходимейший продукт.
      - Хорошо, я пойду за хреном,- без энтузиазма кивнул Саул Исаакович.
      Хрен важнее беззаботного сочинительства, понимал он, и спорить было бы смешно.
      Привоз, как чернильное пятно на промокательной бумаге, растекся и расплылся по ближним улицам, и заборы, его ограничивающие, не означают никаких границ. Признаки близкого базара проявляются далеко от него и возбуждают сердце, и будоражат настроение городского человека, как будоражат рыболова запахи близкой воды, как охотника свежий след. Разве охота - только выстрел и добыча за плечами? Разве базар - только место, где меняют деньги на продукты?
      Разве не базар - переполненные трамваи, бегущие к нему со всех сторон? Разве не базар - за много кварталов от него непреклонно вылезающая из авосек молодая морковка? Разве не базар - трамвайные билеты, конфетные бумажки, золотая кожура копченой скумбрии, шелуха репчатого лука, звонкая, как крылья стрекоз, лузга подсолнечных и тыквенных семечек, обжимные пробки от пивных бутылок и лимонада - широко рассыпанное конфетти вокруг всегда воскресного Привоза.
      А за забором, в самом Привозе, на его законной территории человек тут же забывает, что пришел за картошкой или редиской, а бродит по рядам, как зритель, как счастливый бездельник, как гость, приглашенный на фестиваль. Привоз засасывает занятого человека, утешает обиженного не только картинностью и изобилием, но, главное, особенным друг к другу расположением, снисходительностью и даже ласковостью.
      Здесь нет духа толкучки, отрыжки нэпа, любимой болячки на теле города. На Привозе не скажут со змеиной улыбкой:
      "Я спекулянтка!? Чтоб тебя так сегодня машина не минула, деточка!"
      На Привозе, если хотят обругать тетку, заломившую тридцать копеек за пучок молодой редиски, ахнут:
      "Чтоб ты была здорова!"
      На Привозе, если недовольны капризной покупательницей, пожурят с улыбкой: