Зашла в гости Зюнина Соня. Принесла чудный "Киевский" торт, мило просидела с ними весь вечер, смотрела с ними телевизор, пила с ними чай. С милой гордостью рассказала, что Леня, ее единственный внук, сдает экзамены на все пятерки, хотя в Москве детям гораздо труднее учиться, чем, допустим, в Одессе или Кишиневе. В Москве повышенные требования. А что слышно из Америки, Соня спросила перед самым уходом, уже стоя возле двери, как бы только потому, что все темы истощились и неудобно молчать, пока Моня надевает куртку, чтобы проводить ее к трамваю Нет, ничего не слышно, все остается по-прежнему. Соня попросила не обижаться на них с Зюней, если они не придут повидаться с Гришей, и как-нибудь тактично объяснить ему сложное положение. Зюня переживает очень, но его тоже надо понять.
      Моня пропустил мимо ушей Сонины упреки в непонимании и несочувствии Зюниным переживаниям. О Грише он с ними решил не говорить вообще.
      Приятно, конечно, провожать к остановке интересную, со вкусом одетую свояченицу. Но о Грише ни звука, нет.
      - Зато как сладко было болтать о Грише с Сулькой! Добряк и симпатяга этот Сулька! - говорил Моня Кларе.- Кажется, он пришел к нам впервые с... какого года? Даже невероятно, что он знал наш адрес!
      И Саул, как и Соня, сидел с ними весь вечер и тоже пил с ними чай, но телевизор не включали, так хорошо было говорить о Грише, целый вечер о Грише, только о Грише. Ясные Окна
      Саул Исаакович теперь по два и по три раза в день бывал у сестры, чтобы не пропустить Гришину телеграмму. Как-то пасмурным утром он вышел из дома, оглядел мокрую после ночного дождя улицу в одну сторону, до Суворовских казарм, и в другую-до решетки у обрыва над портом, за которой мерцало море, увидел матросика, болтающего по телефону-автомату возле мореходного училища, увидел запоздалую маму, волокущую в детсад сердитую девочку, увидел фургон со свежим хлебом у булочной и мотороллер с прицепом, нагружаемый у пивной пустыми бутылками, увидел клочья темной тучи над улицей и с такой решительностью направился в парк искать партнера для игры в домино, словно Гриша шел с ним и спешили они на другой конец местечка драться с Семкой Фрумкиным. Потребность в этих драках высекалась из воздуха и удовлетворялась немедленно.
      А надо было еще трясти ковры...
      В парке по набережной аллее, по той ее стороне, где не росли большие деревья, но зато через низкий парапет видно все, что делалось в порту и на самих судах, если они стояли на приколе, прогуливался один - мыслимо ли в мае! - единственный человек в шлепанцах и халате, больной из госпиталя, крайнего в переулке дома с окнами в парк.
      Саул Исаакович пошел вдоль парапета. Коробочка с домино постукивала во внутреннем кармане, как погремушка.
      На итальянское судно грузили тюки столь внушительных размеров, что кран мог закладывать в сетку штуки по четыре, никак не больше. Размышляя о том, хлопок ли это или шерсть, швейная ли продукция всемирно признанной фабрики имени Воровского, каракулевые шубы, лисьи воротники, а возможно, и валенки на экспорт таились в тюках, любуясь величавыми действиями крана, прислушиваясь к приятному, почти музыкальному клацанью металла в порту, наслаждаясь мокрыми запахами парка и моря, Саул Исаакович дошагал до крепостной башни.
      А возле крепости, вернее, возле уважаемых остатков ее, обнаружилось, что ходячий больной исчез. Непонятно было, куда он исхитрился деться - слева обрыв с размокшим боком, справа непроходимый для больничных шлепанцев мокрый парк. А впереди аллея до самого памятника Неизвестному Матросу была пустынна.
      Саул Исаакович несколько забеспокоился, но беспокойство быстро прошло, едва он подумал, как просторно на земле людям, если в областном городе можно вдруг оказаться одному в целом парке.
      Саул Исаакович удивился своему исключительному одиночеству в обозримом пространстве, оно понравилось ему. И настолько, что даже пришло в голову некоторое время одиноко пожить где-нибудь в шалаше, чтобы не было поблизости людей, но были бы звери и птицы. Он тут же придумал, что Ревекке можно сказать, будто он едет в Гомель к Исачку Плоткину, старому приятелю, она, естественно, будет поражена, потому что он никуда никогда не ездил, но отпустит в конечном счете. А он в своем шалаше просыпался бы до рассвета и слушал бы птиц и изучил бы их наконец, стыдно ведь человеку знать только воробьев и ворон. Он придумал, что Исачку можно выслать заранее десяток писем для Ревекки и попросить его обеспечивать ее письмами со штемпелем города Гомеля, подробно объяснив все как следует, чтобы он не испугался чего-нибудь, как всегда чего-нибудь пугался.
      Саул Исаакович подумал и помечтал немного уже не о шалаше, а о неторопливой бесцельной ходьбе по дорогам не с рюкзаком, как молодые, а налегке, с сеткой-авоськой, где будет хлеб и соль в тряпочке узелком, помечтал о ночевках в поле, в стоге сена, у дороги под кустиком, помечтал о воде прямо из речки. А Ася - Ася не выдаст-получала бы от него телеграммы с каждым новым адресом и высылала бы в ответ деньги небольшими суммами - в дороге ведь не следует иметь при себе много денег.
      По переулку проезжали машины и сворачивали на улицу Энгельса, ходили люди, но в парке не появлялся никто, так как дул ветер и было сыро нездоровой сыростью. Саул Исаакович властвовал над портом, над деревьями парка - они шумели сейчас для него одного,- над памятью о турках, построивших некогда крепость, над влажным воздухом, над самим собой, наслаждался своею властью и обдумывал подробности возможного путешествия.
      В Ясные Окна он придет непременно. Конечно. И найдет сарай, где его и покойного теперь Мишу Изотова и Галю Сероштаненко, Галочку-голубку, держали под замком. Была осень двадцать первого года, такая тихая, такая золотая была осень, они шагали от села к селу, три товарища из отдела агитации, три кожаные тужурочки и никакого оружия. Они несли с собой плакаты, напечатанные на серой бумаге в одну краску, но зато алую, и три выступления единого смысла и содержания: не бояться банд, поскольку все ликвидированы, сеять на новых землях, поскольку земля - крестьянам, доверять Советам и поддерживать их во всем. И как обрадовались, что в Ясных Окнах народ собрался под желтыми тополями, словно специально ради них. Так обрадовались, как будто их пригласили гостями на свадьбу. А оказались в сарае.
      Саул лежал на полу, скорчившись, он больше не терял сознания и, когда оглядывался, видел одно и то же: круглую луну над тополем в окошке, Галю под окном, молчаливо нянчившую отрезанную свою косу, Мишу с разбитым лицом.
      Что-то странное сразу показалось в этой гулянке, на которую они попали: запряженные в крепкую бричку бодрые кони у ворот, только одна молоденькая женщина у столов, какая-то неплясовая, непесенная готовность в глазах пирующих. И этот коротышка в высокой шапке под стеночкой сарая, он играл кривым турецким кинжалом, подбрасывал, покручивал, вертел на лету не предназначенный для фокусов почтенный боевой булат, как артист. "Поросятки у нас,-дерзко сказала Саулу женщина, кареглазая хозяйка, и засмеялась.- Вот он, который с ножом, будет резать сегодня кабанчика, это мастер!"-и снова засмеялась. Она была немного пьяна, тут все были пьяные. А Галя тем временем уже звонко начала: "Товарищи крестьяне! Советская власть установилась навсегда. Мы пришли сказать вам: живите спокойно, перемен не будет. Так навечно!" "Ой, люди! - перебила ее хозяйка и сложила руки на груди, и приблизилась к Гале.- В городе все дамочки стриженые, а наша комиссароч-ка с косой, диво!" Подскочил, затрясся коротышка с кинжалом. "Навсегда твои Советы? Ты знаешь, кому говоришь?!"-"Ой, люди!- хохоча, закричала женщина.- Коновал человеку хочет голову рубить!" Кинжал вполне годился для подобной цели. Нет, он не хотел рубить голову, он схватил Галю за косу, пригнул ее голову к столу и в миг отсек косу, бросил на землю. Глиняный глечик оказался близко под рукой, Саул разбил его о голову коротышки, потекла сметана. Кто-то сказал: шпионы! Вокруг них уже стояли в кольцо, но только было произнесено "шпионы", им всем заломили руки, и грянул тот самый удар, от которого желтые тополя стали черными, а другие удары получило уже бесчувственное тело, удары, после ко' торых вся жизнь Саула так роково переменилась.
      Галочка-голубка, она всегда напевала что-то про подсолнух. "Сонячник с сонечком тихо говорив". То есть подсолнечник в ее песенке шептался с самим солнышком.
      А Миша был блондин. У Миши были светленькие глаза и нос пуговкой. Неприметная физиономия при скромном росте. Просто ред. костная по неприметности внешность. Только два месяца назад они вместе с Саулом еще служили у Котовского, и Миша был идеальным разведчиком. Он вырос в Бессарабии в еврейском местечке и знал еврейский язык, как родной, что очень удобно было для разведчика в этой местности. "Таким блондином, с такими голубыми глазами, с такой курносостью может быть только еврей!"-дразнил его Саул, Миша смеялся. "Смотри помалкивай!"-напоминал ему Саул перед каждым заданием. Вся замечательная неприметность Миши немедленно пропадала, как только он начинал говорить. Его голос сам по себе, как бы не подчиняясь хозяину, взвинчивал нервы каждого, кто находился поблизости. Женщины! Что с ними творилось! Вероятно, именно из-за женщин - какая-нибудь всегда могла оказаться недалеко молчание давалось Мише с трудом. В отделе агитации он был признан оратором номер один. "Молчи!" К счастью, в Ясных Окнах Миша не успел выступить, люди под желтыми тополями увидели просто курносое конопатое лицо, рассеянный взгляд небесного равнодушия и цвета и сочли Мишу некрупной фигурой.
      Среди ночи кто-то отпер сарай и прошептал в щелку, не показываясь: "Бричку оставьте потом на станции, идите быстренько!"
      Миша вытащил Саула из сарая и вывел за руку Галю, во дворе никого не было, белели неубранные скатерти на столах под тополями. В Константиновке горело, в Вишневом тоже горело, там стучал пулемет.
      "Это Тютюник,- сказал Миша.- Кто считает, что он всякий раз уходит в Румынию, тот в корне ошибается". Он отвез Саула и Галю в больницу и сразу отправился снова к Котовскому. Григорий Иванович только что принял девятую кавалерийскую дивизию, и той же осенью, в том же золотом ноябре, не стало на Украине последней повстанческой банды.
      А Галя осталась жить с безвозвратно помутившимся сознанием.
      "Луна глядит? - спрашивала она прохожих на улице среди дня и придирчиво заглядывала им в самые зрачки, и поднимала кверху строгий палец.- Глядит! Неумолимая! - Она не смогла забыть луну над тополями.- Как будто кто зовет меня с далеких гор..." Люди вздыхали, отходя от нее, пугались.
      Начал моросить дождик, а круглая плотная туча с моря несла, по-видимому, настоящий ливень. Но Саул Исаакович не уходил, так важно было для него свободное чувство, которое давал разомкнутый горизонт, быстрая туча и его, Саула Исааковича, счастливая полно-властность над собой. Он не забыл о ходячем больном, он понимал, что человек, сумевший провалиться под землю, сумеет и выйти из нее, но надеялся, что тот не будет торопиться, надеялся без помех додумать и дочувствовать план путешествия до конца, зная, как недолго сползти с одной хорошей мечты на другую, с одного дела на другое, как нетвердо стало его внимание к делам и решениям после Ясных Окон, как почти никогда самые замечательные планы не доходили до его жизни, а висели над ней, как множество маленьких радуг над цветущей землей - близко, видно, красиво, но отдельно.
      Найти сарай!.. Найти тот сарай, как находят забытую могилу, и постоять у могилы их счастья с Ревеккой, у могилы ее молодой смешливости, у могилы простых отношений с друзьями, равноправия среди мужчин, покровительства над женщинами... А потом пойти по краю дороги или совсем без дороги, идти и идти, как было принято когда-то у богомольцев странничков.
      Ревекка, бедненькая, думает, что никто в мире не знает, как они жили после Ясных Окон, что можно скрыть от людей, если ходить не в общую баню, а в прогнившие, пропревшие отдельные номера. Она говорила, что не желает, чтобы обсуждали ее ночную жизнь. Их ночи! О господи!
      Некоторое время они были молчаливыми, иногда с бледными утешениями. Потом бессонными, с плачем, с истерическими выскакива-ниями на кухню, с ужасными словами. А потом опять без утешений и без истерик. Они жили по-старому, спали вместе, но перенесли к себе в спальню кроватку старшей дочери Асеньки, а кроватка Адоч-ки и так стояла всегда там. Вторая комната стала парадной - для гостей. И в эту комнату он притащил как-то вернувшегося в их город Мишку Изотова, холостяка, который снимал угол на Чубаевке, и поселил его у себя. Единственного, кто знал.
      Мишка был строг. Но через месяц Саул все увидел в их глазах, услышал в их смехе и в их молчании.
      Тогда он осторожно предложил отдать в ясли двухлетнюю Адоч-ку и стал по утрам уводить обеих девочек, а не одну только старшую, как бывало раньше. Он попросил Ревекку с вечера готовить им всем завтрак и сам одевал и кормил дочек перед уходом. Он изобрел способ жарения яичницы тут же в комнате, при них. На столе лежал теперь амбарный замок. Он разжигал на нем вату, смоченную спиртом, яичница над костром была готова через минуту. Девочки съедали "яичницу на замке" быстро, не заставляя мать нервничать. И она не вставала с постели. Они втроем по очереди целовали ее, теплую, сонную, и уходили. Она улыбалась им с розовой подушки. А Мише нужно было на работу на целых два часа позже. Он спал в своей комнате, и все старались не шуметь.
      Какой был год!
      Ревекка готовила и пекла в тот год вдохновенно. Ее способности в кулинарном деле расцвели, и как расцвели! Миша давал в семью деньги за комнату и за питание, и давал немало - сто пятьдесят рублей. Ревекка чуть не ежедневно бегала на Привоз за всем свежим. В кухне благоухало, стол накрывался в будние дни чистой скатертью, как будто в гости ожидали свекровь. Вечерами пили чай с коржиками, маленькими, как монетки. А ночью, лежа рядом с Саулом, Рива болтала о мелочах дня, сплетничала о соседях, и рядом в кроватках спали дочки. Вот какой был год!
      А испортил все он сам. Нечаянно забыв однажды утром нужные бумаги, Саул вспомнил о папке с отчетом, когда уже вышел на улицу вместе с девочками. Он поставил их на тротуаре под обледеневшей водосточной трубой, приказал:
      - Не шевелиться!
      Он подождал, пока проедет по улице и свернет за угол воз с дровами, запряженный рыжим битюгом, и, умирая от беспокойства за девочек и от страха перед тем, что, может быть, ему предстояло наверху, помчался обратно. Всего пять минут прошло, как он с девочками захлопнул дверь.
      "Всего пять минут!" -думал он и надеялся на эти пять минут.
      Он вошел, взял на столе бумаги и сразу вышел. Но тайна, хоть и была тайной только для видимости, перестала быть тайной вообще.
      Миша съехал. Саул пробовал отговорить его. Но Миша сказал:
      - То было грехом, а это было бы свинством.
      И съехал.
      Через какое-то время он женился на Марии Исааковне.
      "Маня - наивная девочка!"-так думал о сестре Саул Исаакович.
      Маня весь тот чудный год ходила к ним чуть не каждый вечер. На свадьбе опять был разговор, его затеял Миша.
      - Теперь все,- сказал он.- А то было страшно.
      Он пел в этот вечер арию герцога из оперы "Риголетто" и танцевал лезгинку. Он декламировал стихи Валерия Брюсова "Мой дух не изнемог во мгле противоречий". Но они, и Миша и Ревекка, долго, видно, еще терзались. Было заметно на родственных встречах, как тяжело они не смотрели друг на друга.
      И Ревекка стала такой, какой стала.
      Роскошная и пушистая, прямо-таки драгоценность из музея, гусеница поднималась по ноздреватой стене крепости.
      "Зачем? - подумал о ней Саул Исаакович.-Зачем она тащится по пустой и бескрайней пустыне, когда парк, где есть нужные для нее листья, совершенно в другом направлении? Несчастная не знает, что делает. Ей кажется, что она ползет по дереву и скоро достигнет изобилия".
      Саул Исаакович подставил на дороге гусеницы под ее движение, похожее на дыхание, изогнутый большой палец, гусеничка наползла на него, цепенько облепилась. Но только Саул Исаакович перенес на траву обрыва нежную ношу, гусеница развернулась и бесповоротной упряменькой волной полилась к стене.
      Саул Исаакович почувствовал себя пристыженным.
      "Вполне возможно,-каялся он мысленно,-что ей от рождения предопределено совершить однажды бессмысленное путешествие. Очень вероятно, что сверху она уже не сойдет пешком, а слетит на шелковых крыльях. Природа!"-восхитился он затейливости и утонченности всякого земного устройства.
      Вот тут-то от ракушечниковой стены крепости, рыжеватой и мшистой, от той ее стороны, которая не видна была Саулу Исааковичу, пока он не прошел сквозь широкую арку, чтобы положить на траву гусеницу, отслоился больной из госпиталя в байковом халате незаметного военного цвета и стал приближаться к Саулу Исааковичу деликатной походкой, как если бы узнал знакомого, но сомневался, узнают ли его самого.
      Он оказался молоденьким узкоглазым и круглоголовым, стриженным под машинку новобранцем. Саул Исаакович позабыл уже о домино в кармане, но не захотел сторониться компании. И потому, что собственное желание помолчать всегда казалось ему недостаточной причиной, чтобы не поговорить с человеком, и потому, что молодые солдаты действовали на его сердце, как действовали серьезные, усу-губленно сосредоточенные на чем-то чрезвычайном только что родившиеся младенцы, новобранцы жизни. Он всю жизнь хотел сына.
      Мальчик подошел близко, но заговаривать не торопился. Очевидно, в его племени не полагалось первым вступать в беседу со старшими. А во всей его фигуре, небольшой и согнутой от необходимости придерживать халат, в бесстрастном лице воина и мужчины, повернутом на две трети к морю и лишь на одну треть к Саулу Исааковичу, как солнечный зайчик в тенистой беседке, дрожала готовность к общению. Саул Исаакович только прокашлялся, и зайчик сам вскочил к нему в руку.
      - Здравствуй, отец!..
      Солдатик повернул голову к Саулу Исааковичу и наклонил ее почтительно и с достоинством.
      - Здравствуй, сынок! - с наслаждением потянул слово "сынок" Саул Исаакович и пригласил к разговору: - Ну, как здесь, хорошо?
      - Хорошо! - И защурился, и наморщил нос, и обрадованно подошел, подгребая намокшие казенные шлепанцы и сладко кутаясь в халат.- Mope!
      - Море, море,- как о чем-то скучном, сто раз надоевшем, сказал Саул Исаакович.
      - Очень хорошее море!
      - Море как море,-еще безразличнее сказал Саул Исаакович, зная за собой заискивающие интонации в разговорах с такими молодыми и стараясь скрыть их.
      - Не заболел бы-не увидел бы моря... Повезло! -сообщил солдатик.
      - Это смотря какая болезнь.
      - Плеврит, они говорят,- с уважительным ударением на слове "они" сказал мальчик.
      - Да, повезло, что и говорить!..-Саул Исаакович свистнул.- А "они" разрешают гулять по сырой погоде?-строго поинтересовался он.
      - Окно в палате не смотрит на море,- сознался в непослушании и одновременно пожаловался солдатик.
      - А родители где проживают? Папа, мама?
      - Аксу-Аюлы! Казахи мы, Казахстан! Аксу-Аюлы-город.
      - А!.. И как же тебя зовут?
      - Меня? Симбек. Симбек, Симбек,-трижды повторил мальчик, привыкший, очевидно, к переспрашиваниям.
      Саула Исааковича охватила горячая потребность поговорить с главврачом насчет окна. "Они" что, хотят угробить ребенка?
      - Я, между прочим, был в Казахстане, правда, ты еще тогда на свет не родился, давно.
      - Аксу-Аюлы был?
      - Нет. Где не был, там меня не было, обманывать не хочу. В Караганде был, работал на шахте.
      - Так Аксу-Аюлы совсем близко от Караганды!
      - Что значит, близко? Огромная страна, там не может быть близко. Скажи, пожалуйста, мне очень интересно, зачем юрту ставят далеко от воды и далеко от дороги? Какой смысл? Меня очень удивляло, я помню.
      - Откуда я знаю? Мы живем в городе, у нас нет юрты!
      - А!.. Жалко. А верблюды?
      - У нас? Нет. У других сколько хочешь!
      - Ай-я-яй! Верблюды! Лошади! Юрты! Но что такое ваши женщины! Красота! Я не говорю-молодые, это не надо обсуждать, молодые везде замечательны, правильно? Но старые! Старые женщины у вас прекрасны!-говорил Саул Исаакович размеренным тоном человека, имеющего вкус к неторопливой восточной беседе.
      А гусеница тем временем доползла уже до верхнего ряда каменной кладки крепости.
      Саул Исаакович не упускал ее из виду. Он вдруг загорелся желанием немедленно отправиться в Казахстан, изумительный край юрт, допускал он, нет, но люди те же. Приятные люди, особой красоты лица, особой легкости фигуры.
      Он ясно вспомнил четырёх старух в черных платьях и черных мягоньких сапожках. Они сидели на солнышке возле тёплой стены большой белой юрты. Белоснежные марлевые платки обвязывали их лбы, а длинный угол платка красиво свисал от виска вдоль щеки.
      Все четыре были сухощавы и на корточках под стеной сидели бесподобно гибко, как девочки-подростки. Они смотрели мимо кучки эвакуированных и разговаривали между собой.
      Эвакуированные ждали кого-то, и ожидание затянулось. Старухи не понимали языка и не предлагали ничего купить, и так бы и осталось, если бы не мальчик, если бы годовалый мальчик не слез с чемодана и не приковылял на кривых ножках к их стройным коленям. Тогда было принесено молоко в мисках, лепёшки, масло и кумыс, а денег старухи брать не захотели.
      Это были очень старые старухи, постаревшие ещё при баях.
      Саул Исаакович предпочел не говорить Симбеку, что в Казахстан он был эвакуирован как инвалид, после тяжелой нервной болезни. Его ровесники уходили в ополчение, а он был эвакуирован, как ребенок или женщина.
      "Нет, не все надо знать таким молодым о старших, совсем не все",-подумал он.
      - А степь, отец! Разве ты не видел степь?-горячо спросил мальчик.
      - Что значит не видел степь? Как можно в Казахстане не видеть степь?
      - Нет, отец,-закачал головой Симбек.-Степь ты не видел. Ты бы не так сказал, если бы видел. Не все русские могут видеть степь.- А сам зырк и зырк на море, можно было подумать, что он стеснялся при постороннем смотреть на море прямо.
      "А что я знаю про казахов?-подумал Саул Исаакович, не переставая улыбаться мальчику. Впервые в жизни в нем не угадали еврея, обычно угадывали с первого взгляда.-В самом деле! Отличу я казаха от киргиза? Сомнительно. А от монгола? Навряд ли".
      - Киргиз на казаха похож?
      - Киргиз?
      - Ну, ты своего сразу узнаешь? Не перепутаешь с киргизом или там, к примеру, с монголом?
      - Я?-Симбек захохотал. Он залился, защелкал, запрокинул на спину круглую голову.-Как я спутаю? Киргиз какой? А монгол какой? А казах какой!..- И опять забулькал, защебетал и забыл даже на минуту о море.
      Что-то еще помнил Саул Исаакович, не одну ведь юрту или кумыс, что-то еще о казахах, что-то такое, что полезно было бы знать скула-стенькому, что-то касающееся войны и военной славы казахов, но что именно, вспомнить сейчас не мог и злился на себя, убежденный, что вспомнит моментально, как только они с мальчиком разойдутся. А надо бы показать этому суслику, этому верблюжонку, что старый человек, живущий за черт знает сколько километров от Казахстана, знает о казахском народе нечто такое, о чем этот степной птенчик и понятия не имеет.
      - У меня есть домино, можно бы сыграть,- сказал Саул Исаакович.- Но ты простудишься. Видишь, что за туча! Уверяю тебя, сейчас будет кошмарный дождь и у тебя окончательно промокнут ноги. А мокрые ноги не просто вредно, а для твоего состояния, я полагаю, страшно вредно. Мне кажется, нам пора идти, и притом очень быстро. Какое твое мнение?
      И Саул Исаакович сделал шаг и поднялся на высокий порог арочного проема и спрыгнул по другую сторону крепости на аллею, мокрую и оранжевую от рассыпанной повсюду крошки камня-ракушечника.
      - Ну? - сказал он, чтобы придать больше весомости своему расплывчатому предложению, и скосил глаза- пойдет ли, ведь знал, что эти молодые упрямы и независимы.
      Симбек так немедленно и беспрекословно послушался, так трогательно поплелся за ним, подгребая тапочками, что Саул Исаакович захлебнулся нежностью.
      Он шел, глядя вперед и стыдясь, что в своем городе, на своей земле не может должным образом распорядиться погодой.
      - Что там? - зашептал над ухом Симбек. Пришлось остановиться.
      - В чем дело?
      - Смотри, отец, что там?
      - Ничего не вижу, идем, идем.
      - Нет, ты смотри направо, видишь?
      На внешнем рейде, недалеко от маяка, но "все-таки на просторе, подальше от судов, тоненькой камышиночкой качался перископ.
      - Что особенного? - голосом недовольной няньки заворчал Саул Исаакович.-Подводная лодка, ничего особенного, идем...
      Но лодка всплывала, и мальчик просто остолбенел, настаивать на уходе было непедагогично. Стоило даже пожалеть, что они ушли от крепости - с того места рейд не заслоняли, как здесь, портовые постройки, там не приходилось бы тянуть шеи и влезать на парапет.
      Лодка всплывала медленно. С еле заметной постепенностью плешь вокруг перископа вырастала в длинную покатую спину. Туча надвигалась на гшрк куда быстрее. Но, даже когда ударил дробный барабанный дождь, Саул Исаакович и Симбек HP ушли, а тянули шеи к лодке, как бы держа равнение на всплывающее военное божество.
      Зачем она всплывала, чтобы сразу же, с той же медленностью опягь погрузиться в только ей доступную пучину? Хотела подать двум мужчинам знак причастности к ее суровым тайнам? Ах, пустяки! Конечно, глупости! Какие тайны, и при чем тут они, старик и мальчик с плевритом? Но тем не менее Саул Исаакович и Симбек сошли с парапета и молча заторопились под дождем из парка, молча кивнули возле калитки госпиталя, как люди, все-таки получившие знак.
      Дождь косо обстреливал улицу, Саул Исаакович шел домой, не сутулясь, оставив штатскую манеру держать на пояснице раскрытую ладонь, шел быстро, но не суетился и не сбивался на трусцу.
      "Ах, боже мой, боже мой! О панфиловцах! О двадцати восьми героях панфиловцах я должен был сказать мальчику! Что за память! Что за несчастная голова! Там было много казахов, погибших за Москву! Героев! Джигитов! Ай-я-яй!..-постучал по лбу Саул Исаакович уже дома, когда стащил насквозь промокший пиджак.-Ай-я-яй!,." И вот он!
      День Гришиного приезда объявил себя сам. У Мони не было никаких новых сведений, никаких свежих сообщений, подтверждений или уточнений. Но месяц ожидания убывал и вот пришел день, пришло утро дня, и Моня без колебаний обозначил-сегодня.
      Как только они с Кларой позавтракали, он положил на стол поверх старой клеенки, когда-то не имевшей соперниц в яркости, а ныне поблекшей, белую скатерть. Стирал, кстати, сам, зная способ не слишком утомляться. Пускал в ход вместо мыла запасы силикатного клея, и неплохо получалось. Он не забыл налить в тонкие, промытые содой стаканы блестящей воды из крана, расставив стаканы по комнате-на буфете, на столе, на телевизоре. Подмел. Повесил на вешалке у двери кожаный ремень.
      - Сегодня приезжает Гриша и будет здесь,- возвестил он, и Клара не спросила: "Почему ты так уверен?"
      В стаканах сверкали серебряные ободки; играло радио. На лестничной площадке изредка проходил кто-нибудь, шаги были хорошо слышны в комнате. Клара сидела молчаливая, прислушиваясь. В два пообедали. Моня отнес на кухню посуду, но мыть не решился, сложил ее на столе и накрыл опрокинутым тазиком, чтобы Гриша, если не очень устал в дороге и придет сейчас, не застал его с мокрыми руками. Клара после обеда прилегла. А он и не подумал отдыхать, сидел над пустым столом и представлял, как все произойдет. Опять захотелось почитать библию, то место, где старый Иосиф встречается со старыми братьями...
      Потускнела тихая вода в стаканах, померкли ободки. Включили телевизор и смотрели его допоздна. Последней была передача из Дома актера, вел ее Михаил Жаров, которого Клара обожала всю жизнь. А когда легли, то долго делали друг перед другом вид, что заснули. Не выдержала Клара:
      - Моня, ты спишь?
      - А что?
      -: Как ты думаешь, твой брат придет завтра?
      - Спи, спи, откуда я знаю!
      Моня не ошибся, он не мог ошибиться. Гриша прибыл. Но первый день праздника Мария Исааковна решила оставить целиком себе. Получив телеграмму, она заперлась дома, не подходила на звонки к двери, чтобы ни с кем не говорить и не проговориться. Сегодня Гриша принадлежал ей, и в том была справедливость.
      Весь месяц письмо лежало на столе и освещало комнату голубым светом. Мария Исааковна то читала его опять, то думала о том, что в связи с письмом ее ждет, то плакала, едва взглянув на помятый конверт. Весь месяц в голову лезли совершенно детские глупости. Она думала, например, какие расстояния и страны лежат между нею и Гришей, и города в странах, и поля, засеянные и заброшенные, и леса, светлые и непроходимые, и болота непролазные, и деревни, и виноградники, и океан. И если бы Гриша шел к ней, думала она, по всем дорогам и тропинкам, то на путь и ушли бы годы разлуки. И представляла его идущим с котомкой по лесу и через мостик, и по пыли, и под дождем.
      И вот она приехала в аэропорт встречать Гришу.
      Одни самолеты с ревом и страстью вонзались в горизонт, в далекое зеленое поле, а потом прикатывали к вокзалу тихонькие, как игрушка на веревочке, и выпускали наружу легкомысленно улыбающихся пассажиров. Другие, заперев как следует дверцу, потряхивали неуклюжими крыльями, готовыми с хрупким треском обломиться, и сначала тащились за тягачом, а потом, нацеленные на дорогу для разбега, долго, как бы надеясь на отмену полета, заводили двигатели, постепенно повышая взывающий, как казалось Марии Исааковне, голос: "Зачем? Зачем? Куда? За что?" А доведя его до самой высокой ноты, до такого звука, на котором одном можно было подняться без всякого разгона прямо вверх к утренней луне, они небыстро, со старинной разумной скоростью, уже без буксира, сами тряско катили по дороге до горизонта, а там, далеко с ними что-то происходило. Они поворачивали обратно и возвращались, но поднявшиеся в воздух, скользящие по плавно изогнутой линии вверх, преобразившие и самих себя, и всех, кто на них смотрел, и землю, от которой оторвались, и небо, куда уходили, они обрушивали на душу другой, новый, долгий вопль освобождения, радостного расставания и пропадали.