Это в сердце моем навсегда

      - Сначала шел вдоль Чернухи, потом огородами проскочил до амбара; там немного полежал, осматриваясь и прислушиваясь. На нашем краю деревни было тихо. Шум доносился из другого конца. Я пополз к дому. Мать спросила: "Где вы пропадаете?" Я рассказал. Она быстро снарядила торбу, и вот я здесь.
      Когда поели, настроение у нас поднялось. Но тут стал накрапывать дождик, превратившийся вскоре в ливень. Шалаш не спасал. Ночевать решили в риге. Отправились туда, как только стемнело, захватив с собой оставшуюся рыбу, котелок и сухие дрова.
      Рано утром я пошел домой. В деревне продолжалась экзекуция. Попутно казаки тащили из крестьянских изб все, что им нравилось. Во многих дворах стоял женский плач и причитания.
      Расспросив, где мы устроились, отец сказал:
      - Сидите пока там. Не показывайтесь никому на глаза.
      На следующий день каратели уехали, и мы вернулись под родной кров.
      Весна была в разгаре.
      В деревне собрался сход, чтобы выбрать пастуха и подпаска. Постоянно у нас пас скот глухонемой Илюша, здоровенный мужчина лет сорока пяти. В помощники к нему определили меня. Дома отец сказал мне:
      - С Илюшей ты поладишь, он мужик хороший, обижать не будет...
      В семье у нас никогда не ели досыта, поэтому избавление от лишнего рта подспорье само по себе. А тут еще и кое-какой заработок.
      И вот каждое утро выходил я из избы и, играя на дудке, шел по улице. Хозяева выгоняли из дворов скот, у кого какой был. Коров пасли в лесу, а овец на поле.
      Кормились мы по дворам: сегодня у одной хозяйки, завтра у другой. За одну корову полагалось кормить пастуха один день, за две - два. За овец - тоже по количеству голов. Давали нам кто что мог.
      Отец с Димкой работали в имении, в лесу, пилили дрова. Часто с ними ходила и мать. Тогда мне поручали трехлетнюю сестренку Нюшу. Я брал ее с собой на пастбище.
      Сестренки постарше тоже трудились. Сначала в няньках, потом на прядильной фабрике Игопина, на станции Волга. Туда же устроился и брат Дмитрий.
      Пастушил я два года. После этого меня определили к двоюродному брату учиться ремеслу - крыть дранкой крыши. Кровельщики - народ вольный: как хозяин к нам, так и мы к нему. Скупому, который плохо кормил, ставили в князек горлышко от бутылки. При ветре оно гудело и свистело, пугая жильцов.
      В те годы в наших краях редко можно было найти грамотного мужчину, а женщину и подавно. Не умели ни читать, ни писать и мои родители, сестры. Но они уже понимали, что учиться необходимо.
      И вот меня и брата Дмитрия послали в школу.
      Школа находилась от нас в четырех верстах, в непогоду и сильные морозы мы сидели дома: не во что было одеться.
      Учился я охотно и хорошо, труднее доставалась грамота брату. На пустой желудок она не каждому шла.
      Прозанимались мы всего три зимы. На большее у родителей не хватило сил.
      Снова пришлось наниматься на работу.
      В Рыбинске на мельнице Тройских работал муж моей старшей сестры Сергей Попенышев. К нему-то я и направился. Но принимали на мельницу с тринадцати лет, а мне было всего двенадцать. Спасибо дьякону Скворцову: за небольшую мзду он приписал один год, и меня взяли подметальщиком. Мельница была трехэтажной. Я один мел все полы, протирал машины, бегал, куда кто пошлет. Работать приходилось не шесть и даже не восемь часов в день, а двенадцать и больше.
      Жалованья получал три рубля в месяц, харчи - хозяйские. Кормили так: на завтрак - каша, на ужин - хлеб и кипяток. В обед на стол ставили кастрюлю с какой-нибудь похлебкой на десять человек. На второе немного солонины и опять кашу.
      Голодными мы, конечно, не были, а на одежку денег не хватало. Приходилось подрабатывать.
      Как исполнилось четырнадцать лет, я списался с дядей Павлом, работавшим в Петербурге официантом в ресторане. И вот в 1911 году оказался в столице. Дядя устроил меня кухонным рабочим. В мои обязанности входило колоть и носить дрова, чистить картошку, мыть котлы и посуду. Это занимало все мое время с утра до вечера. Иногда приходилось обслуживать извозчиков, приезжавших в ресторан выпить водки или согреться "парой чаю". От пьяных нередко получал затрещины, а то и кнута. Отсюда очень скоро ушел в чайную на Большой Охте, где питались в основном мастеровые. Там пристроился официантом. Но эта работа мне была не по душе. Хотелось поступить на Путиловский завод. Но осуществить это желание не удавалось. Пришлось пойти учеником в частную слесарную мастерскую на Забалканском проспекте. Попал к горькому пьянице Морозу. Научиться чему-либо у него было немыслимо. Поэтому я расстался с ним.
      Выжидать, пока подвернется место на каком-нибудь промышленном предприятии, не позволяли средства. Снова довелось наниматься сначала швейцаром в гостиницу на Суворовском проспекте, потом официантом в ресторан на Визенбергекой улице.
      В Петербурге в это время усилилась волна забастовок. Обстановка с каждым днем накалялась. Ресторан закрылся.
      Отправился на заработки в Петергоф. Добыв денег, поехал на родину. Дома по-прежнему жилось тяжело, хозяйство небольшое, бедное. Мы с отцом ходили заготовлять дрова, платили по сорок копеек за сажень. Труд невероятно тяжелый. А силы чем подкрепляли? Черный хлеб, картошка да похлебка. Весной 1915 года я решил организовать артель кровельщиков. Но она просуществовала всего семнадцать дней: люди в. ней собрались случайные, нечестные. Получив расчет и не отдав причитавшейся мне доли, они сбежали, и я вынужден был пристать к грузчикам. Потом стал пожарником, молотобойцем...
      В мае 1916 года меня призвали в армию.
      Медицинская комиссия рекомендовала во флот. Но мне очень хотелось попасть в Петроград, в лейб-гвардии драгунский кавалерийский полк, где уже служил в чине вахмистра мой двоюродный брат Иван Калинин. Я любил коней, и, к великой радости, просьбу мою удовлетворили, зачислив в команду 9-го запасного кавалерийского полка.
      В 1916-1917 годах в России особенно бурно росло революционное движение. Широкие народные массы были недовольны политикой царского правительства. Империалистическая война с Германией всем надоела. В письмах с фронта брат Дмитрий писал: "Дорогой браток, хорошо, что ты попал в конницу. Обучать вас будут долго. А там, глядишь, что-нибудь и изменится. На фронт не спеши, у нас здесь очень худо. Патронов нет, харчи - одни сухари да рыба полугнилая, и то не каждый день. Обмундирование износилось, а нового не выдают. Зимой холодище, а весной в окопах сидим в грязи по колено. Я целый месяц болел, простыл сильно. А чуть поправился - снова в окопы загнали".
      В Петрограде у меня были знакомые среди рабочих Путиловского завода. Я часто встречался с ними. От них узнавал о настроениях трудового люда Питера, политическом положении в стране. Стал задумываться над несправедливостью жизни. Почему, например, мои родители и вообще все бедные крестьяне должны весь свой век гнуть спину на барина? Ради чего брат Дмитрий и ему подобные кормят вшей в окопах, идут под пули?
      В начале 1917 года недовольство существующими порядками стало проявляться и в нашем полку. Голод, давно свирепствовавший в Петрограде, коснулся армии. Нам по нескольку дней подряд не выдавали хлеба. Кавалеристы сначала робко, потом все сильней начинали роптать, возмущаться. В казармах пошли разговоры о тяжелой доле солдат, рабочих и крестьян. В полку появились большевистские пропагандисты.
      В феврале 1917 года, особенно во второй половине его, напряжение в Питере дошло до предела. От путиловцев я узнал, что рабочие этого завода-гиганта с 18 февраля начали забастовку. На улицах проводились митинги.
      Ходили слухи, что правительство Николая II вооружает полицию пулеметами. Во дворах и подъездах главных улиц накапливаются жандармские и казачьи отряды, на крышах зданий сооружаются огневые точки. Все это еще больше накаляло атмосферу.
      23 февраля, помню, это был четверг, тысячи рабочих и работниц заполнили главную магистраль Петрограда - Невский проспект. Шли с наспех написанными лозунгами и плакатами: "Долой войну!", "Долой царя и помещиков!", "Даешь хлеба!", "Даешь восьмичасовой рабочий день!". Город бурлил.
      Конечно, в то время мне, рядовому солдату, трудно было разобраться в сложившейся обстановке, определить свое место в надвигающихся событиях. Классовое чутье нам, солдатам, подсказывало, что мы должны быть только на стороне рабочих и крестьян. Но многих из нас еще сковывала боязнь нарушить присягу.
      Мой однополчанин Аксенов как-то спросил меня:
      - Что ты будешь делать, Николай, если офицер прикажет открыть огонь по народу?
      Вопрос этот для меня был настолько необычным и неожиданным, что я сразу даже опешил. Долго думал, пока наконец не ответил:
      - В безоружных стрелять не пристало.
      - Верно. Ведь народ - это же и мы с тобой... Аксенов оживился и стал объяснять, почему простой люд недоволен существовавшими порядками, что толкает его на борьбу с царизмом.
      Активную революционную пропаганду развернули среди солдат Петроградского гарнизона большевики. Они распространяли прокламации, листовки, воззвания, проводили беседы. Под их влиянием наша команда твердо решила: в братьев рабочих не стрелять.
      В ночь на 25 февраля нас вдруг подняли по тревоге, выстроили на плацу.
      К нам подъехал корнет Аненков, поздоровался. Ему ответили всего несколько человек.
      Аненков повторил приветствие. И опять отозвались не все. Здороваться в третий раз корнет не стал.
      Нас повели к Дворцовой площади. Она уже была запружена войсками, в основном казаками, конной жандармерией и городовыми. Все чего-то напряженно ждали.
      Вскоре показалась группа офицеров во главе с командующим Петроградским военным округом генерал-лейтенантом Хабаловым. Он грузно поднялся на наскоро сколоченную трибуну.
      Нет нужды пересказывать его речь, рассчитанную на то, чтобы одурачить нас надоевшими демагогическими фразами. Закончил генерал свое выступление призывом быть верным царю, отечеству и воинской присяге.
      В предутренней тишине голос командующего звучал резко и зловеще, особенно тогда, когда требовал стрелять по "смутьянам" и "бунтовщикам". Мы-то уже знали, что эти "бунтовщики" - лучшие представители рабочею класса, революционеры.
      Когда Хабалов смолк, по площади прокатилась волна недовольного ропота.
      Несмотря на это, нам стали раздавать патроны. Получая их, мы еще раз договорились между собой: в людей не целить.
      - Стрелять вверх! - эта фраза облетела все ряды.
      Нас перестроили в шеренги по шесть всадников и вывели на Невский проспект.
      Тут мы увидели огромную колонну, двигавшуюся со стороны Николаевского (ныне Московского) вокзала. Среди демонстрантов были женщины и подростки. Над идущими виднелись щиты и транспаранты с лозунгами:
      "Долой войну!", "Долой самодержавие!", "Хлеба!" и "За восьмичасовой рабочий день!".
      До моего слуха донеслась команда:
      - Шашки вон! Пики к бою! Шагом марш!..
      Это на демонстрантов-то!.. В наших рядах произошло замешательство, но через некоторое время шеренги все же двинулись вперед.
      Неожиданно с чердаков ударили пулеметы. Люди стали ложиться на мостовую, очевидно, им показалось, что в них стреляли мы. Они посылали нам проклятия.
      В это время один из кавалеристов учебной команды выскочил на брусчатку. Перед ним расступились. Никого не трогая, всадник помчался по образовавшемуся живому коридору на противоположную сторону площади. Один за другим остальные двинулись за ним. Вокруг нас раздались крики "Ура!", "Слава солдатам!".
      Когда оказались у Николаевского вокзала, на душе стало легче. Правда, мы не без тревоги подумывали о том, что же делать дальше.
      По Литовской улице, по направлению к Невскому проспекту, шла другая колонна рабочих. Конная жандармерия и городовые попытались остановить ее. Врезавшись в толпу, они начали направо и налево стегать людей плетками, бить клинками. Раздались крики и стоны. Мы не выдержали. Наш взвод, как по команде, бросился на жандармов. Произошла короткая, но жаркая схватка. Жандармам и городовым ничего не оставалось делать, как повернуть вспять!
      Вместе с демонстрантами мы направились на Знаменскую площадь. Там начался митинг.
      На душе у меня, да и у товарищей тоже, как-то и торжественно и тревожно.
      Когда стемнело, вернулись в казарму, собрались в конюшнях и стали обсуждать случившееся за день. Каждый делился впечатлениями и высказывал предположения о возможных последствиях. Ожидали чего-то тяжелого. Но как бы там ни было, решили в случае чего защищаться до последнего.
      Офицеры не появлялись. Договорились выбрать своих командиров. Начальником команды стал прапорщик Драгайцев. Это был пожилой офицер, выходец из семьи железнодорожного служащего. К нам он относился хорошо, и мы его за это уважали. На должности взводных избрали унтер-офицеров.
      С новыми командирами перешли в казарму, забаррикадировали окна и двери, установили пароль и подготовились к обороне.
      Утром прибыла рота солдат и окружила здание, в котором мы размещались. На Шпалерную улицу никого не выпускали. В таком положении мы пробыли целые сутки. К нам явился какой-то ротмистр с Георгием на груди. Он начал уговаривать нас разоружиться и выехать из города, чтобы, мол, избежать ссылки в Сибирь за переход на сторону рабочих и избиение жандармов и полиции на Знаменской площади. Мы поняли, что это провокатор, ратующий за вывод из Петрограда революционно настроенных войск, и тут же его расстреляли.
      Потом у кого-то возникла мысль связаться с рабочими. Выбрали делегацию из двенадцати человек. В ее состав попал и я.
      Нам удалось пробраться на Конногвардейский бульвар. Там встретили демонстрантов. Когда мы вместе с ними приблизились к нашим казармам, солдаты, осаждавшие кавалеристов, ушли. Мы открыли склады, роздали рабочим все, что там было.
      Иванов, Аксенов и я вбежали в помещение музвзвода и вывели на улицу музыкантов. Оркестр встал во главе колонны. Под звуки "Марсельезы" все двинулись по направлению к Смольному.
      27 февраля революция победила. Офицеры нашего полка отсиживались по домам. Руководство перешло в руки полкового комитета. От учебной команды в него вошли Драгайцев, Смирнов, я и еще несколько человек. Комитет предложил принять командование полком бывшему помощнику командира части полковнику Суркову, лояльно относившемуся к революционно настроенным солдатам. Затем было организовано патрулирование по улицам и произведен арест офицеров.
      28 февраля в полк привезли бывшего командира бригады генерала Рауцмана. Немец по национальности, выхоленный аристократ, он всегда презирал солдат и относился к нам, как к скоту. Теперь же от его высокомерия не осталось и следа. Он стоял перед нами растерянный, постаревший, осунувшийся, бессвязно и трусливо лепетал:
      - Братцы! Не убивайте...
      Глядя на его жалкую фигуру, я вспомнил, как в январе к нам в полк приезжал инспектор кавалерии генерал Остроградский. Он проверял боевую подготовку части. В последний день инспектирования провели выводку конского состава. Каждый кавалерист должен был показать свою лошадь. Согласно уставу животное необходимо было проводить мимо генерала так, чтобы оно находилось между кавалеристом и поверяющим.
      Но вот солдат Иванов, то ли от волнения, то ли еще от чего, забыл об этом уставном требовании и оказался между лошадью и инспектором.
      Рауцман позеленел от злобы. Подскочив к растерявшемуся коннику, он грубо обругал его и несколько раз ткнул кулаком в лицо.
      С нескрываемым презрением смотрел я сейчас на этого аристократа, от страха потерявшего свою былую спесь, молившего о пощаде, хотя никто и не собирался его убивать. Рауцмана отправили в Таврический дворец, куда доставляли всех арестованных полицейских, жандармов, городовых и прочих царских приспешников.
      Настроение у нас в эти дни было приподнятое. Еще бы: революция победила!
      Главное, что интересовало нас, солдат, - мир и земля. Большинство из нас надеялись, что вслед за свержением царизма будет положен конец и войне, которую солдаты ненавидели всей душой. Рассчитывали также и на скорое получение новых земельных наделов.
      Но проходили дни за днями, недели за неделями, а Временное правительство ни о мире, ни о земле не думало.
      В один из мартовских дней к нам пожаловал с визитом министр иностранных дел Милюков. Он всячески старался показать перед нами свой "демократизм": панибратски хлопал по плечу, заискивающе и фальшиво спрашивал, "как жизнь", пробовал солдатскую кашу. Мы не выражали особого почтения столь высокопоставленной особе, сидели на нарах, курили, на вопросы отвечали неохотно.
      После осмотра казармы Милюков распорядился собрать всех на митинг. Все повалили из помещения. Начальник команды уговаривал нас вести себя спокойно.
      - Не шумите, пусть выскажется. Все-таки какой ни есть, а министр. Не будете перебивать - скорее уедет.
      Выкатили на середину двора воинскую повозку, и с этой "трибуны" Милюков стал держать речь. Долго и нудно он говорил о революции, о республике, не забыл упомянуть и о том, что немцы и австрийцы хотят погубить наши завоевания, и тому подобное.
      - Мы не можем допустить, - патетически восклицал этот "революционер", чтобы наше гордое отечество с позором вышло из этой войны. Мы не допустим, чтобы наша свобода, завоеванная кровью народа, была растоптана сапогом германского варвара. Война до победного конца, вот чем должен жить сейчас каждый россиянин!
      На некоторых речь министра произвела впечатление. Раздались даже аплодисменты, хотя и жидковатые. Большинство же собравшихся хранило угрюмое молчание. Затем среди солдат началось какое-то движение, поднялся шум. Наконец чей-то голос покрыл остальные:
      - Вы вот тут говорили об отечестве, свободе, революции... А что эта революция дала крестьянству? Что она дала нам, солдатам?
      Со всех сторон раздались выкрики:
      - Сколько можно воевать?
      - Хватит!
      - Сами отправляйтесь на фронт!..
      Милюков поспешно сполз с повозки и, сопровождаемый офицерами, засеменил к своему экипажу.
      Расходясь по казармам, кавалеристы ругались. Мой сосед по нарам Иванов, сердито сплюнув, произнес:
      - То за царя воевали, теперь за этих толстопузых умирать должны!
      3 апреля Драгайцев, ставший заместителем начальника учебной команды, сказал мне, чтобы я вместе с моими сослуживцами Пановым, Дмитриевым, Ивановым, Аксеновым и еще несколькими солдатами и унтер-офицером во второй половине дня явился к Михайловскому юнкерскому училищу на Выборгской стороне. На мой вопрос о цели этого сбора, Драгайцев ответил:
      - Узнаете на месте...
      Точно в назначенное время прибыли мы к училищу. Там уже толпились представители от других воинских частей. Когда все собрались, нас повели к Финляндскому вокзалу.
      Площадь перед ним и все прилегающие улицы были запружены народом. На перроне выстроились рабочие, солдаты, матросы. Тут же расположился оркестр. Только теперь мы узнали, что сегодня в Петроград из заграницы приезжает Владимир Ильич Ленин. Нам поручалось обеспечить порядок на привокзальной площади.
      Вытянувшись в цепочку и взявшись за руки, мы сдерживали напор людей. Раздалась "Марсельеза". Толпа заволновалась и, разорвав наш заслон, хлынула ближе к зданию. Из уст в уста передавалось: "Прибыл Ленин". Я смотрел во все глаза. Вождь революции представлялся мне гигантом, возвышающимся над толпой, поэтому я не заметил, как Владимир Ильич в окружении соратников и друзей прошел мимо. Увидел Ильича лишь тогда, когда он уже стоял на броневике.
      Прожекторы хорошо освещали Ленина. Он оказался небольшого роста, коренастый, в темном демисезонном пальто, из-под которого виднелись такой же темный костюм, белый воротник рубашки, галстук. Усы и небольшая бородка Ильича издали выглядели темными.
      Ленин поднял руку, и многотысячная толпа затаила дыхание.
      Владимир Ильич рассказал о характере и значении Февральской революции, о Временном правительстве и его политике, ничего не имеющей общего с пролетарской революцией. Говорил и о советских органах власти. Свою яркую вдохновенную речь он закончил историческими словами:
      - Да здравствует социалистическая революция!
      Из этой речи, хотя и не все мне издали было слышно, я понял, что революция на этом не кончилась, что она будет продолжаться дальше.
      Трудно описать впечатление, произведенное речью вождя. Домой мы возвращались словно на крыльях. Хотелось скорее поделиться услышанным и увиденным с товарищами.
      В эту ночь никто не смыкал глаз до утра. Всем, кто был на Финляндском вокзале и слушал Ленина, задавали самые разнообразные вопросы:
      - Что насчет земли говорил Ленин?
      - А как с помещиками обойдутся?
      - Слышь, а про войну чего гутарил?..
      Меня тоже спрашивали. Не мастак я говорить. Отвечал как мог. Главное ведь было не в том, как скажешь, а в сути. А суть такова: кончать грабительскую войну, заводы и фабрики - рабочим, землю - крестьянам. Но для этого надо отобрать власть у буржуазного Временного правительства. Без этого не будет ни земли, ни мира.
      Многое, очень многое стало нам ясным в ту апрельскую ночь. Появилась и надежда на светлое будущее, и уверенность в своих силах.
      В начале мая меня произвели в унтер-офицеры и направили взводным в 3-й маршевый запасной кавэскадрон, расположенный в Красном Селе. Там я более обстоятельно ознакомился с опубликованными в "Правде" тезисами доклада В. И. Ленина "О задачах пролетариата в данной революции". Партия брала курс на перерастание буржуазно-демократической революции в социалистическую.
      В июле наш эскадрон был погружен в вагоны и направлен в Прибалтику. На станции Пярну мы перегрузились на узкоколейку и прибыли в одно из имений на берегу Рижского залива, где в то время дислоцировался 2-й Конноприбалтийский полк. Я получил назначение в 1-й эскадрон.
      Здесь меня вскоре избрали в полковой комитет. Это давало мне возможность бывать во всех эскадронах полка. Вместе с Аксеновым, Ивановым и Дмитриевым мы рассказывали солдатам о большевиках, о жизни и деятельности Владимира Ильича, о его Апрельских тезисах. Солдаты проявляли большой интерес к этим беседам, горячо поддерживали большевистскую программу.
      На Балтийском побережье мы стояли заставами. Расстояние между ними было до 10 километров. На островах находились немцы. Иногда нам приходилось вступать в бой с разведывательными группами противника, высаживавшимися на континент.
      А однажды вблизи берега появилась подводная лодка. От нее отделилась шлюпка с солдатами. Как только десант высадился, мы атаковали его в конном строю. Десантники не оказали сопротивления. Как выяснилось, это были наши союзники англичане...
      Через некоторое время нас вывели в резерв.
      Об Октябрьской социалистической революции нам стало известно 27 октября. Полк в это время находился около города Лимбажи. Наш эскадрон размещался примерно в двадцати километрах северо-западнее Лимбажи, в Салацгрива. Я тотчас же сорвал с себя погоны и явился к командиру эскадрона корнету Гехелю. Гехель, сын служащего, и раньше выражал недовольство Временным правительством. Часто жалуясь на неудачи по службе, он говорил и о непопулярности войны в целом. Мое предложение снять погоны он принял с готовностью. Вместе с ним мы поехали по взводам.
      Солдаты ликовали. С великой радостью приветствовали они свершившуюся революцию. Отовсюду слышались возгласы:
      - Конец проклятой войне!
      - Скоро по домам!
      Иначе встретило в нашем полку весть о социалистическом перевороте большинство офицеров. Когда полковой комитет предложил им снять погоны, командир части и начальник штаба наотрез отказались. Комитет вынужден был арестовать их.
      На общих собраниях состоялись выборы командиров эскадронов и взводов. Мне доверили командовать первым взводом.
      В ноябре мы с корнетом Гехелем создали красногвардейский отряд. В его состав вошли 1-й и 2-й сабельные эскадроны, пулеметная команда. Отправились на подмогу петроградцам. В Пярну к нам присоединилось прибывшее пополнение, которое я когда-то обучал. Отряд численностью в 300 человек в конце декабря прибыл в Нарву, влился в Нарвский гарнизон, состоявший из красногвардейских отрядов, и участвовал в боях с немцами вплоть до заключения Брестского мира. Когда была создана Красная Армия, многие из нас остались служить в ней до конца своей жизни.
      В одном из боев с немцами меня контузило, и я был направлен в петроградский госпиталь. После лечения получил четырехмесячный отпуск и уехал в родное село Комарове.
      Большие перемены произошли тогда в Ярославской губернии. Деревенская беднота брала власть в свои руки. Бедняки часто обращались к нам, солдатам, с просьбой помочь отобрать хлеб у кулаков-мироедов, которые зарывали его в землю, лишь бы не отдать голодающим.
      Во время эсеровского восстания в Ярославле в Покровское, что на реке Соть, эсеры подвезли вагон оружия. Оно хранилось у кулаков и попов. В этот район прибыл красногвардейский отряд, которым командовал военком из нашей Леонтьевской волости.
      В отряде встретил старого друга Павла Шилкина. Мы приняли участие в ликвидации восстания.
      И в нашем краю Советская власть прочно встала на ноги.
      В октябре 1918 года окончился мой отпуск. За время, проведенное в деревне, я окончательно поправился, окреп, от былой контузии не осталось и следа. Мне захотелось как можно скорее вернуться к друзьям, окунуться в самую гущу событий, полностью отдаться напряженной боевой жизни.
      В один из прохладных октябрьских дней явился в военкомат и получил назначение на Восточный фронт.
      Собрав свой нехитрый багаж, я распрощался с родными, знакомыми и зашагал по дороге на Ярославль. До деревни Кетово меня провожали с гармошкой ребята и девчата. Дальше пошел один. На попутных подводах добрался до Ярославля. В военкомате встретил товарища из Петрограда Павла Скуратова. Он решил помочь мне сесть на пермский поезд. Эшелоны, двигавшиеся на Восточный фронт, были переполнены. Прошел один, второй, третий... устроиться все не удавалось. Наконец, когда надежда была уже потеряна, к вокзалу подошел эшелон с кавалеристами. Выскочив на перрон, я спросил у сгрудившихся в тамбуре солдат, куда они следуют. Молчат - военная тайна.
      Направился к начальнику эшелона. К удивлению и радости, в одном из вагонов встретил своего бывшего сослуживца по 9-му запасному кавалерийскому полку Николая Гусева. Он сообщил мне, что с ним едет и другой наш однополчанин командир взвода Дозоров. С помощью Гусева пристроился к конникам. Через несколько суток прибыли на станцию Глазов. Отсюда я отправился в штаб 3-й армии. Меня определили в 3-й маршевый эскадрон. Состав его был пестрый. В нем служили бывшие артисты, учителя, бухгалтеры, рабочие и крестьяне. Командир эскадрона в кавалерии никогда прежде не служил и мало что в ней понимал.
      В течение недели ко мне присматривались. Наконец выдали обмундирование и как бывшему коннику вручили лошадь, самую норовистую, которая не давала себя седлать и с которой никто в эскадроне не мог справиться.
      Однажды во время занятий по конной подготовке я заметил, что комэск неправильно подает команду, и подсказал, как надо это делать. Тогда он предложил мне командовать сначала сменой, а потом и эскадроном.
      Через некоторое время бойцы уже знали боевые порядки, умели атаковать пехоту и конницу, одним словом, превратились в заправских кавалеристов. К концу ноября это было уже вполне обученное, боеспособное подразделение.
      В последних числах ноября колчаковские войска большими силами развернули наступление в районе Кунгур, Пермь с целью захватить Пермь, Вятку и продвинуться дальше на север. Там соединиться с интервентами и белогвардейцами. Положение 3-й армии, державшей здесь оборону, оказалось тяжелым. Еще 30 октября командарм Берзин в донесениях Главкому и в Реввоенсовет республики писал: "Положение 3-й армии становится все опаснее... В одном пермском направлении сосредоточено 3 дивизии, из них однаЧехословацкая... всего 32 500 штыков, 800 кавалеристов, 33 орудия, 135 пулеметов..."
      В ноябре положение армии еще более ухудшилось. На отдельных участках фронта противник создал двойное и даже тройное превосходство в силах. Наши войска ощущали острый недостаток в боеприпасах, продовольствии и обмундировании. Труднее всего приходилось 29-й дивизии и Особой бригаде, защищавшим Пермь.
      25 декабря после длительных и кровопролитных боев наши части оставили Пермь. Колчаковцы, овладев городом, начали медленно продвигаться на север.
      В эти дни на Восточном фронте стало широко известно имя молодого рабочего, талантливого военачальника командира южно-уральских партизан Василия Константиновича Блюхера. Вместе со своим партизанским отрядом он прошел полторы тысячи километров по тылам противника и в районе Кунгур, Красноуфимск соединился с регулярными советскими войсками. За этот подвиг Блюхер первым в стране получил орден Красного Знамени.
      Во второй половине декабря наш эскадрон погрузили в эшелон и через станцию Яр направили в расположение 3-й армии. Выгрузившись на станции Раздельная, мы получили задание выйти в район города Гайны. Там должны были соединиться с эскадроном, прибывшим из Костромы, и занять оборону вдоль Камы на участке Гайны, Коса.
      В условиях суровой и многоснежной северной зимы коннице было затруднительно действовать. Пришлось оставить лошадей с коноводами в Монастырской. Мобилизовав у местного населения подводы, погрузили на них боеприпасы и двинулись дальше уже на лыжах.
      За несколько дней с боями вышли к Каме. В районе Косы соединились с Костромским эскадроном. Перед нами ставилась задача прикрыть левый фланг 3-й армии.
      Справа, недалеко от нас, вела бои с противником кавалерийская бригада Акулова.
      Сплошного фронта на нашем участке не было.
      В последних числах декабря, продвигаясь вдоль Камы от города Гайны, в направлении реки Коса, мы натолкнулись на особенно упорное сопротивление в деревне Пятигоры. Противник превратил этот населенный пункт в крепость. Наши попытки выбить его отсюда терпели неудачу. Когда стемнело, мы вместе с Костромским эскадроном атаковали деревню со всех сторон и наконец прорвали вражескую оборону. Белогвардейский отряд был уничтожен, около 200 человек пленено.