Это в сердце моем навсегда

      В одной из рощ наткнулись на трупы красноармейцев. Их было много. Женщина, полоскавшая в Короле белье, предупредила нас:
      - Не ходите в село, там немцы. Идите направо...
      - Откуда здесь столько убитых? - спросил я.
      - Фашисты лес прочесывали, - ответила молодка.
      - А где тут можно перейти реку?
      Женщина показала. Мы переправились, нашли проводника. Камышами он вывел нас к северо-восточной окраине села Черевки. Там передохнули, поели. Затем направились к Савинцам. На рассвете 24 сентября услышали стрельбу артиллерийских батарей с восточного берега реки Псел. Выслали разведку. Она установила, что мы находимся в расположении 3-й кавалерийской дивизии генерал-майора М. Ф. Малеева.
      Как я потом узнал, разведчики сообщили конникам, что из окружения выходит управление 31-го стрелкового корпуса во главе с генералом Калининым.
      - Он, случаем, не из кавалеристов? - спросил командир одного из эскадронов.
      - Да, - подтвердили разведчики, - он рассказывал, что служил у Котовского.
      - Так мы же с ним вместе были в шестнадцатом кавполку!
      Кавалерист подозвал коновода и распорядился:
      - Возьми моего коня и отведи генералу...
      Я до слез обрадовался встрече со старым товарищем. Мы крепко обнялись.
      - Дорогой мой, - говорил я при этом, - вот как нам пришлось повстречаться...
      Затем всех нас принял командир дивизии. Он расспросил о наших злоключениях, поздравил с выходом из окружения и распорядился накормить. После краткого отдыха мы на грузовых машинах поехали в Харьков. Там прошли проверку и были направлены в резерв.
      Здесь мне удалось кое-что узнать о выходе из окружения штаба Юго-Западного фронта. Многие генералы и офицеры из его состава погибли. Эту участь разделили и генерал-полковник М. П. Кирпонос и мой старый сослуживец по коннице генерал-майор Д. С. Писаревский.
      Заканчивался сентябрь, надвигалась глубокая осень. Обстановка на фронте продолжала оставаться крайне напряженной. Я находился в распоряжении главкома Юго-Западного направления и каждый день ждал вызова. Хотелось поскорее снова отправиться на передовую. Но время шло, а назначения все не было.
      Правда, совсем без дела сидеть не приходилось. Из прибывающих кавалерийских частей и соединений мне и полковому комиссару Быстрову было поручено сформировать конную группу. Этим мы и занимались с утра до ночи.
      Среди старых кавалеристов попадались знакомые. Особенно обрадовался, когда узнал, что к нам идет дивизия полковника Андрея Антоновича Гречко. Я выехал навстречу. После большого марша соединение остановилось в каком-то селе. Бойцы мыли лошадей, готовились к ночлегу. И люди и конский состав основательно выбились из сил. Главком направления Маршал Советского Союза С. К. Тимошенко предоставил им две недели на отдых и поправку.
      Андрея Антоновича я застал в штабе. Он давал указания командирам о размещении частей, приведении их в порядок.
      Мы с Гречко вместе учились в Военной академии имени М. В. Фрунзе. Последний раз виделись лет пять тому назад. Само собой, начались взаимные расспросы. За чаем переговорили о многом. Вспомнили былое, погоревали о семьях. Я о своих ничего не знал: куда вывезены, живы ли...
      Обсуждали положение на фронте, оценивали первые бои.
      В заключение беседы Андрей Антонович проинформировал меня о состоянии дивизии. В некоторых подразделениях я уже успел побывать и кое-какое представление о кавалеристах имел. Под вечер мы расстались. Я уехал в штаб главкома. И так случилось, что до конца войны мы с Андреем Антоновичем больше не встретились. Гречко ушел с кавалерийской группой, а я вскоре был назначен заместителем командующего 40-й армией по тылу. Войска армии в это время отходили в район Белгород - Обоянь.
      Свою деятельность в новой должности я начал с того, что вместе с секретарем Солнцевского райкома партии организовал эвакуацию местных органов власти.
      А вот хлеб не на чей было вывозить. Элеватор на станции Солнцево ломился от зерна, а у нас - ни вагонов, ни машин. Решили частично припрятать для партизан, отряды которых начали формироваться, остальное роздали жителям. Все, что не смогли распределить и укрыть, сожгли.
      4 ноября поехал в Старый Оскол, где размещался штаб армии. Командующий приказал мне связаться с секретарем Курского обкома партии и договориться о порядке празднования 24-й годовщины Октября.
      Торжественное собрание было проведено в городском кинотеатре, уже под бомбежкой...
      Положение наших войск оставалось критическим. Я обратился к главкому Юго-Западного направления с просьбой назначить меня на командную должность.
      В первых числах января 1942 года из штаба фронта пришел наконец вызов, и я немедленно отправился в Воронеж.
      - Поедете, - сказал мне Семен Константинович Тимошенко, - заместителем командира шестого кавалерийского корпуса.
      Штаб соединения находился недалеко от города Купянска.
      Во второй половине января корпус готовился к наступлению. Две кавалерийские дивизии во взаимодействии с танковой бригадой должны были выйти в район Балаклеи, в дальнейшем двигаться на Красноград. Однако этому плану не суждено было осуществиться. Маломощные наши танки застряли в снегу, конница подверглась жестокой бомбежке. Бой пришлось вести в пешем строю с малым количеством артиллерии. Все же за несколько дней мы выбили противника из Краснограда. Дальше продвинуться не удалось, и корпус перешел к обороне.
      Тут со мной случилось несчастье: начался тяжелый приступ старой болезни. Оказавшийся в соединении инспектор Юго-Западного фронта генерал-майор Бобкин на своем самолете доставил меня в Воронеж.
      Госпиталь... Как томительно тянутся здесь дни. О чем только не передумаешь, часами глядя в потолок, о чем не переговоришь с соседями по палате!.. Раненые охотно рассказывают о боях, в которых участвовали, о родных краях, довоенной жизни.
      - А что же вы, Николай Васильевич, отмалчиваетесь? - обратился как-то ко мне сосед по койке. - По-моему, у вас тоже есть кое-что за плечами...
      - Потому и помалкиваю, что, если заведусь, не остановите, - отшутился я.
      А перед мысленным взором уже поплыли видения давно минувшего...
       
      Путешествие в молодость
      Вспомнилось детство. Впечатления этой поры самые яркие. Они отложились в сознании прочно, как следы на камне. Перед мысленным взором четко вставали одна картина за другой. Вот глухая ярославская деревенька Комарове, где я родился, маленькая, всего в одну улицу. Опоясывает Комарове мелководная Чернуха, теряющаяся в заросших травой болотах. Впритык к деревне - лоскутные наделы крестьян. А за рекой, сколько хватал глаз, - графская земля.
      Рос я, как и все наши деревенские ребятишки, в нужде и голоде. До шести лет бегал без порток, зиму просиживал на печке, а как приходила весна, вырывался на волю и до темна пропадал на улице, у реки.
      В шесть лет мать сочла, что одной рубашки, хотя она и длинная, уже мало. Вынула из сундука кусок полотна домашнего тканья и сказала:
      - Выкрою тебе портки. Но ты смотри береги их. Изорвешь - других не будет.
      Через день посконные штаны были готовы. Шились они на вырост. Запас аккуратно подрублен. На пояске красовалась пуговица. Через плечо наискось перекинута подтяжка.
      Я важно пошел по деревне, показывая обнову. Совсем как взрослый.
      Возле колодца сидели мои друзья. Они копали ямки и месили в них грязь, лепили "пироги" и пекли их на солнце. Увидев меня, удивленно разинули рты. Штаны рассматривали долго, с завистью. Наконец Митька Кован, ровесник мой, первый пришел в себя и пробормотал:
      - А мне мамка тоже скоро такие сошьет...
      Я направился к речке. Ребята последовали за мной. На Чернухе увидели Серегу Белова. Он стоял по колено в воде и что-то высматривал. Вдруг Сергей присел и резким движением рук выплеснул на песок пригоршню воды вместе с несколькими мелкими рыбками.
      Только после этого он взглянул в нашу сторону. Увидев на мне новые портки, Сергей долго не сводил с них глаз. Затем сказал:
      - А я рыбы наловил. Кошке отдам.
      Я усмехнулся.
      - Тоже улов!.. Кошке на зуб положить нечего...
      - Так я ж еще ловить буду! Отойдите подальше, а то рыба боится.
      Все отошли. Ребята уселись на траве, а я, чтобы не запачкать обнову, остался стоять.
      Прошло минут десять - пятнадцать. Мальки не появлялись. Белов махнул рукой и вышел на берег.
      - Испужалась вас и разбежалась, - объяснил он и сел рядом. - Вот если бы решето было, тогда во сколько можно натаскать.
      - А я видал, как пескарей штанами ловили, - промолвил Митька Кован.
      - И штанами хорошо ловить, - согласился Серега. Все посмотрели в мою сторону. Я отвернулся.
      - А ну, Колька, давай попробуем! - крикнул вдруг Митька Кован. Я испугался.
      - Мне ловить не хочется, - ответил я. - Да и рыбы тут нету, только портки намочу зря.
      - Он боится, что испачкает, - сказал кто-то из ребят.
      - Не дрейфь, - проговорил Серега. - Вода чистая. Высохнут и такие же будут.
      - Давай попробуем! - приставал Митька.
      - Не хочу, - рассердился я. - Сказал - не хочу, и все! Будут у тебя свои штаны, тогда и лови сколько влезет.
      - Да ты матери боишься, - язвил Митька.
      - Ничего я не боюсь.
      - Боишься, боишься! - запел Митька.
      Ребята захихикали. Я вскипел и бросился на Митьку. Тот вскочил и отбежал в сторону, продолжая выкрикивать обидные слова.
      Я разозлился.
      - Захочу - буду ловить!..
      И начал стягивать штаны. Серега с завидной готовностью помог перевязать холоши с концов. Затем мы взяли портки за поясок, залезли в воду и побрели против течения. Остальные ребята загоняли рыбу. Пройдя шагов двадцать, выволокли свою снасть на песок. Кроме воды, в ней ничего не было.
      - Нужно ближе к берегу, где водоросли, - авторитетно заметил Сергей. Рыба вся там.
      Прошли ближе к берегу. Но снова впустую.
      - Хватит! - не выдержал я. - Никакой тут рыбы нету.
      - А была, - сокрушенно вздохнул Серега. Я вышел на чистую воду и стал полоскать штаны. Потом вместе с Беловым мы выкрутили их и положили на траву сушиться. Когда они подсохли, взглянул - и похолодел: портки были серого цвета, а концы холош - зеленые.
      День закончился розгами...
      Наступил 1905-й год. После январских событий в Петербурге и в нашей глухомани началось брожение. И из окрестных деревень приходили вести одна другой тревожнее: то господский дом сожгли, то усадьбу разгромили, а то и помещика избили...
      Управляющий имением нашего барина немец Курт вызвал своего доверенного человека Федора Спипына и велел ему следить за рабочими. Однажды тот прибежал к Курту и доложил:
      - Господин управляющий, батраки собираются в застольной, что-то замышляют...
      Помещение столовой было наполнено народом. Среди общего гомона выделялся голос Никифора Климова.
      - Если хозяин не согласится с нами, не будем работать. Посмотрим, что он тогда запоет!
      - Пустим "петуха"! - закричал Митька. - Тогда он будет сговорчивее.
      - Устроить пожар всегда успеем, - ответил Никифор. - Сначала попробуем без этого решить. Бегите за управляющим!
      Курт явился. Лицо бледное, но вид решительный и грозный. Сразу установилась напряженная тишина.
      - В чем дело? Я вас слушаю. - Немец старался быть как можно спокойней.
      - Дело такое, - вышел вперед Никифор, - дальше работать за такую плату мы не будем.
      - В таком случае я вас не держу. Можете убираться на все четыре стороны.
      Мужики зашумели. К управляющему подскочил Митька:
      - Ты слыхал, что мужик сделал с одним таким строптивым, как ты? Не слыхал? Так я тебе расскажу. Привязал миленького к кровати, а дом поджег. Так и предстал он пред господом богом в поджаренном виде. Не хочешь ли и ты таким же манером отправиться к праотцам?
      Сжав кулаки, Курт прохрипел:
      - Прочь с дороги, шантрапа поганая!
      Растолкав сгрудившихся вокруг него рабочих, управляющий выскочил во двор.
      Все умолкли. А Митька, выругавшись, бросился за Куртом. Настиг его на крыльце дома, схватил за сюртук. Немец круто развернулся и ударил Митьку в живот. Парень ойкнул и рухнул на деревянные ступеньки. Курт скрылся за дубовой дверью, щелкнул запорами...
      Рабочие высыпали во двор. Теперь уже никакая сила не могла их остановить. Вооружась кто чем, они начали все крушить. Сначала разбили продовольственный склад, столовую, затем принялись за хозяйственный инвентарь. Шум, треск, грохот от тяжелых ударов мешались с разъяренными криками "Бей!", "Ломай!"...
      Увлеченные этим занятием, люди не заметили, как с другой стороны дома осторожно отворилась дверь, и из нее вышел Курт. Перемахнув через забор, он скрылся в поповском доме. Несколько мужиков налегли на парадную. Она трещала, но не поддавалась.
      - А что с ней возиться! - крикнул Митька. - Тащи солому!..
      Несколько человек бросились к конюшням, и вскоре вязки сена были свалены по углам дома. Еще минута - и языки пламени поползли по стенам...
      Наша семья в это время собиралась ужинать. Узнав, что загорелось барское имение, мы кинулись на улицу. Я глазам своим не верил: добротный дом полыхал, как факел. Вот с треском и шумом рухнуло чердачное перекрытие, и тысячи искр столбом поднялись к небу. На мгновение пламя как будто притихло, но затем вспыхнуло с новой силой.
      Сбежавшиеся на пожар сгрудились во дворе и как зачарованные смотрели на разбушевавшуюся стихию.
      - Ишь как полыхает, - проговорил мой отец. - Прямо небесам жарко...
      - Говорят, когда лес на стройку заготавливали, барин сам каждое бревнышко осматривал. Подбирал одно к другому. Хотел, чтобы сотни лет дом стоял, отозвался мужик из Ивановского.
      - И выстоял бы, если не беда такая, - вставила какая-то баба.
      - Не беда, а справедливая кара за наши муки, - ответил ей Никифор Климов. - Много тут нашего пота и крови...
      Сзади к толпе незаметно подошел поп. Прислушавшись к разговорам, он затем протолкался вперед и напустился на людей.
      - Не совестно вам стоять, рты разинув, когда добро пропадает? Эй! окликнул он оказавшегося тут же звонаря. - Беги в церковь, ударь в колокол!
      - Пусть пропадает, - ответил ему один из батраков. - Пожалел копейку, теперь большего лишится.
      - Грех зариться на чужое добро! - повысил голос отец Петр. - Забыли божью заповедь, богоотступники! Настигнет вас кара небесная!
      - Оставь свои заповеди себе, - заметил ему Никифор. - Знаем, зачем ты нам и детям нашим их вдалбливаешь. Что поп, что помещик - одним лыком шиты. Все норовите за счет мужика прожить. Вот и стоите друг за дружку. А что касается кары небесной, то нас ею не запугаешь. Наше житье не слаще.
      - Вольнодумствуешь, Никифор! - взвизгнул отец Петр. - Давно я замечаю, что отравленные зерна сеешь ты в пастве моей. Гляди, как бы гнев божий не настиг тебя.
      - Ты чего тут раскудахтался! - подскочил к нему Митька. - Хочешь, чтоб я бороду твою поганую каленой головешкой подтравил? Проваливай, пока не поздно, долгополый!
      - Опомнись, несчастный! - замахал на него руками отец Петр и, подобрав полы, скрылся в толпе.
      - Накличет он беду на наши головы, - сказал мой отец. - Где появится эта старая ворона, там добра не жди.
      Кое-кто, испугавшись слов служителя культа, потихоньку ушел.
      Огонь между тем делал свое дело. Он перекинулся на флигель, затем на сарай. В этом разрушении люди видели акт возмездия за свои долголетние муки. Кто-то поджег и мельницу на Кудаше. Горящие балки, падая в воду, шипели, вверх поднимались клубы пара.
      Мы, мальчишки, носились по двору как очумелые. Схватив горящую головню, я помчался к скирдам соломы и бросил огонь под одну из них.
      Перекрывая крики людей, треск горящего дерева, в клетке отчаянно ревел медведь. Кто-то сжалился над ним и отвел к конюшне. Лошади, и без того встревоженные пожаром, почуяв зверя, совсем взбесились. Разбив дощатые ворота, они вырвались на волю и разбежались по полю. Мужики бросились их ловить. Но тут раздался крик:
      - Амбар с хлебом загорелся!..
      Все метнулись туда. Зачем пропадать зерну? Баграми начали растаскивать горящие бревна. Принесли мешки, торбы. Бабы насыпали в подолы, в платки.
      К утру огонь унялся. На месте господской усадьбы остались лишь дымящиеся развалины. Люди разошлись по домам и стали выжидать, что теперь будет. Хмельная бесшабашность сменилась тревогой. Мужики заговаривали о случившемся нехотя, бросали опасливые взгляды в сторону Ивановского, предчувствуя беду.
      Прошли день, ночь, потом еще день и ночь. Никто в деревне не появлялся. И жизнь начала было входить в обычное свое русло. На третий день отец собрался на мельницу, я попросился поехать вместе с ним. Запрягли лошадь, отец взвалил на повозку мешок ржи, и мы отправились в Торонково, где обычно мололи зерно наши комаровские мужики.
      Там уже стояло до десятка подвод. Часть из них была разгружена, другие ждали очереди. Мельник Кондрат Сытин, угрюмый, взлохмаченный мужик, указывал, куда тащить мешки.
      Крестьяне, сгрудившись в стороне от телег, курили, о чем-то беседовали. Отец, сдав свой мешок, подошел к ним. Я тоже.
      Ефим Табаков, по прозвищу Гусар, рассказывал:
      - У нашего барина еще с деда-прадеда повелось держать в усадьбе медведя. Сейчас он ручной, а прежде за палача служил. Держали его впроголодь. Проштрафится кто, не угодит барину или кому там из его семьи, вталкивали беднягу в клетку. Там ему и конец...
      Я слушал затаив дыхание. Слова Ефима Табакова вызывали в моем воображении страшные картины.
      Семидесятилетний дед Евсей из Ивановского подтвердил:
      - Да, наш барин грозный. Едет четверкой по селу, так все встречные должны падать ниц. А холуй, стоящий на задке кареты, для острастки плетью по спинам прохаживается. А когда мне было лет шесть или семь, помню такой случай. Собрали на господский двор всех деревенских ребятишек. Вышел управляющий и сказал: "Слушайте, чертенята! Наш барин и благодетель решил развести сад. Так вот, чтобы вы не воровали груш и яблок, мы вас сейчас выпорем". Двое дворовых притащили длинную скамейку. На ней каждому из нас кучер всыпал по пятнадцати хлыстов ниже спины. На следующий день барин уехал. О своей затее он скоро забыл и сад так и не посадил. Зато мы о нем до сих пор помним.
      К мельнице приближалась еще одна повозка. В ней лежало два мешка с зерном. Лошадью правил здоровенный мужик Василий. В деревне давно уже забыли его фамилию, все звали его Берендеем. Жил он на отшибе, имел самую бедную избу, одну десятину земли, жену и четверых детей мал-мала меньше. Своего хлеба ему никогда не хватало. Даже бедняки о нем говорили: "Не везучий". И правда, словно какой-то рок висел над Василием. Забредут ли волки зимой в деревню обязательно побывают в берендеевском хлеву, случится ли недород - больше всех пострадает Василий, нападет ли какая хворь - дольше всех задержится в его избе. Единственно, чем судьба одарила его, так это огромной, почти нечеловеческой силой. О нем легенды ходили. Говорили, например, когда прошлым летом прибежал мальчишка и сообщил, что на лугу, наевшись какой-то дурной травы, сдохла его корова, он так грохнул кулачищем по столу - из всех окон посыпались стекла. Затем пошел на луг, взвалил коровью тушу на плечи и принес домой...
      Мужики окружили подъехавшую подводу, поздоровались с Василием. Ефим Табаков, похлопывая берендеева коня по шее, произнес:
      - Добрый конь. Такого у нас ни в одном дворе не сыщешь.
      - Добрый, да не мой, - ответил Берендей, спрыгивая с воза. - Одолжил на время в усадьбе. Вот свезу домой муку и отведу назад.
      - Ты отведешь, другой подберет, - заметил дед Евсей.
      - Пускай, - ответил Берендей, легко беря под каждую руку по мешку. - Еще неизвестно, чем все это обернется.
      Все притихли и молча глядели, как Василий свободно, словно с пустыми руками, пошел к мельнице.
      Навстречу Берендею вышел мельник, поглядел на не' го, покачал головой. А тот отнес мешки и вернулся к крестьянам.
      - Видал я силачей на своем веку, а такого, как ты, впервой встречаю, сказал Берендею дед Евсей.
      - Таким уж получился, - развел руками Василий. - Когда было восемь лет, я уже двухпудовые кули таскал.
      - А сейчас пудов тридцать небось потянешь?
      - Тридцать не пробовал, а двадцать утащу, - улыбаясь ответил Берендей.
      - Ну это ты уж загнул, - усомнился мой отец. - Двадцать не осилить.
      - А это можно проверить, - вмешался в разговор подошедший мельник. - Вон лежит "баба" дочти на дороге. В ней чуть поболее двадцати пудов. Как забивали в прошлом году сваи, так и бросили. Позавчера один мужик в темноте зацепился возом, так и телегу поломал и сам покалечился.
      Берендей осмотрел "бабу", попробовал руками и обратился к мельнику:
      - Тащи четверть водки, доставлю, куда укажешь.
      Тот побежал к сараю, через минуту вернулся с бутылкой и кружкой. Берендей вылил половину в кружку, выпил, утерся рукавом и подошел к "бабе". Обхватил ее руками, долго не шевелился, собираясь с силами, а затем стал медленно разгибаться. От напряжения лицо его покраснело, на лбу вздулись толстые жилы, рот скривился. Глыба сдвинулась с места. Берендей поднял ношу, при' жал к себе и вразвалку зашагал к сараю.
      - Ну и черт! - выдохнул дед Евсей и осклабился. Я восхищенно глядел на дядю Василия, а он, освободившись от тяжести, перевел дух, вытер вспотевший лоб и снова приложился к бутылке...
      Вечером все вместе возвращались домой. Наших, комаровских, набралось подвод десять. Мы ехали рядом с Ефимом Табаковым. Говорили о наступающей весне, о хозяйстве. Затем перешли на волнующую всех тему.
      - Сказывал мне вчера Никифор Климов, - начал Табаков, - что слыхал он, будто в Петербурге сильное волнение и недовольство. Особенно среди фабричных. А царь вроде бы приказал стрелять в людей, когда они к нему с жалобами пришли. Тыщи на улицах перебито.
      - Как же это? - спросил его отец. - Может, врет Никифор? За что бы это государю своих-то бить!
      - Не знаю, - отвечал Ефим. - Только Никифор говорит, что было такое. И будто после этого в Петербурге, Москве и других городах большие бунты. А крестьяне по деревням имения жгут и землю делят.
      - Ну, мы тоже делов натворили, - отозвался отец.
      - А скоро и землю поделим, - добавил Ефим Табаков. - Пусть только снег сойдет.
      - Дай-то бог, чтобы и на нашу улицу праздник пришел, - вздохнул дед Евсей. - Да только боязно что-то, как бы все это плохо не кончилось.
      Я слушал взрослых и задумывался: как же так? Когда война с кем-то и солдаты гибнут - мне понятно. А чтобы в людей стреляли в нашей же столице, да еще по приказу самого царя, которого называют батюшкой, - это не укладывалось в сознании.
      Апрель пришел с южными ветрами и теплым запахом пробуждающейся земли. Под напором солнечных лучей сотнями веселых ручейков уходил с полей снег. Мелководная и вялая, всегда пересыхающая летом Чернуха ожила, вышла из своего узенького русла и покатила пенящейся мутной волной в Кудашу. Лед на Кудаше темнел, вздымался, появились синие проталины. А в один из дней Кудаша взломала ледовый панцирь. Наступила беспокойная пора для деревенских рыболовов.
      Я тоже готовился к рыбалке. Сидел посреди избы и плел вершу. Когда она была готова, взял под мышку и направился к Кудаше. По дороге ко мне пристали Серега Белов и другие ребята. Выбрали место. Но тут вышла заковыка: чтобы установить вершу в половодье, нужна лодка. Я стоял и думал, как выйти из такого затруднения. Перекинули через реку жерди, перешли на противоположный берег. Серега что-то заметил, кричит:
      - Глядите, наши в поле вышли! Землю, наверно, делить будут!
      Бежим туда. Но скоро останавливаемся в недоумении.
      - Это не наши, - говорит Митька Кован. - Чужаки какие-то...
      - А что они там делают? Пошли поглядим, - предложил я.
      Десятка два не известных нам мужиков ходили по полю и меряли землю.
      - Вон тот, в фуражке с околышем, больно знакомый, - говорит Никита. - Где я его видел? А, вспомнил! Он из Сицкарей! Прошлым летом отец у него работал. И остальные, наверно, сицкарские.
      - А чего они тут забыли? Надо сказать нашим, - подал я мысль.
      Понеслись домой.
      Весть о том, что по полю кто-то с саженью ходит, быстро разнеслась по деревне. Взбудораженные мужики и бабы двинулись за околицу. Некоторые прихватили колья.
      Увидев приближающихся комаровских крестьян, сицкарские собрались в кучу и застыли в ожидании.
      - Здорово, добрые люди, - поприветствовал их Ефим Табаков. - Зачем пожаловали в наши места?
      - Здоров, коли не шутишь, - ответил мужик в фуражке с околышем. - А пришли мы сюда, чтобы землю себе тут нарезать.
      - А разве вокруг Сицкарей ее нету? Или вам своей мало?
      - Мы не вашу режем, - выкрикнул кто-то из сицкарских. - Раньше она была барской, а сейчас вроде ничейная.
      - Вот что, други, - угрожающе сказал Берендей, - убирайтесь-ка домой подобру-поздорову.
      - Не пугай нас, мы пуганые. И сдачи можем дать.
      - А я говорю, уносите ноги! - вскипел Берендей. Схватив двух мужиков в охапку, он потащил их к повозке. Уложив в нее барахтавшихся крестьян, Василий сильно стеганул лошадь кнутом.
      Митрофан Филиппин крикнул:
      - Бей их!
      Подскочив к сицкарским, он ударил одного из них колом по голове. Тот упал, из рассеченного лба брызнула кровь. Молодой парень из сицкарей бросился на Митрофана и сбил его с ног. Началась драка. Бились кулаками, палками, чем попало. Раненный в голову мужик выбрался из свалки и, зажимая ладонью рану, шатаясь, побрел к ручью. Я за ним: мне было жалко его. Щупленький, в залатанной одежонке, он шел медленно. Сквозь темные узловатые пальцы проступала кровь. Я помог ему умыться.
      Тут появился Никифор Климов. Размахивая руками и крича, он бежал к дерущимся.
      - Перестаньте, ироды! Что вы, рехнулись все? Стойте!..
      Но его никто не слышал. Никифор оторвал от своей рубахи чистую полоску, протянул раненому.
      - На, перевяжи лоб и быстрей домой.
      Я помог пострадавшему добраться до подводы. Драка уже затихала. Ее участники, изрядно помятые, отплевывались и приводили себя в порядок. Никифор Климов, глядя на них, качал головой:
      - Эх, дети вы неразумные! Не то чтобы сообща против барина стоять, так сами еще друг дружку лупите. Деретесь за шкуру неубитого медведя, а не подумали о том, что барин еще может вернуться. Давайте-ка все вместе подумаем, как дальше быть.
      Долго судили-рядили. Наконец договорились и на следующий день барскую землю разделили. Отец тоже получил свою часть.
      - Ну, Колька, теперь заживем! - весело сказал он вечером. - Осенью часть урожая продадим, одежу вам с Митькой куплю, в школу пойдете, не хуже других будете.
      - Дай бог, чтобы все обошлось благополучно, - вздохнула мать и перекрестилась.
      Весна в том году выдалась теплой, и мужики старались пораньше управиться с полевыми работами. И мы с отцом обработали свой надел. Отсеялись быстро.
      - Если только уродит, - говорили крестьяне, - будем в этом году с хлебом.
      У всех настроение было приподнятое, никто и не подозревал, что скоро разразится беда.
      А она стояла уже у порога. Весть о ней первый принес Петр Кирсанов. Вернулся из города и поведал, что встретил там управляющего Курта.
      - Иду улицей, вдруг из одного дома выходит господин. Что-то знакомое мне в нем показалось. Присмотрелся - узнал. А он тоже меня заметил и поманил пальцем. Я подошел. "Ты, кажется, из Ивановского?" Нет, говорю, господин управляющий, я из Комарова. А он мне: "Ну, это все равно. Там передай мужикам, что я скоро вернусь, и не дай бог, чтобы в имении чего-нибудь недоставало!"
      Мужики приуныли. Через несколько дней мальчишки сообщили, что в имении появились казаки. На другой день в нашу деревню прибыли урядник и пристав с отрядом. С ними управляющий, сельский староста и поп. Велели всем собраться в центре села. Казаки окружили собравшихся со всех сторон.
      - Во избежание лишних репрессий, - заявил урядник, - я требую, чтобы вы сами указали лиц, принимавших активное участие в поджоге и грабеже имения. В противном случае будет наказана вся деревня!
      Крестьяне молчали.
      - Значит, нет виноватых? Или вы не хотите их назвать?
      Снова никто не проронил ни звука.
      - Хорошо. Тогда я сам их найду. Митрофан Егоров есть?
      Митьки не было.
      - Нету? От нас далеко не убежит. Никифор Климов?
      Никифор вышел из толпы. Два казака схватили его под руки и отвели в сторону. В толпе раздался женский крик.
      - Калина Николай! - прогремел неожиданно голос урядника.
      Я испуганно прижался к отцу и замер.
      - Где Николай Калина? - повторил урядник.
      - Да он ребенок еще, - сказал Ефим Табаков.
      Урядник вопросительно взглянул на управляющего, тот подошел к нему и вполголоса сказал:
      - Это точно. Но отец Петр видел, как он бегал с головешкой и жег скирды. Думаю, что надо наказать, чтобы другим отрокам неповадно было.
      Урядник сделал недовольную мину, но все же приказал взять меня.
      Однако я вовремя сбежал.
      Схватили еще нескольких мужиков, в том числе и Берендея.
      Односельчане потом рассказывали, что урядник тогда объявил:
      - За вредные для нашего отечества действия и агитацию Никифор Климов и Митрофан Егоров предстанут перед судом! Остальные подвергнутся порке плетьми. Наказание виновных будет произведено сегодня же публично. Для возмещения понесенных убытков в пользу имения у всех крестьян изымается пригодный инвентарь, домашняя утварь и другое. Земля, незаконно захваченная и обработанная вами, возвращается имению вместе с будущим урожаем...
      Брат мой Дмитрий, Сережка Белов и я долго бродили по лесу, скрываясь от казаков и полиции. На ночь решили сделать шалаш. Место для него выбрали на берегу речки Беруля. Когда он был готов, мы почувствовали, как пусты наши желудки. Полезли в воду и стали фуражками ловить пескарей. Митька сказал: "Я, пацаны, сбегаю домой за хлебом и картошкой".
      Мы с Сережкой согласились с таким предложением. Наломав прутьев, сплели вершу. Нам попадались и щучки, но в основном ловились пескари.
      Под огромной елью вбили колья, укрепили на них перекладину, развели костер. Дело было к вечеру. Через некоторое время прибежал Митька с котелком и запасом продовольствия. Втроем начали варить уху. Когда сели есть, Митька рассказал, как пробирался домой.