- А теперь соберите своих командиров экипажей и обойдите с ними весь аэродром. На месте познакомьтесь с его особенностями.
      Мы так и сделали. Шагая по бетону рулежных дорожек и взлетно-посадочной полосы, запоминали длину и ширину отдельных участков, определяли качество покрытия, осматривали подходы.
      - Неплохо построили немцы, - сказал своим сочным баском гвардии лейтенант С. М. Сухинин, высокорослый летчик с широким открытым лицом. Взгляните сюда! - вдруг позвал он, склонившись над рулежной дорожкой.
      Мы подошли и увидели застывшую на твердом бетоне надпись, сделанную кривыми буквами: "Иван Панкратов. Смоленск. 1943".
      Проклятые фашисты! Значит, аэродром строили не они, а наши военнопленные. Воображение сразу же нарисовало картину изнуряющего труда, сопровождаемого жестокостью гитлеровских головорезов.
      В 1943-м этот городок находился в глубоком немецком тылу. Гитлеровцы стояли тогда у стен Ленинграда, мечтая навсегда остаться в Прибалтике. Но Советская Армия развеяла в дым все их надежды.
      Где ты теперь, русский солдат из Смоленска? Выдержал ли ты тяготы фашистской неволи?
      Закончив осмотр аэродрома, мы возвратились на самолетную стоянку.
      - Командир полка приказал позвонить, когда придете, - доложил мне посыльный.
      Я связался с В. И. Раковым.
      - Нужно начертить схему аэродрома и проработать ее со всем летным составом, включая и стрелков-радистов, - распорядился Василий Иванович. Завтра начинаем учебные полеты. Вы готовы?
      "Наконец будем летать", - подумал я и бодро ответил командиру, что мы, конечно, готовы. Почему-то занятия, тренировки и работа на материальной части нам казались тогда скучными. Все делалось как-то неохотно. Другое дело - полеты. Летчики сразу преображались - становились бодрыми, подтянутыми, внимательными.
      На учебных полетах мы отрабатывали быстрый взлет всем полком, сбор над аэродромом, выход тактических групп на объект в заданное время, меткость группового бомбометания с пикирования. Командир строго спрашивал с тех, кто не укладывался в нормы.
      В тот же день три девятки пикировщиков уходили в воздух с определенным интервалом. По условиям тренировки эскадрилья, взлетавшая первой, должна возвратиться с маршрута к моменту окончания взлета следующей.
      Выполнив полетное задание, я со своими ведомыми вернулся на аэродром точно в назначенное время. Однако садиться мы не могли: вторая эскадрилья только начала взлет. По радио я получил приказание не распускать строй и продержаться в воздухе еще двенадцать минут.
      Крепко досталось тогда на разборе командиру второй эскадрильи за опоздание с вылетом. Василий Иванович Раков сам был очень пунктуальным во всем и требовал этого от подчиненных.
      Тренировочные полеты закончились. Полк был готов выполнять боевые задания.
      И вот в один из сентябрьских дней из штаба дивизии поступили данные воздушной разведки. В порту Либава появилась большая группа транспортов и боевых кораблей.
      Утром мы совершили первый налет на этот порт. Зенитная артиллерия противника встретила нас мощным огнем. Даже над Коткой мы ни разу не попадали под такой ураганный обстрел. И все-таки мы пробились к цели и выполнили поставленную задачу. Два транспорта и три подводные лодки были потоплены, многие портовые сооружения разрушены.
      Но и мы потеряли три экипажа.
      После посадки всех командиров и штурманов эскадрилий пригласили на КП. Приняв доклады о выполнении задания, гвардии полковник В. И. Раков предупредил:
      - Все данные передайте начальнику штаба. Никуда не расходиться. Есть дело.
      Гвардии майор Б. М. Смирнов фиксировал результаты боевого вылета. Мы доложили ему, где расположены зенитные батареи врага, где находились корабли, куда были сброшены бомбы. Все наши сведения он потом уточнит по контрольным аэрофотоснимкам и данным дополнительной воздушной разведки.
      - Как понравился костерчик над Либавой? - спросил у меня штурман гвардии старший лейтенант М. Г. Губанов, когда мы вышли от начальника штаба.
      - Мощный огонь! - ответил я.
      - Это тебе не Котка, - добавил гвардии старший лейтенант Ю. А. Кожевников. - Видно, со всего фронта стянули сюда пушки.
      Противовоздушная оборона Либавы была действительно мощной. Она насчитывала около семнадцати батарей среднего калибра и более двенадцати батарей зенитных автоматов. Немалую силу представляла и корабельная артиллерия. Кроме того, для защиты порта немецко-фашистское командование привлекло своих лучших летчиков-истребителей.
      К нам подошел гвардии полковник В. И. Раков.
      - Нужно, - сказал он, - вместе поискать, где у них слабина, подумать, как лучше преодолеть такую мощную завесу огня. Ведь нам не раз еще придется летать на Либаву.
      - Каждый экипаж должен точно знать места расположения зениток, заметил Губанов. - Надо обходить их, а не лезть напропалую.
      - И увеличить высоту, - добавил гвардии старший лейтенант Ю. А. Кожевников.
      - Грамотно маневрировать в зоне огня, - вставил гвардии капитан А. И. Барский.
      - Не торопитесь с выводами, - перебил их Раков. - Хорошенько подумайте. Сегодня подробно поговорим об этом. А сейчас время обеда, не задерживайтесь.
      После обеда мы с Губановым направились в свою эскадрилью. Вдоль дорожки стояли наши "пешки", возле которых хлопотали механики и вооруженцы.
      Встретивший нас адъютант эскадрильи сообщил:
      - Получен приказ о повторном вылете на Либаву. Бомбовая нагрузка прежняя. Я дал распоряжение готовить самолеты.
      Вошли в эскадрильский домик.
      - Вот и не успели ничего обсудить с командиром полка, - сказал я Губанову. - Как пойдем в этот раз?
      Губанов взял листок бумаги и стал набрасывать боевой порядок.
      - На фланге нужно поставить наиболее подготовленных летчиков с опытными воздушными стрелками, - прикидывал он.
      - Правильно, - согласился я. - Это позволит лучше держать строй и легче маневрировать при необходимости. В зоне зенитного огня будет шире рассредоточиваться, а если появятся вражеские истребители - снова смыкаться.
      Зазвонил телефон. Я снял трубку и услышал голос командира полка. Раков уточнял детали предстоящего полета.
      - Штурман, готовь прицельные данные, - сказал я Губанову, передавая ему листок с указаниями Ракова. А адъютанту эскадрильи приказал собрать летный состав.
      Давая экипажам предполетные указания, я всячески старался сохранять спокойствие. Но видимо, голос выдал мое внутреннее волнение. И это вполне естественно. Ведь нам снова предстояло лететь туда, откуда сегодня не вернулись три экипажа, девять наших боевых товарищей. Очень важно, конечно, как можно точнее и детальнее поставить боевую задачу. Но не менее значимо иметь также ясное представление о настроении людей, знать, что у них теперь главное: мужество и сознание долга или осторожность, граничащая с боязнью.
      Всматриваясь в серьезные, даже несколько суровые лица подчиненных, я хорошо понимал их настроение. Они жили думами о предстоящем полете, мысленно уже находились там, над коварной целью, хотя Либава была за двести сорок километров от нас. Каждый авиатор был полон непреклонной решимости выполнить поставленную задачу.
      Полк вылетел на задание четырьмя девятками. Первую из них вел дважды Герой Советского Союза гвардии полковник В. И. Раков. Я со своей эскадрильей находился справа. Нас прикрывало около полусотни "яков". Они шли двумя ярусами, как бы полукольцами окружая пикировщиков. Небо было безоблачным, заходящее солнце слепило глаза. Почти весь маршрут полета, рассчитанный на сорок минут, проходил над территорией, занятой противником.
      Вот и заданный район. Береговую черту мы пересекли южнее Либавы, затем круто развернулись и вышли к порту со стороны моря. Однако в этот раз внезапности не удалось достигнуть. Видимо, гитлеровцы давно заметили армаду приближающихся самолетов. В воздухе появились первые разрывы снарядов, правда беспорядочные. Потом вражеские зенитчики стали бить точнее. А когда мы оказались над целью, небо вокруг нас буквально закипело. Несколько грязно-серых шапок появилось рядом с самолетом ведущего, он качнулся влево. Однако Раков, выровняв машину, продолжал вести ее к намеченной цели.
      В порту скопилось множество крупных транспортов.
      Они стояли группами и поодиночке. На них я и повел свою эскадрилью. Губанов, прильнув к оптическому прицелу, выбирал объект для атаки.
      - Прямо по курсу торговая гавань, у причала несколько транспортов, доложил он.
      - Вижу, цель подходящая.
      - Бьем по транспортам, которые у стенки, - предложил Губанов.
      - Есть!
      Ожидая момента перехода в пикирование, ведомые, как и было условлено перед вылетом, прижались ближе ко мне. Прошло еще около десяти томительных секунд, и штурман скомандовал: "Пошел!"
      Я перевел машину в крутое пике. За мной последовали ведомые. Девятка с воем понеслась к земле. Теперь главное - поймать в перекрестье корабль. Пора! Нажал боевую кнопку. Бомбовый груз сбросили и ведомые. Облегченные "Петляковы" послушно вышли из пике. Строй девятки не нарушился. Мельком взглянув вниз, я увидел у причала султаны взрывов: бомбы точно накрыли стоявшие там транспорты.
      В это время ниже моего самолета встречно-пересекающимся курсом проскочила четверка "фокке-вульфов". Желто-зеленые камуфлированные фюзеляжи едва просматривались на фоне осеннего леса. "Хитрят, мерзавцы", - подумал я и предупредил экипажи:
      - Смотрите в оба, носятся "фоккеры". Неожиданно воздушный стрелок-радист гвардии старший сержант В. А. Романов скомандовал:
      - Справа атака. Маневр!
      Почти машинально я отжал штурвал и резко дал правую ногу. Самолет заскользил влево, и пучок трасс, метнувшийся от "фокке-вульфа", пронесся справа. Обратными действиями рулей я тут же возвратил самолет в прежнее положение.
      "Вовремя скомандовал стрелок, - подумал я. - Запоздай он на секунду, и все могло бы кончиться печально для нас".
      Новая группа вражеских истребителей атаковала девятку В. И. Ракова. Четверками и парами они врезались в строй "пешек", пытаясь расколоть его. Рев моторов, стрекот крупнокалиберных пулеметов и перестук авиационных пушек слились в сплошной гул.
      - "Фоккеры" сзади слева, - предупредил меня штурман Губанов.
      Я быстро повернул голову и увидел, что четыре "фоккера" уже заходят в атаку. "Где же наши "яки"? - подумал со злостью. Но, взглянув вверх, заметил, что они ведут бой с фашистами в верхнем ярусе. Впрочем, один из наших истребителей понял, что мне грозит опасность. Перевернувшись на спину, он стремительно свалился на "фоккера", пристроившегося мне в хвост. Тот резко взмыл вверх, пытаясь оторваться. Но это ему не удалось. Тогда фашист сделал переворот и провалился вниз. "Як" - за ним. Развив максимальную скорость, наш истребитель настиг "фоккера" и дал короткую пулеметную очередь. У того из-под плоскости сразу же подвалил густой дым. "Як" дал еще одну очередь. "Фокке-вульф" опустил нос и, охваченный пламенем, понесся к земле. А наш истребитель, убедившись, что с врагом покончено, снова рванулся в верхний ярус, где его товарищи вели неравный воздушный бой.
      Через некоторое время в хвост моего самолета стали заходить еще два "фокке-вульфа". Я напряг все внимание, ожидая команды штурмана на маневр. Но Губанов молчал. Он знал, что преждевременно маневрировать бесполезно. Как только вражеские истребители приблизились ко мне на дистанцию, выгодную для стрельбы, штурман открыл по ним огонь, а мне скомандовал:
      - Маневр!
      И снова огненные трассы, выпущенные фашистами, пронеслись мимо. Наши истребители вынуждены были только отгонять "фокке-вульфов" и сразу же возвращаться к бомбардировщикам, чтобы не оставить нас без прикрытия.
      Вот один из "фоккеров" снизу устремился к самолету Ракова. Штурман гвардии майор С. С. Давыдов был начеку. Меткой очередью он прошил желтое брюхо фашиста. Тот вспыхнул и, словно факел, беспорядочно полетел вниз.
      "Фокке-вульфы" атаковали яростно то сверху, то снизу. Наши экипажи успешно отбивались, и все-таки фашистам удалось поразить самолет моего ведомого гвардии младшего лейтенанта Е. А. Чиркова. "Пешка" резко снизила скорость, задымила и пошла к земле.
      Напряжение боя не ослабевало, воздушная обстановка менялась с калейдоскопической быстротой. Не успел я проводить взглядом падающую машину Чиркова, как нас опять атаковала пара "фокке-вульфов". Резким маневром я ушел из-под удара, но тут же почувствовал, что огонь моего стрелка-радиста внезапно оборвался.
      - Романов! Вася! - позвал я его, но ответа не получил. Молчал и его пулемет...
      - Миша! Романов молчит, - предупредил я штурмана. - Следи сам за нижней полусферой.
      Надо мной, едва не задев кабину, пронеслись два "яка". На душе полегчало. Но противник по-прежнему имел большое численное превосходство, и его атаки не прекращались.
      Очевидно заметив, что пулемет стрелка-радиста на моем самолете умолк, вражеский истребитель атаковал нас снизу. По команде штурмана я сманеврировал и успел уклониться от огненной трассы, но, как назло, угодил под пули другого "фокке-вульфа", наседавшего сверху. Внезапный треск заставил меня повернуться вправо. То, что я увидел, привело меня в ужас: Губанов безжизненно лежал на полу кабины. В его плексигласовом фонаре зияла дыра.
      - Что с тобой, Миша?! - крикнул я в отчаянии.
      - Готов я, Андрюха, - тихо простонал штурман.
      Пулеметная очередь прошила ему левый бок, а в лицо впились десятки осколков разбитого фонаря.
      - Крепись, Миша, дотянем! - старался я успокоить штурмана, хотя сам сомневался в этом. До линии фронта оставалось еще более сотни километров.
      Последний пулемет на самолете замолчал. Раненый Губанов лежал на полу с закрытыми глазами. Не стрелял и не отвечал на запросы стрелок-радист Романов. Осматриваясь, я повернулся влево и даже вздрогнул от неожиданности: на меня снова мчались два "фокке-вульфа", быстро увеличиваясь в размерах. Я резко взял штурвал на себя и в тот же миг ощутил тупые удары в голову и в левую ногу. Циферблаты приборов разошлись перед глазами, и вместо них поплыли желтые круги... Через мгновение я пришел в себя и осмотрелся. Моторы по-прежнему работали ритмично - значит, машина была в порядке.
      Основной огонь вражеских истребителей пришелся не по мне, а по моему левому ведомому гвардии старшему лейтенанту П. И. Ржевскому. Его самолет задымил, пошел на снижение и вскоре скрылся из виду. Я остался без ведомых. Прикрывавшие нас "яки", скованные боем, тоже оказались в стороне и сзади. Что делать? Нервы напряглись до предела. Теперь я мог рассчитывать только на собственные маневры и на помощь товарищей. И эта подмога пришла - гвардии лейтенанты С. М. Сухинин и И. А. Шестаков приблизились ко мне и заняли места сбитых ведомых. Огнем своих пулеметов они прикрывали меня с двух сторон.
      "Молодцы, ребята, спасибо вам", - мысленно благодарил я летчиков.
      Атаки вражеских истребителей прекратились. Появилась надежда на спасение.
      После спада нервного напряжения раны заныли сильнее. В голове шумело. Из-под шлемофона текла кровь и заливала глаза. Левая нога отяжелела и стала непослушной, в сапоге хлюпала кровь. Посмотрел на штурмана. Он лежал все так же, как и раньше, неподвижно. Я слегка тронул его за плечо и спросил:
      - Как себя чувствуешь, Миша?
      Губанов медленно открыл глаза и тут же, не сказав ни слова, сомкнул веки. Я понял: он в тяжелом состоянии. Надо немедленно садиться. А где? Внизу враги, до нашей территории еще далеко.
      Всей группой мы выскочили на крупный - населенный пункт. Снизу внезапно ударили зенитки. Самолет ведущего гвардии полковника В. И. Ракова качнуло, из-под его левой плоскости потянулась полоска белой эмульсии. "Вероятно, пробили бензобаки", - подумал я. Машина постепенно начала терять высоту, но Василий Иванович, оставаясь в строю, продолжал вести полк на восток, к нашей территории. Хватит ли у него горючего?
      Вот и линия фронта. Рядом пустующий аэродром. Всего несколько дней тому назад отсюда были выбиты гитлеровцы, а наши еще не успели прилететь.
      Взглянул я на Губанова, и, мне показалось, что он шевельнулся.
      - Миша, под нами Шяуляй. Будем садиться, - предупредил я штурмана, а сам подумал: "Выпустились бы только шасси... Если садиться на брюхо, Губанов погибнет".
      В это время Раков тоже развернулся и направил свой самолет к аэродрому. За ним тянулась белая полоса распыленного бензина. Резким нырком вниз я вышел из строя и вслед за ведущим пошел на посадку. Перевел рычаг шасси на "выпуск". Загорелись зеленые лампочки - шасси вышли.
      Поврежденный самолет Ракова уже катился по земле, как вдруг стал отклоняться вправо, разворачиваться и описывать спираль. Потом, потеряв скорость, попрыгал на кочках и остановился. Шасси выдержали.
      "Смогут ли здесь оказать Михаилу помощь?" - тревожился я. Но выбора не было. Пока я буду лететь до своей базы, штурман может скончаться. Снижаясь, подвел машину к земле. Она грубо коснулась колесами летного поля, но покатилась устойчиво. Я подрулил к бомбардировщику Ракова и встал рядом с ним. А к нам поперек летного поля уже мчался автостартер автомашина-полуторка, специально оборудованная для запуска двигателей. Значит, здесь есть люди!
      Я выключил моторы и внезапно почувствовал слабость. Во рту пересохло, томила жажда. Подъехавшие на автостартере солдаты сняли раненого Губанова, помогли выбраться из самолета мне и извлекли из третьей кабины воздушного стрелка-радиста. Василий Романов был мертв. В голову ему угодил снаряд пушки фашистского истребителя.
      - Прощай, Вася! - тихо прошептал я. - Прощай, дорогой друг, ты до конца выполнил свой долг.
      Губанов лежал на земле с закрытыми глазами. В его теле едва теплилась жизнь. Я присел рядом, вытянув раненую ногу.
      Нас уложили в кузов автостартера. К борту машины подошли Раков, Давыдов и Костромцов.
      - Сейчас вам окажут помощь. Поправляйтесь, скоро заберем вас, - твердо сказал Василий Иванович, и автомашина тронулась. Через несколько минут она остановилась на окраине аэродрома, у небольшого домика. Нас внесли в маленькую комнату. Молча лежал я на носилках и заново переживал случившееся.
      Нет в живых Романова, замечательного товарища, храброго воздушного воина. Много провел он победных боев в ленинградском небе, сначала летал с Григорием Пасынковым, а потом в составе моего экипажа. Василий лично сбил три вражеских истребителя я много раз спасал экипаж от верной гибели. Век его не забудем!
      После оглушающего шума моторов и трескотни пулеметов наступили покой и тишина. Перед глазами вставали картины недавнего воздушного боя. Снова, как наяву, видел я диски вращающихся винтов, шапки разрывов, черные кресты "фокке-вульфов" и падающие самолеты.
      За дверью послышались шаги и громкие голоса. В комнату вошли четверо: двое мужчин и две женщины с коптилками в руках.
      Они осмотрели наши раны, и один из них сказал:
      - Готовьте обоих к операции.
      Вскоре в комнате появились два стола, белые простыни, хирургические инструменты, фонарь "летучая мышь".
      - Ну-с, батенька, начнем с вас, - сказал хирург, наклоняясь ко мне.
      - Доктор, ему тяжелее, оперируйте сначала штурмана. А я потерплю, попросил я хирурга.
      Губанова положили на стол, закрыли простыней и при свете фонаря начали делать операцию.
      Наконец хирург отошел от стола, и Михаила унесли.
      - Как у него, доктор? - не вытерпел я.
      - Все хорошо.
      Такой ответ хирурга несколько озадачил меня. Что бы это значило? И Миша за время операции ни разу не вздохнул, не крикнул.
      - Ему совсем плохо? Так, доктор? - допытывался я.
      - Ничего страшного... Теперь займемся вами.
      Сначала мне обработали рану на голове: срезали запекшиеся кровью волосы, очистили от мелких осколков, промыли, чем-то присыпали и забинтовали. С ногой хирургу пришлось возиться дольше. Я чувствовал, как разрезали рану, кололи, давили, зашивали... Наконец, хирург наклонился ко мне и, показывая какой-то предмет, сказал:
      - Вот ваша судьба.
      При тусклом свете фонаря я рассмотрел в руке доктора окровавленную пулю, которую он извлек из моей раны.
      - Возьмите на память, - протянул он мне холодный кусок металла.
      Меня уложили в кровать, приготовленную рядом с Губановым.
      Все тревоги остались позади: теперь время - наш исцелитель...
      Заживали раны. Однажды дверь распахнулась и в палату вбежал полковой врач гвардии капитан медслужбы С. И. Тарасов.
      - Собирайтесь, приехал за вами. Я перевезу вас в свой лазарет, - сказал он после теплого приветствия.
      Семидесятикилометровый путь в санитарной машине по фронтовым дорогам явился тяжелым испытанием для наших ран. И все же мы были рады этому переезду - здесь был рядом аэродром, родной полк. Вечерами нас навещали боевые друзья, которые, засиживаясь допоздна у коек, рассказывали полковые новости.
      Как хочется жить!
      Мы подъезжали к. аэродрому, где нас ждал самолет с красным крестом, чтобы отвезти Губанова и меня в ленинградский госпиталь: раны еще не затянулись. Перед отлетом хотелось повидаться с однополчанами, узнать последние новости.
      Но мы опоздали. Друзья уже уходили в полет. "Петляковы" один за другим поднимались в воздух. В считанные минуты аэродром опустел. Полк ушел бомбить Либаву. На земле остались лишь механики и вооруженны.
      Вскоре с востока появился одиночный Пе-2. Энергично развернувшись, он круто спланировал и приземлился точно у посадочного "Т". В манере садиться было что-то знакомое. Когда машина зарулила на стоянку и из ее кабины вышел летчик, я обомлел от удивления. Это был Харитон Сохиев!
      - Здорово, мушкетеры! - крикнул он, улыбаясь.
      - Харитоша, ты ли это?
      С тех пор как он уехал из блокадного Ленинграда в учебный запасной авиаполк, прошел почти год.
      - Как ты сюда попал? - спросил я у друга.
      - На подмогу к вам прилетел. Уж больно долго вы с немцами возитесь, как всегда, отшутился Сохиев.
      - Значит, в нашем полку прибыло! - искренне обрадовался я.
      - А что случилось с тобой? - сочувственно посмотрел он на мои костыли.
      - Пустяки. Скоро отброшу их, - как можно бодрее ответил я, а сам подумал: нет, видно, не скоро такое будет.
      Сохиев рассказал, как тосковал он по родному полку, как писал рапорты командованию с просьбой направить его на фронт и все-таки добился своего. Слушая друга, я невольно всматривался в его черты и думал, как здорово же он изменился за этот год. Теперь, отрастив пышную черную бороду и закрученные кверху усы, он уже не казался юношей. Лишь горящие, озорные глаза да неиссякаемый юмор выдавали в нем прежнего Харитошу.
      - А бороду зачем отпустил? - не удержался я от вопроса.
      - На страх врагам! - весело ответил Харитон под дружный смех стоявших рядом друзей.
      - Идут! - выпалил до этого молчавший Тарасов, всматриваясь в западную часть горизонта.
      Над аэродромом появилась группа "Петляковых" в сопровождении истребителей. Заметив, что строй самолетов очень неровный, мы встревожились.
      - Что-то неладное произошло, - сказал Губанов. Когда все "пешки" произвели посадку и зарулили на свои места, четыре стоянки оказались пустыми. Среди не вернувшихся с задания был и командир третьей эскадрильи Юрий Кожевников.
      - Скажите, что с ним случилось? - спрашивал то у одного, то у другого летчика механик Донцов.
      Все еще не остывшие от возбуждения авиаторы высказывали на этот счет разные предположения. Одни утверждали, что видели, как во время зенитного обстрела загорелась левая плоскость его самолета, и что он упал в озеро возле Либавы. Другие говорили, будто его машина при выходе из пике перевернулась, а он успел выброситься с парашютом. Третьи возражали против этого, заявляя, что Кожевников после пикирования резко ушел влево и скрылся из наблюдения...
      Врач гвардии капитан медицинской службы С. И. Тарасов стал поторапливать нас. Мы сели в санитарный самолет и улетели. Правду об экипаже Кожевникова я узнал лишь через две недели, когда получил письмо от Сохиева. Вот о чем сообщил мне Харитоша.
      "Петляковы" находились над целью, когда появились вражеские истребители. Кожевников передал ведомым: "Держитесь плотнее!" - и первым пошел в атаку. При выходе из пикирования ведомые немного отстали от него, поскольку с запозданием убрали тормозные решетки. Этим сразу же воспользовались два "мессершмитта". Вырвавшийся вперед самолет Кожевникова они атаковали снизу. Штурман гвардии старший лейтенант В. И. Мельников и воздушный стрелок-радист гвардии старший сержант Н. А. Сазонов отбили первое нападение фашистов. Но вскоре они навалились на "пешку" сверху. Две атаки последовали одна за другой. Наших истребителей рядом не оказалось. Первые две девятки "Петляковых" находились далеко впереди, а ведомые Кожевникова еще больше отстали. Отбивая атаку в одиночку, Сазонову удалось поджечь один "мессер". Он задымил и пошел к земле.
      - Падаешь, мерзавец! Туда тебе и дорога, - зло бросил ему вдогонку стрелок-радист Сазонов.
      В этот момент второй "мессершмитт" дал короткую очередь с дальней дистанции. Она угодила в левую плоскость и бензобак. За бомбардировщиком потянулся едва различимый белесый след - из бензобака вытекал бензин. Фашист, видимо, решил добить его. Он зашел сзади и, прикрываясь шайбой хвостового оперения "пешки", открыл огонь. Фонарь кабины затрещал, десятки мелких осколков плексигласа хлестнули по Мельникову. Лицо его залилось кровью, правая раненая рука начала слабеть. Напрягая волю, штурман стоя продолжал стрелять по атакующим истребителям. Но силы покидали его, и вскоре пулемет замолчал. Ноги у него подкосились, и он свалился на пол кабины. Теперь у летчика вся надежда была на Сазонова. Чтобы облегчить его действия, Кожевников резким пикированием перешел на бреющий полет. Вражеский истребитель, видимо, решил, что пикировщик сбит, и прекратил преследование.
      Не увеличивая высоты, летчик повел подбитую машину на восток. Пролетая над шоссейной дорогой, увидел колонну автомашин противника. Сердце его не выдержало. Он подвернул машину и ударил по фашистам из носовых пулеметов. Увлекшись атакой, Кожевников лишь в последний момент заметил внезапно выросшую впереди возвышенность. Потянув штурвал на себя, он перескочил ее и очутился вдруг на высоте около трехсот метров.
      И сразу же по нему открыли огонь неприятельские зенитчики. Самолет вдруг сильно тряхнуло, и через некоторое время загорелся центроплан.
      - Командир, я ничего не вижу! - закричал Сазонов. Черный дым заполнил его кабину и мутной пеленой застлал глаза. Он не только мешал вести наблюдение за воздухом, но и вызывал удушье.
      Летчик тоже оказался в критическом положении. Снарядом перебило элероны правой плоскости, и самолет стал плохо управляем. Кожевников искал выход. "Пока машина не взорвалась, нужно ее покинуть", - мелькнула у него мысль. Но он тут же отверг такое решение. Ведь Мельников ранен в руку и не сумеет раскрыть парашют. Да и высота мала. Оставался один выход - садиться на территории, занятой противником. Летчик рванул красную ручку, чтобы сбросить фонарь, но он даже не двинулся с места. "Заклинило", - охватила тревога Кожевникова, и он сделал еще одну попытку, но опять безрезультатно.
      - Вася, помоги, если можешь! - крикнул он штурману. Мельников собрал остаток сил, приподнялся и нажал плечом на раму кабины - потоком воздуха фонарь отбросило назад.
      Теперь можно садиться. Но где? Увидев ровное болото, летчик убрал газ, но в последний момент заметил впереди штабеля торфяных кирпичей. Почти машинально он увеличил обороты моторов, и самолет перескочил препятствие. К счастью, за болотом оказалась поляна. Кожевников снова убрал газ. Горящая и плохо управляемая машина грубо плюхнулась на мотогондолы.
      Первым в сознание пришел воздушный стрелок-радист. Выскочив из кабины, он увидел в нескольких метрах от самолета неподвижно лежащего летчика с окровавленным лицом.
      - Живы? Товарищ командир! - бросился к нему Сазонов.
      Кожевников открыл глаза, потом медленно приподнялся на локоть.
      - Жив, - тихо сказал он, - только вот бровь, кажется, рассечена. - И, уже встав на ноги, спросил: - А где Василий?
      - В самолете! - отозвался стрелок-радист.
      Друзья поспешили на помощь к штурману. Языки пламени плясали уже по всему самолету. Не обращая внимания на ожоги, Кожевников и Сазонов подобрались к исковерканной кабине и с трудом вытащили из нее полуживого Мельникова.
      - Командир, пистолет и один сапог остались там. Я мигом, скороговоркой бросил Сазонов и побежал к самолету.
      - Назад! - решительным окриком остановил его Кожевников. - Взорвешься вместе с машиной! - И уже тихо добавил: - Бери Василия, надо поскорее уходить отсюда.
      Сазонов взвалил штурмана на спину и, поддерживаемый командиром, быстро зашагал к лесу. Вскоре позади их раздался взрыв, разметав в стороны горящие обломки бомбардировщика.
      Укрывшись в лесу, друзья положили Мельникова на спину и начали приводить его в чувство. Они делали ему искусственное дыхание, терли грудь и виски. Медленно, очень медленно возвращалось сознание к штурману. Даже открыв глаза, он долго не мог узнать своих боевых друзей.
      - Что болит, Вася? - спросил у него Кожевников.
      - Голова... рука... - тихо простонал Мельников.
      - Потерпи, сейчас перевяжем раны.
      С поляны донесся шум голосов. Взглянув туда, где догорали остатки самолета, командир экипажа увидел группу солдат.
      - Немцы, - с тревогой произнес он. - Будем драться!
      Завязалась перестрелка. Кожевников насчитал двенадцать гитлеровцев. Все они были вооружены автоматами. А трое наших авиаторов располагали всего двумя пистолетами.
      - Экономить патроны. Подпускать как можно ближе и бить только наверняка, - приказал Кожевников.
      Фашисты стали окружать советский экипаж, рассчитывая, видимо, захватить его живым.. Смельчаки залегли в ложбине у толстого дерева и, подпустив фашистов метров на тридцать, открыли огонь. Четыре гитлеровца остались лежать убитыми, а остальные продолжали ползти вперед.
      - Рус, сдавайсь, капут! - орали они на ломаном русском языке.
      Внезапно Сазонов вскрикнул.
      - Что с тобой? - спросил у него командир.
      - Ранило... в бедро, - тихо отозвался стрелок-радист. Продолжая отстреливаться, Кожевников убил еще двух гитлеровцев. Однако остальные подползали все ближе.