Глава 1,

На сходе с моста застыл человек. Невзрачный, в потертом сером плаще и видавшей виды шляпе. Был он не велик ростом, но и не мал. Какой-то весь из себя средний, неприметный. Такого увидишь и враз позабудешь.

Человек долго смотрел вслед Степану. Словно что-то прикидывал. Когда тот пропал из виду, человек развернулся и пошел по мосту.

Дойдя примерно до середины, остановился, прильнул к перилам. Несколько через них перегнулся.

— Я нашел, повелитель, — прокаркал он в темноту, — дело за малым…

Лицо незнакомца исказила судорожная кривая улыбка:

— Загляни мне в глаза, повелитель. Ты сам увидишь…

Одна сменяя другую, картины заполняли огромные, как у ночной птицы, его зрачки…

Было за полночь. Накрапывал дождь — обычная питерская погода, особенно осенью.

Частника решил не брать — хотелось проветриться. Юбилей лучшего друга — дело нешуточное…

Через Дворцовый мост — на одноименную площадь, а там дворами до Конюшенной, и — дома…

Аккурат на сходе с моста расположилась мордастого вида компания. Трое рослых парней в кожаных куртках и страшенная девица с мешками под глазами и перевернутым распятием на груди. Страшенная лузгала семечки, сплевывая шелуху на мокрый асфальт. Рядом с компанией застыли три мотоцикла с вычурно изогнутыми рулями, с эпатажными клаксонами; на руле одного из «железных коней» за кожаный ремешок была подвешена фашистская каска.

Мимо пройти не удалось.

— О-о-опа! — Один из «заклепанных» толкнул Степана в грудь. — Они гуляють!

Заржали. Девица презрительно сплюнула.

Странные ребята. Вроде не наркоманы, но и не местная шпана. Если бы хотели разжиться имуществом, то действовали бы иначе — били сразу и по голове. Для развеселых же гуляк — слишком угрюмы и немногословны. Будто работают… Может, кто из богатеньких недругов решил Степана «поучить»?

— Огоньку не найдется?

— Ты бы еще спросил, как пройти в библиотеку, — поморщился Степан.

Парень опешил. А когда очнулся, картинно выругался и прыгнул вперед, метя коленом ниже пояса.

Белбородко отследил движение в зародыше — по перемещению бедер — и просто чуть отошел. Конечно, можно поработать кулаками. Бог силушкой не обидел, да и навыки рукопашника кой-какие имеются. Но, во-первых, все-таки их трое, точнее — четверо. А во-вторых, профессия обязывает…

Чтобы не разочаровывать компанию, принял боевую стойку — правая нога чуть подсогнута, левая — почти прямая, руки напротив центра, ладони открыты.

Парень в ответ нагло ухмыльнулся:

— Ну давай, потолкаемся! — Картинно пританцовывая, двинулся на Степана…

Тот ушел от очередного удара. Это было не сложно — парень бил залихватски, широко разбрасывая руки. Но вместо того чтобы контратаковать, Степан вдруг по-волчьи ощерился. Упал на четвереньки, пожертвовав джинсами, и закатил глаза на луну. Завыл. Причем выдал не стилизованное «у-у-у…», а раскатистый, с коленцами и переливами, настоящий волчий вой…

Разрыв стереотипа сработал[1].

Нападавший до того опешил, что шарахнулся назад.

Степан медленно поднялся. Точнее сказать, восстал, как труп из могилы. И, надвинувшись на главаря, прошипел:

— Хочеш-ш-шь, порчу напущ-щу, мож-жно… Парень остолбенел.

— Прокляну, в церкви не отмолиш-шь, киш-ш-ки за-ж-жмутся. Мо-ж-жно!

Никогда Степан не видел, чтобы человек бледнел так стремительно.

Мощный, басовитый, бровастый Степан и в мирное время производил довольно зловещее впечатление, а уж теперь…

— Да ну его на… Колян. Придурок какой-то!

— Накажу, черви сожрут! Мо-ж-жно… — прошипел Степан и, раздвинув группу поддержки на манер ледокола, спокойно пошел на Дворцовую — под защиту родной милиции.

Расчет оказался верным.

За спиной раздался незатейливый мат, загрохотали моторы. Мотоциклы помчались прочь.

Незаметный человек в сером плаще еще долго смотрел вслед Степану…

Глава 2,

На следующий день Степан, по обыкновению, находился в офисе. На улице творилось черт знает что: завывал ветер, не переставая лил дождь. Ни один нормальный человек в такую погоду из дома не вылезет. Степан бы уж точно не вылез. Но клиент шел косяком, как атлантическая селедка, потому как нормальностью не отличался. Белбородко жутко хотелось поскорее закончить рабочий день и пойти в какое-нибудь более приятное местечко. Но сие было несбыточно, ибо, как говорится, ковать нужно, пока горячо. Все, что позволил себе, — полчаса на кофе и бутерброды. Как же здорово вот так сидеть, смотреть в окно и жевать булку с сыром… И чтобы никто не лез с идиотскими просьбами…

— Степан Васильевич, к вам посетитель, — вдруг пропел девичий голос из динамика громкой связи.

— Хорошо, Анюта, пусть войдет. — Перерыв закончился.

Степан извлек из стола «Молот ведьм» с жутковатого вида демоном, оттисненным на кожаном переплете, положил перед собой. Имидж следует поддерживать. Бизнес… Наскоро дожевал бутерброд, проглотил успевший подостыть кофе и спрятал кружку в ящик стола.

В дверь нерешительно постучали.

Поправил на груди тяжелый бронзовый крест, застегнул верхнюю пуговицу расшитой магическими рунами рубахи. Прогремел:

— Войди, кто бы ты ни был! — Намек на то, что войти может не только человек.

Мысленно представил свое лицо — давний, испытанный метод — и стер с него остатки любезности.

Долой цивилизованность! Долой компромиссы! С той силой, которую он представляет, не шутят. По крайней мере, у клиента должно сложиться именно такое впечатление…

Дверь отворилась. Полный, лысоватый, с бегающими глазками вошедший сразу не понравился Степану. Было в толстяке что-то неприятное, пугающее. И более всего отталкивала улыбка — паралитически-кривая. Незнакомец улыбался лишь правой половиной лица. Левая же оставалась совершенно мертвой.

Господин то и дело оправлял дорогой, но запущенный пиджак мышиного цвета, отчего одна рука его постоянно двигалась. В другой он держал дешевый дипломат.

— Никлай Петрвич Кукшин, — проглатывая гласные, отрекомендовался господин, — а вы, верно, тот смый… спцлист по магии. Мне вас рекомендовали…

«Денек!.. — подумал Степан. — С самого утра сплошные юродивые».

Довольно неприветливо произнес:

— Располагайтесь.

Господин боязливо опустился в кресло напротив, промокнул платочком выступивший на лбу пот. Степан вопросительно посмотрел на посетителя.

— Мне творили, вы клдун каких поискать, ведь так? — дребезжащим голосом проговорил тот.

Степан едва заметно кивнул. Хрустнул костяшками пальцев:

— Чем могу?

— Слвненько, слвненько. А у мня к вам дельце. Как раз по ваши части.

Степан угрюмо молчал.

— Дельце, Степн Василч, — уже с некоторым нажимом проговорил посетитель. — Только вы способны помчь! За вознграждение, размеется…

Господин вдруг осекся и, по-собачьи наклонив голову, взглянул в глаза колдуну, видимо, ища в них понимания и сочувствия. Таковых не обнаружилось.

— У меня есть деньги, — залепетал незнакомец, — я заплчу, сколько нужно, только скжите…

«Шиз, — заключил Степан, — и, что значительно хуже, денег у шиза никаких нет. Последнее есть факт определяющий — гнать надо…» Подобные клиенты обычно попадались один-два на день. Но сегодня, видно, в «Скворцова-Степанова» объявили амнистию, или решетки на окнах прохудились…

Степан припомнил последнюю рекламу. Кажется, ничего не менял… По два объявления в «Рекламу-Шанс» и «Из рук в руки» со стандартным текстом: «Потомственный колдун высшей категории избавит от порчи, сглаза и венца безбрачия. Древнеславянская магия! Конфиденциальность, корректность, рассрочка оплаты гарантированы». Еще одно — в бесплатную газетенку с лаконичным названием «Колдун». Вроде все как обычно. Но ведь где-то перекосило?!

Впрочем, этот посетитель чем-то отличался от завсегдатаев дурки. Нет, не логически связной речью — многие психотики вполне членораздельно мыслят и излагают (уж Степан их навидался, когда за гроши работал психотерапевтом в психоневрологическом диспансере). Отличался чем-то другим, едва уловимым. Каким-то несоответствием, между страхом и навязчивостью, что ли…

«Да какое мне дело, псих, не псих… — подумал Степан. — Не лечиться болезный пришел. За чудом. Чудо же шибко дорого стоит. А у него за душой только бутылка, ну или таблетки какие-нибудь…»

Пообещав себе впредь внимательней относиться к PR, Степан обернулся на икону, висевшую в красном углу, и, осенив себя двуперстным, старообрядческим крестом, роковито произнес:

— Не я, Отец наш Небесный помочь только может. Я лишь проводник воли Господней. Буде Его воля, то и без меня, грешного, дело твое сладится. А без Божьего благоволения и я не помогу. Ступай с миром.

И замолчал, вперив тяжелый немигающий взгляд в лицо неприятного гостя. Но Николай Петрович совета не принял.

— Уже, уже… — забормотал он. — Воля будет, увжаемый Степи Васльч, не сомневайтесь. На храм пожертвовал. — Он принялся возиться с замком пузатого дипломата. Замок не поддавался. — Только душу, душу не забирайте! Я уж лучше деньгми…

Мелово-бледное лицо, окаймленное бородой, буйная шевелюра, пронизывающий твердый взгляд и внушительные габариты придавали Степану сходство с древнеславянским верховным богом Перуном, спорить с которым отваживались немногие. Но Николай Петрович осмелился. Впрочем, ничего удивительного — психотики — народ упертый. Благоприятное разрешение своего вопроса Николай Петрович, очевидно, связывал с содержимым дипломата, отчего оный люто терзал.

Степан с недоумением наблюдал, как его стол превращается в настоящую свалку. Первым появился станок «Жиллетт», за ним — несколько кассет к нему, пена для бритья, перочинный нож, две банки тушенки, фляга из нержавеющей стали. Все это безобразие накрыла старая замасленная газета…

— Не могли бы вы, наконец, объяснить, что все это значит? — не выдержал Белбородко.

— Извните, извните, — промямлил посетитель и протянул Степану конверт, изъятый с самого дна. — Это вам, аванс, так скзать.

— Но я же вам, батенька, уже говорил… — от удивления выходя из образа, произнес Степан.

— Всего лишь треть от общей суммы… Да вы только взгляните… Квартиру продал…

Степан нехотя распечатал конверт. Тугая пачка стодолларовых банкнот легла в ладонь.

— Только действовать надо как мжно бстрее… Поездом до Новосокольников, а там на подкидыше… Лучше бы прямо сгодня. Хотя вам, конечно, необходимо пдгтовиться к дороге… Это у меня доржные прнадлежности при себе, зарнее побеспокоился, так скзать…

Перспектива срываться с места нисколько Степану не улыбалась. К тому же клиент вызывал множество сомнений. Но оплата… Она превосходила все мыслимые ожидания.

«Нюх теряешь, — подумал Степан, — чуть новую тачку не проворонил. Накажу-у-у… Пользовать беднягу следует, а ты — сразу гнать. Страш-ш-шно накаж-жу… Чудеса, их есть у меня. Вот только ехать действительно придется сегодня. А то завтра приступ окончится, и прощайте, денежки…»

— Возможно, я помогу тебе! — наконец пробасил Степан. — Чего ты хочешь?

— Одну минточку.

Посетитель взял газету, раскрыл ее на развороте, где печатались хроника и происшествия, и протянул Степану.

— Вот, почитайте.

… «Ведьминым» окрестили поле близ деревни Бугры ее жители. По утверждениям поселян, на нем уже несколько лет пропадают люди. Виноват во всем, как они считают, зачарованный колодец, затягивающий всякого, кто в него посмотрит…

— Я бы хтел, уважаемый Степан Васильевич, чтобы вы нашли мне этот колодец. А там уж я в длгу не останусь.

Лицо Николая Петровича, вернее, левую его половину исказила улыбка, от которой Белбородко стало как-то не по себе. Шрам от сабельного удара, а не улыбка!

Мелькнуло желание выгнать клиента взашей, напутствовав смачным проклятием. Однако профессиональный цинизм взял верх. Терпи, колдун, некромантом будешь!

— Я помогу тебе.

Сабельный шрам вновь перекосил лицо посетителя.

— Я очнь рассчитываю…

Глава 3,

Старенький отечественный джип марки «Нива» то и дело устраивал себе грязевые ванны, в коих урчал и похрюкивал от удовольствия, и с места, разумеется, не двигался. Приходилось толкать. Николай Петрович был оставлен в привокзальной гостинице, чтобы не путался под ногами. Так что Степан пыхтел за двоих.

Условились, что Степан свяжется с ним, как только обнаружит колодец. И чтобы до того уважаемый Николай Петрович в деревню не совался. Место ведь проклятое, к пришлым неласковое. Ему-то, Степану, сделать ничего не сможет, а вот несведущего в колдовстве обывателя вполне способно погубить…

Грунтовка, та, что вела от шоссе до пункта назначения, видно, была готова отдаться лишь трактору «Беларусь» с его огромными колесами. А на «Ниву» ей было плевать с большой буквы «П». Приехали только к вечеру.

С дюжину дворов угнездилось на берегу речушки — вот и вся деревенька. Не видно ни зги. Собаки брешут. Поодаль чернеет лес. Перед ним поле, заросшее ракитником, — бывшая колхозная вотчина.

— Весь день к… — проворчал водила, засовывая денежные знаки в карман штормовки. — Добавить бы, командир…

Не то чтобы денег было мало, скорее, наоборот. Просто устал человек. Хотел отстреляться по-быстрому, а пришлось отрабатывать гонорар.

«Как бы и мне так же не вляпаться, — подумал Степан. — А то буду искать колодец до второго пришествия. План треба. Колдун без плана, что баба без пана».

Степан протянул сотенную.

— Удачи! — хлопнул дверцей водила.

«Нива» поползла по проселочной дороге. Метров через пятьдесят увязла.

Мат, перемат, пресвятая богородица!!! Собачий лай заметался по деревне. Из окна ближайшего дома высунулась недовольная рожа:

— Чего орешь?

— Да машина, чтоб ее…

— А…

Окно захлопнулось. И вновь стало темным. Водила затравленно огляделся:

— Слышь, ну хоть ты помоги, что ли!

Степан неторопливо подошел к «Ниве». Заглянул под колеса.

— Крепко сел… Боюсь, без трактора не выбраться.

— Да где ты — трактора!.. — взорвался водила. — Ночью… Ты хоть попробуй!

Степан честно «попробовал». «Нива» щедро обдала его грязью и закопалась еще глубже.

— Все, абзац! — вынес себе приговор водитель.

— Надо проситься на постой, до утра все равно никого не найдешь. Кстати, меня Степаном зовут.

— Сусанин твоя фамилия, — невесело ухмыльнулся водила. — Ладно, держи «краба». Сам виноват! — Рукопожатие оказалось сухим и жестким. — Серега.

Найти «постой» оказалось непросто.

Сунулись в один дом, в другой. Хозяева как повымерли — не докричишься. Только раза с четвертого послышалось:

— Ну кого там черт принес?

На крыльце возник мужик. В драном ватнике и с кочергой на изготовку. Барбос так и рвется с цепи.

— Хозяин, на ночлег пустишь? — проорал через калитку Степан.

— Да цыц ты, дура, — прикрикнул на собаку мужик, — ишь, разошелся. — Псина пару раз гавкнула для порядку и унялась. — А скока дашь?

— А сколько надо?

— Ну… Много — не мало…

— Литровки беленькой хватит?

Глазки оживились:

— Добавить бы еще пару чекушек… — мечтательно проговорил мужик.

— Идет.

Мужик заподозрил, что продешевил, но продолжать вымогательство, видимо, постеснялся. Обреченно махнул рукой:

— Ладно уж, заходьте, время позднее, — и, не оборачиваясь, добавил: — У нас всякое случается…

В сенях пахло керосином и квашеной капустой. Пасмурно — под потолком засиженная мухами лампочка ватт на сорок, не больше. В углу — газовая плита довольно запущенного вида. Под табуреткой, обмазанной бурым суриком, видимо, оставшимся после покраски дома, бандитского вида котяра терзает рыбешку.

Хозяин отодвинул полог.

— Один я, — как бы извиняясь, сказал он, — моя-то уже года три как… Ну, заходьте, чего стали?

Серега саданулся лбом о низкую притолоку и глухо выругался.

— Кланяться надо, когда в хату входишь, — заметил Степан, — не то суседушка[2] обидится, житья не даст.

Мужик уважительно крякнул:

— Знаешь, что говоришь.

Комната оказалась большой и на удивление светлой. Напротив двери, в левом углу, висела старая икона в серебряном окладе. Казалось, что светло именно от нее, хотя, конечно, причина более прозаична — люстра «городского типа», красующаяся под потолком. На окнах — занавески из цветастого ситца, за ними проглядывает аккуратный тюль. Стол убран белой скатертью. В противоположном от иконы углу — русская печка. В устье дымится горшок с картошкой.

Степан невольно сглотнул слюну и втянул дымок.

— Ну и запахи у тебя…

— Светка приходила, — буркнул хозяин, — падчерица.

Степан распахнул дорожную сумку и извлек две поллитровки «Немироффа». Поставил на стол:

— Это на посидеть, поговорить, ежели не побрезгуешь нашей компанией, конечно. А вот и тебе персональный подарочек, — протянул литровую бутыль «Абсолюта» — в оплату за будущее гостеприимство, как обещал. — Гляди, какая красавица, как слеза.

Мужик замялся:

— Ты это, еще две чекушки обещал…

Степан усмехнулся и достал из сумки пол-литра «Столичной»:

— Уж извини, батя, чекушек не держим, но объем аккурат соответствует.

— Да нам без разницы, в какой таре, — хмыкнул мужик, — хоть в ведро налей!

Хозяин, едва взглянув на «Столичную», засунул бутылку в карман ватника и уважительно принялся разглядывать этикетку «Абсолюта». Вдруг подозрительно посмотрел на Степана и спросил:

— Не паленая?

— Обижаешь, батя! Самая что ни на есть настоящая, а ежели опасаешься, то можно и к кому другому пойти.

— Это я так, на всякий случай, — пробормотал хозяин, нежно поглаживая пузырь. — Вишь, какое дело, давеча мужик у нас один от водяры чуть не помер, вот и сорвалось с языка…

— Ладно, замяли, — поставил точку Степан.

Вскоре на столе появилась рассыпчатая дымящаяся картошка, приправленная укропом и зеленым лучком. К ней соленые огурцы, черный хлеб и совершенно украинский розовый шмат сала. Сели трапезничать. Проглотив сотку, хозяин посветлел. Завязалась беседа.

— Звать-то вас как, парни?

«Парни» представились.

— А меня Семенычем зовите. Да вы берите, берите, не стесняйтесь.

Степан и не стеснялся. Жрать хотелось зверски — с самого утра постился. Серега тоже не тушевался, уплетал с завидным аппетитом.

Вскоре от угощения остались лишь соленые огурцы да початый «Немирофф». Его и продолжили «кушать», впрочем, неоднородно — Степан все больше потчевал, надеясь развязать языки новым знакомым.

— А чего это, батя, — хрумкнул огурцом Степан, — тут про вас в газетах всякое пишут? Читал, небось?

— Да читал уж, — хмыкнул Семеныч. — Отдыхал здесь писака один — девка у него, зазноба, из нашенских. Ну и накропал — злое дело нехитрое. Брехня на букву «хы». — Семеныч опрокинул еще «сто». — Сам посуди, места у нас дикие. Автобус до райцентра, и тот отменили. А ментов так и вовсе не бывает. Мало ли кто пропадет… Однажды вон утопленника выловили, так неделю пролежал на солнышке, пока приехали… Пропадешь тут…

Колодца, конечно, никакого нет, Степан и сам это прекрасно понимал. А вот легенда, вполне возможно, и существует. Услышал журналистик какую побасенку да в газетенку и тиснул. Чем не версия?

— Что это у него на роздыхе творческая силушка поперла ни с того ни с сего?

Мужик хитро сощурился:

— А кто его знает? Городско-ой! К самогону непривычный…

Степан поднес ко рту еще стопку:

— Может, слух какой услышал?..

— Може, и услышал, — Семеныч совсем осовел, — а тебе на кой? Я расскажу, а ты про наши места погань напишешь — лапотниками выставишь.

— Да не переживай ты, батя, — веско сказал Степан, — я этнограф. Собираю легенды и поверья по городам и весям.

— А…

— Легенд у них, что грязи, — подал нетрезвый голос Серега, — уж чего-чего… Говорят, в лесах этих, — водила обвел рукой заключенный в стены горизонт, — язычники в древние времена жили.

— Так они везде в древние времена жили, — улыбнулся Степан.

— Нет, ты послушай! Было у них тут, ну, как его… святилище. Так вот… — Серега глупо хмыкнул: — Ну ни фига себе этнограф, на тебе ж пахать можно!.. Говорят, один главный у них был, типа староста.

— Волхв, — поправил Степан.

— Во, во. — Серега налил, опростал и продолжил рассказ про волхва. — Так он вырезал бабу из дерева, которая оберегала от всего, счастье роду приносила.

— Эта «баба» называется Рожаница, древнее славянское божество.

— Да хрен с ней, как она называется. Ты вот что послушай. Говорят, она до сих пор в лесах где-то стоит. Только ее не видел никто. Потому что мужики эти, — Серега кивнул на Семеныча, — схоронили бабу свою, и всякого, кто про нее пронюхает, кончают лютой смертью. Ты думаешь, отчего они все не передохли при нашей-то жизни? Идолище поганое помогает. — Серега заржал. — Такая вот местная легенда.

Семеныч насупился:

— Чего брешешь человеку? Нет никакого идолища.

Серега снова захохотал:

— Да брось ты, Семеныч, я же так, в шутку. Ну, вздрогнули…

Первый «Немирофф» опустел, бутылка отправилась под стол. Принялись за второго.

— Ты бы не шутил так, паря, беду накличешь, — едва ворочая языком, произнес Семеныч. — Места у нас и точно непростые. Идолища-то нет, поди, сгнило давно, если и было когда. А странности происходят… Колодец-то и правда имеется, — покосился на Степана, приложив палец к губам, — только тс-с… Еще бабка моя рассказывала…

Степан напрягся. Чутье подсказывало, что за словами и Сереги и Семеныча скрывается что-то действительное. Слишком широко распространились легенды. Обычно всякая чертовщина оседает в тех местах, где зародилась, — городских жителей мало впечатляют побасенки про леших да домовых. А тут наблюдается явное смешение культурных пластов.

Впрочем, это только на руку. Если легенда известна всей округе — будет не сложно создать декорацию, чтобы предъявить «клиенту». Наверняка найдутся «очевидцы» — народ в глухомани к зеленому змию привычный, стало быть, идеи разные мозги кипятят… Стакан поднеси, такого порасскажут…

— Где-то на границе леса, — продолжал Семеныч, — вырыт колодец. Он не огорожен срубом, яма ямой. И даже не слишком глубокая. До дна можно длинной палкой достать.

— Да ладно тебе на ночь байки рассказывать, — Серега уже клевал носом, — лучше айда на боковую.

— Это-о не байки, — страшно прошептал Семеныч. — Говорят, колодец не стоит на месте, а каждый год перемещается.

— Откуда же ты знаешь, что он перемещается, если его никто не видел?

— Дурень, люди-то в разных местах пропадали… Подойдешь, он и затянет. Да что я перед тобой… — Мысли хозяина дома все больше путались.

— Пошли спать, батя. — Степан подхватил Семеныча под мышки. — Куда тебя?

— Туда, — вяло махнул Семеныч в сторону второй комнаты. Дверь открыта — в просвете виднеется кровать.

Степан дотащил обмякшее тело до койки. Едва скрипнули пружины, Семеныч захрапел.

Серега уже взгромоздился на печь — видимо, был менее пьян, чем казалось.

— Эх, бабыньку бы… — посмотрел на Степана и осклабился. — Не бойсь, к мужикам равнодушен. Давай сюда.

— Слушай, Серега, а ты очень хочешь спать?

— Угу, а че?

— Я вот надумал предложить тебе одну работенку. Она хоть и пыльная, но вполне законная и, главное, денежная — баксов на двести. Только язык должен держать за зубами. А поутру вытащишь колымагу и сразу уедешь.

— А что делать-то?

— Колодец рыть, Серега. На самой кромке леса. Серега тупо уставился на новоявленного работодателя:

— Не понял?!

— Чего не понял-то. Одно дело побасенку какую-то принести в альма-матер, а другое — исследование, подкрепленное фотографиями местного мракобесия. Есть разница, как считаешь?

Серега уловил шкурную мотивацию.

— Ну ты и жучило… Ладно, согласен. Только деньги вперед.

— Пятьдесят — до, сто пятьдесят — после, — отрезал Степан.

— Ладно, по рукам.

Они потихоньку выбрались из дома, задобрив пса загодя припрятанным Степаном кусочком сала. Заглянули в сарай и, прихватив лопаты и пару ведер, отправились на «поле чудес»… Две темные фигуры, освещенные луной.

Провозились чуть ли не до утра. Копать яму в темноте — занятие не из легких. А если учесть, что землю надо относить в лесочек, то и вовсе каторга. Когда вернулись, хозяин еще спал, собаченция, законно рассчитывающая на презент, даже не тявкнула.

Операция прошла успешно.

Часа через три Семеныч проснулся. Принялся громко шаркать по хате в поисках опохмела. Гремел в сенях какими-то кастрюлями, разговаривал сам с собой…

Степан толкнул Серегу локтем в бок:

— Хорош дрыхнуть.

Водила недовольно заворочался:

— Ну, чего тебе еще?

— Пошли трактор искать, уговор помнишь?

— Изверг ты.

Как и ожидал Степан, трактора в деревне не оказалось. Решено было топать до федеральной трассы, напрямки километра три, там с дорожниками наверняка можно договориться. Их Степан заприметил, еще когда ехали на «Ниве», пока не свернули на непролазный проселок.

Попали в самую десятку. Вяло переругиваясь, бригада чадила небо папиросным дымом. Трактора у дорожников не было, зато имелся бульдозер, уныло стоящий у кучи с гравием, которую ему предстояло в недалеком будущем разровнять, и КамАЗ, на котором, видимо, и был привезен этот гравий.

Степан и Серега подошли к рабочим:

— Слышь, мужики, пособите машину вытянуть.

— Угу, а потом нам по шее от бригадира… С ним договаривайтесь… Вишь, мужик в желтой робе у асфальтоукладчика…

Бригадир, оказавшийся кряжистым мужичком лет пятидесяти, стоял чуть в отдалении и прихлебывал дымящийся чай из пластмассовой крышки термоса. Степан сразу окрестил его «кулаком». Такой своего не упустит.

— Машина у нас тут недалеко села. Может, пособишь?

Кулак окинул взглядом просителей. Одеты вроде прилично, не местная шантрапа.

— А где село-то?

Степан показал примерное направление.

— На бугровской дороге, что ли? Не, мужики, не пойдет. Я там сам закопаюсь. Известное место.

— Да не смеши меня, батя, танки, как известно, грязи не боятся.

— Да кабы танки, — отнекивался кулак, — развалюха гусеничная, его самого потом вытягивать придется.

— Ну КамАЗ дай.

— Да ты чего, ему же на проселке не развернуться, как он тебя потащит, раком, что ли, пятиться будет?

Разговор петлял в таком роде еще минут десять — кулак набивал цену.

— Ладно уж, рискну, — решив, что достаточно помурыжил клиентов, заявил он. — Семь сотен — и по рукам.

— Сколько?.. — возопил Серега. — Совесть-то у тебя есть?

— Не нравится, ищи других доброхотов, — отрезал мужик и, повернувшись к работягам, заорал: — Кончай перекур!

«Оранжевые спины» нехотя возвратились к будничному труду.

Две сотни удалось все же сбросить.

… Освобождение «Нивы» из дорожного плена заняло не более часа. Бульдозер добрался до злополучной лужи, зацепил стальным тросом машину и потихоньку вытащил на «бережок». Серега, у которого с утра раскалывалась голова, хмуро уселся за руль, бросил: «удачи» и отчалил.

Степан облегченно вздохнул — кажется, пока все складывается как надо.

Спровадив единственного свидетеля, Степан часа два уже бродил по окрестностям, примеряя ландшафт к своему плану. Ландшафт был вполне подходящим — лес во все стороны. Уйдешь в такой лес, и нет тебя. Словно и не было.

Псковские леса до сих пор таят в себе множество тайн, наипервейшая из которых — все еще сохранившаяся девственная природа. Зверь и птица не перевелись в них. То сохатый выйдет из чащи, то заяц метнется через тропу, а то появится кто и пострашней…

Поближе к райцентрам дичь ведет себя смирнехонько, зато вдали от цивилизации отыгрывается за все притеснения. Кабаны, да волки, да змеи — вот истинные хозяева этих мест. Люди же — так, между прочим. Нет до людей здесь никому дела, да и не было никогда.

План Степана состоял в том, чтобы поводить Николай Петровича по чащобам с шептанием молитв, бормотанием заклинаний и вознесением рук к небу. А как начнет смеркаться — вывести к новоиспеченному колодцу и поведать ладно скроенную небылицу. Поверит, ох, поверит Николай Петрович нехитрой истории. Уж Степан позаботится, чтобы поверил, вернее, уже позаботился — колодец удался на славу.

Белбородко обставил священное место со знанием дела: воткнул по периметру ямы три шеста и насадил на каждый по человеческому черепу, ради выгодного дельца пришлось в Питере смотаться на одно кладбище и пообщаться с тамошними «специалистами». Приволок с поля штук двадцать крупных камней и сложил полукругом — импровизированный жертвенник; навязал на ветви близстоящей березы тканые ленты со звездами и свастиками[3] для отпугивания духов леса. Поразвесил и другие обереги: против смерти, болезней, голода, хищных зверей, пожара и наводнения, землетрясения и засухи, грома и молнии, и змия Волоса, коий пакостит людям русским от сотворения мира.

Конечно, пытливый взгляд сразу же определит новодел. Но, во-первых, бегающие глазки Николая Петровича смотрят вовсе не пытливо, а затравленно-безумно, и во-вторых, если и найдет на него прозрение, то можно будет сказать, что, дескать, он, Степан, уже успел сотворить несколько обрядов, благодаря которым колодец и не сожрал посетителей. От обрядов же остались некоторые реквизиты, которые дражайший Николай Петрович должен аккуратненько собрать и разместить в своем жилище, дабы в нем поселились достаток, мир и благоденствие. Вот только с камнями поломается горемычный, придется в рюкзак их грузить да на себе переть…

Степан удалился от деревни на порядочное расстояние. Редкий лесок уже давно сменился зарослями да буреломами. Продравшись сквозь какие-то кусты, он вдруг вышел на большую поляну. Огляделся. Почти идеальный круг, в диаметре метров триста, не меньше. Посередине возвышается некое подобие идола — столб с кровожадной оскаленной мордой наверху. Вокруг, по четырем сторонам — здоровенные валуны, не чета тем, что Степан притащил для жертвенника. Стоунхендж, да и только!

«Должно быть, местные развлекаются, — подумал он, — в язычников играют. Только вот книжки не те читали, потому и идол какой-то странный.

Или, еще проще, какой-нибудь бай из райцентра решил заняться туристическим бизнесом и налепил колорита, бери — не хочу. Вот только не потрудился заглянуть в специальную литературу».

За спиной хрустнула ветка. Степан от неожиданности вздрогнул и обернулся.

Перед ним стояла хорошенькая девушка лет двадцати. В наглухо застегнутом спортивном костюме. Из-под куртки, натянутой поверх толстого свитера, виднеются ножны. Черные волосы коротко острижены.

— Ты бы не шастал здесь, пожалеешь, — сказала она тихо.

— Чего это?!

— А того, места дурные… Уматывать тебе надо, пока ребра не пересчитали…

Степан задумчиво посмотрел на девчонку:

— Так, говоришь, ребра пересчитают… Звать-то тебя как?

— Светка, — хмуро ответила та.

Степану на мгновенье показалась, что заросли, окружающие поляну, вдруг сами собой расступились. Вооруженные нехитрым крестьянским инструментом: серпами, да вилами, да топорами, — на поляну медленно вышли мужики и бабы. Столпились вокруг столба. Опустились на колени и забормотали что-то невнятное. С совершенно стеклянными глазами! Почитай, все население деревеньки.

Гул постепенно разрастался, усиливался, и вот наконец поляна взорвалась разноголосым матерным фонтаном. Странная молитва поминала и «крест», и «семь гробов», и пресловутую «богову душу». Коленца выделывались такие, что Степан невольно заслушался. Смысл улавливался вполне определенный: собрание осуждало некого человека, который каким-то хитрым, враз и не поймешь, способом убил своего отца и жил с матерью, как с законной женой. Причем жил во всех нюансах и подробностях.

«Старику Фрейду, — подумал Степан, — надо было заняться исследованием языческих культов да аграрной магии, а он все — Эдип да Эдип… Впрочем, прав был матерый психоаналитище — назови он комплекс не греческим благолепным именем, а русским многосложным, оканчивающимся на “… мать” да переведи оное название на язык, понятный соотечественникам, быть бы ему битым камнями на какой-нибудь благопристойной венской площади…»

Внезапно общество затихло. С колен поднялся мужик. Пролаял что-то в небо и запустил туда же увесистый колун. Колун не задержался во облацех — грохнулся, едва не зашибив владельца. Общество вновь разразилось вычурной тирадой.

«Дожди не нравятся, — усмехнулся Степан. — Понимаю, надоели. Мне тоже».

Степана не слишком удивило «богослужение».

В языческих культах сквернословие применялось как нечто само собой разумеющееся. Это уже потом, чуть ли не при Иване Грозном, когда хотели отвадить народ от древних богов, стали поговаривать, что-де слова эти не русские, татарами занесены и потому «поганые». Однако при весеннем севе, дабы земля рожала пышные колосья, мужик лежал на пашне, как на жене, и матерился на чем свет, ничуть не сомневаясь в родном происхождении выдаваемых пассажей.

«Может, оттого и загнулось у нас сельское хозяйство, — ухмыльнулся Степан, — что слишком много участковых да психиатров развелось. Загубили обычай, земля-то и ополчилась на мужика — родить перестала».

Вообще-то надо было не ерничать, а внять совету Светки и сматываться поскорее. Аванс, в конце концов, можно возвратить. Деньги — дело наживное, а шкуру новую не сошьешь.

История проклевывалась самая что ни на есть мерзейшая. Наверняка за «братией» стоит кто-то вроде него, Степана, только масштабом покрупнее. И свидетели местному шаману ни к чему, как, впрочем, и конкуренты… Хуже нет, чем соваться на чужую делянку.

Затрещали сучья, послышалось глухое ворчание. «Словно медведь через валежник продирается», — подумал Степан.

Из зарослей вышел Семеныч с двумя ражими молодцами. Оба точно в таких же спортивных костюмах, что и Светка. Подтянутые, стрижки короткие. У одного ствол.

Семеныч кивнул парням, мол, все, как условились. Зло прищурившись, взглянул на Светку:

— Знал, что догляд за тобой нужен. Кого пожалела, дура?

— Никого я не жалела, — зыркнула Светка, — встретились да разошлись. Чего привязался?

— Будто я не слышал, чего ты ему натрещала, — ухмыльнулся Семеныч. — Да за такие дела знаешь, что бывает?

— Что, шпионил за мной? — вспыхнула девушка.

— Пасечник с тобой и разговаривать бы не стал, отдал бы шершням на забаву… Знаешь, что они с отступницами делают? — не удостоив ответом, продолжил Семеныч. — А я вот вожусь по-родственному, дурень старый.

— Ишь, благодетель выискался! — сорвалось у Светки.

Семеныч побагровел:

— Ты у меня ща поскалишься!

Он хотел отвесить Светке пощечину, но девчонка проворно отскочила.

— Слышь, дядя, ты бы полегче, — пробасил Степан. И уже собрался двинуть Семеныча в челюсть, но, наткнувшись взглядом на пистолетный ствол, нацеленный аккурат под сердце, изменил решение.

— Знаю, что давно сбегнуть хочешь, — не обратив на Степана ни малейшего внимания, продолжил Семеныч, — тварь неблагодарная. Что, думала, чернявый тебя с собой увезет? Нужна ты ему… Да кто ты есть без меня, тьфу — мокрица… Мигну — и раздавят!

— Чего ж не мигнул?

— Скажи спасибо матери твоей, покойнице, обещал за тобой, дурой, приглядеть.

— Ах ты сволочь! — задохнулась Светка. — Ты ж ее в могилу и свел, а теперь вспоминаешь… Думаешь, забыла, как мордовал ее?

— Ну ты и змея… — Семеныч с пыхтением пошел на нее, — пригрел за пазухой…

Светка отпрянула и, задрав куртку, вцепилась в рукоять ножа:

— Не подходи, ты меня знаешь!

Мужик остановился:

— Не хочешь, чтобы я учил, поучат другие… Займись ей, Фрол. — Семеныч зыркнул на Степана. — А ты, мил человек, чего вылупился? Цирк тебе с медведями али кино показывают?! Твое дело телячье — обосрался и стой, нечего глазюками ворочать!

— Может, кончить его, а, роевой? — Бритоголовый со стволом хищно улыбнулся.

— Мужик этот нам жизнь облегчил, сам пришел, а ты сразу кончать! — с расстановкой сказал Семеныч. — Пасечник приказал его дожидаться… Потерпи маленько, все вместе повеселимся…

— Тебе видней.

Фрол уже «повязал» Светку. Памятуя о родственной связи девчонки и хозяина, действовал он со всевозможной деликатностью, так что на тот момент, когда милицейские браслеты сковали наконец ее запястья, морда у бойца была как у кота, только что вышедшего из жестокой схватки, причем отнюдь не победителем.

— Кто вякнет, яйца откручу, ясно? — тихо проговорил Семеныч, обращаясь к своим головорезам. — Сам что надо Пасечнику расскажу, ежели надумаю. Мое это дело, семейное. Ежели узнаю, что позорите меня перед братией, найду, как поквитаться. Я за слова отвечаю! А молчать станете, так, глядишь, и деньжат привалит, не обижу. А ты, стерва, — обратился он к падчерице, — посидишь без жратвы с крысами в подземелье, в ногах валяться будешь. А мы еще поглядим, прощать тебя али как…

Фрол размазал по физиономии кровь и обиженно сказал:

— Ты чего, роевик? Когда мы языками трепали?

— Это я так, на всякий случай, чтобы непоняток потом не было.

Семеныч подошел к Белбородко и, порывшись в кармане ватника, того самого, в котором встречал вчера дорогих гостей, извлек флакон с бесцветной жидкостью и замызганную тряпицу.

— Уж здоров ты больно, — окропил тряпицу и сунул под нос Степану, — еще начнешь озорничать… Так-то понадежнее будет.

Чуяло сердце, не надо было подряжаться на эту работенку! Сидел бы сейчас в своем офисе да корчил из себя колдуна. И никаких тебе сектантов и отбившихся от рук падчериц бандитского атамана… Мир вдруг пришел в движение. Закружилась поляна, закружился лес, закружились мужики и бабы у столба. Водоворот распахнул черную беззубую пасть и поглотил Степана. Наступила тьма.

Глава 4,

В окно дышал ветер. Осень. Листва умирает.

Лицом к стене сидел человек. Неподвижно, словно изваяние. Мертвое лицо, мертвые глаза…

Как же ненавидел он этот мир. Там, откуда он родом, все иначе. Там помнят о смерти и потому живут каждый миг. Впрочем, не все помнят, тот, кто его послал сюда, кажется, вообразил себя бессмертным… Ничего, и его приберет костлявая. В свое время…

— Это в последний раз, старик, клянусь! Больше я не склонюсь перед тобой.

Затрещал мобильник. Человек прижал трубку к уху. Выслушал доклад и процедил:

— Помни, что я тебе приказал, жди меня.

Отключился. Спрятал моторолку в сумочку на ремне.

На улице неистовствовал дождь. Человек с тоской подумал о предстоящей поездке. Отвык по лесам-то шататься. Лет десять назад и не заметил бы скверной погоды. Хотя не десять, пожалуй, поболе тысячи, так будет вернее.

Невесело было у него на душе. Выражаясь современным языком, подставил его Зосима, отправил на выселки. С глаз долой — из сердца вон.

А чем он, Кукша, хуже Зосимы? Разве что брюхо не нажрал да бороду не отпустил до пупа. Такой же, как и он, — выскочка и прохиндей. К власти тянется.

А кто на Руси и не тянется-то? После Кия, Хорива и Щека князья мрут, что мухи. Куяб, как девка распутная, то под одним, то под другим ерзает. Может, и ему, Кукше, повезет…

«Раздобрел, обабился ты, Кукша, — сказал он себе, — забыл, когда последний раз меч держал».

Но о мече-то он, если по правде, не сожалел. Уж чего-чего, а кровушки навидался вдоволь. Лишь одно и приглянулось — мирно здесь. Ни хузар тебе, ни варягов, ни аварцев, до добычи жадных.

Устроился, в общем, неплохо. Правда, не сразу. Сперва-то все в переделки попадал. В основном из-за документов. Менту подорожную грамоту не представишь, паспорт с гербовой печатью требуется. И прописка чтобы в нем по всем правилам. А у Кукши, как в том детском мультфильме — только «усы, лапы и хвост». Да еще говорок странноватый. И «костюмчик» не по годам — в таких, как оказалось, только местные отроки щеголяют, самодельными мечами машущие, что хоббитами себя нарекли.

Пару раз попадал в «аквариум», но долго не засиживался, отпускали «за отсутствием состава преступления»… Где только ни маялся: в магазинах грузчиком подрабатывал, на стройке — чернорабочим. Подай, принеси. Каких только знакомств ни завел…

А Зосима знай твердит свое, добудь колдуна, хоть тресни. Вбил же себе в старческую башку, будто здесь колдунов, что псов на княжеском подворье! А откуда им взяться?

Но это Кукша сейчас понимает. А десять лет назад скрипел зубами, но энтузиазм старца разделял. Электронику, да автомобили, да самолеты, почитай, всю технику списывал на колдовство и чародейство. Уразумел что к чему через десять-то лет, слава создателю.

Кукша нехотя вылез из мягкого итальянского то ли спортивного костюма, то ли пижамы. Принялся облачаться для выезда. Натянул грубые черные джинсы, влез во фланелевую рубаху — удобно, просто, а главное, в глаза не бросается. Тот, кто создал тайное братство, нареченное Пасекой, не хотел привлекать внимание.

Хлебнул Кукша горя в Расеюшке. Наскитался, намаялся. И вернуться было нельзя никак — свои же на вилы поднимут или, того хуже, от рода отторгнут. Силен был Зосима, власть в кулаке стиснул, не подберешься. Ослушание костром каралось.

Выбор пал на Кукшу не случайно. Правую руку, как-никак, случайно себе не отсекают. Почуял Зосима, что зло против него замышляет Кукша, и спровадил подальше. С радостью бы голову снес, да боялся, что в умах брожение начнется.

Хотя была, конечно, еще одна причина — колодец. Чертова дыра не всякому открывалась. А вот к нему, Кукше, проявила доверие, приняла.

Зосима-то воду прочитал — только и умеет, что в криницу пялиться — и решил, что надо-де Кукшу в колодец сбросить, раз хочет этого колодец… Злое дело нехитрое…

Ну ничего, недолго осталось. Как найдет Кукша колдуна, коего колодец не перемелет, что мясорубка, сможет вернуться. Таков уговор. Этот-то, кажется, настоящий, Кукша к нему, почитай, с полгода приглядывался.

Конечно, Кукша может вызвать колодец и бросить в него колдуна. Но лучше бы криница сама колдуна выбрала, чтобы уж точно приняла… Ведь иначе придется ждать до следующей осени, чтобы отправить другого кандидата — колодец может перенести в год только одного.

Кукша вышел из гостиницы. Поймал машину, быстро сторговался. Дорога до «Бугров», если не сворачивать на проселок, недолгая, часа полтора. Но поразмыслить есть время.

Водитель было пустился байки травить, но, поняв, что пассажир не расположен к беседе, замолчал и включил магнитолу:

«Уч кудук — три колодца… Защити, защити нас от солнца…» — елейно пропел динамик.

— Ненавижу колодцы, — сказал Кукша и, вырубив магнитолу, углубился в себя.

Водила хотел что-то сказать, но, взглянув на пассажира, весь как-то сжался и только пожал плечами…

Маялся Николай Петрович Кукшин, а по исконному имени — Кукша, пока не занесла его нелегкая в здешние места… Спасибо местному поверью про идолище, благодеяния разные приносящее… Конечно, походил пешочком по деревням окрестным, попроповедовал. Не без этого!

Оказалось, население местное на суеверия падко. Почище, чем во времена оны, из которых Кукша и вынырнул. Да еще алчно от бедности своей. Столетия минули, а люди все те же.

… А начиналось все довольно буднично… Намаявшись от безденежья и бездокументья, Кукша решил: «Будь, что будет, пора восвояси. Лучше уж пусть свои кончат, чем эти…»

Насобирал монет по папертям, купил билет до Новосокольников. Общий вагон, колеса-перестуки. Влажные простыни.

Доехал часов за десять. А там пешочком километров семьдесят — ни одна собака «за так» не повезет. Дошел до места, где колодец его выбросил. Трава высокая, чуть не по пояс. Береза кривые лапы к небу тянет. Неподалеку — погост. Ограда сгинула, кресты покосились. Все вроде как было, ориентиры на месте, а колодца и след простыл.

Сунулся туда-сюда. Нет проклятой ямы.

Это сегодня Кукша знает, что перемещается она, открывается там, куда Сила ее призывает. Это сегодня он научился повелевать Силой, чуть не пропал почем зря, пока учился. А тогда… Думал, свихнется!

Денег нет. Одежда поизносилась. К людям в таком виде никак нельзя. Люди нос воротят и ругаются. А иные норовят обидеть телесно…

Пришлось идти к схрону и выкапывать прежнюю амуницию: длинную рубаху с расшитыми от злых сил воротом, рукавами и подолом, выворотный тулуп, что с обра мертвого снял, порты льняные да поршни из медвежьей шкуры, коя была у косолапой твари на лапах. На пояс меч повесил, с другой стороны приладил ножны с ножом из ромейской стали. Знатная была сброя — рукоять меча усыпана драгоценными каменьями, а клинок столь тонкий, что пушинку на лету перешибет; нож остро заточен, по лезвию рассыпаны охранные знаки, берегущие воина от смерти… Надел на шею несколько оберегов — из настоящих, не те, что Зосима за малую денежку единоверцам всучивает. Из новоприобретенного оставил лишь заплечную суму, рюкзак по-здешнему. В ней немного шоколада, несколько пачек супного концентрата, фонарик с запасными батарейками, большая коробка спичек да котелок.

По лесам скитался чуть не три месяца. Себе-то твердил, что колодец ищет, да врал. Знал прекрасно, что не будет проку от поисков.

Проклинал Зосиму на чем свет. Клялся отомстить, Да что пользы. Ненавистный старец — за тысячу лет. Властью тешится, к столу княжьему лапы тянет.

Уж близилась осень. А там и зима. Куда деваться? Мысли разные одолевают. Невеселые…

Неизвестно, что сталось бы с Кукшей, если бы в местах этих лет шестьдесят назад не прошли жестокие бои, от которых до сих пор на земле отметины: воронки, да траншеи, поросшие травами, да полуразрушенные землянки…

… Землю кропил неторопливый унылый дождь. Кукша промок и иззяб. Ни дороги, ни мало-мальски приличной тропки. Мокрые ветви так и норовят хлестнуть по глазам. Занесла же нелегкая!

Другой на его месте давно бы с тоски удавился на какой-нибудь орясине. Другой, но только не Кукша, он выбирался и не из таких переделок.

Невдалеке, под разлапистыми елками, виднелась какая-то яма. Развести костер, обогреться… Кукша подошел. Яма оказалась полуразрушенной землянкой, внутри валялись сгнившие обломки бревен — все, что осталось от крыши. Недалеко от Кукши находился спуск — когда-то в земле были вырублены ступени, но теперь они заросли мхом и едва угадывались.

Кукша срубил мечом несколько тонких берез, очистил от веток и положил сверху ямы, на жердины набросал еловые лапы и мох. Хоть и не хоромы, но от непогоды убережет.

Закончив с крышей, Кукша принялся ножом рыхлить земляной пол, чтобы было легче вырыть яму под костер — у огня должно быть свое место даже в таком утлом жилище, как это.

Внезапно нож обо что-то звонко ударился. Камень? Кукша протянул руку и нащупал… кольцо. Он раскидал землю и обнажил массивную железную плиту. Она оказалась не такой уж тяжелой, не тяжелее крышки обычного канализационного люка.

Отодвинув плиту, Кукша обнаружил лестницу. Она была едва заметна в сумраке землянки. Кукша не колебался: раз Провидению было угодно привести его к этой подземной лестнице, значит, он должен по ней пойти хоть в саму преисподнюю. Судьба ничего не делает зря!

Света, который просачивался сквозь еловые лапы и вход, хватило лишь шага на три. Дальше пришлось идти в полной темноте, осторожно ощупывая медвежьими поршнями каждую ступень, чтоб не сверзиться. Их Кукша насчитал штук пятьдесят.

Наконец под ногами он почувствовал твердый и холодный пол. Намного холоднее, чем простая земля. Пошел на движение воздуха — в лицо чуть слышно дышал ветерок. Запоздало вспомнил про фонарик — не привык еще к новшествам. Достал из рюкзака, включил. Луч выхватил из темноты довольно узкий ход.

Кукша шел прямо, не сворачивая в боковые ответвления, пока не уперся в железную дверь с внушительным колесом. Дернул за колесо. Дверь чуть качнулась, но не более. Опустился на колени. Внизу-то, конечно, от сырости развилась ржавчина, кое-где щели такие, что голову просунуть можно. Оттуда и тянет сквозняком. Да что толку? Одну голову, без тела, не отправишь.

И вдруг его осенило. Раз колесо, значит, крутится, как на телеге. Провернул изо всех сил, дернул. Дверь с жутким лязгом подалась. Он вошел.

По стенам висели флаги со знаками огня, вписанными в круг. Но знаки эти были неправильными, пламенные языки закручены в другую сторону. На полу — странная звезда, образованная пересеченными треугольниками, и с кругом в центре.

В круге же этом стоял идол, из тех, каким поклоняются его, Кукшины, соплеменники, которые к Зосиме не переметнулись…

Нагляделся Кукша на него, нашептался молитв и проклятий. Неизвестно, сколько времени провел он в фашистском бункере. А когда наконец выбрался, то почуял волчьим своим чутьем, что удача возвращается.

Конечно, не сразу, но ситуация действительно начала выправляться. Как-то сами собой вскорости обнаружились какие-то залетные собиратели древностей, отвалившие за меч довольно приличную сумму.

Добрался до райцентра. Приоделся. Снял в деревеньке, расположенной поблизости от немецкого бункера, комнату у древней бабки. И принялся проповедовать. Благо опыт имел немалый. Недаром Зосима держал «замом по идеологической работе», выражаясь современным языком.

Где-то через годик сколотил братство. Когда пошли первые деньги, справил документы и стал Николаем Петровичем Кукшиным, уроженцем города Кириши Ленинградской области.

Начинал Кукша не с крестьянами, на что рассчитывал, а с какими-то беглыми зеками, падкими на спасительные учения и учителей, особливо если учения эти разрешают не менять привычное ремесло. Оттого делами братство занималось крутыми…

Иерархия в братстве была жесткая. «Шершни» собирали дань по окрестным селениям. Собирали по-умному, особо не светясь, подставляя местных бандюков. «Пчелы» приносили «медоносные» вести. Где, что и у кого можно поиметь, не поимев за это лиха. Кроме того, пчелы прислуживали шершням. Были еще «личинки», которые подъерзывали на разных малых поручениях.

Во главе каждой десятки шершней стоял старшой шершень, а во главе сотни — роевой шершень. Впрочем, пока «сотня» была только одна, но время идет… У каждого шершня было в подчинении от пяти до десяти пчел. Каждая же пчела повелевала двумя-тремя личинками.

Себя же Кукша именовал Пасечником. Карал и миловал своей волей. И следил за правильным исполнением культа.

«Есть что вспомнить, — Кукша глянул на унылый пейзаж, проносящийся за окном жигуленка, и тут же отвел взгляд, — впору мемуары издавать».

Ассимилировался он за последние годы основательно. Акцент почти что исчез. Словами умными сыпал налево и направо. Деньжата появились. А как не появиться, когда чуть ли не со всего района в братство неофиты тянутся…

Жигуленок остановился.

— Как договаривались, — сказал водитель. — Слева проселок на Бугры, туда не поеду, увязну.

— Все путем, командир, держи. — Кукша расплатился и вышел из машины.

Жигуленок лихо развернулся и рванул прочь.

Кукша свернул с трассы на проселок. Прошел немного до едва заметной тропы и углубился в лес. Шершни, поди, заждались. Ну ничего, скоро повеселятся ребятушки…

Глава 5,

… Тьма была абсолютной, иссиня-черной, без единой светлой прожилки. Сколько он провалялся здесь? Время, когда не видишь даже собственной ладони, поднесенной к глазам, течет неуловимо.

Степан сидел, согнувшись в три погибели, почти прижимая голову к коленям. Пол бетонный, влажный, жутко холодный. Неизвестно откуда тянет сквозняком. Ох, как мышцы затекли, встать бы или хоть вытянуться. Как же! Над головой — бетонный потолок, за спиной — влажная стена из того же материала.

Кажется, у Эдгара По был рассказ про человека, который больше всего на свете боялся погребения заживо. Придумывал всякие хитроумные штуки, чтобы, оказавшись в могиле, мог подать сигнал наружу. Очень веселил Степана тот рассказик. Фобия казалась надуманной, не соответствующей медицинской действительности… Действительность, она куда проще… Ан нет, не проще.

В древности существовала добрая традиция: при закладке замка или другого важного строения в основание его замуровывать живую тварь. Сперва в качестве таковой использовали пресловутую девственницу, в более же поздние времена строители ограничивались животными. Видимо, дошло, что дух земли уже немолод, не до девочек…

Великую пользу из этого суеверия извлек Степан году в девяносто пятом, когда «новые русские» кинулись основывать фазенды и обряд «закладки фундамента» стал пользоваться огромным спросом. На побережье Финского залива возвышается по меньшей мере с дюжину коттеджей, в фундаментах которых покоятся косточки крыс. Коттеджи-то стоят, а вот их хозяева сгинули на стрелках да разборках… Видно, не любит дух земли нуворишей.

«Хорошо бы своим заточением я был обязан каким-нибудь чокнутым борцам за права животных, — невесело усмехнулся Степан, — только чует мое сердце, все намного хуже».

С невидимого потолка равномерно падали капли. Спасибо, не на темечко. Степан поймал себя на том, что принялся их считать. Та-а-ак, приплыли, первая стадия. Вторая заключается в том, что начинаешь ждать, когда же раздастся очередное «кап». А о третьей лучше даже не думать…

По закону жанра, в этот момент должна была бы «с жутким лязгом отвориться дверь». Но дверь, разглядеть которую было совершенно невозможно (да и не дверь, а, судя по размерам помещения, «дверка», закрывающая собачий лаз), и не думала отворяться. Не происходило ровным счетом ничего. Тишина, тьма, редкий звон капель.

«Помнится, какой-то русский ученый запротоколировал свою смерть, — подумал Степан, — собрал у смертного одра учеников и описывал, что именно у него холодеет и отнимается и в какой момент. А те перьями скрипели. Гордыня-то какая, если вдуматься. Кто и способен на таинство посягнуть, как не наш соотечественник, с Богом имеющий амбивалентные отношения.

Может, и мне посягнуть, запротоколировать, так сказать. Только не смерть, а попроще — сумасшествие: в левом полушарии промелькнул черт, на периферии зрения показалась жена-покойница, руки тянет, Илья-пророк пальчиком погрозил, апостол Петр кукиш показал, в рай не пускает. Пятна перед глазами. Сознание меркнет, теряю нить, прощайте, товарищи!»

— Эй, пчелочки златые, что ж вы не жужжите?! — неожиданно для самого себя заорал он — нервы сдали. — Выходите, нехристи, биться будем.

Перевел дух:

— Требую адвоката и персональный телевизор в камеру!!!

Опять набрал побольше воздуха:

— Эй, начальник, жрать давай!!!

Он орал еще бог весть сколько, вкладывая в бессмысленные фразы все отчаяние, граничащее с позорной мужской истерикой. Он готов был вгрызаться зубами в стены, только бы проделать лаз. Он готов был превратиться в червя, чтобы уползти отсюда. В тварь дрожащую. Малодушие? Да, черт побери. Жизнь на девяносто девять процентов из него и состоит. А кто не верит, пусть сам посидит в таком местечке.

Случилось чудо — лязгнул засов. На сей раз дверь действительно отворилась. В лицо ударил луч фонаря — «посетитель» присел на корточки.

— Быстро ты очухался! — Лицо говорившего оставалось в тени, но голос был знаком до печеночных колик, Семеныча голос. — Ты не ори, сердешный, часового нервируешь, он у нас криков страсть не любит. Посему пристрелить может. Наверное, знать хочешь, куда попал?

— Ну, и куда?

— Да просто попал, мужик, — раздался жеребячий гогот, явно исходивший от часового. — Вишь, как бывает — живешь себе, живешь, и вдруг хреном по башке!

— Как тут насчет удобств? — поинтересовался Степан.

— Во дворе, — глумливо заржал охранник. Вновь лязгнула дверь. Степан погрузился во тьму.

По невидимому коридору удалялись шаги.

Значит, за Степаном наблюдают! Для чего? Ждут момента, когда он сломается, чтобы в обмен на освобождение потребовать выкуп? Или религия запрещает убивать, поэтому сектанты запирают свои жертвы в подземелье, и те умирают сами? Тогда зачем ставить часового у двери, не проще ли заварить оную для надежности или завалить камнями. К тому же мразь эта — язычники, а не какие-нибудь альбигойцы, если бы уж решили принести Степана в жертву, то придумали бы что-нибудь более красочное, кровавое. Язычество до крови охоче.

«На том и остановимся, что выкуп хотят», — решил Степан.

Вполне логичная, хоть и небезупречная версия. Что уж греха таить, Степан вовсе не бедствует. Сможет, если надо, набить чемодан деньгами, то бишь баксами. А уж сектанты постараются, чтобы он не скупился.

Впрочем, очевидность замыслов вовсе не предполагает счастливого финала. Скорее наоборот. Получат свое и закопают рядом в лесочке. А то, еще лучше, разведут жертвенный костер. Чтобы лишь обгорелые кости остались.

Перспективочка…

Только и радует, что в ближайшее время его, похоже, не кончат.

На периферии сознания мельтешила какая-то несообразность.

Кажется, все по-прежнему. Та же тишина, те же капли. Тот же сквозняк… Стоп! Сквозняк как раз не тот же. Другой сквознячок. Более истовый, наглый даже. И тянет из вполне определенного места — от двери. А это означает…

Степан пододвинулся поближе. Так и есть — не заперта. Забыли, что ли? Да нет, он точно помнит характерный лязг засова. Значит, кто-то удосужился отодвинуть задвижку, да так, чтобы заключенный не услышал. Смазал машинным маслом, что ли?

— Знаем мы эти штучки, — проворчал себе под нос Степан, — поманят надеждой, а потом со всей дури дубинкой по башке — и обратно. Пару раз такой трюк проделать под разными соусами — и клиент станет как шелковый, на все согласится.

— Эй, уважаемый, — крикнул Степан, — прохлад-но-с!

Охранник не откликнулся. Выманивают, сволочи!

— Может, притворишь дверку-то?

Тот же результат.

А чего, собственно, Степан теряет? Ну, вернут обратно, как пить дать, вернут. Да и Чернобог с ними. Шансов, конечно, один на миллион, но хоть ноги размять.

Сердце взорвалось барабанной дробью — все же в глубине души теплится надежда, так ее.

Степан придвинулся спиной к самой стене, подобрался. Удар. Дверь нараспашку. От ее соприкосновения со стеной по подземелью прокатился жутчай-ший гул.

Степан затаился в ожидании заслуженной кары…

Глава 6,

Как и было условлено, колдуна держали в бетонной яме. В бункере было много интересных мест… Шершни убеждены, что это всего лишь очередной клиент, которого следует сперва развести на деньги, а потом кончить. Никчемные, пустые людишки, они и не должны догадываться об истинных целях их повелителя.

Кукша шел по полутемному коридору. Иллюминацию провели «личинки» халтурно. Добрая половина люминесцентных ламп лишь эпилептично вздрагивала.

Ступал Кукша бесшумно, по-хитрому ставя босые ступни. Поворот, еще поворот. Охранник увидел его издали, дернулся навстречу. Кукша остановил его жестом, прижал палец к губам. Шершень замер.

Кукша подошел к нему, приветливо улыбнулся, похлопал по плечу. Парень встал чуть ли не навытяжку.

А это что? На шее молодца красовалась золотая цепь. Знает ведь, что запрещено, — не пристало привлекать к себе внимание. Впрочем, в данном случае цепь только облегчала задачу.

Кукша вопросительно посмотрел на парня и со всей возможной брезгливостью вытянул двумя пальцами цепочку. Золотой змейкой она скользнула на грудь молодца.

Счастливая улыбка вмиг исчезла с лица шершня. Хотел сказать что-то в оправдание, но не посмел — Кукша вновь прижал палец к губам.

С видом майора, осматривающего грязный подворотничок рядового, он зашел за спину. Охранник не смел шелохнуться. Что ж, мертвые к мертвым, живые к живым…

Быстрым движением Кукша выхватил из кармана нож-выкидуху и, зажав жертве рот, полоснул по горлу. Немного подождал, чтобы унялись судороги, и опустил труп на бетонный пол. Все произошло очень быстро и очень тихо. Убивать Кукша умел.

Затем поработал пластиковой масленкой. Бесшумно отодвинул задвижку. Дверь немного отошла от косяка… Дело сделано.

Часа через три он прикажет сменить часового. Старший шершень, сопровождающий каждую смену караула, наткнется на труп. А там пусть Сила сама решает.

Охота предстоит лютая. Кукша уж постарается, чтобы братия решила, будто шершня загубил пришлый, наплетет. Поймают — на куски разорвут.

Если выскользнет колдун, если выберет его колодец — будет жить. А оплошает, наткнется на нож или пулю… Что ж, Кукша найдет другого. Не впервой. Кукша перешагнул через тело и пошел прочь.

Глава 7,

… Но кары не последовало… Степан вылез из каменного мешка. У стены, что напротив двери, лежал охранник. Совсем мальчишка, лет двадцать, не больше.

Коридор просматривался в обе стороны метров на пятьдесят. Степан, не особо терзаясь риторическими в данной ситуации вопросами, охлопал покойника. Чем черт не шутит, может, найдется что огнестрельное? Так и есть, за поясом прятался «ТТ».

Степан отщелкнул магазин, осмотрел — полный. Восьмерых с собой заберет, если не промажет, стрелял-то всего пару раз, да и то не по движущейся мишени, а по покорным консервным банкам, расставленным рядком.

Послышались шаги. Степан на секунду замер, прислушиваясь, не почудилось ли. Нет, шаги приближались.

Выбор направления определился сам собой. Рванул вправо. Спасибо кроссовкам с толстой резиновой подошвой, одетым ради шатания по лесам, ступал почти бесшумно.

Рвануть-то рванул, да что проку — где выход из лабиринта, сам черт не разберет. Боковых ходов, что в небезызвестном «Думе». А вот ведет ли хоть один на волю — большой вопрос.

Свернул в ближайший. Остановился на границе с «главной дорогой». Замер.

Вскоре издалека донеслась истовая ругань — процессия зафиксировала факт бегства.

Как бы он поступил на их месте? Кинулся в погоню? Нет, вряд ли. Кажется, их всего двое. Все закоулки в таком составе не обшаришь. Да и если не полные идиоты, сообразят проверить наличие оружия у покойного…

Тогда что? Один — за часового, а другой — в народ. Расскажет про страшное преступление да рать кликнет. Пожалуй.

Минут пятнадцать прошло в неопределенности. Преследователи о чем-то негромко спорили. Но вот перепалка стихла.

Степан еще немного выждал и, сняв «ТТ» с предохранителя, выглянул за угол. Так и есть, над телом стоит мордоворот, с калашом, гад. И стреляет, должно быть, не в пример Степану, уж опыта наверняка побольше…

Конечно, можно было бы попытаться снять его. Да только прицельная дальность тульского «Токарева» составляет пятьдесят метров. Это по заводской инструкции. На деле-то наверняка метров сорок, не больше. Шансы невелики! Да и стрелок из Белбородко, что танцор из безногого. А ближе не подобраться.

Сейчас подоспеет подмога — и все, хана. Пустят собачку, она, родимая, быстро его вычислит. А вот что дальше — непредсказуемо совершенно. Труп-то наверняка на него спишут, для того, должно быть, и дверку потихонечку отворили.

«Нет выхода, — в голову ударило горячей волной, дыхание сбилось, — пришло время отвечать пред судом Твоим, Господи».

Нет, так он ничего не добьется. Надо упорядочить мысли, успокоиться. Степан сделал глубокий вдох, задержал дыхание. Способ банальнейший, описанный даже в самой захудалой книжонке про борьбу со стрессом, но действенный. Повторил несколько раз.

«Успокоился? — сказал он себе. — Теперь давай рассуждать здраво. Оставленный на посту бандюган десять раз подумает, прежде чем разрядить в меня магазин, ибо получить выкуп за покойника значительно сложнее, чем за живого. Начальство за жмура не похвалит, начальство одну штуку за такое открутит».

У Степана возникла шальная мысль. Он поставил «ТТ» на предохранитель, чтобы случайно не шмальнул, и, присев на корточки, «блинчиком» отправил пистолет по полу к охраннику.

— Эй, слышь, не стреляй, я без оружия. Сдаюсь!

Некоторое время бандит переваривал услышанное и увиденное.

— Ну выходь, раз сдаешься! — наконец он подал голос.

Степан медленно вышел с поднятыми руками.

— Стоять!

Белбородко подчинился. Застыл. Боец неспешно, вразвалочку подошел, не сводя ствол со Степана:

— Никак набегался, залетка?

Удар прикладом в живот. Степан согнулся, закашлялся.

— Не боишься товар попортить?

Боец зашел за спину. Дуло уперлось под лопатки.

— Пошел!

Как и рассчитывал Степан, парень потащил пленного наверх, к высокому начальству.

Белбородко чуть повернул голову, чтобы задействовать боковое зрение.

Шагать в ногу, не убыстряя и не замедляя ритм. Отслеживать малейшие движения корпуса. Руки — в то же положение, что и у конвоира (довольно неестественно для безоружного человека, но парень со спины не разберет)[4].

Главное — не копировать движения в нюансах. Подобное копирование слишком очевидно и потому бессмысленно. Необходимо развивать лишь основные тенденции, привязываясь к общей динамике и ритму. Тогда через некоторое время произойдет «присоединение». Бессознательно конвоир начнет воспринимать его, Степановы, движения как свои собственные…

Пожалуй, клиент созрел! Степан чуть наклонился. Получилось! Конвоир дернулся в ту же сторону, ствол дрогнул. Поворот вокруг своей оси, с небольшим смещением в сторону. Левая рука ложится сверху на ствол и в момент поворота чуть его отводит. Корпус — параллельно корпусу конвоира и чуть сзади. Правая кисть плавно и быстро надавливает на приклад. Автомат оказывается у Степана. Дулом в кадык. Характерный хруст. Тело валится на пол. Точка.

Калаш, конечно, штука хорошая, спору нет, скорострельный, надежный, говорят, даже в пустыне его не клинит. Но есть одна загвоздка — неподготовленный человек из него попадет разве что при стрельбе в упор. Отдача довольно сильная, прицельная планка подстраивается под расстояние до цели…

Но не оставлять же добро! Он закинул автомат за спину. Наскоро охлопал жертву. Запасных магазинов нет. Ничего удивительного, к затяжным боям вояка не готовился. Что ж, так и вышло… Ага, вот и милый сердцу «Токарев». Прихватил и его.

Чуть поколебавшись, Степан решил позаимствовать у покойного спортивный костюм. Переоблачившись, взял тело под мышки, затащил в соседнюю камеру и побежал в сторону предполагаемого выхода. Метров через сто уперся в тупик. Вернулся шагов на двадцать. Нырнул в боковой проход. Немного пробежал. Вновь тупик.

В стенах виднелись двери и дверки. От камер, подобных Степановой, и камер типа «люкс», в которых можно встать аж во весь рост. В «люксовых» дверях были даже предусмотрены окошечки для кормежки заключенных…

Из-за одной такой раздалось поскуливание. Степан прислушался. Точно, всхлипывает кто-то.

Он остановился. Легонько постучал. В камере затихарились.

— Есть кто живой? — Тишина. — Нет? Ладно, я пошел.

Внутри кто-то зашевелился.

— А ты кто? — раздался девичий голос.

— Кто, кто… — Степан едва удержался от упоминания коня и «пальта». — Считай, спасатели пришли. Конечно, если ты не добровольная затворница.

— Да где уж — добровольная…

Задвижка была прихвачена висячим замком. Не беда — затыльник приклада весьма крепок, спасибо Михайлу Тимофеевичу Калашникову. Несколько ударов, и проблема снята. В прямом и переносном смысле.

Из камеры этаким «сычом» выглянула его новая знакомая — Светка. Зареванное лицо, распухшие, очевидно от удара, губы. Спортивный костюм весь измят и грязен. Молния на куртке сломана. Белый, по задумке фирмы-изготовителя, свитер покрыт кровавыми пятнами, ворот обвисший и растянутый.

— Ну, чего вылупился?

— Досталось тебе, — отвел взгляд Степан.

— Сама виновата, дура. Надо было в Питер уезжать, когда мать умерла, — захлюпала носом Светка. — И далась же мне эта диссертация. Думала, в люди выйду, профессоршей стану. Как же, станешь тут!

Степан ничего не понял.

— Какая еще диссертация?!

— Какая, какая, — пробурчала девушка, — обыкновенная. Думаешь, раз в деревне родилась, то только в доярки? Окончила истфак в Питере, заочно в аспирантуру поступила. И тему что надо взяла: «Влияние древнеславянских культов на этнографический ландшафт средней полосы».

— Эка?! — усмехнулся Степан. — Враз и не выговоришь.

— Приехала позапрошлым годом к матери, — всхлипывая продолжала Светка, — думала, проведаю, погощу недельку-другую и обратно. А тут — вся деревня вдруг в язычество ударилась. Я и решила, задержусь на подольше, материал для работы соберу. А вишь, как оно обернулось, считай, сама сектанткой стала. — Светка вдруг осеклась, видимо устыдившись своей слабости, глаза мгновенно высохли. — Некогда сопли размазывать. Пошли!

По всей видимости, с лабиринтом его нежданная спутница была знакома не понаслышке. Они так ни разу и не уперлись в тупик. Вскоре хитросплетение кротовых ходов осталось за спиной. Перед ними простирался коридор, заканчивающийся ступенями. Коридор, не в пример прочим, был хорошо освещен.

— Нас наверняка уже поджидают, — сказала она.

— Других выходов, конечно, нет?

— Думаешь, я совсем тупая?

Сколько прошло времени с тех пор, когда он выбрался из камеры? Не менее получаса. А охранника убрал минут пятнадцать назад. Наверняка «зондеркоманда» уже бродит по лабиринту.

У Степана возникла идея:

— Как думаешь, бычки сдержали слово, не растрепали, что ты попала в немилость?

— Не станут они языками трепать, — хмуро ответила Светка, — зачем им с моим отчимом ссориться, он, считай, второй человек после Пасечника.

Степан решил не углубляться в вопрос, кто такой Пасечник.

— Значит, молодчики, которые наверху, не знают, что ты оказалась в подземелье?

— Наверняка. Знает только Фрол и тот, второй, Прохор. Но они лестницу сторожить не будут — личные телохранители роевика. В подземелье он без них не сунется.

Можно попробовать. В конце концов, что они теряют?

— Держи, — Степан снял с предохранителя АКМ и протянул Светке, — отконвоируешь меня наверх. Скажешь, что взяла меня в одиночку.

Она забросила ремень на плечо.

— Идея мне нравится. Часовой не может знать наверняка, что меня в подземелье не было до того, как в него спустилась группа. Мало ли какие поручения роевика я могла выполнять. Значит, с ходу разоружать он меня не станет. Вот только твой костюм.

Костюм действительно был некстати. Раз у пленного хватило времени на то, чтобы переодеться, значит, на то, чтобы вооружиться, — и подавно. А раз он был вооружен, то становится сомнительным, чтобы его вот так запросто взяла какая-то пигалица. «Знать бы заранее, что встречу Светку, — подумал Степан, — не пришлось бы мародерствовать…»

— Надо действовать быстро, — сказал Белбородко, — не давая быку сообразить, что ему кино показывают. Кстати, о кино. Надо бы придумать сценарий…

Наверху их ожидали, что и требовалось доказать! Едва Степан поднялся по лестнице, ведущей из подземелья на свет божий, как наткнулся на бандюка.

— Ба… какие гости! — молодчик осклабился и сделал автоматом приглашающий жест. — Кто это там выглядывает? Светик?! Ты откуда взялась?!

«Кажется, других головорезов не видно, — промелькнуло у Степана, — подонки чувствуют себя слишком уверенно, чтобы заботиться о тылах. Задача упрощается. Только бы не шмальнула девчонка, действовала так, как договорились! Наверняка поблизости бычки пасутся, поднимет стрельбу, все стадо сбежится».

— У роевика спроси, — зло ответила Светка, — принимай беглого, у меня уже руки отваливаются калаш держать.

Бандит направил ствол в живот Степана:

— Отдыхай, как-нибудь сами управимся.

Светка опустила автомат и, выйдя из-за спины пленного, направилась к бандиту. Сделала как бы нечаянный шаг в сторону, чуть закрыв Степана. Тот воспользовался моментом и, схватив ее за шею, прижал к себе. Вытащил из кармана своей жертвы «ТТ». (Пистолет он отдал Светке еще в подземелье, понимая, что останься тульский «Токарев» у него, это может вызвать подозрения у охранника — почему не обыскала?) Щелкнул собачкой предохранителя и приставил к виску девушки. Все произошло столь быстро, что бандюган не успел ничего предпринять.

— А ну, ствол на землю, мразь! — прохрипел Степан.

Шершень колебался.

— Делай, что он говорит, Филин, — взвыла Светка, — если со мной что случится, роевик с тебя шкуру спустит, забыл, кто я ему?

Бандюган выматерился и бросил калаш.

Степан отпустил девушку и взял на прицел бандита:

— Мордой в землю, живо, руки за голову.

Молодчик недоуменно посмотрел на Светку. На лице его отображалась тяжелая работа мысли.

— На твоем месте я бы не раздумывала, — усмехнулась девушка.

Боец опустился на колени и медленно лег.

— Против роя пошла, курва?.. — Филин явно хотел разразиться долгой обличительной речью, но Белбородко такой возможности ему не дал — подобрал калаш и опустил приклад на бандитский затылок.

— Все, уходим, — сказал Степан.

Наскоро вооружившись, они бросились прочь.

Кукша ожидал чего-нибудь в этом роде. Доклад роевика он выслушал спокойно, даже с некоторым удовлетворением. Для порядка устроил разнос, пригрозил репрессиями.

Но вообще-то пока все складывается великолепно. Почти. Если не считать бегства отбившейся от рук девки. Он давно уже говорил роевому, чтобы с дурехой разобрался — или к делам братства приставил, или в расход пустил. А он ни то и ни это, все для себя приберегал. Недаром говорят: седина в бороду, бес в ребро. Позарился на молодку, вот и пусть теперь расхлебывает.

Конечно, наперед загадывать — дурная примета, но если все же колдун доберется до колодца, вернее, если его внутренней силы хватит, чтобы призвать Силу истинную, вечную, колодцем повелевающую, то Кукше будут абсолютно безразличны злоключения братства шершней. Пусть хоть цветы опыляют. Он же отправится, уйдет восвояси. Ты только не спеши, Кукша, не суетись, не торопи события.

Хозяин жилища отсутствовал. По приказу Кукши роевой руководил облавой. Цепь шершней раскинулась примерно от болота, того, что к западу от бункера Рожаницы, до капища. Могут действовать по своему усмотрению. Единственное, в чем ограничил их Кукша, — колдун должен быть взят живым и без особых увечий. Хотя, если начнется пальба, никто вспоминать приказы не будет…

Кукша развалился на диване перед «ящиком». Одну за другой переключал программы — «лентяйка», пожалуй, лучшее изобретение человечества за последнюю тысячу лет. Новости, реклама памперсов, музыка, реклама презервативов, криминал, реклама тампонов… А вот что-то отдаленно знакомое…

С экрана надвигался драккар. Носовой штевень заканчивался спиралевидным завитком в виде змеиной головы. Весла равномерно погружались в воду. На единственной мачте поднят четырехугольный парус. Но ветер слабый — гребцы стараются вовсю.

Кукша отметил, что корабль весьма похож на настоящий. Почти такие же он видел, когда прибыл к варягам просить для Зосимы дружину. Посмеялись тогда над ним, жестоко посмеялись! Свенельд, вождь варяжский, отправил обратно. А вместо ответных даров вручил меч. Что должно было означать — в службе вашей не нуждаемся, а злата и серебра возьмем, сколько сами захотим. Сдержал Свенельд обещание, вскоре по Днепру пришли ладьи с воинами… Должно быть, до сих пор Куяб дань платит…

Да только Зосима внакладе не остался. По следующей весне связался с хузарами белыми, которые к князю Куябскому переметнулись. Посулил злата и серебра втрое против Истомы… Может, и вокняжится Зосима в Куябе, кто знает…

Кукша выключил телевизор — нет нужды мучить себя воспоминаниями. Но не так-то просто от них избавиться, когда душа кровоточит…

Затрещал мобильник, роевой докладывал об «успехах». Все один к одному. Похоже, не уйти беглецам.

Вновь Кукше придется топтать российские просторы в поисках очередной жертвы…

Со всех сторон доносился собачий лай. Обложили… Магазин закончился. Так, кажется, никого и не подстрелил. Светка еще огрызалась огнем. Но и у нее патроны на исходе.

— Почему они собак не спускают?

— Были бы овчарки или какие служебные, уже давно бы спустили, можешь не сомневаться, а у нас же сплошные барбосы. Его с поводка — он и поскачет в соседнюю деревню собачьего счастья искать.

Лес, как назло, пошел реденький, чахлый. Если оглянуться, увидишь преследователей. Не скрываются, гады. Идут спокойно, не суетясь. Как немцы из советских кинофильмов, зачищающие местность от партизан. Только что рукава не закатаны.

Беглецов прижимали к бывшему совхозному полю. К тому самому, на границе которого с лесом Степан вырыл колодец. Расчет верный. Спрятаться в молодом низкорослом березняке невозможно, да и двигаться быстро затруднительно. Несколько человек могут перекрыть все пути отхода! Но деваться-то некуда.

Они бросились на поле. Со всех сторон сыпались хлесткие удары. Ветви рвали одежду.

Каким-то чудом удалось оторваться от преследователей. Но это ничуть не обнадеживало. Поле-то размера великого, да от кромки леса они смогут уйти недалече. Будут как на ладони.

У Степана мелькнула идея.

— Слушай, в какой стороне деревня? — Светка показала. — По-моему, у нас появился шанс, только придется изменить направление. — Спутница его столь вымоталась, что на вопросы у нее не осталось сил. — Фильмы про партизан смотрела?

— Угу.

— Тогда по-пластунски.

Цепляясь за кусты, чем только возможно, раздирая турецкие спортивные костюмы, они поползли вдоль кромки леса. Преследователи должны были идти параллельно-встречным курсом.

— Та редкая ситуация, когда не стоит высовываться, поняла?

— Угу.

Передвигаться способом пресмыкающегося весьма епросто. У неподготовленного человека сперва начинают болеть мышцы рук и ног, потом — шея и, наконец, примерно через полчаса отваливается спина.

— Не могу больше! — застонала Светка. — Такое чувство, что вместо спины вставили доску.

Степану было не намного лучше.

Он посмотрел через плечо. Так и есть. Губы дрожат, в глазах — гремучая смесь злости, страха и безысходности. Вот-вот разразится истерика.

Уговаривать, объяснять времени не было. Задним ходом дополз на дистанцию затрещины. И залепил. Получилось тяжеловато — нечто среднее между хуком и ударом ребром ладони. Из положения лежа как-то не с руки.

— Сдурел? — вспыхнула Светка. И попыталась нанести ответный в челюсть.

Степан перехватил руку:

— Значит, силы еще остались?

— Козел!

— Козел — животное благородное, в некоторых горных местностях охраняемое государством. И что самое важное — резвое, выносливое и сексуально неутомимое. Так что спасибо за комплимент.

Светка вспыхнула, но промолчала.

Степан присел на корточки и осторожно выглянул из березняка. Так и есть, примерно в километре уже виднеются преследователи. Растерянно озираются. Вновь нырнул в заросли, пока не засекли. Потащил девчонку дальше.

Добраться до лжеколодца, посшибать наскоро черепа, потом нырнуть в яму и забросать себя ветками — их вокруг столько, что хоть веники вяжи. Конечно, останутся обереги, развешанные на близстоящей березе. Но заниматься ими — сущее безумие, авось пронесет. Отсидятся до ночи, а там потихонечку, полегонечку… Глядишь, и вывезет кривая.

Не особенно углубляясь в историю появления ямы, Степан объяснил спутнице замысел. Та приободрилась — перестала ныть и сетовать.

Собачий лай стал более отчетлив. «Зондеры» наконец сообразили, куда подевались беглецы, и принялись «зачищать» поляну.

— Надо поспешать, — бросил Степан.

— А то я не знаю!

Сучья, ветки, пожухлая трава в морду тычется, опять дождь зарядил.

Наконец они доползли до спасительного места. Степан, не поднимаясь, с невероятными ухищрениями выдернул колья, зашвырнул «мертвые головы» в лесок, заглянул в колодец и тут же отпрянул — яма до самых краев была наполнена змеями. Несколько сотен скользких, извивающихся тел переплелись в огромный клубок.

Говорят, на Исаакий выползает из нор всевозможный гад. Леса кишмя кишат змеями, которые тайными тропами направляются на змеиную свадьбу. Но Исаакий-то в июне, а не осенью! По всем законам природы ползучим гадам надлежит лежать под корягами и мирно посапывать.

— А что это за змеи?

— Полозы, — ответила Светка, — их в наших местах много.

Кажется, полозы не ядовиты. Кроме того, они совершенно не уживаются с ядовитыми змеями. Степан заставил себя перегнуться через край ямы. Змеи сплелись не слишком плотно. Наверняка потеснятся, если хорошо попросить.

Вопросительно посмотрел на Светку.

— Ты рехнулся, — пискнула она, — ни за что туда не полезу. — Поползла прочь.

Ну что ж, как говорится, если насилие неизбежно… Он схватил ее и потянул в колодец. Светка почти не сопротивлялась. Медленно они соскользнули вниз… Холодные змеиные тела сомкнулись над ними.

Змеи струились по лицу, копошились в волосах, оплетали руки и ноги. Живая, постоянно двигающаяся масса изучала непрошеных гостей — десятки раздвоенных языков касались щек, губ, шеи, ладоней… Гады заползали за шиворот, умудрялись пролезать в штанины, в рукава спортивных курток…

К горлу подступил тошнотворный ком. Степану хотелось расшвырять всю эту копошащуюся дрянь, выбраться из ямы — и будь что будет. «Не смей, — сказал он себе, — лучше скажи спасибо Матери Природе за такое убежище. Никому и в голову не придет искать нас здесь».

Светка вдруг вскрикнула и принялась сдирать с себя змей. Степан с силой прижал к ее себе. Та затихла.

— Потерпи, девочка, — прошептал Белбородко.

Внезапно полозы куда-то исчезли. Степан больше не чувствовал касаний их скользких тел. Какая-то сила подхватила его и швырнула в бездну, залитую ярким, пронизывающим светом…

Глава 1,

Вокруг шумел стройный лиственный лес. Рассыпал окрест мелкую барабанную дробь невидимый дятел. Мох, папоротники… Шагах в трех тихо журчал ручей. Светка подошла, зачерпнула студеной воды, умыла пылающее лицо. «Где я, что произошло?» В голове клубился какой-то туман. Думать не хотелось. Хотелось улечься в заросли земляники и рвать губами спелые ягоды… Сквозь разбредающиеся, словно коровы по лугу, облака выглядывало умытое дождем солнце. Ах, если бы порывы ветра могли разметать и Светкины невзгоды, как эти серые, безрадостные лоскуты.

Все же как она сюда попала? Словно сон, помнила бегство из бункера, колодец со змеями, высокого сильного мужчину, увлекающего ее за собой.

Вдали разрастался какой-то звук. Она прислушалась. Точно, машина. Значит, недалеко большак. Она зашагала напрямик — тропы все равно не было — и вскоре вышла к трассе.

Шоссе летело стрелой под довольно пологим песчаным спуском и было широким, в четыре полосы, со свежими линиями разметки. «Знакомая дороженька, — нахмурилась Светка, — отсюда до Бугров километров пять, а то и меньше». По большому счету, ничего удивительного в этом не было, не могла же она пешком добраться, скажем, до Москвы. Светка вздохнула и стала спускаться, может, удастся поймать попутку.

Голосовала недолго. Проскрежетав тормозами, перед ней тяжело остановился лесовоз. Из кабины свесился веснушчатый рыжий парень:

— Ты откуда здесь, подруга?

— Заблудилась.

Водила тихонько присвистнул:

— Долго, видать, блудила.

— Не твое дело. Так подвезешь или нет?

Она взглянула ему прямо в глаза, парень потупился, бросил с нарочитой грубостью:

— Тебе куда?

— Во Псков.

— Ладно, залазь, красавица. По пути нам — лесины во Псков везу.

В кабине было тепло, немного пахло бензином. Водила всю дорогу травил байки. Светка время от времени кивала и поддакивала. Но на самом деле не слушала — думала, что ей делать…

Пасека ее в покое не оставит, это факт. Еще ни один беглец не ушел от шершней. Проморгали сейчас — найдут через неделю или месяц. У них везде имеются глаза и уши. У Светки — ни денег, ни документов, даже захудалую комнатушку в коммуналке и то не снимешь. Конечно, первое время можно у знакомых пожить, а что потом? Не будешь век по чужим углам мыкаться. Вот и выходит, единственное спасение — в родной милиции. Только идти к стражам порядка ох как не хочется. Хоть и не шершнем была Светка, а простой пчелой, хоть и нет на ней крови, а поди докажи. «Впаяют срок, и отправишься в места не столь отдаленные, — подумала Светка. — Лучше изложить дела секты во всех подробностях на бумаге да отправить письмом в РУВД». Да, именно так она и поступит. Когда бандюков переловят, она доберется до своего дома, возьмет самое необходимое и уедет навсегда из этих проклятых мест.

— А что, — спросила Светка, — далеко ехать?

— Часам к пяти будем, — ответил водила, — трасса почти пустая.

— Дай-то бог!

Ночь выдалась непроглядно черной и злой. Со двора доносилось завывание ветра, скулили и потявкивали цепные псы. Небо заволокло тучами. Не переставая лил дождь. Иногда сквозь прореху выглядывал тщедушный месяц, и тогда лунная дорожка проникала сквозь неплотно задернутые занавески в дом, бежала по дощатому полу и упиралась в стену. Метафора бессмысленности пути, тщетности чаяний.

В комнате было сумрачно. Свет, льющийся из люстры, казалось, не разгонял тьму, а лишь умерял ее аппетиты. Ветер, задувавший сквозь щели в оконных рамах, колыхал короткие занавески, шевелил отрез ситца, отделяющий «спальню» от «залы». На песочно-желтых обоях в умилительно-наивный цветочек плясали зловещие тени.

Кукша сидел на диване, каковой, наверное, имеется в каждом деревенском доме: с торчащими пружинами, истрепанной обивкой и навечно зафиксированной спинкой. Сидел и бесцельно вглядывался в полумрак острыми, как у совы, глазами.

На стареньком серванте трещал радиоприемник. Давно перевалило за полночь. Сотрудники радиостанции разошлись по домам, остался один сторож, который и посылает в эфир свой богатырский храп… Вот и Кукша сидит здесь, словно цепной пес в будке. Только охранять ему нечего.

«Пасека» спала. Лишь у бункера томился часовой, охраняющий несколько заложников. Скоро за них придет выкуп, и их пустят в расход, тогда охранять будет некого.

Он вдруг напрягся — что-то изменилось. Вроде все обычно: беснуется ветер, колотит дождь, качается куст бузины, тычет ветками в стекло. Но все же что-то не так. Каким-то волчьим неусыпным чутьем он почуял: близится беда, тяжкая и молчаливая, надо рвать когти, пока не обложили, пока не спущены псы.

«Пока не спущены псы… Собаки умолкли, — вдруг сообразил он. — Все разом!»

Облава!

Роевой храпел в соседней комнате, но Кукша не стал его будить. Вместе не уйти. Ищейке нужно бросить кость, чтобы отстала. Пусть займутся шестеркой; пока сообразят, Кукша будет уже далеко.

Он более не раздумывал. Дурак, потерял время! Надел ватник, закинул за спину калаш с запасным магазином, прикрученным к рабочему изолентой. Потом встал на колени и ловко подцепил ножом пару досок, откинул их в сторону, открывая лаз в погреб. Именно ради такого случая, как сейчас, нормальной дверцы в погребе не было. Кукша быстро спустился в погреб и поставил обратно доски. Пока ищейки сообразят что к чему, он будет уже далеко.

Сверху донесся стук оконной рамы. Кукша замер. Кто-то легко, едва слышно спрыгнул на пол, зашуршали шаги.

Не ошибся, пришли! Он метнулся к бочонку с огурцами, обхватил его (чтобы не шуметь, двигая по полу) и перенес в сторону. Открылся узкий лаз, куда мог протиснуться один человек. Кукша пополз, извиваясь как змея, подтягивая за ремень автомат.

Лаз вышел на поверхность метрах в пятидесяти от дороги, что у заросшего поля. Ивняк здесь мелкий, не то что у леса, скрывает едва по пояс. Но и за это спасибо. Пригибаясь, Кукша побежал к темнеющей впереди полосе леса.

За спиной вдруг раздалось нетерпеливое тявканье. Кукша на ходу оглянулся: несколько фонариков шарили по полю, выискивая его. Луч скользнул по лицу. Заметили? Он метнулся в сторону и бросился на землю.

Сейчас спустят псов. Он снял автомат, перевел на режим стрельбы одиночными. Тявканье вдруг оборвалось — псы понеслись по следу.

Он вжался в траву. Ждать, не суетиться. Зверь сам выйдет на охотника.

Из-за туч вновь показался месяц. Проклятье, теперь Кукша как на ладони. Но и спецназ, или кто там вдоль дороги, стал хорошо виден.

Откуда-то сбоку вдруг вынырнула ощеренная пасть. Овчарка! Собачьи глаза горели, с клыков стекала слюна. Всего мгновенье Кукша смотрел в эти дьявольские глаза, а потом всадил между ними пулю. Из-за ивового куста вылетела вторая. Еще выстрел. Все или нет? Выждал немного. Псы больше не появлялись. Тогда он поймал на мушку темный силуэт человека, плавно нажал на спуск. Фигура осела. Перекатился, уходя от ответных выстрелов, ответил одиночным.

Месяц вновь сожрала туча, и Кукша утонул во тьме. Он побежал со всех сил к уже совсем близкому лесу. Вновь луч фонаря. Кукша упал в грязь, вжался, затаился. Лишь только луч ушел вбок, вновь вскочил, побежал. Еще немного, всего каких-то шагов сто, и вот он — спасительный лес. Мышью забьется беглец в нору, век не сыщут. В лесу всегда есть где укрыться, полным-полно непролазных чащоб, буреломов да топей. Не пропадет Кукша — прокормится охотой да собирательством. Он эту «тайгу» как свои пять пальцев знает, облазил все кругом. Отсидится пару недель, потом уедет к чертовой матери отсюда, сменит паспорт (с его деньгами это не проблема) и займется чем-нибудь поспокойнее, а с поисками колдунов пора завязывать. Хлопотно. Он поравнялся с бесполезной ямой, которая совсем недавно была магическим колодцем, затянувшим его «подопечного», нырнул в заросли ивняка. Вот они, сосновые кряжи, рукой подать. Кажется, ушел.

За спиной сухо треснула очередь. Спину обожгло. Бросило на землю. Перед его глазами стала сгущаться тьма. «Не успел, — подумал Кукша, — это же надо, почти вырвался…»

Вдруг его потащило через ивняк. Голова бессильно болталась, задевая о корни. Могучая и неумолимая сила швырнула его в яму, завертела безумный водоворот. Воронка уходила в бесконечность, и на краю этой бесконечности болтался одинокий маленький человек со странным именем Кукша, как и все прочие, не властный над своей судьбой.

Невдалеке темнела полоса леса. Кукша лежал на спине и жадно хватал воздух. Боль сменилась ватным отупением. Тело было каким-то чужим, словно слепленным заново. Он осторожно сел, прислушиваясь к себе. Вроде жив. Спина цела, кровь больше не мокрит рубаху. Колодцу покойник ни к чему, вот и заштопал Кукшу.

Колодец перенес менее чем за неделю сразу троих — колдуна, взбесившуюся девку и Кукшу. Такого раньше не случалось. Видно, все трое зачем-то понадобились Силе, каждый на своем месте.

Сила открыла Кукше через видение, что девка перенеслась на два дня в будущее, а колдун очутился в прошлом, как раз в том времени, в котором и должен был оказаться. А вот куда попал сам Кукша?

Он встал, стряхнул налипшие на одежду пожухлые листья и огляделся. Местность была знакомой. Невдалеке виднелись пять могучих дубов, безмолвными стражами замершие вдоль болота. Меж них белели насаженные на колья волчьи черепа.

Кукша подошел. Так и есть, места, можно сказать, родные. Вот она, тропа, ведущая на тайное капище, где лютичи приносят требы Великому Волку — земному воплощению ужасного Чернобога. Там, за капищем, стрелищах в тридцати, на реке Неясыть, стоит селение, обнесенное крепким тыном. В нем живут те, кто, покинув мир, ушли в братство. Селение разрастается (народ Полянский недоволен Истомой), все больше становится лютичей, все теснее избы. Но еще больше тех, кто примыкает тайно, оставаясь в своих весях… Настанет час, и захрипят славянские роды под пятой Зосимы.

Зосима! Никчемный злобный старик, сумевший чужими руками завоевать себе власть. Сколько их, подобных Кукше, бревно за бревном сложили избу братства? Где они теперь? Пошли на корм лесному зверью. Зосиме были не нужны те, кто знал его не как Отца Горечи, а как ничтожного червя, пожирающего землю, которого отторг его род и который оказался среди таких же, как он, изгоев, обреченных на скитания среди лесов.

Зосиму подобрали, взяли в ватагу, а потом за его благолепную внешность сделали живым идолом. Идея же создания братства принадлежала Кукше.

Идея была сколь проста, столь и гениальна. Славянские роды поклонялись всевозможным богам, темным силам, духам, но никто и никогда не видел предметы своего поклонения воочию. Лишь ведуны могли общаться с богами, потому и жили припеваючи.

Обожествление волка взорвало древнюю религию. Волк был понятен, волка видели все, волка боялись. Истории, рассказываемые кощунами, разосланными по весям, принимались на веру. Их передавали из уст в уста. Мало-помалу в братство потянулись людины. Так выросло селение.

И тут впервые открылся колодец времени. Зосима на глазах паствы вдруг исчез и, вернувшись через несколько дней, заявил, что он теперь Отец Горечи, что дух Волка вошел в него. Так этот зловонный слизняк стал главой братства лютичей.

Шли годы. Число лютичей увеличивалось, но ни один из них так и не перекинулся в волка, не получил вечной молодости, как обещал Отец Горечи. Людины по-прежнему старились и умирали. Людины роптали, многие покидали братство, не давшее им ничего, кроме пустых обещаний. Когда положение стало совсем скверным, Зосима услышал голос, который сказал, что лишь колдун из будущего сможет укрепить его власть, вернуть былое могущество. Колдун превратит людинов в упырей, напоит их тела темной безудержной силой. Голос приказал Зосиме бросить в колодец одного из лютичей — Кукшу. Посланец перенесется в грядущие времена и найдет колдуна.

Кукша прошел шагов триста, остановился у расколотого молнией валуна, на котором была выбита голова волка. От камня шла мало кому известная тропа к Зосимовому жилищу. Изба стояла уединенно, посреди топкого болота, на небольшом островке, по краям заросшем высокой осокой. Ни один из простых лютичей не ступал по тайной тропе, лишь несколько избранных, в число которых входил и Кукша, порой посещали старца.

Зосима, отсчитывая прожитые годы, делал зарубки на бревне, которое было вкопано в земляной пол его жилища. Когда Кукша отправился на чужбину, он втайне от поганого старца сосчитал зарубки. Их было шестьдесят шесть. Отсутствовал он одиннадцать лет. Значит, если бы колодец переместил одного его, а не целую компанию, то зарубок этих сейчас должно было быть семьдесят семь. А как на самом деле? Ответить можно, лишь добравшись до Зосимового жилища.

Тропка, вьющаяся по болоту, стала едва различима — стемнело. Лишь луна бледным светом освещала топь, делая ее еще более зловещей. Низкорослый кустарник и чахлые деревца, вылезающие у берега, раскачиваемые ветром, отбрасывали корявые метущиеся тени. Кукше казалось, что это из преисподней к нему тянутся костлявые руки, готовые разодрать…

«Старик в полнолуние всегда на капище, — подумал Кукша, — изба наверняка пуста, чего еще ждать?!» Он подобрал валявшийся рядом осколок валуна и пошел по тропе…

Засыпанная землей до самой обложенной мхом и берестой крыши, изба походила на огромную болотную кочку, которую зачем-то обнесли частоколом. Островок был совсем небольшим, шагов пятьдесят в поперечнике, ровным и каменистым.

Кукше казалось, что он ступает по черепу неведомого существа, погребенного в болоте. На колья частокола были насажены головы волков, ветер трепал ошметки полуразложившейся плоти, распространяя страшное зловоние. Волки всматривались в Кукшу пустыми глазницами — безмолвные стражи гиблого места. От этих взглядов становилось не по себе. Ни одна живая тварь не должна пересечь круг, по которому разбросаны кости и внутренности каких-то животных, птичьи лапы, кабаньи клыки.

Задерживая дыхание, Кукша вошел в проем. Вдоль тропы, ведущей к избе, были уложены заячьи черепа — Зосима всегда был не чужд дешевого символизма. На небольшом колышке сидел, нахохлившись, привязанный за лапку одноглазый филин. Когда Кукша прошел рядом, птица забеспокоилась, принялась хлопать крыльями, вертеть головой.

Наконец он отодвинул медвежью шкуру и переступил порог. Воздух в жилище Отца Горечи был настолько спертым, что Кукша закашлялся. Ночь, из которой он только что пришел, показалась ему ярким днем, внутри царил мрак, как в колодце или бездонном омуте. Кукша на ощупь нашел волоковое оконце и отодвинул заслонку. Лунный свет чуть рассеял тьму, обрисовались предметы: напротив входа, в углу, возвышалась курная печь ульевидной формы, сложенная из небольших голышей, вдоль левой стены стояла широкая лавка, рядом с ней застыл здоровенный пень, играющий роль обеденного стола, на котором обосновалась деревянная плошка с водой. Столб, на котором Зосима делал зарубки, был едва различим и находился в полуметре от печи. За более чем десятилетие ничего не изменилось! Впрочем, за какой срок, еще надо выяснить.

Огонь очага позволял Зосиме разглядывать зарубки, но сейчас печь была холодна, как мертвец. Кукша опустился на колени и принялся считать на ощупь. Одна, вторая, третья… Вдруг за спиной послышалось сиплое дыхание. Кукша резко обернулся. На пороге стоял Зосима, отблеск лунного света лежал на его лице. На ногах Зосимы были заячьи поршни, оттого поганый старче ступал бесшумно.

— Как ты посмел вернуться, — закричал он, — ты, ничтожный червь, убирайся! Не то я раздавлю тебя!

На Зосиме была накидка из волчьих шкур, в руке поблескивал нож — на капище приносили жертву. Всем своим видом он должен был внушать страх, но Кукша чувствовал лишь брезгливость. Кукша посмотрел на перекошенное злобной гримасой лицо, на распахнутую волчью пасть прямо над его головой, на руку с ножом, которая напоминала куриную лапу, на дрожащие колени и… расхохотался. Это ничтожество просто не может быть тем, кто он есть, не может и не будет. Одним прыжком он очутился рядом, выбил нож, с силой пнул в живот. Зосима отлетел к стене, охнув, сполз на пол.

— С каким бы удовольствием я выпустил из тебя кишки твоим же ножом, — прошипел Кукша, — но ты мне нужен живым.

Зосима попятился вдоль стены:

— Чего ты хочешь?

— Ты отдашь мне братство!

— Нет, нет, — замахал руками Зосима, — не видать тебе власти.

— Ты так думаешь?!

Кукша схватил старца за бороденку, потянул, заставив встать на четвереньки и доползти до пня. Потом выплеснул из плошки почти всю воду, оставив лишь на глоток, размял в пальцах какой-то кругляш, извлечений из кармана, и бросил щепоть в посудину.

Кукша отпустил бороду и, схватив Зосиму за волосы, запрокинул ему голову назад, взглянул в глаза:

— Сам выпьешь или залить в тебя?

— Выпью, — прохрипел Зосима, и Кукша отпустил его.

Старик дрожащей рукой взял плошку, сделал глоток. Кукша ждал. Зелье, захваченное из будущего, подействует, когда сердце отсчитает двести ударов. Приготовленный для послушников братства Пасеки наркотик сослужит добрую службу и здесь. Превратит Зосиму в покорного барана, поможет внушить ему то, что хочет Кукша.

Наконец по телу Зосимы пробежала дрожь, голова принялась болтаться, как у тряпичной куклы. Кукша схватил его голову обеими руками и уставился в глаза.

— Твое тело стало моим телом, — шепотом проговорил Кукша, — твои глаза — моими глазами. Ты чувствуешь, видишь, слышишь то же, что и я. Ты стал мной, Кукшей. Зосима стар, час его близок. Великая Сила даровала Зосиме новое тело, теперь он стал Кукшей. Но паства об этом еще не знает. Ты отправишься на капище и скажешь, что Великий Дух выбрал Кукшу, что Кукша теперь — Отец Горечи. Ты понял меня, старик?

— Я понял тебя, — едва шевеля губами, прошептал Зосима.

— Потом ты умертвишь свое старое тело, ведь в двух телах человек жить не может. Ты перережешь себе глотку. Ты понял меня, старик?

— Да.

— Ты сделаешь все, как я тебе приказал.

— Да, я сделаю все!

Кукша отпустил старика. Тот повалился на земляной пол, замер, словно мертвый. Кукша содрал с него накидку из волчьих шкур, набросил себе на плечи. Зосима сам отречется от власти, а потом убьет себя. Более эффектного «вступления в должность» и не придумаешь.

Кукша вернулся к столбу, сосчитал отметки — их оказалось семьдесят шесть, до появления колдуна оставался всего год. Вложил Зосиме в руку нож и приказал отправляться на капище:

— Ты знаешь, что делать!

Кукша отправился следом за ним.

Он не будет выходить на капище вместе со старцем, укроется от случайных взоров за могучим дубом, который стоит недалеко от поляны, и будет ждать, всматриваясь в просветы между ветвей. Когда старик убьет себя, когда страх захлестнет лютичей, только тогда он появится. И примет власть.

Лютичи, как Кукша и думал, еще не разбрелись. До утра они будут пожирать мясо быка, принесенного в жертву, выть по-волчьи да совокупляться.

Зосима вышел на поляну и, подойдя к идолу, замер, подставив лицо лунному свету. Лютичи прекратили свои бесчинства, уставились на него. Тогда он завыл.

Протяжный, наполненный первобытной тоской волчий вой повис над капищем. Кукше на миг показалось, что Зосима и в самом деле превратился в волка, ночного скитальца, не знающего покоя.

— Великий Дух дал Отцу Горечи новое тело, — задичал он, вскинув обе руки, — он облюбовал тело Кукши! Когда моя безобразная плоть умрет, ваш повелитель примет новое обличье.

Зосима провел лезвием по горлу, из ужасной раны ударил кровавый фонтан. Старик забулькал, заклокотал, повалился на землю. На бледном лице его блуждала улыбка. «Глупец, он действительно думает, что обретет иное тело», — усмехнулся Кукша.

Лица лютичей, освещенные сполохами костров, были пронизаны диким ужасом. Почитатели Волка что-то шептали, видимо, обращаясь к великому духу. Но разве он снизойдет до того, чтобы ответить простым смертным? Дух будет говорить только со жрецом!

Одновременно из десяток глоток вырвался крик:

— Вернись к нам, Отец Горечи!

Лютичи принялись кататься по земле, выть, рвать на себе волосы. Кукша ждал. Ждал, пока их отчаяние не дойдет до предела.

Вот кто-то достал нож; разорвав рубаху, принялся полосовать грудь.

— Возьми всю мою кровь, повелитель, только вернись, вернись к нам!

То тут, то там лютичи резали себя, поливая кровью капище.

Пора.

Кукша вышел из своего укрытия, медленно подошел к идолу.

— Я тот, кого вы ждали!

Над капищем повис радостный вопль:

— Веди нас!

— Я дам то, что обещал. Я научу вас, как стать волками, как сохранить молодость, как обрести заново молодые тела! Смотрите — я жив, я возродился. Смотрите — мое тело напоено силой!

Вновь раздались радостные возгласы.

— Ваша жизнь — сон! Ваши лица — бледные тени! — бесновался Кукша. — Я разбужу вас! Я укажу путь! Хотите ли вы этого?

— Веди нас!

— Ваш повелитель к вам вернулся! Ваш повелитель позаботится о вас!

Лютичи повизгивая бегали на четвереньках, видимо, подражая волкам, облизывали друг друга, совокуплялись.

«Как же просто управлять вами, — криво усмехнулся Кукша, — всегда, во все времена. И как же вы заслуживаете того, чтобы вами управляли!»

— Веселитесь, братья, — закричал он, — покажите, как рады вы возвращению вашего повелителя.

Глава 1,

Вокруг клубилась черная, как воронье крыло, купальская ночь. Огромная, белая, словно насметаненный блин, луна царствовала над ночным миром. Ее зыбкий свет падал на сочные, еще не спаленные солнцем травы, на кроны исполинских дубов, на избы, вросшие в землю бревенчатыми стенами, и умирал в пламени костров, вокруг которых неистовствовала сама жизнь.

На землях полян была теплынь, воздух словно парное молоко — ласковый, нежный. Стоял месяц Изок[5] — макушка лета. Баловал чад своих.

В эту ночь нечисть особенно сильна, поэтому нельзя спать, не то пропадешь. Ведьмы, злые колдуны, водяницы[6] и оборотни вредят во всю свою мощь. Не уследишь — и коровы лишатся молока, а поля — посевов. Леший может закружить до смерти или завести в чащобу и там бросить. Говорят, что водяной в эту ночь справляет именины и потому затягивает в омут всякого, чтоб не баламутил воду, не мешал пиршеству.

И народ Полянский не спал. Девки с парнями прыгали через костры, плескались в днепровских водах.

Ах, как пахли купальской ночью травы, как дурманили голову. Не оттого ли в месяце снегосее[7], щедром на бураны и вьюги, поземки да метели, нарождается столько младенцев?.. Не оттого ли колышутся прибрежные кустарники?..

По могучей реке плыли венки из полевых цветов с горящими лучинами. Если проплывет, девушка, твой венок дальше остальных, не потонет в «степном море», то счастлива будешь до самой смерти, а коли лучина твоя останется гореть, когда остальные потухнут, то жить будешь долго.

Но Лихо уж давно протоптало тропу в эти места. Ни один год без крови и горя не обходится. А тут еще, люди говорят, завелся в здешних местах оборотень, что ни день находят истерзанного человека. Совсем житья не стало!

Луна, око Ирия, бесстрастно взирала на пиршество жизни. Пусть пылают костры, пусть с прибрежных круч мчатся в реки огненные колеса — символы дневного светила, ночная владычица получит свое. И очень скоро.

Горька, как полын-трава, была для Гриди эта ночь. И пахла ночь не спелыми травами, а смертью. Он не прыгал через костры, не тискал девок. Бродил как неприкаянный по лесу, выискивал папоротников цвет. Хорошо еще, Алатор сказал, по каким тропам не ходить, не то бы угодил в яму Гридя или под самострел…

Всем известно, что животные на Купалу разговаривают, травы наполняются волшебной целительной силой, поэтому сведущие люди торопятся их собрать. Особенно в почете разрыв-трава, способная разомкнуть любой замок, и цвет папоротника — тот, кто его найдет, будет всю жизнь счастлив, и все клады откроются ему.

Искал Гридя цветок папоротника не по своей воле, а по приказу ведуна деревенского. Если найдет Гридя папоротников цвет да убережет его от сил нечестивых вроде волкодлаков да леших, то даровано ему будет прощение, а нет — так утопят его вместо Купалки. Не сегодня, так завтреча. А кинется в бега, того хуже. К чужому-то роду не прибьешься — в лесу и сгинешь, не вспомнит никто. Бедовик, он и есть бедовик. Э-эх…

Слава за Гридей утвердилась хуже некуда. Сельчане сперва перешептывались, а потом и вслух начали поговаривать, что ходит за ним по пятам Лихо. Где ни появится Гридя, там непременно что-нибудь случится. Подойдет к стаду — волки телок порежут, войдет в дом — следом вор залезет, взглянет на девку — у той чирьи по лицу поползут, женихи в разные стороны, как тараканы от метлы. Сельчане его сторонились, но зла не делали — жалели. До поры до времени, конечно…

Старики говорят, что папоротников цвет является всего лишь на миг, вспыхивает, как клинок на свету, и тут же гаснет. Если в тот самый миг, как он вспыхнет, сорвешь его, то твоим будет. А для того чтобы не пропустить миг этот, следует найти папоротник с почкой на стебле и сторожить его, до полуночи не сводя глаз.

Гридя оглянулся — вдалеке сквозь деревья виднеются огни, доносится смех. Ох, не хочется углубляться в дебри. Разная нечисть, поди, уже повыползала из нор — луна вон как таращится. Но деваться некуда. Вблизи деревни лес сухой, хвойный. Где тут сыщешь папоротник? Придется идти к болоту. Э-эх…

Гридя еще немного порыскал вокруг, уж очень не хотелось отправляться во владения Морены и Ящера, вздохнул и зашагал по тропе.

«Главное — не бояться, — твердил он себе, — как вспыхнет цвет, сразу рви его и беги не оборачиваясь что есть мочи. А обернешься, упыри голову вмиг оторвут. И еще, нельзя пугаться. Как испугаешься, так смерть и придет».

От этих размышлений стало как-то совсем невесело. За спиной-то и дело раздавалось совиное уханье. Из-за соснового кряжа вдруг послышался волчий вой. А может, и не волчий вовсе. Мало ли кто в купальскую ночь волком может обернуться.

Через тропу что-то метнулось. Хрустнула ветка. Захлопала крыльями потревоженная ночная птица.

То ли заяц, то ли оборотившийся зайцем лесовик, пес его знает!

У Гриди перехватило дух, сердце провалилось куда-то в живот. Гридя сторожко огляделся. Кажется, вокруг спокойно — лес не шелохнется. Да только спокойствие это мнимое — под каждой корягой, в каждой яме, норе в эту проклятую ночь погибель таится.

— Трясца тебя ухвати! Паралич тебя возьми! — Пусть знают упыри поганые, что не дрожит он от страха.

Лес совсем затих. Гриде показалось, что даже луна стыдливо потупила бесстыжие очи. Деды зря болтать не станут, слова скверные против нечисти — наипервейшее дело.

— Пополам бы тебя! — на всякий случай добавил он и зашагал дальше.

Вскоре потянуло сыростью — тропинка свернула к болоту. Под ногой хлюпнула жижа. Тоненькие березки заколыхались, словно русалочьи косы. Кочки зыбкие, неверные. А он даже киек[8] не срезал. Здесь же крепких и длинных веток вовек не сыщешь, придется молодое деревцо загубить. Гридя облюбовал березку покрепче, срезал, очистил от веток — жидковат получился киек, а другого нет. Сам виноват, надо было заранее позаботиться.

Ощупывая палкой дорогу, Гридя направился в глубь болота. Конечно, папоротники росли и вдоль бережка, но Гридя рассудил, что тот, заветный, должен прятаться от людского взора подальше, в царстве нечисти.

Примерно в пяти стрелищах[9] Гридя приметил камышовые заросли, обрамляющие, должно быть, небольшое озерцо, и направился туда. Рассудил, что наилучшего места для заветного растения и не сыскать — наверняка оно предпочитает компанию водяниц и водяного компании свирепого ящера, который повелевает болотом.

Болото с каждым шагом становилось все более зыбким. Пока добрался до камышей, несколько раз провалился. Спасибо, Перунов амулет в виде колеса с шестью спицами, спрятанный за пазуху, не дал пропасть. Недаром князь куябский Истома поставил Перуна над дружиной своей — сильный Перун бог! Гридя прознал про то от десятника, за данью присланного, и когда тот, накушавшись медовухи, повалился на лавку в Родовой Избе, юноша потихоньку пробрался туда и срезал оберег… Похоже, служивый так ничего и не заметил.

Гридя пошел вдоль озерца. Камыши в лунном свете представлялись стрелами, пронзившими тела неведомых, но наверняка огромных врагов. Над черной водой вытянули тонкие шеи болотные лилии; кувшинки, словно черепахи, вжимали безмозглые головки в блины-панцири. Кое-где попадались даже кривые березы, растущие прямо из воды. А вот папоротниковых зарослей не было, хоть тресни.

С берега вдруг донесся волчий вой. Гридю бросило в жар. Перед глазами встала Вешнянка. Отправила дура мамка ее в лес за хворостом. Вешнянка слова не сказала — пошла. А кого бояться? Всем известно, что упыри по ночам промышляют. Напрасно не боялась Вешнянка… Истерзанное ее тельце нашли в овраге лишь через несколько дней, когда по нему уже ползали мухи. Повсюду были раны, оставленные огромными клыками. Люди говорили, то оборотень убил Вешнянку.

Нет, надо взять себя в руки. «Это обычные волки, — сказал он себе, — а никакой не оборотень». Стараясь ступать как можно тише, он побрел дальше.

До полуночи оставалось всего ничего — луна вот-вот наберет силу. Папоротник же цветет как раз в полночь. Пропустишь время — пиши пропало.

«Ничего удивительного, — успокаивал себя Гридя, — волшебный цвет не может дружиться с простыми собратьями, а раз знается с нечистью, собратьев при помощи оной и извел. Дело и для людей обычное…»

Под ногой что-то хрустнуло. Гридя опустил взгляд — немощный, низкорослый папоротник был прижат его босой ступней.

«Эх ты, болезный, — вздохнул Гридя, — похоже, ты и есть моя судьба».

Гридя вынул из-за пояса нож и очертил по кочкам вокруг папоротника круг, выругался над чертой, обильно грозя проклятиями, чтобы нечисть пересечь ее не смогла. Вошел внутрь и, присев на корточки лицом к растению, уставился на него. Думать ни о чем нельзя, не то упырь думку ухватит и вместе с жизнью вытянет… Изо всех сил он старался отогнать мысли, но оттого они пуще прежнего лезли в голову.

… И дернул же его тогда леший отправиться на лесное озеро рыбу ловить. У озера того дуб священный стоит, которому соплеменники Гридины часто требы приносят. Може, из-за тех треб дуб рыбарям завсегда и помогает — никто еще с пустой сетью не ушел.

Поднялся Гридя до свету, пока отец, мать и братья спали, и потихоньку улизнул. Прихватил мережу отцовскую, и айда. А кто бы его отпустил? В поле дел невпроворот, скотина ухода требует… Опосля выдрал его батька за ту вольность по первое число, да, видно, мало…

Озерцо лежало стрелищах в двадцати, если по прямой. А с обходами — все сорок. Когда пришел, уже начало светать. В воздухе — утренний холодок, по воде — туманная дымка. Поставил мережу и разлегся на бережку, ромашка в зубах.

Расположился он у самой протоки, рядом с камышовыми зарослями. Одно ответвление этой протоки вело к Днепру, а куда змеилось другое, никто толком не знал. Поговаривали, что соединяется оно с речушкой, по которой-де можно доплыть аж до самого Аварского каганата. Кто знает, может, и не врали, ведь обры и правда в их места порой наведывались…

Солнышко уже изрядно припекало, когда со стороны протоки донесся плеск. Гридя встрепенулся. Прислушался. Так и есть — кто-то плывет. Он кинулся к мереже, рванул что есть сил, вытащил на берег. Швырнул пару щук обратно в воду и, подобрав сеть, бросился к священному дубу, на ветвях которого трепетали разноцветные лоскутки.

На высоте в полтора человеческих роста в стволе дуба чернело отверстие. С кошачьей проворностью Гридя взобрался на дерево и юркнул в дупло, ствол был внутри полый. Юноша повис на кончиках пальцев, чуть подтянулся и выглянул наружу.

Ждать пришлось недолго — из-за камышей показалась небольшая лодка, обогнула заросли и направилась к берегу.

В лодке сидели двое. Оба мордастые, сытые, на поясах болтаются мечи. У одного косоворотка у плеча разорвана, сквозь дыру виднеется окровавленная тряпица, перехватившая руку.

Сперва Гридя подумал, что это дружиннички княжьи, из тех, кого за данью посылают, но, присмотревшись, понял, что ошибся. Нежданные гости были грузными, пузатыми — таких княже не то что в дружинники, в скотники не возьмет. У мужика, что с разодранным плечом, в ногах стоял массивный, окованный железом сундук. Сундук был тяжелым, и пузан, пока вылезал из лодки, чуть не выронил его.

Напарник пузатого, упруго соскочив с носа лодки на землю, презрительно бросил:

— Пупок-то не порвал? — и вогнал заступ, который держал на плече, в землю.

— Сам попробуй, — толстяк выругался и бросил сундук. Внутри что-то звякнуло.

Владелец заступа искоса посмотрел на напарника:

— Опамятуйся, Жихан, чего лютуешь?

Бычьи, навыкате, глаза Жихана налились ненавистью.

— А как прознает Кукша, что сотник Истомин хузарин Аппах собирался покинуть князя и с малой хузарской дружиной к лютичам тайно уйти? — процедил он сквозь зубы. — Как прознает, что дары братству верный человек его вез из даней, что Куябу предназначались? С верной пятеркой воинов вез. А воинов тех стрелами побили. И ни даров, ни человека того… Что тогда?

— Мало ли кто мог их порешить? — отвел взгляд второй. — Сам знаешь, по лесам люда разбойного, что зверья. Или на нас что указывает, а, Жихан?

— Может, и указывает, — буркнул первый.

— Ты бы, чем языком чесать, лучше прикинул, где клад зароем, чтобы место верное было, а то потом укорами да подозрениями жизни не дашь, знаю я тебя.

— И то верно, — мужик с окровавленным плечом поворочал башкой. — Да вон, хоть там.

— Да уж, сей кряж не потеряется.

Крякнув, Жихан поднял сундук, и парочка направилась прямо к дубу. Гридя отпустил руки и спрыгнул вниз, благо невысоко. Береженого бог бережет.

Внутри пахло старостью. Время и многочисленные жуки-короеды подточили здоровье священного дерева. Все еще могучее и статное внешне, в сердцевине оно было дряхлым и трухлявым.

Гридя обратился в слух.

— Я чего думаю, Антип, — донесся голос Жихана, — из всех лютичей лишь у нас с тобой были родичи на княжеском подворье. Значит, если кто и мог прознать про темника, так это мы.

— Моего родича с год уж как Перуну принесли, — сквозь зубы процедил Антип.

— Нельзя нам возвращаться к Кукше, мало ли что? — гнул свое напарник. — Давай поделим золотишко и разбежимся в разные стороны, Отец Горечи вовек не сыщет. А не то и спрашивать не стану…

Повисла напряженная пауза.

— Незачем нам с тобой ссориться, как-никак вместе дельце обтяпали.

— Вот и я думаю, что незачем!

— Ты, Жихан, верно говоришь, найдет нас Кукша и на куски порвет. И впрямь надо поделить золотишко да разбежаться. Первый долю выбирай, ведь это ты вызнал, где Аппаховы гонцы поскачут, без тебя не видать бы нам добычи.

Жихан присел на колени и принялся возиться с замком. Это и решило его судьбу… Гридя услышал, как просвистел клинок и что-то глухо, как мешок с зерном, повалилось на землю.

Некоторое время было очень тихо. Вероятно, убийца осматривался, прикидывая, где лучше спрятать труп. Гридя затаил дыхание. Снизу донесся грубый смех:

— А не принести ли тебе требу, священное дерево? Может, поможешь когда?

Мигом позже в дупло что-то влетело, с силой ударилось о гнилую древесину и свалилось прямо на Гридю.

Липкая жижа потекла по лицу. Кровь! Гридя старался убедить себя, что в дупло влетел каменюка и поранил ему голову. Он робко ощупал темя, но раны не оказалось… Обмирая от страха, пошарил вокруг, нащупал «каменюку» и тут же с отвращением отбросил. Перед внутренним взором появилась жуткая картина — перекошенный рот, бессмысленные рыбьи глаза, кровавый обрубок шеи…

Его замутило, дурнота подступила к самому горлу. А потом вдруг пришло какое-то оцепенение. Оно-то его и спасло — иначе бы Гридя наверняка закричал и тем выдал себя.

Сидя в стволе, он слушал, как незнакомец расчленяет труп. Это продолжалось довольно долго. Но Гридя не ощущал времени, он словно умер. Чувства притупились, мысли улетучились. Он не испытывал ни страха, ни желания поскорее избавиться от этого кошмара.

А потом Гридю накрыло градом кровавых ошметков, опутало внутренностями. Кора древнего дуба стала скользкой и липкой. Отвратительная вонь заполнила легкие…

— Ну что, угодил? — донеслось снизу. — Небось, давненько так тебя не потчевали, а, священное древо?

Заступ вошел в землю — Антип принялся копать яму. Сознание Гриди будто окуталось туманом. Он все слышал, но смысл услышанного ускользал.

«Откройся клад не черному, не белому, не вороному коню, но коню буланому. Как сойдет с коня буланого добрый молодец, как свистнет молодецким посвистом, так и спадет замок, — приговаривал Антип, — а как повадится кто незваный, так и смерть ему…»

Гридя просидел до самых сумерек. То ли умаялся убивец, то ли спешить ему было некуда, только копал он деловито, не спеша, то и дело давая себе роздых. Наконец работа была сделана.

— Вручаю тебе этот клад, священное дерево, — торжественно произнес Антип, — а коли не убережешь, изрублю на куски и предам огню. Слово мое верное, нерушимое!

Когда Гридя пришел в себя, было уже далеко за полночь. Разбойничья лодка давно отчалила, но он все сидел, не смея пошевелиться. Ни жив ни мертв, он выбрался из своего убежища, скинул измазанную кровью рубаху и в одних портах бросился домой.

Батька лютовал страшно, чуть дух не вышиб. Особенно пенял на мережу, впопыхах забытую в дупле.

Гридя наврал с три короба, не хотел до времени рассказывать про схрон, сглазить боялся. За то и поплатился. Получил розог, да так, что сидеть несколько дней не мог, а кроме того, отбыл трехдневное заключение в погребе. На хлебе и воде.

Ему бы и успокоиться на этом, а о приключении своем забыть поскорее. Так ведь нет! Через несколько дней опять удрал в лес, на сей раз прихватил заступ. Добрался до дуба и, лязгая от страха зубами, поминутно целуя Перунов оберег, выкопал клад. Еле приволок сундук домой, думал, заживут как люди. А вон оно как получилось…

Батька-то сперва обрадовался. А потом, как опомнился, расспрашивать стал. На сей раз Гридя рассказал все без утайки. Батька потемнел лицом, ссутулился и сказал лишь: «Беду ты принес».

И беда не замедлила явиться. Чуть ли не на следующий день пришли разгульные люди, из тех, что изгоями называют. Обобрали общину. Девиц, что милы лицом, ссильничали. И зерно, почитай, все выгребли, и скотом не побрезговали… Потом княжья ватага пришла подати собирать… Потом пожаром смело чуть ли не половину изб… Потом мор начался…

Не выдержал батька — пошел к ведуну, покаялся. Сказал, что Гридя его всему виной — позарился на клад заговоренный. Дескать, шептал тать над сундуком, заклятие накладывал. Такой клад, если открыть его, не сняв заклятия, мстить будет. Гридя же сундук откопал, да слов заветных не произнес. Вот лихо и явилось.

Ведун насупил косматые брови и решил принести Гридю в жертву. Но батька упал ему в ноги и умолил пожалеть дурака. И ведун велел на Купальское празднество отыскать папоротников цвет, коий кладами повелевает, чары с них снимает… А золотишко присвоил… Сказал, что-де богам то золото предназначено, да Гридя сильно сомневался… Зря, что ли, Азей в Куяб ездил, не иначе с ромейскими купцами рядиться…

… Болото вдруг взорвалось лягушачьим гаем, и Гридя очнулся. Он посмотрел на луну и тяжко вздохнул. Ночная владычица уже давно перевалилась через зенит, а папоротник и не думал цвести. Значит, не дожить Гриди до следующей Купалки, значит, закончит он свои дни в днепровской воде — утопит его ведун. И поделом.