Глава 1,

в которой повествуется об одном странном событии и о некоторых его последствиях

Конец лета Года Смуты. Куяб

— Ить, прицепился, цепень бычий! — плюнул с досады Радож. — Нас зачем послали? Чтоб прознать, кто они и откудова. А тебе забава одна. Воевода примчится — шкуру спустит. Уймись, Кудряш, добром прошу!

Копья колыхались — десять дружинников, стоящих полукругом, уже похохатывали.

— А я че? — обиделся Кудряш. — Я спужал их, что ли?! То ж косолапый, а не я!

— Да ты ж его, паразит, с собой зачем притащил, ты ж его нарочно и притащил!

Кудряш насупился, но в глазах плясали озорные искорки:

— Да я ж косолапого для боевого усиления взял! Нет вины на мне, батьку!

— Молчи лучше, — прошипел Радож и крикнул, обращаясь к пришельцам: — Эй, кто у вас главный?

Посреди стойбища возвышалась живая гора на ногах-бревнах, вислоухая, с хвостом, растущим прямо из морды. На горе стояла небольшая башенка. Из башенки высунулся сухонький старикашка.

— Мы люди просветленные, — промямлил он, жутко коверкая слова, — по свету ходим и про чудеса, кои Сидхарта творит, всем рассказываем! — И тут же юркнул обратно.

Просветленные люди были облика нездешнего. Лицом смуглы, курчавы и длинноволосы. Вместо привычной одежды — полотнища с вырезами для рук. Странники что-то бормотали и таращились на огромного медведя, сидящего на цепи, конец которой держал Кудряш. Дружинник то и дело дергал за цепь, отчего зверюга нехотя поднималась на задние лапы, рычала и вновь принимала естественную позу.

Кудряш как бы случайно обронил цепь и заорал так, что ворона, сидевшая на березе, с карканьем покинула наблюдательный пост.

— От беда-то! — гремел Кудряш. — Порвет косолапый странников, ей-ей порвет!

Дружинники хохотали, отпуская благожелательные реплики. Срывал глотку Радож. Кудряш делал невинные очи и отнекивался от обвинений.

От всего этого бедлама в стане пришельцев, разбитом близ Куяба, происходили серьезные волнения. Стреноженные кони шарахались и ржали. Кричали младенцы и женщины, пытающиеся их урезонить. То и дело мужики начинали о чем-то горячо спорить, хватались за ножи... Наверное, речь шла о том, стоит ли задерживаться в сем гиблом месте. Невиданная живая гора трясла головой-валуном и трубила. Башенка, укрепленная на спине гиганта, ходила ходуном. Из нее высовывался старичок, испускал протяжный и звонкий клич, хитроумно складывал пальцы. Животина тут же успокаивалась, но ненадолго.

Медведь, гремя цепью, некоторое время топтался, не понимая, чего же от него хотят, а когда Кудряш незаметно хлопнул в ладоши, встал на задние лапы и принялся плясать.

— Вот чудо-то, — заорал Кудряш, — аркуда милует пришельцев! Перунова воля! Значит, нам от них польза выйдет!

Дружинники ржали и улюлюкали.

Медведь, принимая возгласы за одобрение, несколько раз мотнул головой, что должно было означать поклон, раскинул лапы и зарычал, приглашая желающих побороться.

— Скоморох ты, — прорычал Радож, — дурь-то из тебя пора повыколачивать!

— Тю, — воскликнул Кудряш, скалясь во всю конопатую рожу, — уж не ты ли повыколачиваешь, дедуля!

— Да не, внучек, — в тон ответил Радож, — где уж мне, беззубому. Найдется кому...

По дороге, ведущей от Куябских ворот, пылил всадник. За ним едва поспевала рыжая собачонка.

Степан осадил жеребца, спешился, бросил повод дружиннику.

— Заняться нечем? Простого дела исполнить не можете?! Кто медведя притащил? — Белбородко разразился замысловатой бранью.

Собачка по кличке Лисок затормозила подле, грозно зарычала, намереваясь цапнуть кого-нибудь за ногу.

— Сидеть!

Песик заворчал, обиженно взглянул на хозяина, но подчинился.

Все знали, что с Белбородко, когда он в дурном расположении, лучше не связываться. А настроение у Степана было хуже некуда.

Дружина воинского вождя Истомы покинула Куяб, бросив славян на произвол судьбы. Поговаривали, что Истома ушел к злейшим врагам — хазарам. И еще поговаривали, что хазары собираются опустошить Полянские земли. Из всей рати осталось сотни две — воины, что пошли за тиуном Истомы Любомиром. Но двумя сотнями не остановишь нашествия тысяч!

Степан несколько дней объезжал родовые селения полян. Но роды после Истомовых поборов уже никому не верили и сынов в новую дружину отдавали неохотно. В Куяб Белбородко вернулся злой, как собака.

Из башенки, укрепленной на живой горе, высунулся старичок, сухонькой рукой указал на Кудряша и прошамкал:

— Это он зверя привел!

Степан почернел, надвинулся на парня:

— В поруб захотел, Кудряш?

— За что-о?!

В следующий момент Кудряш очутился на земле. Рука кметя сама собой потянулась за голенище — к засапожному ножу. Захлебываясь лаем, Лисок бросился на защиту хозяина. Вцепился в руку Кудряшу. Тот взвыл:

— Да убери ты репей этот, батька!..

— К ноге! — приказал Степан.

Лисок с сожалением выпустил Кудряшово запястье и подбежал к хозяину.

— Тяжела длань у тебя, воевода, — потирая челюсть, поднялся Кудряш. Любому другому он не спустил бы обиды, но не Степану, про которого говорили, что ярость его от самого Перуна, потому как он — Перунов посланец. Да и к ножу Кудряш потянулся лишь по привычке, не обнажил бы нож против ведуна.

За время, которое Степан провел в Куябе, он сделался начальником левого крыла войска. Начальником же правого крыла был Алатор — друг Степана. Пока все войско состояло из двух сотен, поэтому Белбородко правильнее было бы называть сотником, а не воеводой.

— Еще вопросы имеются?

— Уведу медведя, не ярись, — обиженно бурчал Кудряш, — я ж как лучше хотел.

Желая выполнить обещанное, Кудряш подошел к медведю и попытался ухватить цепь. Но косолапый, видно, решил, что с ним хотят побороться, и сграбастал Кудряша, принялся раскачиваться и рычать. Парень насилу вырвался:

— Ошалел?

Мишка обеими лапами ударил себя в грудь и стал приплясывать. Потом опять раскрыл объятья, зарычал, приглашая меряться силами.

Степан немного оттаял.

«Это ж надо, — подумал он, — как обстоятельства меняют человека. Жил себе спокойно в стольном граде Питере, работал колдуном-экстрасенсом, был человеком уравновешенным и почти интеллигентным. А сюда попал — сержант сержантом. Хоть то отрадно, что глотку деру по делу — ради искоренения анархических настроений».

Радож хрипло засмеялся:

— Ты где взял аркуду-то, дите малое, у скоморохов на меч выменял?

— Гридя выменял, — хмуро ответил Кудряш, — пес его знает на что...

Радож подозрительно сощурился:

— И что, прямо так тебе и отдал?

— Это ведь я перед Любомиром за парня слово замолвил, когда тот в Куябе появился. Батька Любомир его в отроки определил...

— Стало быть, должок возвернул?

— Ага, — подтвердил Кудряш. Десятник аж присвистнул:

— Ну, хлопцы, понаворотите вы делов!

Степан посмотрел на дружинников — те ухмылялись, но никто не желал встречаться с ним взглядом. Зато пришельцы таращились на Белбородко почище, чем на медведя.

«Зря я врезал Кудряшу, — подумал Степан, — не дело это подчиненных бить, хоть они того порой и заслуживают. От этого авторитет руководителя падает. Придется восстанавливать авторитет».

— Ну что, Кудряш, — более-менее дружелюбно проговорил Степан, — значит, пускай медведь так с цепью и бегает, народ пужает? Правильно я понимаю?

Парень вспыхнул, вырвал из рук дружинника копье и пошел на медведя. Степан перехватил древко:

— Медведь-то в чем провинился? — Белбородко снял перевязь с мечом, отдал Кудряшу: — Подержи.

— Не надо, сотник, — дружинник чуть не плакал со стыда, — сам заварил, сам и расхлебаю.

«Проняло парня, впредь десять раз извилинами пошевелит, прежде чем учудить чего-нибудь эдакое. И вообще надо заняться дисциплиной в дружинных рядах, а то прямо махновщина».

Лисок тревожно залаял. Белбородко подумал, что неплохо бы поручить любимца кому-нибудь из кметей. А то бросится его выручать, медведь мокрого места не оставит. Степан подозвал сыскача.

— Извини, братец, — прошептал на ухо любимцу Степан, — придется тебя на поводок посадить.

Шею собачки опоясывал ремешок, на котором болталось железное кольцо. Белбородко вытащил из-за пояса плотно свернутую веревку, продел в кольцо и завязал узел.

— Эй, Кудряш, — усмехаясь, проговорил Степан, — пригляди-ка, ежели, конечно, не боишься.

Кметь потер укушенную руку, ухмыльнулся:

— Ить, свирепая шавка, ан делать нечего... Кого другого до смерти закусает!

«А если бросится? — Белбородко медленно подошел к зверю, остановился шагах в пяти. — Да нет, не должен, ручной вроде».

Это в детских сказках медведь — животное неповоротливое и безобидное, на деле же — один из опаснейших хищников, проворный и хитрый. Так что для опасений основания имелись.

Степан бросил взгляд на стоящих гурьбой пришельцев.

— Кто главный? — крикнул Белбородко, сам того не зная, повторив вопрос Радожа.

Из башенки высунулся старичок и затараторил:

— Мы люди просветленные, по свету ходим и про чудеса всякие рассказываем...

— Откуда явились? — оборвал Степан.

— Из страны Синд[11] мы!

«Точно, цыгане, вернее, их предки, — обрадовался Белбородко, — то-то смотрю, облик до боли знакомый, только цветастых рубах не хватает. Вот вы мне, голубчики, и поможете...»[12]

Белбородко прекрасно понимал, что супротив медведя ему, безоружному, не сдюжить, хоть и силушкой бог не обидел, и сноровкой. Хотя бы какая силища — раздавит, и вся недолга. Косолапый рахитом не страдал — килограммов под двести пятьдесят, не меньше.

Лисок так и рвался с поводка, заливаясь лаем. «Хорошо, что привязал, — отметил Степан, — не то, ей-ей, задрал бы его мишка».

Рогатиной или мечом топтыгу, конечно, угомонить можно, только доблести в том немного. Медведь ручной, дрессированный, жаль душу звериную губить. Да и дружине какой урок, ежели Степан аркуду прикончит? Батька-командир в очередной раз лихость явил? Так лихости этой у каждого воя через край, лихость в сей смутный век — самое обыкновенное дело. Командир-то не мышцами — головой работать должен. И дружинник должен хитростью врага брать, а не дурным напором.

Мишка раззадорился на славу: топотал, скалил зубы, рычал, размахивал лапами — работал на публику.

До того, как попасть к Гриде, а потом к Кудряшу, косолапый ходил по ярмаркам со скоморохами, смешил люд. Кабы знать, как прежний хозяин управлялся с ним, можно было бы и изобразить смертельную схватку. Пошептал вовремя на ухо заветные слова, медведь на лопатки и лег.

Белбородко тех заветных слов не знал. Но они были и не нужны...

— Эй, ромалы, радуйтесь! — весело крикнул Степан. — Хочу, чтобы вы пели и плясали, чтобы почтили наших богов. Мы разрешаем вам остаться!

Старичок перевел остальным. Гурьба загомонила, сильно жестикулируя.

Медведь повернулся к цыганам и поклонился.

— Есть страдание, есть избавление от страданий, — залопотал старичок, — я, гуру Вишвамитра, пришел к вам со своими учениками и детьми своих учеников, чтобы направить на путь избавления!

Медведь почему-то зарычал, и толпа шарахнулась назад.

— Ты бы, гуру, не тянул, устроил бы праздник, как тебя просят, — усмехнулся Степан, — а то я за топтыгина не ручаюсь. Зверь дюже свирепый...

Старичок помрачнел, перевел остальным. Те тоже спали с лица.

— Учение Будды говорит, что страдание происходит от страстей, и мы пустились в странствие, чтобы обуздать страсти, нас обуревающие. А разве сможем мы обуздать страсти, если будем петь и плясать?

Ну что ты будешь делать! Страсти они обуздывают... Что-то не больно похожи на святых дервишей — ишь бабы как на молодцов-дружинников заглядываются, одна так даже зарделась от тайных мыслей. Мужики ревнуют, глазюками так и сверкают! Дети мурзатые бегают. Табор табором...

— Для того чтобы обуздать страсти, — проговорил Степан, — сперва надо их познать. Тот, кто не имеет мужества встретиться с ними лицом к лицу, никогда не достигнет нирваны. Вспомни судьбу Сидхарты, Вишвамитра!

— О, ты мудрее меня! — воскликнул гуру. — Твои слова наполнены высшим смыслом.

Он что-то затараторил, обращаясь к своим.

Ударили бубны, зазвенели монисты, появились факиры, выпускающие пламя изо рта, акробаты, изгибающиеся так, будто у них нет позвоночника. Заклинатель змей задудел на свирели, и из глиняного сосуда медленно поднялась зловещего вида кобра, застыла, уставившись на повелителя.

Медведь ошалело поглядел на представление, все еще топчась на задних лапах и размахивая передними, потом протяжно зевнул, улегся на землю и отвернулся. Степан подобрал цепь и потрепал зверя за ухом. Медведь заурчал, как кот.

— Ну что, Михайло Потапыч, пришлось уступить сцену, затмили тебя? — И обратился к дружинникам: — Победа, доставшаяся без крови, в два раза ценнее. Искандер двурогий, про которого я рассказывал, — тут Белбородко соврал, слова принадлежали другому полководцу, жившему на две тысячи лет позже Александра Македонского, — говорил, что надо побеждать не числом, а умением. Это значит — не силой, а хитростью и воинской сноровкой. — Степан подозвал Кудряша и отдал ему цепь.

Дружинники выглядели удивленными и разочарованными.

— Э-эх, — вздохнул Радож, — не возьму я в толк, что ты за человек, Степан. В битве у Дубровки[13] чисто берсерк кровью вражьей изгваздался, а нынче — смех сказать, медведя пожалел.

«Намаюсь я с вами, ребята, — покачал головой Степан, — ей-ей, намаюсь».

Он приказал выделить табору место близ Куяба, сел на коня и поскакал в город. Лисок трусил у стремени. Пес то и дело посматривал на хозяина, силясь понять, что бы такое сделать, чтобы к тому вернулось доброе настроение. Но хозяин не обращал внимания на него.

Степан и правда забыл о питомце. Дел было невпроворот. Если слухи верны (а злые слухи, в отличие от добрых, почему-то всегда оказываются верными), времени до прихода хазар совсем мало, по местным меркам, разумеется. У славян в запасе не более года. И за этот год надо сколотить боеспособное войско, укрепить Куяб.

Выпущенная стрела расшибется о камень.

Десятью днями позже

Утро выдалось холодным и хмурым, словно на дворе не середина лета, а затянутый тучами сентябрь. Сквозь волоковое оконце в избу залезал студеный воздух. Белбородко поежился, представив, что сейчас придется выбираться на улицу, — время, как сказал классик, не ждет. Слезать с набитой гусиным пером перины страшно не хотелось. Тем более не хотелось, что рядом мирно посапывала разомлевшая от любви Марфуша, румяная, словно только что выхваченный из печи калач.

Белбородко осторожно, чтобы не разбудить, попытался вытащить из-под Марфушиной головы руку. Девушка разулыбалась во сне, зачмокала губами и... проснулась. Мягкие руки тут же оплели Степанову шею, алый роток приоткрылся, Марфуша притянула Степана к себе...

— Ведун мой, кудесник, — шептала она, разгораясь.

В общем, встать с первыми петухами не удалось. Ошибся классик — время еще как ждет.

...Они долго лежали, прижавшись друг к другу. Степан слышал, как бешено колотится сердце девушки. Он запустил руку в ее волосы, взъерошил. Поцеловал чуть вздернутый носик.

А ведь этой девчушки могло и не быть в его жизни. И ее могло бы уже не быть... Белбородко вздрогнул от внезапно нахлынувших воспоминаний. Марфуша посильнее прижалась к нему:

— Зяблик ты у меня.

— Теперь точно не замерзну.

Степан подумал, что ему страшно повезло, и вынырнул из дремы. А не окажись тогда разъезд рядом с Филипповым двором... Он отогнал прочь тревожную думку. Значит, должен был, раз оказался! Ничто просто так в этом мире не делается.

Когда Белбородко наконец выбрался на свет божий, было уже близко к полудню. На дворе томился от безделья Гридя, жевал цветок-ромашку да при случае щипал челядинок, хлопотавших по хозяйству. Челядинки визжали и бросали на Гридю двусмысленные взгляды.

Степан подошел к парню:

— Ну?

— Все, как велел, батька.

— Кузнецов созвал? Гридя приосанился:

— Ить, не стоял бы перед тобой, батька. Ждут тебя на посаде, где кузня Вихраста, почитай, с самой росы.