Глава 3,

в которой рассказывается об одной чародейской династии и о причинах возникновения мануальной терапии

— Ты, что ли, птичку мою спас? — повторил вопрос мужик.

Был он космат и недружелюбен, под правым глазом красовался мясистый налитой чирий, а левый весь выцвел и оттого походил на дешевую стекляшку. Лоб был испещрен глубокими морщинами, а скулы обрамляла тяжелая, как заступ могильщика, не борода — бородища. К тулупу мужика были подвешены волчий и лисий хвосты, а на шее висело ожерелье из клыков, вероятно, той самой лисы и того самого волка. Степану показалось, что мужик вышел к ним не случайно, но и не из желания помочь заплутавшим путникам, а из чувства долга, что ли? И не ошибся.

— Вот его благодарите, — показал он на ворона.

— За что благодарить-то? — не понял Степан.

Молча прошествовав мимо вопрошавшего, нежданный гость придирчиво осмотрел поверженного медведя, вернее, то, что от него осталось. Варяг обрубил косолапому лапы, чтобы на том свете зверь добрых людей не рвал, содрал шкуру, отделил голову от тулова и теперь стругал ломтями медвежье мясо, складывая его на снег возле кострища. Шкура уже сушилась на том самом кусте бузины, из которого топтыга попер на поляну.

Утолив любопытство, мужик снизошел до ответа.

— У Жердяевой ватаги в полоне Быстрокрыл был, — шмыгнул он носом. — Нагрянули лиходеи в Дубки-то, а как я ворожить отказался, Быстрокрыла забрали. Говорят, тебя Вороном кличут, и он ворон, может, на что и сгодится. Меня-то помучили недолго, больше для острастки, чем для дела, да отпустили. Вдругорядь не сносить мне головы, коли не образумлюсь. Пограбили Дубки маненько, да и убрались в леса. Я-то Быстрокрыла долго искал, по чащобам да дрегвам[31] шастал, думал сыскать логово лиходеево и птицу у них силой ли, ворожбой ли забрать. Только не было мне удачи в поисках, видать, чары сильные на том месте. Я только и смог, что порчу на главаря ихнего напустить.

— То-то я дивился, — вставил слово Алатор, — здоровый мужик, а сухой и вида болезненного.

— Видать, подействовала ворожба-то, — обрадовался пришлец. — Я-то сумлевался, вдруг зачурается, и пройдут мои труды стороной. За добрую весть — благодар.

— Видать, давно у тебя птицу-то умыкнули, — проговорил Степан, — атамана-то уже и Жердем прозвать успели.

Мужик помрачнел, видно припомнив тягостные дни:

— Зим уж пять, не меньше. Вишь, как над бедным изгалялись: крыло изувечили, а хвост-то, хвост — одно название. — Белбородко не стал открывать глаза мужику на истинного виновника неприятностей ворона. — Я ж его птенцом несмышленым подобрал, выходил, выкормил, а они хуже зверей, нелюди. Бона, и лапу ему изувечили. Так над тварью божьей издеваться.

— А глаза тоже лиходеи его лишили? Мужик вновь посмурнел:

— Кошка соседская. Я ее, проклятую, живьем сварил да на хозяина ейного поворожил, чтобы дохла у него животина.

— Отмстил, значит?

— А то! Ворон на добро добром отвечает, а на зло злом. По Прави живу.

— Тебя, что ли, Вороном кличут? — удивился Степан.

— Ну?

— А ворона тогда как величать?

— Быстрокрыл, сказал ведь. Вишь, вот и сейчас не подвели его крылья. Сижу я в избенке-то, день коротаю, а тут в крышу будто дятел долбится. Ну вышел я, глядь, а это Быстрокрыл прилетел, чуть жив. И кричит все, мол, беда со спасителем его приключилась, мол, косолапый одолевает. Ну я поворожил, чтобы топтыгу ты одолел, да и решил наведаться. Может, помочь вам надо. А как же иначе? Ворон добро помнит.

«А чего это Быстрокрыл не рассказал про Лиска? — подумал Степан. — Видать, приказал ему царь-пес держать язык за зубами, в смысле за клювом».

Ворон оказался мастак по части плетения из лозы, и соорудить носилки из жердей и задубелых ивовых прутьев было для него раз плюнуть. Гридю положили на носилки, укрыли медвежьей шкурой, и кудесник вместе со Степаном впряглись в них. Алатор после схватки с медведем едва переставлял ноги и часто останавливался, чтобы передохнуть.

Дубки лежали верстах в десяти от злополучной поляны, ежели напрямки по сугробам, а ежели по тракту, до которого еще дойти надо, то все тридцать будет. Вот и шли похожане буераками, чтобы зря ноги не топтать.

Алатор кряхтел и охал, как столетний дед. Изрядно мишка помял варяга.

— Ниче, — подбадривал Ворон, — доберемся до веси, в баньке пропарю, новехонький будешь.

Гридя плавился от жара, заходился кашлем. Рана на ноге, наскоро перевязанная куском рубахи, кровила. Юнак чуть повернулся и застонал.

— Ну-ка, клади, — скомандовал Ворон.

Когда носилки легли на снег, Ворон принялся осторожно ощупывать Гридины бока. Надавил легонько ладонью, постучал костяшками пальцев, потом приложился ухом.

— Э, да у него костяк сломан, придется седмицы три отлеживаться. Ребра ему, видать, кистенем покрушили. А жар оттого, что глотку застудил. Слышал, как перхал, ежели бы грудь застудил, то как пес матерый брехал бы, а он как щенок потявкивает. И видать, еще горло у него дерет.

— Снежком его отирать надо, а то не донесем, — поддакнул Степан, кляня себя за то, что напоил юнака холодной «спиртягой».

— Снежком — это дело, — согласился Ворон, — только одним снежком не управимся...

Кудесник наклонился над Гридей и принялся нашептывать:

— Ты пойди, пойди, боля треклятая, поди прочь, в темну ночь, во холодну мглу, в тину мутную. У филина лесного горло дери, у мыша серого костяк терзай, рыбу чешуйчатую пламенем жги. А от Гридьки отворотись. Чур мя, чур...

Колдун поплевал на четыре стороны и взялся за носилки:

— Пошли, что ли.

Всю дорогу, проклиная злую Недолю, варяг зачерпывал снег и отирал лицо юнаку. Гриде вроде бы полегчало. То ли от снега, то ли от заговора. Он перестал кашлять и задремал.

К вечеру из-за елок вынырнула высокая городьба. Добрались.

В избе было жарко натоплено. Как ввалились с морозца, сразу словно в бане оказались. Ворон велел опустить Гридю на загнетку, не снимая с носилок, чтобы не растревожить. Приказал жинке унести смердящую медвежью шкуру и приволочь овечьи, а сам, сняв висевший в углу веник, надергал из него листьев и принялся готовить отвар. По клети расползлась ужасающая вонь, от которой Гридя вновь начал давиться кашлем, а у Степана заслезились глаза.

— Немочь изгонять будем, — бурчал колдун, помешивая варево, — снадобье проверенное, почитай, все Дубки им перелечил.

— Небось, от бати знание травяное перенял? Распространяться на сей счет колдун явно не собирался.

— Угу, — только и пробурчал он.

— Что за траву-то завариваешь? Тут Ворон и вовсе насупился:

— Пакость из нутра выводит... — На этом замолчал, всем своим видом давая понять, что дальнейшие расспросы неуместны.

Ворон помешивал варево и шептал над ним заговор, время от времени плевал в котел, квохтал, как курица, и подвывал по-волчьи.

Дух по клети расползался такой, что святых давно бы уже вынесли, окажись они рядком да на лавках.

В конце концов Алатор не выдержал и бочком-бочком выбрался из избы. Звуки, раздавшиеся со двора, явственно возвестили о том, что варягово нутро стало чистым, как слеза девственницы.

— Вроде поспела, — поморщился Ворон, — чуешь, как пробирает? Эх, ядрена!

Степан чуял. Так чуял, что с души воротило.

— Эй, Дарена, корыто свинское готовь!

Бабенка в долгополой рубахе-вышиванке, прихваченной узорчатым пояском, через мгновение подставила посудину к Гридькиному изголовью. Ворон цыкнул на жинку, и та удалилась, вызывающе покачивая бедрами. Столкнувшись в дверях с варягом, она заговорщицки подмигнула и одарила лучезарной улыбкой.

— Ну, помоги Род, — прошептал Ворон и велел Степану приподнять больного.

Когда юнак уже полусидел, травознатец зачерпнул деревянным ковшом варева, подождал, чтобы немного остыло, и поднес к Гридиным губам:

— Пей, хлопец.

Гридя отчаянно замотал головой и накрепко сжал зубы. Но колдун был непреклонен — нажал большим и указательным пальцами на скулы, и, когда пациент открыл рот, туда влилось зелье.

Гридя судорожно сглотнул и некоторое время смотрел на окружающих несчастными и удивленными глазами. Потом вдруг лицо его сморщилось, и Ворон ловким движением наклонил Гридю к корыту:

— Вот туда, милок.

Гридю вырвало, потом еще и еще... И так раз десять. Голова хлопца склонилась набок, правый глаз и щека задергались.

— Крепче его держи.

Степан пристроился поудобнее. Ворон положил одну руку на затылок хлопца, другую — на подбородок.

— А ну-ка!

Короткий щелчок, и голова встала на место, а глаз со щекой унялись.

— Гляди, не отпускай, — предупредил Ворон, хоть Степан и не собирался отпускать Гридю.

И вновь колдун влил юнаку своего зелья. Гридя на сей раз смотрел не удивленно, но укоризненно, а глаза были еще более несчастными и полными слез. В животе взбурлило, послышался характерный звук, которым так славны штангисты и прочие тяжелоатлеты...

— Сажай его на корыто, — крикнул Ворон, — ща начнется!

Не успели... Впрочем, процесс затянулся едва ли не на час, и до корыта Гридя все же добрался.

Вновь юнака скрючило, на сей раз в пояснице.

Ворон распорядился перевернуть его на живот, а когда Степан это сделал, колдун согнул в коленях Гридькины ноги и навалился на них всем телом, потом отпустил ноги и нажал локтем на поясницу. Вновь послышался щелчок.

— Уф, — перевел дух Ворон, — теперь на поправку пойдет.

Он велел жинке вынести корыто, а сам, шепча заклинание, стянул с бедовика изгвазданную одежу, растер его все тем же отваром и укутал овечьими шкурами.

— Пущай спит до утра, а как Хоре на небосвод вылезет, в баньке пропарю. У меня отлежится, а там как новенький будет.

Тем временем жинка принесла яиц, творога и цибулю, поставила на стол кувшины с квасом и бражкой. И, состроив глазки варягу, поплыла к выходу.

«Видать, изголодалась, — усмехнулся Степан, — неудивительно, муженек-то все при делах...»

— Таперича можно и поснедать, — пригласил Ворон, — рассаживайтесь, гости дорогие.

А душок все не выветривался... Алатор убрал ладонь с носа и, воротя морду, слезно взмолился:

— Ты бы это, Ворон, выплеснул дрянь, что ли, сил уж нет...

Колдун удивился:

— Так ведь мне тебя еще лечить?! Вот как поснедаем, так и приступим. Чтобы, значит, снедь-то, как рыба-ерш, по кишкам прошлась да с собой дурную силу-то и забрала. Вот сам поглядишь, как тебе похорошеет.

Ворон еще хотел что-то сказать, но варяг с дурным криком выскочил вон, и опять донеслись со двора давешние звуки...

Обратно Алатор не вернулся.

Степан решил, что ждать сотоварища бесполезно, и достал баклаги.

— От нашего стола — вашему столу. — Он отодвинул кувшины и на их место поставил свое угощение.

— А чего это? — Ворон с интересом понюхал содержимое емкостей. — Пахнет чудно как-то? Вроде бражка, а вроде и нет.

— А ты попробуй, — налил Степан себе и чародею. — «Куябская зимняя». Твое здоровье.

Степан сделал глоток и передал ковш Ворону. Чародей еще раз нюхнул, чему-то загадочно ухмыльнулся и, наклонив скопкарь[32]-утицу, принялся из него прихлебывать.

— Ух, хор-р-роша! — крякнул чародей, собрав губами последние капли. — Ишь пробирает. — Он деловито ошелушил луковицу и жизнерадостно хрупал. — Головастые же у вас мужики, это ж надо, какое зелье сварганили. Вроде ж и выпил-то всего ничего, а будто ендову[33] медовухи опростал. — Однако же назвать скопкарь-утицу посудиной малой мог бы, пожалуй, только слепой. Изрядный был ковшичек, пол-литра, не меньше.

— А не повторить ли? — предложил Степан, удивляясь крепости собутыльника. Лиходеи, помнится, и от меньшего скопытились, а этому хоть бы хны. Видать, кудесник сперва свои снадобья да отвары на себе пробовал, вот и закалил организм, сделал привычным ко всякого рода дряни. Но все оказалось сложнее.

— Отчего же, можно и повторить, — согласился Ворон.

От второго ковша Ворон повеселел и разговорился.

— Вишь ты, паря, у нас в Дубках-то мужики, знамо дело, после трудов, на поле там или на огороде, медовуху хлещут. С того у них отдохновение и душе и телу случается.

— Понятное дело.

— А меня-то она, родимая, и не берет, хошь скоко влей. У нас у всех в роду моем так. Вот потому колдунами и стали пращуры.

— Н-н-не понял?!

— А чего тут не понять? У нас ведь как? Надо избу там срубить или же быка к коровенке чтобы сосед привел, идут, значит, с баклагой медовухи, а то и попроще — с бражкой, да рядятся за столом, что да как. К согласию приходят.

— Ну?

— А ежели трезвый с пьяным-то остается, смекаешь, чего получается? То-то и оно, мордобой получается. Оттого и не могли сдружиться пращуры ни с кем из дубковцев. Вот и стали деды чародействовать, чтобы, значит, уважение снискать. Чародею-то, знамо дело, не надобно хлестать медовуху, чтобы ему тын подровняли али с покосом пособили. Только мигни, враз примчатся... Еще бы, случись что, кто выхаживать будет — Ворон, все мужики-то у нас Воронами в роду звались. Потому к Ворону все и лезут в помощники. А как же, Ворон один чудо-траву знает. Да заговоры разные, да как со зверями и птицами говорить...

От третьего ковша чародея повело на наболевшее.

— Только варяги, — жахнул он кулачищем по столешне, — вона, хоть Алаторку возьми, все они без понятия. К ним по-человечески, чтобы, значит, лучше было, а они нос воротят. Вот и сотоварищ твой такой же. Он же без знахарства мово седмиц пять промается, а так бы очистился — и как родился заново. И знает же, что польза ему будет, а кочевряжится, норов выказывает. Им, варягам, без ентого никак. По морям-окиянам находились, в заморских странах побывали, понаслушались, понасмотрелись, как колдуны тамошние людишек врачуют, вот и ропщут супротив нашего исконного, дедами завещанного. А ихние колдуны — тьфу и растереть. Они ж чего выделываются? А потому что деваться им некуда. Конечно! У них-то за морями-окиянами трава наша целебная, небось, не растет. А жрать и им охота. Вот и придумывают штуки замысловатые. Тьфу ты, аж противно стало!

— А ты чего, все, что ли, болезни так лечишь?

— Ну?! — удивился Ворон. — Я ж те говорю, то дедовский способ, кто траву енту знает, почитай, любую хворобу излечит. Трава-то шибко целебная.

— Да уж вижу...

— Пращуры наши — укры древние — испокон веку взвары готовили и люд взварами теми лечили. Думаешь, чего у нас землица такая богатая, все от способа дедова. Ведь тогда как было: у каждого ведуна поле свое заветное имелось. Как занедужит кто, его на то поле ведун выводит и там уж взваром потчует. Знамо дело, землица-то и раздобрела.

— Видать, на славу потчевали, — хмыкнул Степан.

— Да уж, не то что теперь. Теперь-то люд учен, по берегам рек мыльный корень ищет да чистоту телесную блюдет. А в стародавние времена все говорили, нет грязи в землице, овощ и тот не споласкивали. Дернут морковину или репину — и ну жевать, едва от землицы очистив, брюхо-то и скрючит. Пращуры сперва и не думали, не гадали, что травка-муравка очистительная столь пользительно на здоровьичке сказывается...

— Понятно, — вставил Степан, — пищевые отравления лечили... Ну, когда с брюхом маются.

— Во-во, это уж потом боги надоумили, что и другие разные лихоманки от снадобья проходят. Вот поля-то и стали урожайные. А ты как думал? От всех хвороб помогает травка, народ к ведунам и пер — огнищанину болеть недосуг. Дерьмицом поля и удобрились. Это сейчас народ разбаловался, платит ведуну, чтоб лечил в избе. — Ворон вздохнул, сожалея о былом. — Только одна беда — кости вправлять приходится, уж больно надрывается нутро-то. Костоправы, думаешь, откуда взялись? Послухи это знахарские, ослушавшиеся, значит. Вот им знания тайные наставник и не передал, а научил только править костяк, потому — первое это знание, каковому чародея обучают. А как же, ведь он лихоманку-то выгонит, а человек на всю жизнь убогим останется. Колдуна и посадят на кол. Вот послухов наперво и учат, как кости править. А ежели дальше послух колдуну не глянется, тот его выгонит, послух и пойдет... — Ворон потерял нить и уставился перед собой.

— В мануальные терапевты, — подсказал Степан.

— Ась?

— Костоправов у нас в Куябе так кличут.

Ворон встрепенулся и назидательно погрозил пальцем:

— Ты мне словами учеными башку не тереби. Лучше запомни: есть три верных средства лихоманку изгнать али хворобу, побоями вызванную. Наперво — блевануть хорошенько, потом, чтобы пронесло, да так, чтоб дух на всю избу... А как же без этого. Злой дух вышел, добрый вошел. А опосля руки-ноги на место поставь. Да, и вот еще что, когда взвар готовишь, заговор шепчи, без него добра не будет.

— А что за трава-то? Ворон засмеялся:

— Э-э, не, мил человек, того я тебе за так не открою. Ты ж тоже колдуном станешь, стало быть, мне супротивником. А как к тебе людишки из Дубков-то потянутся?

— Сказывай, чего хочешь.

— Ты мне — как бражку сварить, а я про траву поведаю. Все по Прави. Ты мне, я тебе.

Степан вздохнул:

— То ж не рассказывать, показывать надобно. Словами толком не объяснишь. Что толку, ну, скажу тебе, что обычную бражку сперва надо выпарить, а потом выморозить. Поймешь?

— И впрямь, ни хрена не понятно, — вздохнул Ворон.

— Ты вот что, как Гридя на ноги встанет, в Куяб приезжай, воеводу спросишь. Там меня каждая собака знает. Я тебя и научу «Куябскую» делать.

— Стало быть, и я про траву с заговором тебе поведаю.

На том и порешили. Посидели немного да завалились спать. А Алатор так и не пришел, блукал где-то всю ночь. Наутро явился весь в соломе, и морда улыбчивая. И жинка Воронова тож сладко улыбалась, нет-нет на варяга и взглядывала. Взглянет, раскраснеется, вздохнет... А варяг-то кряхтеть перестал, приободрился, говорил, что Тору помолился, тот его от немочи и избавил. Да верно, врал насчет бога. Другой у него целитель был, вернее, другая...

Денька два еще погостили, купили лошадей, да и отбыли в Куяб. А Гридю пришлось оставить. Ребра-то не быстро срастаются, хоть ты как очистительным взваром отпаивайся.

Глава 4,

в которой Коляда перерастает в Зимние Олимпийские Игры

Зима Года Ожидания. Куяб

Уже въезжая в Куяб, Степан почуял неладное. Вроде все как всегда, только что-то не так. Те же плотницкие ватаги рубят избы для все прибывающих ополченцев, доделывают стену. Суетятся бабы возле внушительных котлов — готовят трапезу для работных людишек. Но суетятся с оглядкой, а временами сбиваются в стаи и о чем-то судачат. Кое-где бедокурит ребятня, кое-где на завалинках перед невысокими изгородями сидят древние старики, вспоминая минувшее. Но дедов раз-два и обчелся, а детишки меж изб — лишь мурзатые оборвыши; тех же, за которыми мамки хоть немного смотрят, со двора не выпустили. Народа раза в три меньше, чем обыкновенно, да и тот какой-то пришибленный. Даже плотники не матерятся. И главное — нигде не видно Рабиндраната, таскающего бревна на радость работным людям.