Исай Калашников
      ЖЕСТОКИЙ ВЕК
      Исторический роман
      
      КНИГА ПЕРВАЯ
      ГОНИМЫЕ
      Небо звездное, бывало,
      Поворачивалося
      Вот какая распря шла
      Всенародная.
      На постель тут не ложилися,
      Все добычей поживлялися,
      Мать широкая земля
      Содрогалася
      Вот какая распря шла
      Всеязычная.
      (<Сокровенное сказание>, монгольская хроника 1240 г.)
      ЧАСТЬ ПЕРВАЯ
      I
      Крытый возок, запряженный двумя волами, медленно двигался по степи. За возком шагала подседланная лошадь.
      Над выжженной зноем степью висело горячее солнце. Разморенные жарой, волы шли, понуро опустив головы, над их мокрыми спинами кружилась мошка, под колесами сухо шелестели стебли ковыля - дэрисуна.
      Оэлун сидела в задке повозки. По ее лицу, детски округлому, катились капли пота и падали на подол шелкового халата - ее свадебного наряда. Глаза Оэлун были широко открыты, но она не видела ни серых метелок дэрисуна, ни одинокого облачка над степью, не чувствовала зноя, - она была далеко отсюда, где остались мать и братья, ее детские игры и забавы.
      На ее проводы собрались многие соплеменники - олхонуты. Пели песни, шутили, состязались в острословии, всем было весело, ей тоже: она всегда любила праздники, а это был ее праздник - в ее честь, в честь ее жениха слагали песни и пышные юролы-благопожелания. Ее сородичи славились веселым нравом, песнями и красавицами девушками. За много дней пути, порой даже с берегов неведомого Байкала, порой от Великой стены - предела царства китайского Алтан-хана, - приезжали к ним за невестами...
      Первый день пути прошел незаметно. Она вспоминала прощальный пир, про себя напевала сложенные в ее честь песни, украдкой посматривала на своего жениха. Он был ей по душе, ее Чиледу. Высокий, крепкий, лицо открытое, приветливое; такой, она знала, зря не обидит и в обиду не даст.
      Этот день был для Оэлун как бы продолжением праздника. Но вечером, когда они остановились на ночлег и Чиледу велел ей приготовить ужин, она как-то сразу, в одно мгновение, осознала крутую перемену в своей жизни, поняла, что покинула родной нутуг - кочевье - не на день, не на два навсегда. Ей стало так тоскливо, что, позабыв про ужин, она села на землю, закрыла лицо руками и горько заплакала. Чиледу удивленно заморгал глазами, наклонился над нею, провел ладонью по голове, ничего не сказал. Она не дала воли слезам, вытерла глаза полой халата, стала разводить огонь. Но тоска из сердца не уходила. Кончилась се беззаботная жизнь. Теперь она должна готовить пищу, шить одежду, седлать мужу коня, править повозкой во время перекочевок...
      Чиледу не досаждал ей разговорами, его широкое лицо все время было спокойно-ласковым, в узких бесхитростных глазах светилась участливая улыбка. И она была благодарна ему за эту улыбку, за молчание.
      И сейчас, сидя в задке повозки спиной к Чиледу, она ощущала на затылке его взгляд. Все время казалось, что жених желает что-то сказать, но разговаривать совсем не хотелось, и она сидела не оборачиваясь.
      - Оэлун, - позвал он.
      Она слегка повернула голову.
      - Хочешь кумыса, Оэлун?
      Только теперь она почувствовала, что от зноя во рту пересохло. Молча кивнула. Чиледу налил в деревянную чашку кумыса из бурдюка, уложенного в повозку ее матерью. Кумыс был теплый и кислый, от него засвербило в носу.
      - Скоро будет Онон, - сказал Чиледу, завязывая бурдюк. - У воды покормим волов и лошадь, отдохнем до вечера. Дальше поедем ночью. И прохладнее, и безопаснее.
      В этот день Чиледу все время держал на коленях лук с боевой стрелой, рядом, под рукой, лежал обнаженный меч с рукояткой из рога изюбра.
      - А какая тут... опасность? - без интереса, чтобы хоть что-то сказать, спросила она.
      - Тут кочует худое племя. Мы, меркиты, все время в ссоре с этим племенем. Недавно воевали. Они убили нашего повелителя Тудур-билге, тяжело ранили его сына Тохто-беки.
      Чиледу говорил, тревожно вглядываясь в степь. Но кругом не было ни души, только изредка перекликались в чахлой траве суслики.
      Вскоре местность стала заметно ниже, а земля не такой сухой и твердой. Впереди, расплываясь в горячем дрожащем воздухе, показалась темная гряда тальниковых зарослей. Волы, почуяв воду, пошли быстрее, конь Чиледу поднял голову, запрядал ушами.
      На широкой луговине, в тени кустарника, Чиледу распряг волов, стреножил лошадь. Оэлун села на берегу. На реке вспыхивали слепящие блики, волны тихо всхлипывали у затравеневшего берега. Чиледу присел рядом, притронулся рукой к ее плечу.
      - Не печалься, Оэлун. У нас все будет хорошо, вот увидишь. Род мой не богат и не знатен, но я умею работать и метко стрелять. На Селенге много зверей. Я буду стараться, Оэлун, чтобы тебе жилось не хуже, чем в юрте самого знатного нойона.
      Оэлун слушала молча, смотрела в воду Онона. По дну текли, не взмучивая чистой воды, и уносились вниз струйки песка. Неторопливая, раздумчивая речь Чиледу успокаивала Оэлун. Попробовала представить свою жизнь там, па берегах Селенги, в кочевьях меркитов, но из этого ничего не получилось, она видела перед собой одно и то же: юрты у светлого озера, окаймленного высокими зарослями камыша, скуднотравые степи с белыми пятнами солончаков - гуджиров - родной нутуг олхонутов.
      - Селенга такая же, как Онон? - спросила она.
      - Много больше. Редкий багатур в силах перекинуть стрелу из лука с одного берега на другой.
      Чиледу наломал сухих тальниковых палок, высек кресалом огонь, но тут же и угасил, опасливо оглядываясь.
      - Ты боишься? - спросила Оэлун.
      - Дым далеко виден, - уклончиво ответил Чиледу, нахмурился.
      Она чувствовала, что ему не хочется выглядеть в ее глазах трусом, сказала:
      - Обойдемся без огня.
      Чиледу упрямо дернул головой:
      - Нет, мы разведем огонь.
      Он снова ударил кресалом по кремню.
      Над огнем Чиледу растопырил походную треногу тагана, повесил на нее котелок с водой. Все это проделал ловко, быстро, без опасливых оглядок. И Оэлун подумала, что вечное синее небо послало ей хорошего жениха.
      Чиледу сбросил с себя халат, сидел на траве голый по пояс, пестрая тень испятнала его смуглую кожу; блаженно улыбаясь, следил за каждым движением Оэлун.
      Лошадь, щипавшая траву, неожиданно подняла голову, призывно заржала. Из-за кустов тальника донеслось ответное ржание. Чиледу вскочил, метнулся к повозке, схватил лук и меч, вернулся к огню, подняв Оэлун, толкнул в возок и задернул полог.
      Страха у Оэлун не было. Она чуть отодвинула полог, выглянула наружу. На луговину выехал одинокий всадник на белоногой рыжей лошади. На нем был халат из грубой шерстяной ткани, но оружие - кривая сабля, колчан со стрелами - украшено серебром, а седло и уздечка - медными резными пластинками. Оэлун удивило, что обнаженная голова всадника была под цвет масти его лошади - рыжей. Небольшие косички, заложенные за уши, поблескивали так, будто были отлиты из меди. Она еще никогда не видела людей с рыжими волосами. И глаза у него не такие, как у всех людей, - не карие или черные, а серо-зеленые. Может быть, это и не человек? Тогда кто же? Дух добра или зла?
      Не спуская настороженного взгляда с Чиледу, всадник напряженным голосом поздоровался. Чиледу ответил невнятно, его руки сжимали лук, готовые в любое мгновение натянуть тетиву.
      Всадник, окинув взглядом поляну и, видимо, убедившись, что здесь больше никого нет, успокоился, насмешливо спросил:
      - Чего ощетинился? Откуда такой взялся?
      - Издалека, - буркнул Чиледу, опустил лук, присел к огню.
      - Меркит? - спросил всадник.
      - Да.
      - Это сразу видно. Всякий другой пригласил бы гостя отведать пищи, освежиться кумысом - так велит обычай степняков. Древние обычаи не для вас, заносчивые меркиты?
      - А разве древний обычай велит тебе, гость, приставать с расспросами? - угрюмо проговорил Чиледу. - Садись, я налью тебе кумысу.
      Всадник засмеялся.
      - С этого бы и начинал. Но я не буду пить твоего кумыса, меркит. Что ты делаешь здесь, так далеко от своего нутуга? Кто тебя послал сюда? Зачем? - Всадник наклонился, резко отдернул полог и заглянул в возок. Ого!
      Оэлун совсем рядом увидела его удивленные глаза, отодвинулась.
      - Как тебя зовут, прекрасная девушка?
      - Оэлун' - недружелюбно отозвалась она.
      [' О э л у н - облако.]
      - Какое же ты облако! - В широкой улыбке блеснули его белые ровные зубы. - Ты не облако, ты грозовая тучка! А меня, красавица, зовут Есугей. - Он повернулся к Чиледу: - Если это твоя сестра, меркит, видит небо, я готов стать вашим зятем. - Удало подбоченился.
      - Она моя невеста.
      - Невеста?! - Улыбка медленно стекла с его лица, оно стало жестким.Неве-е-ста... Что ж, вези ее домой. - Еще раз глянул на Оэлун. - Если твой жених когда-нибудь подымет против нас оружие, ты останешься вдовой - знай это. И ты, жених, запомни мои слова!
      Он рванул повод, ускакал, ни разу не оглянувшись.
      Чиледу смотрел ему вслед, торопливо вытирал потный лоб.
      Кое-как перекусив, запрягли быков. Пока собирались, Чиледу все время оглядывался, прислушивался, бормотал: <Будь ты проклят, красноголовый шакал!> Он немного успокоился, когда гряда тальников и жарко блестевшая излучина Онона остались позади.
      - Ты знаешь этого человека? - спросила Оэлун.
      - Я знаю его племя. Во всей степи не найдешь таких задир и забияк, как эти тайчиуты.
      - Почему у него волосы и глаза не черные? У них все такие?
      - Не все. Есть у них один род рыжеголовых. Они считают рыжие волосы и серые глаза знаком своего божественного происхождения. Ты слышала, как он разговаривал со мной? Это не потому только, что тайчиуты побили наше племя, Всех на свете людей эти рыжеголовые считают ниже себя. Как же, они созданы самим небом!
      Чиледу сорвал злость на быках - того и другого хлестнул плетью, и на их потных спинах легли темные полосы.
      - Это как - созданы небом?
      Взглянув на нее, Чиледу смягчился.
      - От стариков слышал я, что много-много лет назад у владетеля Баргуджин-Токума была дочь-красавица Баргуджин-гоа. Ее взял в жены Хорилтай-мэргэн из племени хори-туматов. У них родилась дочь Алан-гоа. Хорилтай вместе с женой и дочерью прикочевал в эти места. Алан-гоа вышла замуж за Добун-мэргэна. Добун вскоре умер, оставив молодую жену с двумя сыновьями. Тут-то и начинаются чудеса. Мужа нет, а Алан-гоа рожает одного, второго, третьего сына. <Как же так?> - спрашивают у нее. Алан-гоа рассказывает, что каждый вечер, как только стемнеет и на небе зажгутся звезды, в ее юрту через дымовое отверстие проникает луч света и превращается в светловолосого молодого человека. От него и дети. Наши старики говорят и другое. Не через дымовое отверстие, а через полог юрты, не луч света, а безродный работник Маалих проникал по ночам к Алан-гоа.
      Чиледу замолчал, зорко вглядываясь в серо-желтую равнину бескрайней степи.
      II
      Оставив Чиледу с невестой, Есугей направился к синеющим вдали. холмам. Там он собирался поохотиться на степных птиц. Но предстоящая охота - любимое занятие Есугея - мало занимала его. В мыслях он все время возвращался к внезапной, встрече. И дурак же этот меркит! Расположился, как в своем родном нутуге. Надо было отобрать у него и лошадь, и быков, и невесту, а самого заставить пасти стада. Это было бы справедливо. Враг всегда остается врагом. Почему же отпустил его целым и невредимым? Может быть, как раз потому, что этот меркит такой простак и растяпа? Нет, пожалуй, нет. Такие вот харачу никогда не вызывали его жалости и сочувствия. Ни ума, ни отваги. Будь на месте этого меркита он, Есугей, разве позволил бы кому бы то ни было заглядывать в повозку? А какая невеста досталась этому простаку! В память так я врезалось ее лицо: в сумраке повозки сверкают сердитые глаза, а на густых бровях, как роса в траве, блестят капельки пота. Скорей всего из-за нее и не тронул меркита. Но правильно ли сделал? Что, интересно, сказал бы обо всем этом старый Амбахай-хан, его мудрый наставник? Вот уж чего заранее никак не угадаешь. В недавнем сражении с меркитами Есугей пробился к Тохто-беки, молодому сыну вождя врагов. Действуя копьем, а потом и саблей, он нанес Тохто несколько ран. Тот, обливаясь кровью, побежал. Есугей начал настигать его, но лошадь попала ногой в нору суслика, упала. От досады и ярости Есугей чуть не зарубил скакуна. После сражения он старался не попадаться на глаза хану. Но Амбахай сам позвал и сказал:
      - Я вижу, ты очень расстроен, но причин для расстройства нет. Тохто-беки должен занять место своего отца. А битый вождь враждебного племени лучше небитого: лишний раз не захочет с нами драться.
      Амбахай-хан, друг и преемник знаменитого Хабул-хана, деда Есугея, на многое смотрит совсем иначе, чем другие нойоны племени. После битвы с меркитами нойоны потребовали, чтобы Амбахай-хан, не медля и дня, двинулся на извечных врагов - племя татар. Есугей тогда думал так же, как все. Меркиты ослаблены поражением и гибелью вождя, пока они оправляются, можно всей силой обрушиться на татар.
      Амбахай-хан слушал, никого не перебивал, пощипывал реденький седой ус: у него была привычка всегда пощипывать один и тот же ус, потому другой ус был много длиннее, от этого морщинистое лицо хана казалось перекошенным. Когда все выговорились, он вздохнул.
      - Побеждает врага сильный, извлекает выгоду из победы мудрый. Мудро ли идти сейчас войной на татар? Они знают о поражении меркитов. И рассуждают примерно как вы, и готовятся к встрече с нами. Каков будет исход войны, одному небу известно. Но даже если мы победим - что даст нам победа? Алтан-хана встревожит наше усиление. Он пойдет войной на нас. Нам одним не устоять. Значит, нужно думать не о войне, а о мире с татарами. Я поеду к ним сам, без воинов, и попробую угасить огонь старой вражды.
      - Они убьют тебя! - сказал Есугей.
      - Может быть, и убьют, - грустно улыбаясь, отозвался Амбахай-хан. Но у нас вряд ли еще будет такой случай установить мир.
      С несколькими нукерами Амбахай-хан уехал к озеру Буирнур, месту кочевья татар. Ему давно пора бы возвратиться, но нет ни его, ни вестей о нем.
      Лошадь Есугея шла шагом, на ходу пощипывая траву. Солнце перевалило за полдень, но жара не спала, степь была пустынной. Есугей забыл совсем, что он едет на охоту. Мысли цеплялись одна за другую, как звенья цепи, но о чем бы он ни думал, воспоминание о девушке-облаке неясным беспокойством жило в нем. Чем дальше уезжал от тальниковых зарослей на берегу Онона, тем отчетливее становилось это беспокойство. Он уже понимал, что завидует харачу-меркиту.
      Есугею давно пора было обзавестись женой. У всех его братьев, даже у младшего, есть жены, а вот ему не повезло. Отец высватал для него невесту в одном из племен, кочующих близ Великой китайской стены. Но когда пришло время везти невесту домой, на племя напали татары, многих людей поубивали, многих, в том числе его невесту, увели с собой. Потом умер его отец, храбрый Бартан-багатур, потом начались войны, и его юрта до сих пор остается пустой. Оттого он все время пропадает на охоте. Если бы очаг его юрты разжигала такая же красавица, как невеста этого меркита...
      Еще ничего не решив, он поднял поводья, круто развернул лошадь и во весь опор помчался домой.
      Юрты его племени вольно раскинулись на плоской возвышенности у Онона. Табуны лошадей, пережидая жару, стояли в реке, на берегу лежали овцы. В жидкой тени от молодых березок спали пастухи, возле них сидел облезший пес, тяжело дышал, высунув розовый язык.
      Есугей спешился у юрты своего брата Некун-тайджи. Стремительно откинув полог, он переступил порог. В юрте было сумрачно и прохладно. У очага, подвернув под себя ноги, сидели братья - Некун-тайджи и Даритай-отчигин. Должно быть, в выражении его лица было что-то такое, что встревожило братьев, оба молча уставились на него в ожидании. Есугей, смирив нетерпение, присел рядом с братьями, выпил чашку кумыса. Обычай не велит уважающему себя человеку уподобляться суетливой сороке. С медлительной почтительностью обратился к хозяину юрты, старшему по возрасту брату:
      - Все ли благополучно у тебя?
      - Вечное небо покровительствует мне, - так же неторопливо, степенно ответил Некун-тайджи, но вдруг его лицо, толстощекое, румяное, расплылось в счастливой улыбке. - У меня, Есугей, родился сын. Я назову его Хучаром. Хорошее имя, а?
      Некун-тайджи весь сиял от радости. А Даритай-отчигин, не только самый младший, но и самый маленький из братьев, коротышка с тонкими, не мужскими руками, жмурил глаза: казалось, он смеется от радости, но Есугей слишком хорошо знал Отчигина - притворяется. Малый рост, слабосильность испортили его характер. Никогда от души не радуется за братьев, только так вот жмурит свои хитрые глаза.
      - Хотите со мной поохотиться? - спросил Есугей.
      - Сейчас, что ли? - Некун-тайджи глянул через дымоход на выбеленное солнцем небо. - Жарко.
      - На кого охота? - Даритай-отчигин всматривался в лицо Есугея, пытаясь понять, чего не договаривает брат.
      - На дикую козу.
      - Одни поедем? - допытывался Отчигин, все еще не понимая, что на уме у Есугея.
      - Поедем втроем, больше никого не нужно. Но условие - коза мне.
      - А нам? - не отставал Отчигин.
      - Вам по волу.
      - А-а, - протянул Отчигин, кажется, уяснив, на какую охоту зовет брат. - Не опасно? Может быть, поговорим со старшим братом, с Мунгету-Кияном?
      - Вола всего два, - засмеялся Есугей. Поднялся. - Быстро собирайтесь. Если вы не поедете, я отправлюсь один.
      III
      Солнце село. Воздух стал прохладнее, но от прогретой земли несло сухим теплом. Запах трав, терпкий, дурманящий днем, стал слабее. Усталые быки еле тащили повозку. Копыта глухо стучали по окаменевшей земле. Оэлун нестерпимо хотелось пить. Как о божественной благодати думалось о глотке холодной родниковой воды. Уже несколько раз спрашивала, скоро ли дойдут до источника. Чиледу каждый раз отвечал, что скоро, но впереди стлалась все такая же ровная степь. Оэлун до боли в глазах всматривалась в ту сторону, где небо, охваченное зарей, смыкалось со степью, надеялась увидеть кусты тальника, метелки камыша или высокую осоку - спутников озер и речушек. Заря догорала, серые сумерки сливались с серой степью. Острые глаза Оэлун заметили впереди что-то темное. Наверное, куст тальника.
      - Чиледу, посмотри.
      Чиледу остановил быков. Перестала шелестеть трава под колесами, наступила тишина, наполненная звоном мошки, и в этой тишине рассыпался дробный стук копыт. Кто-то мчался им наперерез. Такой же стук копыт Оэлун уловила сзади и сбоку.
      - Что это?! - Она испуганно прижалась к Чиледу.
      Он резко отстранил ее, выскочил из повозки. Звонко тенькнула тетива, и стрела со свистом унеслась в сумерки.
      - Эй, меркит, перестань!
      Оэлун узнала предупреждающий голос. Это вернулся рыжий Есугей. Страх сразу пропал, ей почему-то показалось, что Есугей не сделает им ничего плохого. Но он тут же рассеял надежды.
      - Слушай, меркит, внимательно! Сражаться с нами бесполезно - нас больше. Убежать невозможно - наши скакуны свежи и быстры. Если ты еще раз натянешь лук, твое тело завтра сожрут корсаки.
      Сумерки сгустились настолько, что Оэлун еле различала темные фигуры трех всадников, маячивших с трех сторон.
      - Мы еще посмотрим, кого первым сожрут корсаки! - с яростью закричал Чиледу.
      Есугей засмеялся.
      - У тебя, меркит, в голове как в опрокинутом котле - пусто. Смотри...
      Почти у самых ног Чиледу вонзилась в землю стрела, выбив кончиком красную искру. Древко стрелы долго дрожало, издавая звук, похожий на гудение шмеля.
      - Ну? - смеялся Есугей. - Не успеешь глазом моргнуть, как три таких стрелы пробьют твое горло. Теперь слушай дальше. Нам не нужна твоя никчемная жизнь. Садись на коня и убирайся. Девушка вместе с повозкой пусть остается.
      Оэлун поняла, что все будет так, как сказал рыжеголовый. Они не уйдут, не отступят. Они убьют Чиледу. Все это было до того невероятным, что казалось дурным сном. Быки, устало вздыхая, хрумкали черствую траву, лошадь Чиледу терлась мордой о повозку. Оэлун хотелось закричать так, чтобы крик ее пронесся над степью, поднял на ноги всех честных воинов и пастухов. Но она не закричала, вылезла из повозки, обняла жениха.
      - Уезжай. Уезжай, мой добрый Чиледу!
      - Куда уедешь? - мрачно спросил он. - Лучше умереть со стрелой в груди, чем в затылке.
      - Ты должен жить, - глухо сказала она. - Я не дам убить тебя.
      Лихорадочная отрешенность овладела ею. Она поспешно отвязала лошадь от повозки, подала повод Чиледу, выдернула из ножен, висевших у него на поясе, нож и пошла в степь, к Есугею. Она все делала с необдуманной поспешностью; но так, словно все ее движения были заранее выверены и взвешены.
      - Эй ты, рыжий шакал! Чиледу уедет. Он не боится умереть, но я не хочу его смерти. Слышишь, рыжеголовый грабитель? Если ты убьешь Чиледу, я на твоих глазах перережу себе горло!.. Прощай! - Она оглянулась. - Прощай, Чиледу!
      Есугей поджидал ее, опираясь на длинное копье. На его голове тускло поблескивал железный шлем.
      - Я думал, ты всего лишь красавица. А у тебя, оказывается, сердце храброго воина.
      Она не видела его лица, скрытого сумерками, но по голосу чувствовала, что Есугей усмехается, и этот насмешливый голос был ненавистен ей. Она остановилась в двух шагах от него, прислушиваясь к звукам за своей спиной. Скорей бы Чиледу уехал. Еще немного - и она не выдержит непосильного напряжения.
      Оэлун не заметила, как Есугей поднял копье. Внезапно ударив древком по руке, он вышиб нож. Его сильные, с твердыми ладонями руки стиснули ее, зажали рот. Все это он сделал так стремительно и внезапно, что Оэлун даже не сопротивлялась.
      Подняв ее в седло, он что-то крикнул и погнал лошадь в степь. Тут только Оэлун опомнилась. Она билась в его руках, царапалась, кусалась. Есугей, ругаясь, положил ее поперек седла, стянул ремнем руки за спиной. Голова Оэлун свесилась к потному брюху лошади, волосы волочились по траве. Беспомощная, теряя сознание, она, как о высшей милости, молила небо и духов-покровителей о смерти.
      Очнулась в постели. Вход в юрту открыт, в него вливается поток яркого света и свежего утреннего воздуха; за порогом мятая трава, на ней висят розовые, малиновые, голубые огоньки росы. Слышны голоса людей, жалобное меканье козленка и скрип повозки. Видно, бежать ей некуда, иначе у юрты была бы стража. А может быть, стража есть...
      Оэлун села, обвела взглядом юрту. У стены напротив входа стоит узенький столик, на нем кожаные куклы - онгоны - с засаленными головами следами жертвенных угощений, второй стол у очага, на нем чаши и большой глиняный сосуд, в очаге под черным, задымленным котлом куча угля и пепла; еще один столик, совсем маленький, с черной блестящей крышкой и резными ножками, стоит у ее постели на снежно-белом, расшитом строчками войлоке; ее постель в восточной половине юрты; напротив, за очагом, еще одна постель, но она пуста; ближе к выходу на стене висят одежда, латы из толстой воловьей кожи, старый, побитый и потертый колчан. Все вещи обычные, знакомые ей с детства, только черный столик, такой блестящий, что в крышку можно смотреться, как в зеркало, она видит впервые. Где она находится? Что с ней будет? Вспомнила своего Чиледу и беззвучно заплакала. Его, наверное, уже нет в живых. Она обещала спасти его и не спасла. Ей тоже надо умереть.
      Бесшумно вошла молодая служанка в заношенном халате, молча поклонилась, поставила на маленький столик деревянное блюдо с сушеными пенками, налила в чашу молока. Оэлун, всхлипывая, знаком показала, что ей ничего не нужно.
      - Фуджин' должна много есть и мало плакать, - на ломаном языке сказала служанка, грустно вздохнув, присела возле Оэлун. - Слезы испортят твое лицо.
      [' Ф у д ж и н - госпожа (кит.)]
      - Мне теперь все равно.
      - Э-э, не надо так, не надо! - затрясла головой служанка. - Фуджин молодая, красивая - хорошо жить надо.
      Она ласково прикоснулась к волосам Оэлун, принялась выбирать из них сухие колючки, нацеплявшиеся во время ночной скачки.
      - Ты откуда? Как тебя зовут? - Оэлун перестала плакать, крохотная надежда затеплилась в душе: может быть, эта женщина сумеет помочь ей.
      - Я из Китая. Имя мое на вашем языке Хоахчин, на нашем - Хуа Чэн. Недавно я так же, как ты сейчас, убивалась-плакала. Теперь не плачу. Привыкла. Да мне-то что, я простой человек, харачу, по-вашему. Дома была прислугой, тут то же самое. Тут даже лучше. Дома хозяин был собака злая. Бамбуковой палкой по спине бил. Ой-ой, как больно! - Хоахчин повела плечами, плаксиво сморщилась, но тут же засмеялась.
      - Как ты сюда попала?
      - У моего хозяина был свой хозяин, сильно большой человек. Его сам великий и светлоликий хуанди' отправил сюда послом. Он взял с собой моего господина, а мой господин взял меня и моего маленького брата Хо. Большого господина и моего господина тут зарезали...
      [' Х у а н д и - император.]
      Хоахчин зябко поежилась, отпустила волосы Оэлун.
      За стеной юрты послышались легкие быстрые шаги. Хоахчин торопливо поднялась и, кланяясь, исчезла за дверью. Почти тотчас же в юрту вошел Есугей. Он был без оружия, только на широком поясе висел узкий нож, отделанный бронзой. Есугей сел к столику напротив, без любопытства, задумчиво посмотрел на нее, попросил:
      - Не сердись, Оэлун, за вчерашнее.
      У Оэлун перехватило горло. Через силу выдавила хриплое:
      - Где Чиледу?
      На мгновение в серых глазах Есугея вспыхнули холодные огоньки, он нахмурился.
      - Вы его убили? - прошептала Оэлун, ее взгляд упал на пояс Есугея: если резко наклониться над столиком, можно успеть выдернуть нож.
      - Не убили, - с досадой отозвался Есугей. - Ты не хотела его смерти, и он живет. Но если будешь напоминать о нем, я привезу тебе его голову.
      Он замолчал. Молчала и Оэлун. В дымовое отверстие влетел овод, стал кружиться по юрте с назойливым жужжанием. Оэлун слушала это жужжание, смотрела на чашу с молоком; в голове, в сердце была немая пустота.
      - Оэлун.- Голос Есугея прозвучал как бы издалека, она не подняла глаз, не пошевелилась. - Я не сделаю тебе зла. Я хочу, чтобы ты стала моей женой. Только смерть заставит меня отказаться от тебя. Запомни это, Оэлун. - Он помолчал. - Мы идем на войну. Если меня убьют, значит, небо не хотело, чтобы я стал отцом твоих детей. В случае моей смерти тебя отвезут домой. Но если я вернусь... Оэлун, ты хочешь, чтобы я вернулся живым? Молчишь?
      Есугей поднялся, стал ходить по юрте. Его лицо становилось все более хмурым и озабоченным. Он был совсем не таким, как вчера. Ни едких шуток, ни насмешливой дерзости. Он ходил по юрте, казалось, совсем позабыв об Оэлун. Внезапно остановился, тихо, словно жалуясь, проговорил:
      - Они все-таки убили его. И как убили!
      - Кого... убили? - У Оэлун мелькнула мысль, что Есугей говорит о Чиледу, что до этого он ее подло обманывал.
      - Они убили Амбахай-хана... Да, ты же не знаешь...
      Оэлун с облегчением вздохнула. Что ей смерть хана!
      - ...Ты не знаешь, кем был для меня Амбахай-хан. Я его любил больше родного отца. Его мудрость была силой нашего племени. Проклятые татары! Они схватили Амбахай-хана и выдали Алтан-хану китайскому. Алтан-хан велел пригвоздить его к деревянному ослу. Толпа зевак ходила смотреть, как умирает багатур и мудрец. Багатур Хутула, сын славного Хабул-хана, поведет нас, воинов-мстителей. Мы воздадим всем за все!
      То, о чем говорил Есугей, было далеко от Оэлун, но против своей воли она прислушивалась к звучанию его голоса. В нем было столько буйной ярости, что ей стало не по себе.
      IV
      С низовьев Селенги дул ветер, и мутные волны накатывались на песчаную отмель. Чиледу сполз с лошади, пошатываясь от усталости, подошел к воде, лег на песок. Волна, набежав, окатила его голову и плечи, и он сел, фыркая, растер ладонями огрубевшую кожу лица. Лошадь следом за ним, волоча повод, подошла к воде, долго пила, поводя впалыми боками.
      Чиледу смотрел на другой берег реки. Там на пологой сопке высился полосатый шатер, охваченный полукольцом юрт - белых, черных, серых. Над шатром трепыхался туг - хвост яка - на длинном шесте. Вот он и дома. Разве он думал, что возвращение будет таким?
      Волны, накатываясь на отмель, рассыпались, вода с шипением скатывалась назад, оставляя на песке извилистую полоску пены. Голенастый кулик суетливо бегал по отмели, что-то выискивал длинным клювом в пене, опасливо косил круглый глаз на Чиледу. Лошадь, роняя с мокрой морды капли воды, вышла на берег. Чиледу не спешил переправляться. Всю дорогу он со страхом думал о встрече с соплеменниками, Его ждут с молодой женой, а он... Как он посмотрит в глаза своего отца и в глаза нойона Тайр-Усуна, одолжившего ему повозку и волов? Лучше бы его убили, чем так бессовестно ограбить. Оэлун, где ты сейчас, Оэлун?.. Зачем она спасала его жизнь? Что ему жизнь, если Оэлун не будет с ним? Может быть, ему не нужно показываться в родном курене, уйти вниз по Селенге, в Баргуджин-Токум, в земли хори-туматов - его кровных родичей?
      По небу, гонимые ветром, быстро проносились взлохмаченные тучи, и редкие капли дождя падали на землю. Кажется, начиналось ненастье. Чиледу вздохнул. Не поедет он к хори-туматам. И не потому, что там вряд ли кто помнит его деда, захваченного в плен меркитами еще ребенком, не потому, что страшится дальней дороги, нет, он останется здесь, снося насмешки и презрительные улыбки, попросит у Тохто-беки воинов, вернется в кочевья тайчиутов и отобьет Оэлун. Он сегодня же пойдет к Тохто-беки.
      Решив так, Чиледу быстро разделся, связал одежду в узел и приторочил к седлу, придерживаясь за стремя, вместе с лошадью спустился в воду.
      На другом берегу он оделся, постоял, отыскивая тоскливым взглядом юрту отца. Дождь усиливался, уже не отдельные капли, а струи падали на землю, секли по лицу. В стойбище не было заметно никакого движения, все попрятались в юрты. Хорошо, что его никто не видит...
      Пока дошел до своей юрты и расседлал лошадь, промок насквозь. Откинув полог юрты, нерешительно переступил порог. Из дымового отверстия вместе с дождевыми струями падал скупой сумрачный свет. И глаза Чиледу, не привыкшие к слабому свету, в первое время ничего не различали.
      - Это ты, сынок? - слабым, почти неузнаваемым голосом спросил из сумрака отец.
      Чиледу пошел на голос, опустился перед постелью отца. С мокрой головы вода поползла на шею, холодок пробежал по спине.
      - Как хорошо, что ты приехал!
      Теперь Чиледу видел отца. Он лежал, укрытый овчинным одеялом, седые волосы редкими прядями разметались вокруг сморщенного лица с запавшими, тусклыми глазами.
      - Мне совсем худо стало, сынок. Предки зовут к себе. Думал, уж не увижу ни тебя, ни твоей молодой жены. Небо услышало мои молитвы.
      - Отец...
      - Подожди, сынок. Разожги огонь. Там есть немного архи' и сушеного мяса - приготовил для встречи... И покажи мне твою жену.
      [' А р х и - молочная водка.]
      Сейчас Чиледу больше, чем когда-либо, презирал себя за то, что остался жив.
      - Отец, я вернулся один...
      Отец приподнялся, сел. Халат на нем был расстегнут, морщинистая кожа дряблыми складками висела на выпирающих ключицах, худые руки с темными ногтями беспокойно двигались по одеялу, будто что-то искали и не могли найти.
      - Это я виноват, - еле слышно произнес он. - Нельзя было ехать сейчас. Я боялся не дожить до свадьбы и торопил тебя.
      - Я верну Оэлун, отец!
      Старик медленно покачал головой.
      Чиледу стукнул кулаком по колену.
      - Верну! - Он даже думать не мог, что Оэлун навсегда осталась в кочевьях ненавистных тайчиутов.
      - Эх, Чиледу... - Отец снова лег. - Ты кто - знатный нойон? Или сын могущественного хана? У тебя есть отважные нукеры? Эх, Чиледу, Чиледу... Ты всего лишь пастух Тайр-Усуна. Харачу.
      - Верну! Верну! - как заклятье, твердил Чиледу. Мокрая одежда липла к телу, его бил озноб.
      - Разведи огонь и выпей архи. Отдохни, - со вздохом сказал отец.
      - Нет. Я пойду к Тохто-беки.
      Он почти бегом пересек курень. У входа в шатер под навесом стоял нукер с коротким копьем.
      - Куда разогнался? - остановил он Чиледу. - Тебя приглашали?
      - Мне нужен Тохто-беки.
      - Тебе нужен Тохто-беки? Но нужен ли ты ему?.. - Нукеру скучно стоять на страже в такую погоду, и он был рад возможности поболтать.
      - Пропусти. Я по важному делу.
      - У тебя важное дело?! - изумился нукер, - Ты скажи... Э-э, постой, ты же поехал за невестой, так? Уж не на свадьбу ли хочешь пригласить Тохто-беки? А меня? Меня почему не приглашаешь?
      Чиледу отвел копье, шагнул в шатер. Нукер схватил его за руку, потянул обратно, зло прохрипел:
      - Я тебе сейчас покажу!..
      Шум, видимо, услышали, из шатра вышел Тайр-Усун. Молодой нойон, друг Тохто-беки, высокий, поджарый, с круглыми, выпуклыми глазами, уставился на Чиледу, чуть двинул бровями.
      - Ты?
      - Самовольно в шатер лезет! - торопливо говорил за спиной Чиледу нукер.
      Тайр-Усун слегка двинул рукой, и нукер замолчал. Чиледу встал на колени, опустил голову. Перед собой он видел гутулы' Тайр-Усуна с загнутыми носками. Широко расставленные, твердо, всей подошвой, притиснули они к земле мягкую зелень травы.
      [' Г у т у л ы - род обуви.]
      - Что случилось?
      - Меня ограбили тайчиуты. Не привез я невесту.
      - А повозка?
      - И быки, и повозка...
      Один гутул поднялся, загнутый носок, будто клюв хищной птицы, нацелился в лицо Чиледу, и он сжался в ожидании удара. Но гутул медленно приблизился к лицу, носок поддел подбородок, поднял голову Чиледу.
      - Иди за мной.
      Свет, проникая в шатер сквозь красные и оранжевые полосы ткани, все окрашивал в ярко-огненный цвет, словно отблески жаркого пламени лежали на лицах людей, на их одежде. В шатре было много народу, нойоны и уважаемые старейшины племени, три жены Тохто-беки сидели полукругом, поджав под себя ноги, в центре, на возвышении из войлоков, полулежал Тохто-беки. На короткой шее Тохто-беки темнела повязка, круглую голову он держал набок, будто все время к чему-то прислушивался. Его узкие, острые, как лезвие ножа, глаза скользнули по Чиледу, вопросительно остановились на Тайр-Усуне.
      - Явился наш храбрый воин, - сказал Тайр-Усун. - Поехал за шерстью вернулся остриженным.
      - Рассказывай, - приказал Тохто-беки Чиледу и, выслушав, спросил: Почему ты не дрался? Почему никого не убил?
      Чиледу смешался. Как им объяснить, почему он не мог драться с грабителями? Побоялся, что в схватке может быть убита Оэлун, потому опустил оружие. Но это оправдание и самому сейчас казалось невесомым, как дымок жертвенного светильника.
      - Ему было не до драки, - сказал Тайр-Усун. - Он бежал, как дикая коза от рыси. Еще и сейчас с перепугу слова сказать не может.
      - Я не трус! - торопливо проговорил Чиледу. - Дайте мне десять нукеров, и я верну свою невесту.
      - Нет, смотрите, какой храбрец! Всего десять нукеров - и он вернет свою невесту, моих быков, мою повозку. А не прихватишь ли ты, Чиледу, заодно и грабителей? Ты запомнил их? Не спутаешь с другими? - Круглые глаза Тайр-Усуна стали злыми.
      Обида тупой иглой вошла в сердце Чиледу. Нойона бесит потеря быков и повозки - это такая малость по сравнению с тем, что потерял он. Ища сочувствия, обвел взглядом лица людей, но ничего, кроме любопытства, эти лица не выражали, и, не замечая злой язвительности Тайр-Усуна, он ответил:
      - Ничего я не спутаю. Рыжего Есугея запомнил на всю жизнь.
      При упоминании имени Есугея Тохто-беки резко сел и весь скривился от боли. К нему подскочили жены, попытались уложить, но он отстранил их властным жестом.
      - Это Есугей отобрал твою невесту?
      - Да, этим именем он назвал себя.
      - Почему ты не убил его? За эту услугу я наградил бы тебя табуном коней и дал в жены пять лучших красавиц. Не будет мне жизни на земле, пока не вырву его печень! Нойоны и старейшины, мои раны подживают, скоро смогу держаться в седле. Готовьте коней и оружие.
      Никто не отозвался. Чиледу, ободренный словами Тохто-беки, с надеждой ждал, что скажут лучшие люди племени. Время шло, молчание затягивалось, и Чиледу обостренным чутьем уловил в этом молчании скрытое сопротивление порыву Тохто-беки.
      - Вы снова молчите? - Горестные складки легли возле полных губ Тохто-беки. - Едва я начинаю этот разговор, вы втягиваете язык в гортань. Разве кровь моего отца и вашего повелителя Тудур-билге не взывает о мести? Разве боль моих ран не стала вашей болью? Или вы, как старая крыса Амбахай-хан, считаете, что мои раны лишили меня мужества? Так знайте: жар из ран переселился в мое сердце. Он сжигает меня. Только вражья кровь угасит этот огонь!
      Шаман Турчи, сухонький старик с темным, словно обугленным, лицом, поднял на Тохто-беки красные, воспаленные глаза.
      - Кто усомнится в твоей храбрости и решимости победить врагов? Но над всеми нами воля вечного неба. Я семь дней не принимал пищи, не видел дневного света. Я просил духов открыть мне тайну будущего. И духи услышали мой голос. По воле вечного неба ты будешь знаменит и славен, наше племя богато и многолюдно, лесные и степные народы будут покорны твоему слову. Но... Духи хотят, чтобы ты был терпелив и осторожен. Ожидание - твое лучшее оружие.
      - Скажи мне, премудрый Турчи, чего я должен ждать? - вежливо спросил Тохто-беки.
      - Этого я не знаю. - Турчи стянул на лбу мелкие морщины, зажмурился, забормотал невнятно: - темную ночь сменяет светлый день, гнилое дерево молодой росток. Во мраке ночи не вденешь нить в ушко иглы, из трухлявого ствола березы не сделаешь тележную ось. - Шаман открыл глаза. - Жди рассвета. Жди, когда молодой росток станет стройным деревом.
      Чиледу видел: слова шамана не по душе Тохто-беки, но он не осмеливается вступать с ним в спор, покусывает губы, сердито дергает угол толстого войлока. Его голова скособочилась еще больше, почти легла на плечо. Жены о чем-то шепчутся и скорбно вздыхают. Выпуклые глаза Тайр-Усуна спокойно смотрят на Тохто-беки, на его жен, на шамана. И Чиледу начинает казаться, что не Тохто-беки, а нойон Тайр-Усун здесь главный.
      - Можно сказать мне? - спросил Тайр-Усун.
      - Говори.
      - Я думаю, премудрый Турчи внятно передал нам все, что открыли ему духи. И нам, если мы не хотим навлечь на себя гнев неба, не следует до поры обнажать меч. Но и ждать бездельно тоже не следует. Надо искать себе сильных друзей.
      - Не направить ли нам послов к государю найманов? - несмело предложил нойон Кудун-Орчан. И, поскольку ему никто не возразил, продолжал уже более уверенно: - С ним считаются даже тангуты и уйгуры, его побаиваются кэрэиты. Будет нашим покровителем- кто сравнится с нами в силе?
      - Станет нам помогать хан найманский! - пренебрежительно отмахнулся от Кудун-Орчана Тохто-беки. - Он спит и видит наш улус под своей рукой. Если уж искать помощников, то не здесь, а в стране кэрэитов. Как вы знаете, после смерти хана кэрэитов Курджакуз-Буюрука страну поделили между собой четыре его старших сына. И теперь каждый хочет захватить власть над другими. Одному помогая, другого осаживая, мы добьемся того, что властителем кэрэитов станет тот, кто будет нашим другом.
      - Ты умен и дальновиден, - похвалил Тохто-беки шаман Турчи.
      Соглашаясь с ним, нойоны, старейшины дружно закивали головами.
      Чиледу понял, что все они напуганы последним поражением и ни за что не решатся начать войну с тайчиутами, будут обхаживать соседние племена, а это затянется, быть может, на годы. Тогда прощай Оэлун.
      Не смея вступать в разговор, он умоляющими глазами ловил взгляд своего хозяина Тайр-Усуна. Но о нем, кажется, все забыли. У Тайр-Усуна были свои заботы.
      - Нам надо ехать в Баргуджин-Токум, - сказал он.
      - Там племена малочисленны, какая от них польза? - перебил его Кудун-Орчан.
      - Мал жаворонок, да петь умеет, ворон большой, но только каркает! поучающе сказал Тайр-Усун. - Воины лесных народов находчивы и отважны. Но дело не только в этом. Нигде нет таких искусных звероловов и охотников, как в Баргуджин-Токуме. И только там добывают самый прекрасный мех. Нам нужны шкурки соболей. Много шкурок. Шелковистым мехом и мягким словом мы сделаем с кэрэитами то, чего невозможно добиться острым мечом.
      По натянутому полотну шатра стучал дождь, шумел ветер. В мокрой одежде, продрогший, никому здесь не нужный, Чиледу сам себе казался бродячей собакой, терпеливо ожидающей подачки с чужого стола. Он громко кашлянул.
      - Ты еще здесь? - удивился Тохто-беки.
      - Дайте мне десять воинов! - Чиледу приложил руки к груди. - Я змеей проползу по траве... Я вернусь с Оэлун. И Есугея или его голову привезу.
      Тохто-беки опередил Тайр-Усун. Он сказал:
      - Есугея ты не привезешь ни живого, ни мертвого, но осиное гнездо разворошишь.
      Тохто-беки жестко добавил:
      - Ты бежал от врагов быстрее, чем суслик от коршуна. Я тебе не доверю сейчас даже десять захудалых меринов. Иди.
      - Я не могу... Я прошу...
      - Прочь! - рявкнул Тохто-беки.
      Все еще не веря, что его надеждам пришел конец, Чиледу не двинулся с места. Кудун-Орчан вскочил, подтолкнул его к выходу и пинком вышиб из шатра. Чиледу поскользнулся на мокрой траве, упал лицом в лужу.
      Нукер под навесом оскалил зубы.
      - Это тебе свадебный подарок, да?
      V
      Наступила осень. По утрам на траву ложилась уже не искристая роса, а колючая седая изморозь.
      Тайчиуты перекочевали в предгорья Хэнтэйского хребта. Здесь не было бескрайних степей, как на родине Оэлун. Пологие холмы, горы, покрытые лесом, а меж ними речные долины с густой и высокой травой. Горы и леса угнетали Оэлун, мир казался ей темным, мрачным, таящим в себе немую угрозу. Целыми днями она сидела в своей юрте. Вечером, накинув на плечи шубу, выходила наружу, садилась под старой сосной, смотрела на яркие звезды, на искры, вылетающие из дымовых отверстий юрт. В эти часы ей казалось, что она дома. Вот сейчас в центре куреня вспыхнет большой общий огонь, к нему соберутся люди, и старый улигэрч' поведет неторопливую, затейливую речь о багатурах и чудищах, о добрых и злых духах.
      [' У л и г э р ч - сказитель; у л и г э р - сказ.]
      О, как она любила такие вечера, с каким трепетом впитывала в себя красочный, жутковатый мир улигэров. В детстве после этих вечеров долго не могла заснуть. С головой забивалась под овчинное одеяло, прижималась к теплому боку матери и, слушая таинственные шорохи ночи, тихо вздрагивала от сладкого страха. Повзрослев, перестала бояться сказочных чудовищ. Все больше и больше в улигэрах ее занимали подвиги бесстрашных багатуров. Нередко во сне к ней приходил храбрый красавец в золотых доспехах, брал ее на руки, и на чудо-коне они летели над степью к сияющим звездам.
      Теперь ей снится только Чиледу. Каждый раз она видит его в грязной, изорванной одежде, с разбитым в кровь лицом. Есугей ни разу не приснился. Она боится его возвращения, не хочет думать о нем, но все равно думает нисколько не меньше, чем о Чиледу. И порой происходит непонятное: Есугей и Чиледу сливаются в одно лицо, и тогда ей кажется, что она безнадежно перепутала сон и явь, быль и сказку и скоро сойдет с ума.
      Сидеть под старой сосной при свете звезд Оэлун любила еще и потому, что безотчетно ждала: когда-нибудь из темноты бесшумно возникнут всадники, посадят ее в седло, и она навсегда уедет отсюда. Сейчас, когда многие мужчины ушли воевать с татарами, а те, что остались, тревожатся лишь об одном: с чем вернутся воины - отягощенные добычей или искалеченные, к чему готовиться - к радостному пиру или печальным поминкам, - сейчас, как ей думалось, уйти отсюда было бы не трудно. Она ждала Чиледу не день и не два, потом поняла, что он не приедет за ней, и думать об этом перестала, но безотчетное ожидание жило в ней против воли.
      Оэлун никто ничем не обременял. Хоахчин и ее братишка Хо, тихий мальчонка, смешно выговаривающий монгольские слова, исполняли любое желание. На людях они держались с ней рабски предупредительно, но стоило остаться одним - оба преображались. Хоахчин без умолку болтала, смеялась, гримасничала. Хо, слушая сестру, чуть улыбался. Он был большим любителем делать разные безделушки. То вырежет телегу, точь-в-точь как настоящую, только маленькую, умещается на ладони, то такую же юрту, то сплетет из ивовых прутьев красивую коробку. И все, что бы ни сделал, дарит Оэлун.
      Без них Оэлун зачахла бы от одиночества. К ней почти никто не заходил. Все были вежливы, почтительны, но ее юрту обходили стороной. Лишь брат Есугея Даритай-отчигин (как младший в семье, он остался охранять стада и юрты) время от времени заходил к ней, спрашивал, не нужно ли чего, и принимался рассуждать о делах племени. Как поняла из его слов Оэлун, тайчиуты объединяли вокруг себя много других племен. У каждого племени свои нойоны, но всеми ими правит хан. Сейчас место Амбахай-хана занял Хутула.
      - А ты знаешь, кто такой Хутула? - Даритай-отчигин лучил у глаз морщинки. - Тебе посчастливилось. Наш род, род Кият-Борджигинов, из всех потомков праматери Алан-гоа самый прославленный. Кто был избран на курилтае первым ханом? Наш дед Хабул. Кто правит нами сейчас? Брат нашего отца Хутула. Кто будет править после него? Может быть, кто-то из сыновей Хутулы, а может быть, кто-то из нас, сыновей Бартана. - Даритай-отчигин горделиво расправлял узкие плечи.
      Он приходил в юрту Оэлун, будто хозяин, зло и визгливо кричал на Хоахчин, за самую малую провинность стегал плетью Хо. Устав от криков и рассуждений о своем прославленном роде, он умолкал и и посматривал на Оэлун так, что у нее вспыхивало лицо, ей хотелось плотнее запахнуть полы халата. Весь он, маленький, худотелый, с тонкими, женскими ручками, с масленым блеском в щелочках хитрых глаз, был ненавистен Оэлун, но она молча терпела его. Однажды терпение кончилось.
      Как-то Даритай-отчигин по своему обычаю стал рассуждать о делах своего рода.
      - Все заботы на мне. Братья воюют, наводят на свои имена золотой блеск славы, а я тружусь с утра до ночи, подгоняя ленивых харачу. Какая мне в этом радость? А если братьев убьют, тогда уж и вовсе все на меня ляжет. Твой Есугей, как безумный, лезет в самое горячее место...
      Оэлун не то чтобы забыла обещание Есугея - в случае его смерти будет отпущена домой, - она почему-то ни разу не подумала, что он может быть убит. Но сейчас, слушая Отчигина, вдруг представила себе, что Есугей мертв... Она сразу покинет эту юрту, этих людей. Вот только Хоахчин и Хо будет жалко. А может быть, слуг отдадут ей?
      - Тебе что-нибудь говорил Есугей обо мне, когда уезжал? - спросила она Отчигина.
      - А что он должен был говорить? - прижмурился Даритай-отчигин.
      - Ну, если он... Если его убьют, то...
      - Что тут говорить! - перебил ее Даритай-отчигин. - Обычая не знаешь? Его убьют - остаюсь я. Ты будешь моей женой.
      - Но я не жена Есугея! Почему я должна перейти к тебе?
      - Не жена, так невеста.
      - И не невеста!
      - Будь ты хоть его собакой, это все равно.
      Такого Оэлун не ожидала, вспыхнула:
      - Ты врешь, что он тебе ничего не говорил! Врешь, маленький и зловредный хорек!
      - Что ты сказала? Что ты сказала? - Даритай-отчигин побелел, его глаза-щелки открылись, и Оэлун впервые разглядела, что они серые с зеленью, как у Есугея.
      - Я тебе еще и не то скажу!
      - А это видела? - Даритай-отчигин поднял плеть. - Я тебя сейчас научу почтительности! Ты у меня навек запомнишь!..
      Оэлун выхватила из очага горящую головню, пошла навстречу ему.
      - Уходи отсюда, пока не выжгла твои белые глаза!
      Даритай-отчигин попятился, задом вывалился из юрты, Оэлун вслед ему бросила головню.
      Немного погодя пришла Хоахчин. Она все слышала, видела позорно отступающего Даритай-отчигина, ее распирало от смеха, она пыталась сдержаться, но это ей не удалось. Зажала рот руками, перегнулась пополам, затряслась, всхлипывая.
      Оэлун какое-то время смотрела на нее сердито, потом тоже засмеялась. Впервые за все время, как попала сюда, ей стало весело, вспышка гнева свежим ветром омыла душу.
      Перестав смеяться, Хоахчин быстрым испуганным шепотом спросила:
      - Что теперь будет? Ой-е, пропала твоя голова!
      - Ничего со мной не будет! Не боюсь я их.
      Хоахчин с восхищением смотрела на нее, и качала головой.
      - Красивая фуджин, о-о, какая красивая! Я так тебя люблю! - И тут же улыбнулась. - А он-то, он-то... Задом, задом... Ой-е! Ой-е!
      И снова покатилась со смеху.
      В дверь просунулась недоумевающая рожица Хо.
      - Иди отсюда! - прогнала его Хоахчин.
      Оэлун поправила в очаге дрова, присела перед огнем. У нее на родине дров нет, там жгут сухой навоз - аргал. Он горит ровным, спокойным пламенем. Огонь в очаге не буйствует, как здесь. Все здесь иное, даже огонь.
      - Хоахчин, если я выберусь отсюда, ты поедешь со мной?
      - Нет, фуджин, тебе не выбраться отсюда, - вздохнула Хоахчин. - Я бы поехала...
      - А тебе хочется домой, Хоахчин?
      - Домой? - Она закрыла глаза. - Я не знаю, фуджин. Там мне жилось плохо. Ой-е, как плохо! Но там отец. Он уже старик. Он так надеялся на меня и на нашего Хо. Теперь у отца никого нет.
      - Я буду молить небо, чтобы...
      Оэлун не договорила. В курене возник шум, послышались крики, топот множества ног. Она выглянула из юрты. Люди бежали мимо, вверх по пологому склону сопки, возбужденно размахивали руками.
      - Едут! Наши едут!
      - Ну вот, - сказала она,- вот...
      Примчался Хо, позвал:
      - Пошли смотреть!
      - Пошли, - сказала и Хоахчин.
      Они поднялись на сопку. С ее круглой, поросшей степной полынью макушки видна была долина, прорезанная высохшей речушкой. По долине узкой лентой двигалось войско. Впереди конники, за ними закрытые и открытые повозки и повозки с неразборными юртами, за обозом снова конные. Пыль, поднятая множеством копыт и колес, густым облаком вползала на противоположный склон долины, там, на вершине склона, в лучах предзакатного солнца становилась розовой, и Оэлун казалось: вся долина охвачена пожаром. Тревожная теснота сдавила ее сердце.
      Всадники приближались. Уже можно было разглядеть их лица, и толпа на сопке притихла в напряженном ожидании. Тишину разрушил звонкий детский голос.
      - Эцэге'! Эцэге! - ликующе завопил мальчишка и бросился вниз, навстречу всадникам, его догнала мать, за ручонку потащила назад.
      [' Э ц э г е - отец.]
      Усталые лошади медленно поднимались в гору, скрипела под копытами кремнистая земля. Оэлун вглядывалась в темные от пыли незнакомые ей лица воинов. Есугея среди них не было. Всадники поднялись на сопку, встречающие облепили их со всех сторон, н нестройная, бурливая толпа покатилась в курень. Оэлун потеряла где-то Хоахчин, выбралась из толпы и пошла в свою юрту.
      Курень шумел на тысячу голосов: смех, плач, крики, звон стремян и оружия, скрип повозок и стук копыт - все сливалось в сплошной неутихающий гул. Оэлун то садилась у очага, то вскакивала, беспокойно вслушиваясь. Неужели Есугей погиб? Сейчас она не знала, радоваться ей или горевать. Если погиб, что ждет ее? <Неужели отдадут Отчигину? О вечное синее небо, о великая мать-земля, чем я прогневила вас, за что мне такая доля?>
      Хоахчин ворвалась в юрту.
      - Везут! Ой-е, везут! - заметалась, раскидывая постель.
      Перед юртой остановилась повозка. Нукеры осторожно сняли с нее Есугея. Ими распоряжался высокий старик с реденькой седой бородкой. Хоахчин успела постлать постель. Старик сам проверил, мягкие ли войлоки, поднял выше изголовье. Нукеры уложили Есугея, укрыли одеялом. Оэлун приподнялась на носках, через плечи нукеров глянула на Есугея. Бледный, скуластый, он лежал с плотно закрытыми глазами, на виске рядом с рыжей косицей быстро-быстро билась синяя жилка. Живой.
      Нукеры ушли. Старик приказал Хоахчин вскипятить воды, поманил пальцем Оэлун.
      - Помоги мне.
      Он заставил се поддерживать голову Есугея, сам начал осторожно снимать с его груди грязную, со следами ссохшейся крови повязку. Чуть ниже ключицы темнела широкая рана. Оэлун зажмурилась, отвернулась.
      - Боишься? - спросил старик. - Привыкай.
      Промыв рану теплой водой, он отвязал от своего пояса кожаный мешочек, достал из него сухие зеленые листья, подержал их над кипящим котлом и, что-то нашептывая, залепил ими всю грудь Есугея. Тот не приходил в себя, тихо, сквозь стиснутые зубы, постанывал; его голова была сухой и горячей. Старик перевязал рану чистой холстиной, заварил в котле какие-то корни и, остудив, напоил раненого.
      - Теперь ему будет легче. - Он впервые внимательно посмотрел на Оэлун. - Твои глаза полны печали. Не горюй, дочка, не иссушай свое сердце. Путь каждого из нас предопределен небом. Тут уж ничего не поделаешь. Помолчал. - Немного погодя ты еще раз дай ему попить этого отвару. Я приду рано утром.
      Ночью Есугей начал бредить. В бешенстве выкрикивал какие-то непонятные слова, пытался подняться. Оэлун позвала Хоахчин, они вдвоем прижали его к постели, но он все порывался встать.
      - Тише, ну, тише, - вполголоса уговаривала его Оэлун.
      Он затих, прижал ее руку к щеке и отчетливым шепотом произнес:
      - Эхэ'! Эхэ-э! - застонал капризно-жалобно, как маленький ребенок.
      [' Э х э - мать.]
      Хоахчин держала над головой светильник и, всхлипывая, говорила:
      - Бедный господин! Ой-е, как ему больно!
      Оэлун уже не думала о себе. Недавние мысли о своем будущем отлетели прочь. Перед ней был слабый, умирающий человек, и она не хотела, чтобы он умирал, чтобы ему было больно и тяжело. Она гладила Есугея по жестким рыжим волосам, по пылающим щекам, а он все крепче прижимал ее руку, будто эта рука могла помочь ему выбраться из небытия.
      Неизвестно, сколько дней и ночей пролежал он в беспамятстве. Уже мало кто надеялся, что он сумеет подняться. Лишь старик Чарха-Эбуген был спокоен.
      - Есугей не умрет. Будет жить Есугей.
      Перед юртой он воткнул в землю копье с насаженной на него черной войлочной лентой - знак того, что здесь находится тяжелобольной и вход в юрту воспрещен. Все заботы о больном легли на Оэлун и Хоахчин. Бессонные ночи измучили их. Оэлун потеряла всякое понятие о времени. И когда Есугею стало лучше, она с удивлением увидела, что пришла зима. Над землей, убеленной снегами, разгуливали злые вьюги. Ветер свистел в ветвях старой сосны, ее ствол тяжко, натужно скрипел, хлопья снега падали в дымовое отверстие юрты и, не долетая до пола, исчезали, расплавленные жаром очага.
      Пока Есугей был на грани жизни и смерти, ее сердце переполняла острая жалость, но едва он начал поправляться, как прежнее чувство отчуждения вернулось к ней. Правда, это чувство не было таким острым, как в то время, когда он привез ее в свою юрту, что-то все-таки надломилось в ней. Иногда она думала, что если бы он, а не Чиледу, посватал ее на родине, все было бы по-другому. Но он привез ее, положив поперек седла, как вор, похитивший овцу.
      По утрам, едва проснувшись, Есугей отыскивал ее взглядом и звал к себе. Она садилась у его постели, опускала глаза.
      - Ты почему все время молчишь?
      Она пожимала плечами - ну что ему скажешь?
      - Мне все время казалось, что рядом моя мать.
      - Да, я это знаю. Ты часто звал ее.
      - А это была ты. И ты очень похожа на мою мать.
      - Да, все женщины похожи друг на друга.
      - Ты обижаешься на меня?
      Оэлун ничего не ответила. А он все настойчивее спрашивал об этом. Однажды, потеряв терпение, рассердился:
      - Ты что же, всегда такой будешь? Я тебя не понимаю. Если ненавидишь меня, то почему не помогла перебраться к предкам? Сделать это было очень легко.
      - Зачем? Чтобы стать женой Даритай-отчигина?
      - Кто тебе сказал это?
      - Сам Даритай-отчигин.
      - Помоги мне сесть. - Опираясь на ее плечо, он приподнялся, стиснул зубы, посидел так, унимая боль, приказал: - Пошли Хо к Даритай-отчигину. Пусть он идет сюда.
      Даритай-отчигин, увидев Есугея сидящим, зажмурился в счастливой улыбке.
      - Уже встаешь, мой любимый брат!
      - Уже встаю. Скоро буду крепко держать в руках плеть... Я что. тебе говорил, когда уезжал?
      - Ты много говорил. Но я все исполнил.
      - Об Оэлун я тебе что говорил?
      - Чтобы я берег ее, не позволял никому обижать. Все твои золотые слова помню.
      - Что еще говорил?
      - Еще? Чтобы все у нее было: еда, питье, одежда. Разве не так, дорогая невестушка?
      - А если я буду убит, что ты должен был сделать с Оэлун?
      - Я должен был отправить ее домой.
      - Ты сказал ей это?
      - Что я, без головы! - обиженно вскинулся Даритай-отчигин. - Она бы только и думала, чтобы ты умер.
      - Рыбу не поймаешь за хвост, тебя не уличишь в криводушии, - устало сказал Есугей. - Но когда-нибудь твоя хитрость обернется против тебя самого. И горько тогда будет, и никто не захочет тебе помочь.
      Выпроводив брата, Есугей сказал Оэлун:
      - Такой уж он есть, другим его, наверное, не сделаешь... - Задумался, помолчав, заговорил о другом: - Жизнь наша трудна, полна опасностей. Людская вражда укоренилась в степях. Чуть зазеваешься - твои стада захватят, твою юрту ограбят, тебя убьют или сделают рабом. Сейчас мы должны быть ближе друг к другу, человек к человеку, род к роду, племя к племени. Только так мы выживем. Но этого очень многие не понимают. Каждый думает лишь о себе. Мы слабеем, а враги усиливаются. Злокозненные татары за наши головы, за нашу кровь получают от Алтан-хана китайского шелковые ткани и железные котлы. А мы не можем как следует посчитаться с ними. Трудные времена настают, Оэлун. Будь со мною рядом. Забудь свои обиды. Ты мне очень нужна, Оэлун. Без тебя я как меч без рукоятки, как седло без стремян. Ты вернула меня к жизни, в твоей воле сделать меня сильнее.
      Оэлун чувствовала, что все его слова - от сердца. Да, он нуждается в ней, она ему нужна... Видно, небо предопределило ее путь, и надо ли противиться предопределению?
      Есугей поправлялся быстро. Едва начав ходить, он потребовал лошадь. Оэлун поехала с ним. Лошади шли шагом. Ослепительно сверкали заснеженные сопки, в морозной тишине звонко бренчали удила, из лошадиных ноздрей струился горячий пар и серебристой изморозью ложился на гривы. Оэлун тронула поводья, лошадь перешла на рысь, потом понеслась галопом. Холодный ветер обжег щеки, выжал из глаз слезы, но Оэлун все подстегивала лошадь и мчалась по всхолмленной сверкающей равнине. Стремительный бег скакуна рождал ощущение воли, и сердце сжималось от пронзительной радости.
      Лошадь замедлила бег. Оэлун оглянулась. Есугей остался далеко позади - черная точка на белом снегу. Если бы так вот можно было умчаться от своей судьбы!
      VI
      Сдвинув на затылок малахай, Чиледу долго вслушивался. Шуршали жесткие листья осины, тихо шептались вершины сосен - ни одного постороннего звука. Но ему все время кажется, что за бронзовыми стволами сосен кто-то есть, чей-то взгляд сторожит каждое его движение. Чиледу хотел было подождать Тайр-Усуна с нукерами, сказать ему, что... А что он скажет? Дозорному полагается доносить о том, что он видит и слышит, а не о том, что ему чудится.
      Вот уже несколько дней они идут вниз по Селенге, по ее правому берегу. Горы здесь подступают прямо к реке, местами скалистые кручи обрываются у самой воды. И лес вплотную придвинулся к реке. Над заводями свисают кусты черемухи с багряными увядающими листьями, на высоких песчаных ярах стоят могучие сосны, в узких падях белеют стволы берез. Здесь родина его предков. Чего ему бояться на земле прадедов? И за что бояться, за свою никому не нужную жизнь?
      Чиледу больше не останавливал лошадь, не прислушивался. Он ехал по крутому песчаному яру. Слева, далеко внизу, извивалась Селенга, ее протоки петляли, захлестывали острова, заросшие кустарником. Лошадь набрела на тропу, припорошенную рыжей хвоей, и стала забирать вправо от реки, в густой лес. Неожиданно впереди за деревьями Чиледу увидел воду. Это была не Селенга, а ее приток - Уда, река хори-туматов. Где-то здесь, на ее берегах, они охотятся и пасут стада.
      В устье этой реки Тайр-Усун назначил место для ночевки. Чиледу проехал немного вверх, увидел широкую поляну к спешился, осмотрелся. Лес обступил поляну с трех сторон, за рекой возвышался высокий холм, его склон, обращенный к воде, был крут, из земли выпирали серые скалы.
      Пока Чиледу осматривался, у него снова возникло ощущение, что за ним следят, и он до звона в ушах вслушивался в шорохи леса, но ничего подозрительного обнаружить не мог. Вскоре подъехал Тайр-Усун с шестью нукерами, и Чиледу успокоился. Расседлали и отпустили пастись лошадей, натянули для нойона походный шатер. Вдруг из леса неслышно появились три вооруженных луками воина, один направился к ним, двое отрезали путь к лошадям. Нукеры схватились за оружие, но воин, что шел к ним, поднял руку. И сразу же из леса со свистом прилетели две стрелы, словно ножом пересекли натянутые ремни шатра, и он осел на землю. Тайр-Усун снял с пояса саблю и бросил себе под ноги. Вслед за ним то же сделали все нукеры. Воин подобрал оружие, сложил в кучу, поднял лук над головой. Из леса выехал всадник на гнедом коне, за ним высыпали шесть человек пеших. Всадник был совсем юный, почти мальчик. Как он ни старался выглядеть суровым, в возбужденно поблескивающих глазах было больше любопытства, чем строгости.
      - Мы люди славного багатура повелителя меркитов Тохто-беки, обиженным голосом заговорил Тайр-Усун. - Держим путь к вождю хори-туматов Бэрхэ-сэчену. Почему вы подстерегаете нас на тропе?
      - Бэрхэ-сэчен - мой отец, - гордо сказал юноша. - Меня зовут Дайдухул-Сохор.
      - Проводи нас к отцу, Дайдухул-Сохор, и верни оружие.
      - К отцу проведу. Он и решит, вернуть ли вам оружие.
      Ночевали тут же, под бдительным оком хори-туматов. Утром отправились в путь. Их вели по узким охотничьим тропам. На другой день под вечер пришли в курень Бэрхэ-сэчена. Юрт было не очень много, большинство жилищ сделано из шкур диких животных. Люди здесь не носили длинных халатов. Верхняя одежда из шерстяной ткани, а чаще всего из выделанной мягкой кожи не достигала колен. Она казалась смешной, словно шутки ради все пообрезали полы. Но позднее Чиледу понял, что такая одежда очень удобна в лесу - не цепляется за сучья и ветви.
      Бэрхэ-сэчен разговаривал с ними в просторной юрте, застланной медвежьими шкурами. Тайр-Усун разложил перед ним подарки: пеструю шелковую ткань, нож в серебряных ножнах, бронзовые чаши и сосуды, железный шлем, украшенный насечкой.
      Чуть наклонив голову, Бэрхэ-сэчен поблагодарил Тайр-Усуна. Седой, с худым, болезненным лицом, он, кажется, был равнодушен ко всему на свете.
      - Что приехали просить, меркиты? - спросил он Тайр-Усуна.
      - Мы приезжаем только просить?
      - Нет, когда вам удается, вы берете не спрашивая.
      - Разве мы плохие соседи? - хмуро удивился Тайр-Усун. - Мы много лет не враждуем с вами. Неужели вы помните старые времена? Но и тогда к людям вашего племени мы относились особо. Пленным мы сохраняли жизнь. Они становились во всем равными с детьми нашего племени. Да вот Чиледу... Его дед родился здесь. А он мой нукер, равный со всеми. Разве это не так, Чиледу?
      Под беспокойным взглядом выпуклых глаз Тайр-Усуна Чиледу приподнялся.
      - Это так.
      - Ты помнишь своего деда? - спросил Бэрхэ-сэчен.
      - Нет.
      - А как его звали?
      Чиледу назвал имя деда, Бэрхэ-сэчен пристально посмотрел ему в лицо, поднялся.
      - Вы устали с дороги. Время позднее. Разговор продолжим завтра.
      Тайр-Усуна поместили в отдельной юрте, нукеров - всех вместе. Уходя к себе, Тайр-Усун сделал Чиледу незаметный знак - зайди. В юрте он быстрым шепотом сказал:
      - Постарайся поговорить с ним так, чтобы тебе поверили. Молчи о нашем поражении. Мы должны заручиться их поддержкой, чего бы это ни стоило. Ты понимаешь? Будешь умным - я никогда не вспомню волов и повозку. От тебя будет зависеть многое. Я это знал еще там, потому и взял с собой.
      Чиледу не пошел в свою юрту. Присел на седло, закрыл лицо руками. С тех пор, как у него отобрали Оэлун, все, что бы он ни делал, кажется ему пустым, бессмысленным. А Тайр-Усун хочет, чтобы он в чем-то убедил этих людей. Что может песчинка, гонимая ветром?.. Его жизнь поддерживает лишь вера, что он сумеет отомстить Есугею. Когда этому рыжему разбойнику станет так же больно, как больно ему сейчас, душа обретет покой.
      Курень спал. У юрты взвизгивала собака, далеко в горах утробно рявкал изюбр. Кто-то тронул Чиледу за плечо. Он поднял голову. Перед ним стоял Дайдухул-Сохор.
      Он провел Чиледу снова в ту же юрту, где их принимал Бэрхэ-сэчен. На этот раз вождь хори-туматов сидел у жарко пылающего очага, поджаривал на углях кусочки печени, неторопливо ел. Чиледу отказался от угощения, лишь выпил чашку прохладного, кисловатого дуга'. Дайдухул-Сохор, как и его отец, стал жарить печень. Кроме них в юрте никого не было.
      [' Д у г - освежающий напиток, приготовленный из молока.]
      - Твой нойон приказал тебе что-нибудь выведать у нас? - спросил Бэрхэ-сэчен.
      Чиледу смутился под его проницательным взглядом.
      - Можешь не отвечать, это и так понятно. Молод он, твой нойон... Тебе нелегко живется у меркитов. Помолчи. Ты невесел, твои глаза пусты. Ты знаешь, кто был твой дед? Это был старший брат моего отца. Но мы слышали, что он умер молодым, никого после себя не оставив.
      - Да, он умер рано. Но после него остался мой отец. Недавно и отец мой умер тоже. - Чиледу вздохнул. - А мать умерла давно.
      - Братья, сестры есть?
      - Нет, я один. Ни братьев, ни сестер... ни жены. - Чиледу не мигая смотрел на огонь.
      - Оставайся у нас. Мы найдем тебе жену, поставим юрту. Мы не так богаты, как твои хозяева - меркиты. У нас меньше коней и овец. Но охота дает нам пищу и одежду...
      - Нет, - Чиледу покачал головой. - Возможно, я когда-нибудь и вернусь сюда. Но сейчас... У меня там есть неоконченные дела.
      - Смотри, как лучше, - не стал настаивать Бэрхэ-сэчен. - Ты хочешь, чтобы нойон знал о нашем родстве?
      - Мне все равно...
      - Почему же все равно? Разве человек может быть настолько равнодушным к своей судьбе! - Бэрхэ-сэчен нахмурился. - Не спрашиваю, что у тебя там за дело, но если ты будешь таким, угаснешь, ничего не довершив.
      - Я свое дело довершу, - сказал Чиледу глухо, повторил: - Довершу.
      Дайдухул-Сохор, тараща любопытные глаза, резал обжаренную печень на мелкие кусочки, солил и кидал себе в рот. За все время он не проронил ни слова.
      - А теперь я хочу тебя спросить о намерениях меркитов. Я понимаю, что они приехали неспроста, но что стоит за этим? Ты можешь не отвечать на мои вопросы, - сказал Бэрхэ-сэчен. - А если ответишь, я обещаю, что не использую свои слова во вред тебе. Я уже говорил, что мы не так богаты, как твои хозяева. Но мы вольные люди. За право владеть этими землями и жить так, как нам хочется, было пролито немало крови. Нам ничего не нужно от меркитов. Но что им нужно от нас?
      - Тайр-Усун это скажет.
      - Правильно. Но если сосед просит у меня огня> и должен знать, добирается ли он сварить ужин или поджечь мою юрту. Когда такое могучее племя, как меркиты, ищет нашей помощи, это что-нибудь да значит.
      - Они враждуют с тайчиутами. Мне кажется, Бэрхэ-гуай', эта вражда не закончится обычными стычками, каких было много.
      [' Г у а й - уважительное обращение к старшему.]
      - Может быть, - Бэрхэ-сэчен задумался. - Мы живем далеко от ваших степей, но и до нас доходят кое-какие слухи. Что-то невообразимое происходит у вас. Племена кидаются друг на друга, как голодные собаки. Будто небо лишило людей разума. Но ведь так все время продолжаться не может.
      - Я хочу, чтобы вы помогли меркитам. Я хочу, чтобы они побили тайчиутов.
      - Ты не любишь тайчиутов?
      - Я ненавижу их! - Чиледу сказал это не громко, но ему показалось, что он крикнул во весь голос, все внутри у него вдруг вспыхнуло, загорелось огнем.
      - Ненависть не самый лучший спутник человека. И что у тебя за причина ненавидеть всех тайчиутов? Как лес состоит из высоких и низких деревьев, так и народ - из плохих и хороших людей. Тайр-Усун будет просить воинов?
      Чиледу подумал, что отвечать на этот вопрос, пожалуй, нс следовало бы, но ведь Тайр-Усун велел ему молчать лишь о поражении меркитов, кроме того, очень уж неловко что-нибудь скрывать от прямодушного Бэрхэ-сэчена. Сказал:
      - Будут просить и воинов, и дорогие меха.
      - И ты хочешь, чтобы мы все это дали?
      - Я хочу, чтобы меркиты победили тайчиутов. Вот чего я хочу, Бэрхэ-гуай. - Чиледу вдруг захотелось поделиться своей болью и обидой, и он рассказал, как потерял молодую жену.
      Бэрхэ-сэчен принял его сбивчивый рассказ спокойно. Проговорил задумчиво:
      - Вражда племен приносит людям одни несчастья и страдания. Сейчас ты думаешь о мести, но ведь отмщение не сделает тебя счастливым.
      - Оно успокоит мою душу.
      - Ты ошибаешься.
      - Отец, я бы на его месте тоже... - начал было молчавший до этого Дайдухул-Сохор.
      Ласково, но решительно остановив сына, Бэрхэ-сэчен сказал:
      - Местью ничего не исправишь. А жить прошлым - значит уподобиться лошади, скачущей вокруг столба коновязи: как ни бежит, остается на одном месте.
      От спора с ним Чиледу уклонился. Если раньше мысль о мести Есугею и его роду была неопределенной, размытой, то теперь стала четкой, как свежая зарубина на сосновом стволе. Бэрхэ-сэчен, видимо, догадался, что говорить об этом Чиледу не хочет, устало усмехнулся.
      - Ну, ладно... А вот воинов мы не дадим. Не в наших обычаях искать брани. Меха... В обмен на ткани, например, мы кое-что можем дать. Однако если нойон будет тебя спрашивать, говори: меха обещаны найманам.
      - Зачем это? - удивился Чиледу.
      - Так будет лучше и для нас, и для тебя.
      Почему лучше, Чиледу так и не понял. Однако Тайр-Усуну он все сказал так, как просил Бэрхэ-сэчен. Нойон пришел в ярость.
      - Как они смеют! Меха обещаны найманам - это что? Они хотят сказать, что предпочитают иметь дело с сильными, богатыми найманами, а не с битыми меркитами! - Вдруг Тайр-Усун обрушился на Чиледу: - Ты все рассказал им! Обрадовался сородичу, продал нас!
      - Бэрхэ-сэчен не просто сородич, он мой кровный родственник! вырвалось у Чиледу. - И не продавал я вас...
      - Родственник? Ах, вон как! - Тайр-Усун как бы споткнулся, в его глазах мелькнуло недоверие. - Не врешь? Ну что ж, это возможно. И ты, конечно, остаешься здесь?
      - Нет, я не остаюсь. Я твой нукер.
      Тайр-Усун подошел к нему, взял за подбородок, посмотрел в лицо.
      - Что-то я тебя не понимаю. Но с этим разберемся. А вот как возвращаться, ничего не получив? Ну, воины - пусть... Без них обойдемся. Но меха... И еще. Нельзя допустить, чтобы люди этих земель знались с найманами. Попробуй поговорить еще раз. Бэрхэ-сэчен отказывает мне, но не может же он отказать своему родственнику.
      - Я попробую, - пробормотал Чиледу, чувствуя себя неловко оттого, что стал участником непонятной игры, затеянной Бэрхэ-сэченом.
      Но Бэрхэ-сэчен, встретившись с ним, сказал, что своего уже добился, Тайр-Усун уразумел: здесь он получит только то, что захотят дать хозяева, не захотят - ничего не получит.
      - Сейчас уже можешь сказать, что тебе удалось склонить меня к расторжению договоренности с найманами.
      Теперь Чиледу понял все. И позавидовал уму Бэрхэ-сэчена. Ведь если бы он сразу дал Тайр-Усуну меха и не дал воинов, нойон все равно уехал бы недовольным. А сейчас он обрадуется и этому.
      И верно, Тайр-Усун весь просиял, милостиво похлопал Чиледу по плечу.
      - Молодец! О твоей услуге я скажу самому Тохто-беки.
      Он сдержал свое слово. Когда вернулись домой с вьюками, набитыми мехами, Тайр-Усун провел Чиледу к Тохто-беки.
      К мехам Тохто-беки остался равнодушным. Встряхнув искристую шкурку соболя, подул на пушистый шелк меха, кинул в мешок.
      Тайр-Усун, обиженно хмурясь, начал рассказывать, с каким великим трудом удалось ему добыть это богатство. Тохто-беки слушал его с благодушной улыбкой, расхаживал перед ним, заложив руки за спину. Он совсем выздоровел, но шея так и осталась скривленной, и голова по-прежнему склонялась на один бок.
      - Я уже думал, что мы ничего не получим, - говорил Тайр-Усун, - но мой нукер Чиледу оказался близким родственником Бэрхэ-сэчена. И он помог мне. Он мог бы остаться там, но не остался-так велико его желание сражаться под твоим знаменем.
      Тохто-беки шагнул к Чиледу.
      - А-а, жених... Хвалю за верность! Я прикажу агтачи' дать тебе из моих табунов скакуна. - Повернулся к Тайр-Усуну: - Конечно, это хорошо, что вы так управили дело с хори-туматами. Но меха дарить наследникам хана кэрэитов мы не будем. Пока ты ездил, тут кое-что произошло. Братья передрались. Мы всем четверым обещали поддержку. Верх взял Тогорил. Два его брата, Тай-Тумэр и Буха-Тумэр, прибежали сюда, один, Эрхэ-Хара, к сожалению, ушел к найманам. Братьев я приветил, обнадежил...
      [' А г т а ч - конюший.]
      - Это хорошая новость, - сказал Тайр-Усун, подумав, уточнил: - Это очень хорошая новость. Но что намерен делать Тогорил?
      - Он прислал к нам гонца. Просит выдать ему Тай-Тумэра и Буха-Тумэра. Вот какие дела! - Тохто-беки весело глянул на Тайр-Усуна. - Хорошо, что вы удержали меня от поспешного выступления против тайчиутов. Кэрэиты будут с нами, мы станем вдвое сильнее. Тогда никакие тайчиуты не сдержат нашего натиска. Мы сметем их курени, окропим землю их кровью!
      - Что ты ответил гонцу Тогорила?
      - Я ему наговорил много, не сказав ничего.
      - Ты хочешь помогать Тай-Тумэру и Буха-Тумэру? Тогда нам придется воевать с Тогорилом. Может быть, лучше выдать беглецов? Тогорил станет нашим другом.
      - Другом - не знаю... - усомнился Тохто-беки. - Но, опасаясь Эрхэ-Хара, вымаливающего помощь у хана найманского, он задирать нас не станет. Время есть. Надо сделать так, чтобы братья смертельно возненавидели друг друга. Чем сильнее станет меж ними вражда, тем труднее обойтись без нас. А мы уж посмотрим, кого поддержать...
      VII
      В огромной юрте, обтянутой внутри желтым шелком, подперев взлохмаченную голову руками, перед погасшим очагом сидел одинокий человек. За войлочными стенами бесновалась вьюга, голодным волком выл ветер, подрагивала юрта, колыхался шелк, в неплотно прикрытое дымовое отверстие влетали снежинки и белыми бабочками порхали над головой человека. За дверями слышались простуженные голоса нукеров, несущих наружную охрану, кто-то хотел пройти в юрту, а они не пускали. Наконец дверь все-таки приоткрылась, у порога остановился нукер.
      - Чего тебе?
      - Слуга всевышнего...
      - Пропустите.
      Путаясь в длинной черной одежде, осеняя себя крестным знамением', вошел служитель бога, поклонился.
      [' Кэрэиты исповедовали христианство несторианского толка.]
      - Ну что тебе? - Человек опустил руки, открыл глаза.
      У него было скуластое, исклеванное оспой, некрасивое лицо. Шуба с золотыми пуговицами, крытая тканью из верблюжьей шерсти, свободно висела на сильных покатых плечах. Робея перед ним, священник суетливо сковырнул с реденькой бороденки ледяную сосульку.
      - Государь, ты будешь прощаться?..
      Молодой хан кэрэитов Тогорил застегнул золотые пуговицы шубы, молча направился к выходу. Священник опередил его, первым выскользнул из двери. Ветер рванул длинные полы одежды, разметал в стороны, и он стал похож на готовую ко взлету ворону. Белая свистящая мгла скрывала все вокруг. Нукеры подхватили хана с двух сторон, но он отодвинул их, резко дернул плечами, пошел за священником, нагнув обнаженную голову.
      Священник привел его в юрту-церковь. В ней было душно от множества чадящих светильников, от запаха благовонных трав. Посредине под тонким узорчатым покрывалом лежало тело молодой женщины. Его жены. Матери его младенца-сына.
      Ни на кого не взглянув, Тогорил шагнул к ней, опустился на колени. В ее изголовье на возвышении, покрытом малиновым шелком, лежал крест, украшенный крупными рубинами. Камни, отражая огни светильников, лучили красный тревожный свет. Тогорил положил руку на крест, поцеловал свои пальцы и откинул покрывало. Смерть почти не изменила ее лицо, только под глазами легли голубоватые тени. С ниткой жемчуга на высоком чистом лбу, она и сейчас была красива, и на мгновение Тогорилу показалось, что она жива, что не за упокой ее души читает торопливым речитативом молитву священник, что не ее оплакивают люди, стоящие на коленях у стен юрты; он притронулся рукой к ее щеке и ощутил леденящий холод, пронзивший его насквозь. Поднялся, в последний раз посмотрел на ее лицо. Брови хмуро сведены, между ними тоненькой ниточкой - складка. Ему трудно дышать, он вышел из церкви и крупным шагом направился в свою пустую юрту.
      Она была ему не только женой. Она заменяла ему и мать, и братьев, и друзей. Она скакала рядом с ним и во время веселой облавной охоты, и во время сражений с врагами. Она была его лучшим нукером...
      Еще позавчера они принимали в этой юрте, затянутой желтым шелком, изъявление покорности от нойонов и старейшин знатных родов. Потом был пир, и она попросила позволения выпить вина из его чаши. Вскоре ей стало плохо. <Это вино, - сказал он ей, - китайское рисовое вино. У меня всегда от него жар внутри. Иди отдохни>. Она удалилась. А когда закончился пир и он пришел к ней, она уже умирала. Сознание покинуло ее. Перед самой смертью очнулась, сказала: <Меня отравили>.
      Да, ее отравили. Но не ей предназначалась эта чаша, а ему. Это он сегодня должен был лежать в душной церкви.
      Ветер стал стихать. Юрта уже не вздрагивала. Стало слышно, как за дверями поскрипывает снег под ногами нукеров. Он открыл дверь, приказал:
      - Путь приведут ко мне баурчи'. И разведите огонь, холодно.
      [' Б а у р ч и - ведающий ханским столом.]
      В юрте запылал огонь. Он распахнул шубу, протянул руки к рыжим языкам пламени. Его знобило, казалось, холод тела жены вошел в него, и все внутри заледенело.
      Три нукера привели баурчи - маленького человека с вислыми седеющими усами. Его Тогорил помнил с детства - баурчи отца. Юркий, ловкий, он как никто другой умел распорядиться на пирах, никого не забудет, не обделит. Сам при этом не мельтешит перед глазами, все у него делалось само собой. И сколько помнит его Тогорил, у баурчи всегда были такие же седеющие усы, гладкое, без морщин, лицо. Сейчас баурчи посинел от холода, кончики его усов мелко подрагивали.
      - Грейся. - Тогорил шагнул в сторону, давая ему место у очага.
      Баурчи робко приблизился к огню, не сводя испуганных глаз с Тогорила, попытался улыбнуться, но губы запрыгали в неудержимой дрожи.
      Давно, когда Тогорил и его братья были маленькими, баурчи любил их угощать. Даст что-нибудь вкусное, улыбается, подмигивает.
      Тогорил вздохнул, отогнал непрошеное воспоминание, попросил:
      - Рассказывай.
      - О чем? - Голос плохо слушался баурчи, он кашлянул. - Я верный слуга твоего отца...
      - Может быть, ты и был верным слугой моего отца... Кто приказал отравить меня?
      Баурчи перекрестился.
      - Клянусь господом богом! Да как я посмею!
      Тогорил кивнул нукерам. Двое содрали с баурчи одежду, повалили на пол, третий взмахнул короткой плетью. Поперек смуглой мускулистой спины баурчи лег пузырчатый рубец, и он взвыл высоким, пронзительным голосом. Плеть снова опустилась на спину, кожа лопнула, темные жгутики крови побежали по межреберным впадинам. Тогорил отвернулся. С каждым ударом баурчи выл слабее и слабее. Тогорил остановил нукеров. Баурчи посадили. Его глаза были как у затравленного зверя.
      - Ну? - Тогорил навис над ним, брезгливо морщась.
      - Я не виноват! Я...
      - Разомните ему руки.
      Нукеры снова схватили его. Захрустели суставы пальцев.
      - О-о-о! Не надо!
      - Говори.
      - Скажу. - Лицо баурчи стало пористым, рыхлым, по нему ручьями бежал пот. - Я скажу. Это твои братья.
      - Ты врешь!
      - Нет, я не вру. Мне незачем врать, раз я должен умереть. Только не мучай меня.
      - Почему ты это сделал?
      - Я боялся смерти. Их человек сказал, что ты все равно не усидишь в этой юрте. Тай-Тумэра и Буха-Тумэра поддерживают меркиты, Эрхэ-Хара найманы. Если бы не исполнил их приказа, день твоего падения стал бы днем моей смерти.
      - Та-ак, - зловеще протянул Тогорил. - Уберите его.
      В тот же день он отправил к Тохто-беки еще одного посланца с требованием немедленно выдать братьев. Если не выдаст, быть войне. Владетель меркитов отправил Тай-Тумэра и Буха-Тумэра под охраной нойона Тайр-Усуна, передав через него Тогорилу заверения в дружбе и приязни...
      Тогорил повелел собрать всех своих нойонов. Ожидая их, стоял у огня. Ледяной холод не уходил из нутра. Огонь не грел. Он сел на возвышение, где обычно в торжественные дни сидел его отец, место, из-за которого после его смерти пролито столько крови. Видит бог, он не стремился сесть сюда, ему было достаточно улуса, выделенного отцом, но братья не оставляли его в покое, они не верили, что ему не нужна власть. Да, он не хотел этого места, но получил его, зато потерял жену, а она была для него дороже ханства.
      Тогорил не отвечал на приветствия нойонов. Он ненавидел сейчас всех. Сегодня подобострастно кланяются ему, а завтра будут так же гнуть спину перед другим. Им все равно, кто будет ханом, лишь бы в неприкосновенности оставались их стада.
      Юрта заполнилась народом, но в ней по-прежнему было тихо. Нойоны молча сидели каждый на своем месте, поджав под себя ноги, с беспокойным ожиданием поглядывали на молодого хана. Тайр-Усуна, как гостя, усадили на почетном месте. Он тоже скрестил ноги, сцепил па туго затянутом поясе пальцы, выпуклыми, немигающими глазами смотрел на складки желтого шелка, обтягивающего юрту.
      Привели Тай-Тумэра и Буха-Тумэра. Они стояли у дверей, о чем-то шепотом переговаривались. Близнецы, они были так похожи друг на друга, что их часто путали даже родные, - оба светлокожие, с одинаково изогнутыми бровями, одинаковыми, едва наметившимися усиками. За их спиной толпились нукеры, молодые парни, единственные до конца верные хану люди.
      Встретив взгляд братьев, Тогорил встрепенулся, оглядел нойонов.
      - Вас, чьи доблести всем известны, вас, чьей мудростью восхищаются племена, вас, умеющих принять горечь правды и отвергнуть сладость лжи, я позвал сегодня для решения важного дела. Господь всемогущий помог мне овладеть юртой отца и этим высоким местом в ней. Вы говорили мне слова покорности, и я принял их к своему сердцу. Но сегодня я возвращаю ваши слова. Одинаковые со мной права занять место отца имеют все мои братья: Тай-Тумэр и Буха-Тумэр, их вы видите перед собой; Эрхэ-Хара, по неразумности отбывший в страну найманов; и Джагамбу, много лет назад захваченный в плен тангутами. Я прошу вас сегодня честно и прямо, как подобает доблестным, сказать здесь, кого из нас, пяти братьев, вы хотите видеть своим ханом.- Тогорил поднялся, подошел к Тай-Тумэру и Буха-Тумэру, встал рядом с ними.
      Нойоны зашептались. Шепот перешел в неясный шум, из этого шума начали прорезаться отдельные слова:
      - Тебя!
      - Ты наш хан!
      Тогорил попросил тишины и предупредил:
      - Не торопитесь. Подумайте. Клянусь всем, что есть святого, я подчинюсь любому вашему решению!
      Нойоны зашумели еще больше. Кто-то громко закричал:
      - Наш хан Тогорил!
      И все подхватили этот крик:
      - Наш хан Тогорил! Наш хан Тогорил!
      Тогорил поднял руку.
      - Есть кто-нибудь, кто хочет видеть ханом другого?
      Молчание. Тогорил прошел к возвышению, но не сел, поклонился нойонам.
      - Я покорен вашей воле. Отныне и до тех пор, пока жив, я ваш повелитель. Как я уважаю вашу волю, так каждый из вас должен отныне уважать мою. Перед властью хана все равны - последний харачу и самый родовитый старейшина. И каждому я обещаю воздавать на основе разума и справедливости. Верный и храбрый будет отмечен милостью, преступник - кто бы он ни был! - наказан. - Тогорил остановил свой взгляд на братьях и замолчал.
      И все нойоны вслед за ним уставились на Тай-Тумэра и Буха-Тумэра. Братья обеспокоенно переступали с ноги на ногу. Тогорил сделал знак нукерам. В юрту втолкнули истерзанного баурчи.
      - Говори! - приказал ему Тогорил.
      Сбиваясь, косноязыча от страха, баурчи повторил свое признание. Тогорил смотрел на братьев, не выпускал из поля зрения и Тайр-Усуна. Когда баурчи упомянул меркитов, пальцы нойона беспокойно запрыгали на тугом поясе, но худощавое лицо осталось неподвижным. Тай-Тумэр и Буха-Тумэр при первых же словах баурчи повалились на колени, ткнулись лбами в войлочный пол, стали просить прощения. Он видел их затылки с глубокой ложбинкой, ребячески светлую кожу шеи. Жалость резанула сердце, он сделал шаг к ним и остановился. Снова вспомнилась ледяная щека жены. Рябинки на его лице потемнели, стали почти черными.
      - Этому, - он показал рукой на баурчи, - отрубите голову. Этим переломите хребет.
      Нукеры в то же мгновение подхватили всех троих и выволокли из юрты. Наступила пронзительная тишина. За юртой шелестел утихающий ветер, похлопывал концом стяжной веревки по войлочной стене. Нойоны прятали испуганные глаза. Многое они видели, но чтобы вот так расправиться с родными братьями-такою никто из них не помнил. Уж если их не пощадил, то чего могут ждать другие?
      VIII
      Из норы высунул плоскую голову тарбаган. Пошевелил жесткими усами принюхался, поднял короткие круглые уши, вслушиваясь в знакомые звуки. Высоко над головой пел жаворонок, в траве посвистывал суслик. Тарбаган осторожно поднялся на крутую сурчину, отряхнул пыль с желтовато-бурой своей шубки Пригревало солнце, ласково-теплой была земля, зеленела молодая трава, покачивались головки отцветающих подснежников.
      Тарбаган растянулся на земле. От долгой зимней спячки его старое тело было все еще вялым, и он сразу же задремал, пригретый солнцем. Он спал, блаженно посапывая, но его чуткие уши все время шевелились, улавливая звуки. Вдруг они замерли. Тарбаган приподнял голову. Мимо шагом проезжали три всадника. Тарбаган благоразумно попятился ближе к норе, но ему так не хотелось лезть в промозглую темень! И он остался, прильнул к сурчине цвет меха делал его почти незаметным на рыжем песке.
      Один из всадников придержал лошадь, натянул лук. Стрела вонзилась перед самым носом тарбагана, взбитая пыль запорошила ему глаза. Ослепленный, перепуганный, он опрометью бросился в нору.
      - Ну, сынок, разве же я в твои годы так стрелял? - Старый Чарха-Эбуген укоризненно покачал головой. - Вот Есугей-багатур не промахнулся бы.
      Есугей ехал впереди. Услышав свое имя, придержал лошадь.
      - Что такое?
      - Да вот мой Мунлик... Я ему говорю, уж ты бы не промахнулся.
      Смерив взглядом расстояние до сурчины, Есугей подтвердил:
      - Да, я бы не промахнулся.
      - Почему же не стрелял? - досадуя на свой промах, спросил Мунлик.
      - Так просто. Не захотел.
      Есугею почему-то неловко было признаться, что он даже не заметил сурчины и тарбагана. Очень уж смутно было у него на душе. Похоже, духи зла преследуют улус тайчиутов. Еще не ушла из сердца горечь от гибели мудрого Амбахай-хана, а тут новая беда: от старых ран скончался Хутула-багатур. Сегодня нойоны собираются на курилтай. Кого назовут новым ханом? Сын Хутулы Алтай слишком молод. Среди других высокородных нойонов нет такого, кто умом и отвагой возвысил бы себя над остальными. Наверное, будут жестокие споры.
      Чарха-Эбуген хрипловатым голосом запел песню. Поддразнивая сына, он пел о великом мэргене', чья стрела достает в поднебесье орла, попадает в глаз бегущему дзерену; тарбаган, дремлющий у норы, для нее недостойная цель, и великий мэрген Мунлик поднял свой лук только для того, чтобы разбудить засоню тарбагана. Мунлик, слушая отца, лукаво посмеивался, потом затянул ответную песню.
      [' М э р г е н - искусный стрелок.]
      Их веселость сердила Есугея. Нашли время для забав. Не на пир едут. Споры на курилтае могут привести к раздорам, и улус станет легкой добычей для соседей-врагов - татар, меркитов, кэрэитов. Он хотел было оборвать Мунлика, но смолчал. Не дело ожесточать себя ссорой с близкими людьми. Такие уж они есть: всегда готовы петь, шутить, состязаться в острословии. Один из предков Чарха-Эбугена был знаменитым на всю степь шаманом, сам Чарха-Эбуген умеет находить целебные травы и прогонять ими болезни. Мунлик в этом деле малосведущ, но своего первенца сына отдал на выучку шаманам, и, говорят, мальчик обнаружил удивительные способности в познании сокровенных тайн неба. А главное - оба, старый Чарха-Эбуген и Мунлик, люди надежные, преданные ему всем сердцем. Это надо ценить. Истинных друзей не так уж много. Такими друзьями он считал близких родичей - Сача-беки, Таргутай-Кирилтуха, Алтана. Но сегодня на курилтай они уехали без него, должно быть, что-то замыслили за его спиной. И родные братья ускакали всяк сам по себе. Худо все это, очень худо.
      Под копыта коня стлалась нежная зелень, из травы выглядывали голубые, желтые, белые, синие цветы, и степь казалась чисто умытой, празднично нарядной. Над небольшим озерком кружились селезни, в воде, поджав одну ногу, в задумчивости стояла белая цапля, вдали важно вышагивали тяжелые дрофы, напоминая пасущихся овец. Весна!.. Нет для кочевников времени лучше. На свежей, сочной траве быстро отъедается отощавшая за зиму скотина, появляется приплод; ребятишки досыта пьют молоко, босые, резвые, как жеребята, они с утра до ночи носятся по куреню. Старики и старухи тоже с утра до вечера сидят на солнышке, присматривая за ползунами внуками. Люди становятся мягче и добрее, им не хочется думать о войнах, врагах, куда с большей охотой говорят они о жеребятах, о предстоящих скачках и состязаниях борцов.
      Курилтай по обычаю проводили на берегу Онона. Почти все нойоны были уже в сборе. Но, против прежних времен, держались не вместе - рассыпались по большой поляне, сидели кружками, склонив головы друг к другу, толковали о чем-то, опасливо оглядываясь. Есугей слез с лошади под кустом цветущей, одуряюще пахнущей черемухи, бросил повод Мунлику. Чарха-Эбуген, не слезая с седла, оглядел разрозненные кучки людей, и веселость сбежала с его лица, закряхтел, пробормотал:
      - Не ожидал...
      К ним подошел Даритай-отчигин, улыбчиво жмурясь, приветливо воздев вверх руки.
      - А я думал, что ты вперед уехал, брат.
      - Молчи, лукавый! - строго сказал Есугей.
      Из кустов к ним пробрался Таргутай-Кирилтух, невысокий, грузноватый, одернул халат, вяло удивился:
      - Э-э, ты здесь... А мы тебя...
      - ...в кустах искали, - договорил за него Есугей.
      - Ага, - бездумно согласился Таргутай-Кирилтух, но тут же спохватился: - Нет, не искали...
      Даритай-отчигин заржал тонким, жеребячьим голоском. Таргутай-Кирилтух медленно повернулся к нему, рыхловатое лицо стало угрюмым, взгляд тяжким.
      - Ты чего?
      - Врете с братцем моим одинаково, вот он и развеселился, - хмуро сказал Есугей. - Эх, вы... Зачем так делаете?
      - Много слухов ходит, - пробубнил Таргутай-Кирилтух, насупленно разглядывая носки своих гутул. - Нойонов на свою сторону склоняешь.
      - Я тебя склонял? А Сача-беки? Алтана? А своих братьев? - Есугей подступал к нему вплотную.
      - Не будем больше об этом, - проговорил успокоенно Таргутай-Кирилтух, повернулся к Есугею спиной. - Пойдем к нам.
      За кустами черемухи собрались молодые нойоны. Есугей втиснулся в их кружок, сел. Все выжидательно поглядывали на него и на Таргутай-Кирилтуха. Есугей озлобленно молчал. Молча сидел и Таргутай-Кирилтух. Даритай-отчигин завел речь о каких-то пустяках, разговор сразу подхватили. Об избрании хана никто не обмолвился ни словом. И когда начался курилтай, Есугей отстал от молодых нойонов, разыскал Чарха-Эбугена: в случае чего есть с кем посоветоваться.
      Из толпы вышел старейший - Тумэр-билге. Седой, плешивый и кривоногий, но еще довольно крепкий, он заговорил скрипучим голосом:
      - В старое время наши племена не имели своего государя. Потом люди собрались здесь, на этом самом месте, и сказали: косяк гусей без вожака пути не знает, косяк лошадей без жеребца - добыча волчьей стаи. Выберем самого доблестного из нас своим вождем, возведем в ханское достоинство, и пусть он правит улусом. Первым ханом был избран славный Хабул. Сейчас мы снова собрались для того, чтобы достойнейшего из нас поставить над нами. Чье имя вы назовете?
      Толпа молчала. А Есугей думал, что как только придет время назвать хана, будут наперебой выкрикивать имена по меньшей мере десятка разных людей. Почему же они молчат?
      - Почему никого не называют? - шепотом спросил у Чарха-Эбугена.
      Старик усмехнулся.
      - Скажем, я назову тебя, а изберут Таргутай-Кирилтуха. После этого чего я дождусь от Таргутай-Кирилтуха?
      - Ну, кто скажет? - Тумэр-билге подслеповато моргал, вглядываясь в лица нойонов, его взгляд остановился на Есугее. - Скажи нам свое слово, внук славного Хабул-хана храбрый Есугей.
      - Пусть говорят другие.
      Тумэр-билге начал обращаться ко всем подряд. Но никто не называл ни одного имени. Есугею стало понятно: в душе чуть ли не каждый ждет, что ханом назовут его. Втайне ждал этого и сам Есугей-багатур: разве он не внук Хабула, разве не его отличал из всех сверстников Амбахай-хан, разве не он был в последнем походе правой рукой Хутулы-багатура? Но его не хотят видеть ханом даже Таргутай-Кирилтух, Сача-беки, Алтан, что уж говорить о других! Ну что ж, избирайте того, кто ближе вашему сердцу.
      Есугей отошел в сторону, сел на крутом берегу Онона. Полая вода еще не совсем спала, река была мутна, бурлива, шапки пены плясали на волнах, закручивались в ямки водоворотов, выхлестывались на песчаную отмель. Он смотрел на реку и прислушивался к голосам нойонов. Кто-то напористо убеждал:
      - На курилтай мы собрались прежде времени. Великое дело требует великих раздумий. Куда мы спешим? Пусть подумают брат с братом, друг с другом.
      Есугей тихо присвистнул. Вот оно что! Кому-то очень нужно время-одних уговорить, других одарить-подкупить, третьим пригрозить... Нойоны взбодрились. Каждый надеется, что он лучше других воспользуется временем. Уже, кажется, готовы склониться к приговору: хану пока не быть. Противиться сейчас этому - мечом сечь воду. Не лучше ли подойти с другого конца?
      Все обдумать не было времени. Есугей вскочил, протолкался к Тумэр-билге, сказал:
      - Мудрые старейшины и храбрые воины! Вы хотите подумать еще и еще раз. Пусть будет так. Но пока будете думать, кто защитит наши нутуги? На востоке татары, на западе меркиты, под боком кэрэиты, на севере беспокойные племена лесных народов - кто будет бороться с ними? Кто соберет воинов? Кто поведет в поход? Вот о чем хотел я спросить у вас, мудрые старейшины и храбрые воины, - Есугей замолчал, отыскал в толпе лицо Чарха-Эбугена, взглядом спросил: верно сказал? Старик одобрительно кивнул головой.
      Никто не спешил ответить Есугею. Нойоны знали, что благополучие их владений, не подпертое крепкой воинской силой, пойдет прахом. Но одним хотелось надеть на себя ханскую шапку, другим - продвинуть в ханы своего человека, и это оказалось сильнее страха перед врагами.
      - Меркитов мы побили, - сказал кто-то.
      - И татар! - с готовностью подсказал другой голос.
      - У кэрэитов братья царство делят, им не до нас!
      Так нойоны успокаивали себя. Но Есугей не желал отступать.
      - Все это так! - согласился он. - Но есть слух - татары собираются в поход на наши кочевья.
      - В походы идут осенью, а сейчас весна, - наставительно проскрипел Тумэр-билге, недовольный, что Есугей оттеснил его, завладел вниманием нойонов.
      - Я знаю... Осенью справны лошади и много кормов. И поэтому поход назначают на осень. А я говорю: ударить на татар надо сейчас. Они не ждут удара, и мы легко справимся с ними. Позвольте мне набрать в куренях удальцов, и я пойду на татар. Я не прошу, чтобы каждый курень выделил определенное число воинов. Я возьму только тел, кто пожелает идти со мной по доброй воле.
      Нойоны легко согласились с ним. Это их ни к чему не обязывало. Но Есугей был доволен. Он видел то, о чем пока никто не догадывался: уроки мудрости Амбахай-хана не пропали даром, - если небо даст ему сил одолеть татар, за ним пойдут все отважные воины, у него будет много верных нукеров, и тогда никто не посмеет возвыситься вопреки его воле. Он возьмет в свои руки улус, собранный его дедом, укрепленный мудрым Амбахай-ханом. Очень хорошо, что нойоны этого пока не понимают. Даже Чарха-Эбуген не догадывается о его намерениях.
      - Зачем взвалил на себя такую ношу? - спросил он, когда возвращались домой.
      - Хочу взыскать с татар за мою рану.
      - Ветер военной удачи слишком переменчив, смотри, не свалил бы тебя с ног.
      Есугей улыбнулся. Он верил в свою удачу.
      Подъезжали к юртам родного куреня, и Есугей стал подгонять коня. Единственный человек, которому он расскажет все о своих замыслах,- его Оэлун. Жена... Стоит куда-нибудь отлучиться, как он начинает тосковать. Вот и сейчас его взгляд нетерпеливо ищет ее среди людей, снующих у юрт. Вот она. Увидела его и идет к своей юрте. На голове покачивается, взблескивает спица бохтага'. Широкие складки номрога - одежды замужних женщин - скрывают очертания ее тела, но все же ему кажется, что Оэлун заметно пополнела. Радостная догадка обожгла его. Неужели?
      [' Б о х т а г - головной убор женщин той эпохи.]
      Соскочив с лошади, он обнял Оэлун, провел рукой по ее животу. Она потупилась, покраснела.
      - Значит, это правда?
      Она кивнула головой. Есугей прижал ее к груди, бережно погладил по худеньким плечам.
      IX
      Казнью кровных братьев Тогорил напугал и оттолкнул от себя нойонов. За их угодливостью он видел недремлющую настороженность. Стараясь обезопасить себя, он выкупил из тангутского плена младшего брата Джагамбу, попытался выманить из страны найманов Эрхэ-Хара, но тот, зная о горькой судьбе Тай-Тумэра и Буха-Тумэра, не поддался ни на уговоры, ни на щедрые посулы.
      Нужно было не мешкая что-то делать. Но что? Что?
      Он почти не выходил из своей юрты. И редко кого допускал к себе. С ним постоянно находился лишь Джагамбу, тихий задумчивый подросток. Он целыми днями возился с маленьким Нилха-Сангуном. После смерти жены Тогорил не доверял сына никому - ни няням, ни слугам.
      Нилха-Сангун только начал ходить. Толстый, тяжелый, он, переваливаясь на бок, словно утенок, вышагивал по мягкому войлоку, держась за палец Джагамбу.
      - Вот так, вот так, - подбадривал его Джагамбу. - Теперь попробуй сам, без меня.
      Джагамбу оставил его одного, отошел на несколько шагов, поманил, протянув руки. Ребенок нерешительно сделал шаг, второй, шлепнулся, отвесил пухлую нижнюю губу и заплакал.
      - Ну вот, сразу и плакать! - укоризненно сказал Джагамбу, вытирая ему слезы.
      В юрту торопливо вошел вооруженный воин. Позабыв поклониться, крикнул:
      - Найманы!
      - Где?
      - В одном переходе отсюда. Их ведет Эрхэ-Хара.
      - Всех сюда! Седлать коней! - приказал Тогорил и начал торопливо надевать латы. - Джагамбу, смотри за мальчиком. Держи лошадь наготове. В случае чего бери его и скачи ко мне.
      Когда он вышел из юрты, весь курень был охвачен тревогой. Сломя голову от юрты к юрте скакали всадники, ржали лошади, звенело оружие. Дул ветер, пригибая к земле траву, по небу ползли темные облака, громыхнул отдаленный гром. <Помоги мне, господи!> - прошептал Тогорил. Если найманы в самом деле в одном переходе, к вечеру они будут здесь. Как их остановить?
      У юрты собиралось все больше воинов. Нойоны подходили к нему, коротко сообщали, у кого сколько воинов. Ни один из них не посмел не явиться, и это успокоило его. Возможно, зря думал о них слишком плохо.
      Он сел на коня и повел воинов в темную, ветреную степь. Снова прогрохотал гром, но уже ближе, мощнее. Гроза приближалась. Черное небо нависло над самой головой, ветер внезапно утих. Степь как бы замерла. И тут же хлынул дождь. Крупные капли со звоном расшибались о железо шлема, чмокали, впиваясь в попону. С рыси перешли на шаг, а вскоре и совсем остановились. Надо было переждать грозу. Иначе дождь измотает и людей, и лошадей, усталые, они не выдержат сражения. Найманы, конечно, тоже пережидают грозу, Так что самое верное - дать войску отдых.
      Воины, достав из седельных сум небольшие палатки, укрылись ими. Лошади стояли возле них, фыркая и отряхивая с грив воду. Нукеры поставили для Тогорила походный шатер, он зашел в него, переоделся в сухую одежду, сел на седло у входа. Удары грома раскатывались один за другим, зеленовато-белый свет молний зловещими сполохами бил по земле. Быстро надвигалась ночь. Тогорил прилег, укрылся сырой попоной, но уснуть никак не мог. Неясная тревога владела, им. Больно уж легко поднялись его нойоны. Что, если замыслили недоброе?
      Около полуночи дождь стал утихать. Тогорил разбудил нукеров и приказал обойти войско. Они вернулись почти сразу же.
      - Никого нет! Они ушли!
      - Не может быть!
      Он сам, спотыкаясь в темноте, пошел туда, где еще недавно прятались под палатками воины. Там никого не было. Он крикнул-никто не отозвался. Кто-то из нукеров поджег пропитанную жиром тряпку, поднял ее на копье. Свет вырвал из темноты истоптанную траву, следы от копыт, заполненные водой, кем-то забытую или утерянную шапку. Тогорил вернулся к своему шатру. Возле него жались мокрые, озябшие нукеры - не больше ста человек.
      - Садитесь на коней, - устало сказал он.
      Надо было уходить. И чем скорее, тем лучше.
      День застал их далеко в степи. По небу еще бежали облака, но дождя уже не было. Всходило солнце. К Тогорилу подскакал дозорный.
      - Там курень.
      - Чей?
      - Наш, кэрэитский.
      Он послал в курень десять нукеров попросить еды и кумыса. Ему теперь нужно заботиться о пище для этих людей, иначе и они разбегутся. А что дальше? Идти к меркитам? Он вспомнил лупоглазого Тайр-Усуна, его заверения в дружбе, в готовности меркитов заключить с ним, Тогорилом, вечный, нерушимый союз. Он не верил послам Тохто-беки. Он знал уже, что меркиты обещали в свое время поддерживать Тай-Тумэра и Буха-Тумэра. Те поверили, и легковерие им стоило жизни. Если Эрхэ-Хара укрепится так же, как Тай-Тумэра и Буха-Тумэра, они выдадут и его, Тогорила. Потому надо держаться подальше от их кочевий. Может быть, пойти к тайчиутам? А не вздумают ли и они ценой его головы купить дружбу с Эрхэ-Хара?
      Ему доложили, что их догоняет одинокий всадник. Он остановился. По степи во весь опор скакал человек, прижимая к груди какой-то сверток. Это же Джагамбу! Что с его маленьким сыном?
      Тогорил не вытерпел, поскакал навстречу брату. Ни о чем не спрашивая, взял из его рук сверток, торопливо раздернул одеяло. Мальчик спал, засунув в рот палец. Он погладил его по мягким, шелковистым волосенкам, бережно укрыл и передал нукерам. Джагамбу сидел с сияющим лицом. Тогорил отстегнул от пояса серебряный нож.
      - Это тебе. Ты мой самый верный нукер.
      Ему захотелось обнять братишку, сказать ему, что он даже думать страшился о судьбе своего маленького сына и уж никак не предполагал, что младший брат, не в пример другим, окажется таким преданным и верным. Но он ничего этого не сказал - кругом стояли усталые, голодные нукеры, томимые неизвестностью. Он попросил Джагамбу:
      - Расскажи, что там.
      - А я не знаю, - виновато потупился Джагамбу. - Когда ты ушел, мне стало страшно одному. Я взял Нилха-Сангуна и пошел к моему дружку, сыну нойона Дутуза. У него остался ночевать. Ночью услышал, как вернулся Дутуз. Из разговора понял, что нойоны покинули тебя. Я потихоньку оседлал коня и поехал. На рассвете был уже около вашей стоянки. По следам копыт на сырой земле понял, куда вы направились...
      Возвратились нукеры, посланные в курень. Вид их был унылый.
      - Нам ничего не дали. В курене вчера были воины Эрхэ-Хара и приказали не считать тебя государем. Если мы пойдем в курень, они будут обороняться.
      Солнце поднялось уже высоко. От мокрой одежды нукеров поднимался пар. Они подавленно молчали. Тогорил смотрел на курень. Над юртами курились голубые дымки. Уходили в степь табуны лошадей, отары овец, скакали вооруженные всадники.
      - Ну хорошо же, - мрачно проговорил он. - Они пожалеют об этом.
      Рысью прошли мимо куреня, за ним нукеры рассыпались, выстраиваясь в полумесяц, погнали перед собой отару овец.
      В курене, видимо, не ожидали этого. Когда Тогорил и его нукеры были уже далеко, за ними бросилась в погоню беспорядочная толпа воинов. Но приблизиться они не решились, постреляли издали, не причинив никому вреда, и повернули обратно.
      Еды теперь было вволю. Наевшись свежей баранины, отдохнув, его нукеры повеселели. Но сам он становился все более мрачным. Его угнетало, что приходится грабить собственных подданных, что впереди ничего хорошего. Остается одно - выжидать. Когда уйдут найманы, возможно, удастся как-то справиться с Эрхэ-Хара. Но ждать здесь нельзя. Его обложат со всех сторон, убьют или принудят сдаться. Надо быстрее уходить из улуса кэрэитов, уходить как можно дальше, на время исчезнуть, затеряться в степях.
      Он знал, что между владениями тайчиутов и татар пустуют огромные пространства. Надо идти туда.
      Приняв это решение, Тогорил захватил в одном из куреней большой косяк дойных кобылиц и ушел из владений кэрэитов, запутав следы.
      Кочевий на пути попадалось все меньше и меньше, а вскоре вышли и вовсе в безлюдную степь. Он нашел место для длительной стоянки, нукеры спешились. Измученные долгой дорогой, они радовались отдыху, как дети. С веселым гамом ставили походные палатки, разводили огни. Вкусно запахло жареным мясом.
      И вдруг наступила тишина. Все замерли, повернув головы в одну сторону. На них двигалась конница. Около тысячи вооруженных всадников, сбитых в прочный строй, неторопливой рысью приближались к ним. У Тогорила сжалось сердце. Это конец. Но он все-таки приказал нукерам построиться для сражения.
      Конница, ощетинившись копьями, быстро приближалась. Тогорил судорожно стискивал рукоятку меча, по спине тек противный холодок. Самое страшное в сражении - эти вот мгновения ожидания. Страх железной рукой стискивает сердце, все тело немеет, становится чужим. Потом все это исчезает. В горячке сражения от криков ярости, звона оружия, храпа лошадей человек как бы забывает самого себя.
      Приблизившись на расстояние полета стрелы, конница остановилась, от нее отделился всадник на сером жеребце. Перед рядами нукеров. Тогорила он резко остановился. Жеребец под ним приплясывал, зло грыз удила, роняя на траву клочья пены.
      - Эй вы, татарские собаки! Бросайте оружие, или мы посечем всех до единого!
      - Мы не татарские собаки! Мы кэрэиты! - крикнул Тогорил.
      Всадник удивленно открыл рот.
      - И верно, не татары!
      Жеребец, играя селезенкой, понес его к своим.
      Ряды конницы раздвинулись, вперед выехал всадник на рыжем, белоногом коне. Выслушав посланца, он шагом направился к кэрэитам. Тогорил поехал ему навстречу. Всадник смерил его взглядом холодных серых глаз.
      - Ты кто?
      - Я хан кэрэитов Тогорил. А вы?
      - Мы тайчиуты. Что ты, хан, ищешь здесь, так далеко от своего улуса?
      - Улус у меня отняли. Это все, что осталось, - Тогорил показал на своих нукеров.
      - Как же так?..
      - А-а... Нойоны предали, - с тоскливым вздохом сказал Тогорил.
      - Нойоны? - В светлых глазах тайчиута промелькнула усмешка. - Что ты думаешь делать, хан без ханства?
      - Буду возвращать то, что принадлежит мне.
      - Возвращать труднее, чем терять... Хочешь пойти со мной? Я Есугей. Иду на татар.
      Какой ему смысл идти на татар? Но если он откажется, захочет ли Есугей оставить его за своей спиной? Наверное, нет. По всему видать, этот молодой воин совсем не дурак, чтобы допустить такую опрометчивость.
      - Я пойду с вами. Но потом в свою очередь вы поможете мне.
      - Не уподобляйся, хан, торговцу побрякушками, - насмешливо проговорил Есугей. - Всему свое время.
      Есугей, как видно, не очень-то верил ему. Его нукеров всунул в строй своего войска так, что они не могли сделать ни единого незамеченного. шага, всегда были под строгим надзором сотен глаз. Но Тогорилу пришлась по нраву предусмотрительная осторожность Есугея.
      Они приближались к татарским нутугам с бесшумностью кошки, скрадывающей мышь. Далеко вперед уходили дозоры, ощупывая дорогу, задерживая всех случайных путников. А потом передвигаться стали только ночью, днем отдыхали, выставив крепкое охранение.
      В рассветный час вышли на один из татарских куреней. Сотни кибиток стояли вплотную друг к другу, образуя замкнутый круг, за повозками теснились юрты и шатры. В курене залаяли собаки, тревожно зарокотал барабан, засуетились люди.
      Есугей издал боевой клич:
      - Урагша'!
      [' У р а г ш а - вперед]
      - Урагша-а! - подхватили воины и ринулись на курень.
      Навстречу им полетели редкие, разрозненные стрелы.
      С устрашающим криком и визгом лавина всадников подкатилась к куреню, но перед плотным рядом повозок лошади вставали на дыбы и шарахались назад. Татары к тому времени успели собрать воинов, стрелы полетели гуще и все чаще достигали цели. Тогорил скатился с лошади, бросился к повозкам. Его нукеры тоже спешились, растащили телеги. В образовавшуюся дыру хлынули тайчиуты, опрокидывая на своем пути юрты.
      Вскочив в седло, Тогорил огляделся. Воины Есугея рубились в проходах между телегами и юртами, клином рассекая курень на две части. Вершина этого клина уже вплотную приблизилась к центру куреня - голубому шатру. Там то появлялся, то исчезал остроконечный шлем Есугея. Внезапно сбоку по клину ударили свежие силы. Сотни полторы татар, вооруженных копьями с крючьями, набросились на воинов Есугея, стаскивали их с лошадей, рубили на земле мечами. Их вел здоровенный багатур с засученными рукавами. На черном лице блестели злобно оскаленные зубы. Татарам удалось отшибить вершину клина, они стали сжимать в кольцо Есугея и немногих воинов, оставшихся с ним.
      Избегая стычек, Тогорил повел своих нукеров в сторону, зашел татарам в затылок. Теперь воины-<крючники> сами оказались окруженными со всех сторон. И это решило исход сражения. Один по одному они пали под ударами мечей тайчиутов и кэрэитов. Последним из живых остался черный багатур. Он прижался спиной к повозке, вращая налитыми кровью глазами, яростно отбивался от наседавших со всех сторон всадников.
      - Возьмите его живым! - услышал Тогорил крик Есугея.
      Свистнул аркан. Петля захлестнулась на шее багатура, он захрипел и упал. На него сразу же навалилось несколько воинов, крепко скрутили веревками. Есугей свесился с седла.
      - Ну что, Тэмуджин-Угэ, не ожидал встречи со мной? - Весело засмеялся, сказал Тогорилу: - Мой старый знакомый. А ты молодец, хан! Хочешь быть моим андой'?
      [' А н д а - названый брат.]
      - Быть андой такого отважного человека честь для каждого. - Сказав эту церемонную фразу, Тогорил вдруг улыбнулся Есугею приветливо и открыто: он был совсем не против, чтобы этот смелый человек в самом деле стал его братом.
      Сражение подходило к концу. Еще слышались удары мечей и предсмертные крики, но это было уже и не сражение - воины Есугея истребляли всех мужчин, способных держать оружие. Среди опрокинутых юрт, разбитых кибиток валялись трупы, ползали раненые, лошадь с распоротым брюхом в предсмертных судорогах дергала головой, скребла копытом окровавленную землю.
      Назавтра захватили еще один небольшой курень и спешно повернули домой. Надо было уходить, пока татары не подтянули свои силы. Перед собой гнали тысячи голов скота, сотни телег натужно скрипели под грузом военной добычи. Все, что не смогли взять с собой, сволокли в кучу и подожгли. И позади них долго ввинчивался в небо столб смрадного дыма.
      Есугей, оглядываясь на дым, сказал Тогорилу:
      - Это еще не все. - Помолчал, о чем-то думая. - Если мы с тобой, мой анда, мой клятвенный брат, будем всегда вместе, как две оглобли одной повозки, наши враги содрогнутся от страха.
      - Я буду верен нашей клятве, - неторопливо ответил Тогорил. - Ты предложил стать братом бессильному изгнаннику. Это я ценю выше всего. Верну ли я ханство или останусь одиноким бродягой - я твой анда навсегда.
      - Ты будешь ханом. Если найманы ушли, мы обрушимся на Эрхэ-Хара, как удар молнии на одинокую юрту. А придет время, мы тряхнем и найманов.
      Когда огрузневшее от добычи войско подошло к улусу тайчиутов, Есугей пригласил Тогорила ехать в свой родной нутуг налегке. Они взяли с собой десять воинов и пленного багатура Тэмуджина-Угэ. Татарин, спеленатый волосяными веревками, не брал в рот ни еды, ни питья, смотрел на всех с гордой презрительностью.
      - Какой багатур, а? - восхищался им Есугей.
      Тогорилу было не совсем понятно, почему Есугей тащит за собой пленного, почему так спешит в родной курень, снисходительно подумал: <Мой анда хочет поскорее получить почести победителя>.
      Есугей, однако, не торопился известить нойонов и старейшин о своей победе. Он направился прямо к своей юрте. Но тут им овладела непонятная нерешительность. Не спуская глаз с входного полога, медленно слез с седла, долго копался у коновязи, привязывая лошадь. Из юрты вышла молодая женщина, сдержанно улыбаясь, подошла к нему. Он положил тяжелые руки на ее плечи, встревоженно заглянул в лицо.
      - Сын, - сказала женщина.
      - Сын? У меня сын? - Он быстро прошел в юрту.
      Со всех сторон подходили люди, с любопытством смотрели на Тэмуджина-Угэ, на него, Тогорила, тихо спрашивали о чем-то воинов,
      Есугей вышел из юрты. На руках он неумело, боязливо держал берестяную колыбель с ребенком. Мальчик сучил ногами и звонко плакал.
      - Вот какой горластый! - Лицо Есугея лучилось от радости, - Мой сын! А это, анда Тогорил, моя жена Оэлун.
      Тогорил вспомнил свою жену и стиснул зубы. Давно ли он был такой же счастливый, как Есугей...
      - Отдыхайте, а вечером я всех приглашаю на пир, - сказал Есугей своим воинам. Подошел к Тэмуджину-Угэ. - Ты наш враг, и ты умрешь. Сегодня. Но ты отважный человек, и я назову твоим именем сына.
      Х
      Один из воинов Есугея по имени Хучу, едва получив разрешение на отдых, поскакал к своей юрте. Он тоже ждал ребенка. Ему не следовало идти в поход, оставлять жену без присмотра. Но как не пойдешь, это нойон хочет - идет, не хочет - остается дома, а ему, бедняку-харачу, выбирать не приходится. Когда уходил в поход, в юрте осталось в запасе совсем немного хурута', но он надеялся, что жена не долго будет без работы, а если она работает - доит коров Есугея, - ей каждый день дают на пропитание молоко. Жена у него крепкая, здоровая, лениться не любит, так что тревожиться ему, пожалуй, незачем.
      [' Х у р у т - сушеный творог.]
      У его юрты перед треногой сидела старая тетушка Мулхэ, подбрасывала в огонь сухие коровьи лепехи.
      - А-а, явился, - сказала она без удивления и радости.
      - Вот приехал... - чувствуя себя почему-то виноватым, сказал Хучу. Как тут?
      - Благодаря небу все хорошо. Твоя жена сильно болела, но сейчас ничего, поправляется.
      - Кто у меня родился?
      - Э-э, ты же не знаешь... Сын.
      Хучу зашел в тесную, прокопченную юрту. Жена сидела на козьей шкуре, кормила грудью ребенка. Увидела его, тихо вскрикнула, часто заморгала.
      - Ну, ничего, ничего! - Он наклонился, заглядывая в личико сына, сосущего грудь. - Ничего. Я, видишь, живой и здоровый.
      - Зато я чуть не умерла. Спасибо добрым людям, не дали умереть ни мне, ни нашему сыну.
      - Теперь все будет хорошо.
      Тетушка Мулхэ принесла деревянное корытце со свежим творогом. Хучу почувствовал, как он голоден. Если бы творогу было раза в два больше, и то бы съел до последней крошечки, но, посмотрев на худое, с заострившимися скулами лицо жены, он есть не стал. Погладил себя по брюху:
      - Я ел. Жирную-жирную баранину. Я каждый день ел баранину.
      Хучу вздохнул. В походе, особенно когда возвращались назад, еды было вволю: ежедневно Есугей выделял из добычи барана на десять воинов.
      - Не мог привезти мяса для своей Булган, - проворчала Мулхэ.
      - О, мы захватили много скота! Есугей-багатур даст мне два барана. А может быть, и три.
      - Четыре он тебе не даст?
      - Четыре, наверное, не даст. - Хучу будто не понял ехидства старушки. - Одного барана я сразу зарежу, и мы будем пировать в честь рождения сына.
      - Если он такой добрый, твой нойон, то иди и возьми барана сейчас! рассердилась Мулхэ. - Сидишь и плетешь языком небылицы.
      - А что, я пойду. Он пригласил меня на пир.
      - Вот-вот! Будешь наливать свое брюхо кумысом и архи, а тут... Возмущенная старушка вышла из юрты.
      Жена смотрела на него с надеждой.
      - Он тебе правда даст? Мне так хочется отпраздновать рождение нашего мальчика. - Она склонилась над сыном, почмокала губами.
      - Он даст. Я иду.
      От голода у Хучу сосало в желудке, и он совсем не был уверен, что Есугей станет слушать его, а выслушав, благосклонно отнесется к просьбе. Но он пошел, выпрямив спину и твердо ставя ноги. Пусть жена видит - он настоящий воин.
      Возле юрты Есугея было полно народу. В огромных котлах варилось мясо, у огня толпились ребятишки, сновали взад-вперед слуги. Есугей с женой, хан кэрэитов Тогорил, братья Есугея, угрюмый Таргутай-Кирилтух и другие нойоны сидели перед юртой на огромном войлочном ковре, пили кумыс, разговаривали. Здесь же возле больших бурдюков стояли слуги и наливали кумыс простому народу. Хучу выпил чашу, попросил еще. Кумыс слегка ударил в голову. Хучу осмелел, но не настолько, чтобы подойти к Есугею. Он ходил вокруг ковра, мучительно думая, что соврать жене и въедливой старухе Мулхэ. На него налетел виночерпий, подающий кумыс нойонам, зашипел:
      - Что тут путаешься под ногами! Иди отсюда, харачу несчастный!
      - Я не несчастный! - возмутился Хучу. - Я воин Есугея. У него родился сын, у меня тоже родился сын.
      Его голос привлек внимание нойонов, они повернулись к нему с недоумением, и у Хучу разом пропала охота спорить с виночерпием, он попятился. Есугей узнал его, поманил пальцем.
      - Почему кричишь? Чем недоволен?
      - Я доволен, - Хучу почтительно поклонился. - Храбрый Есугей-багатур, у меня родился сын. Я бы хотел... если ты так милостив... хотел бы узнать, будет ли мне, твоему воину, доля из твоей добычи. Надо тоже отпраздновать... Если бы ты сейчас дал мне одного барана...
      Нойоны засмеялись. Рябой хан кэрэитов, скрывая улыбку, потер кулаком подбородок. Хучу растерянно умолк. Оэлун наклонилась к уху Есугея, что-то зашептала, он согласно кивнул головой.
      - Ты сражался вместе со мной, и я этого не забываю. Я справедливо поделю добычу между своими воинами. Никто не будет обижен. Ты получишь свое. Но у тебя родился сын... Эй, баурчи! Доставьте в его юрту жирного барана, кумыса и архи. Это тебе в подарок. Пусть наши сыновья вырастут воинами.
      Хучу встал на колени, трижды до земли поклонился Есугею. На его лице выступили крупные капли пота, и слова благодарности застряли в пересохшем горле, К нему подошла Оэлун, протянула одеяльце, сшитое из шкурок белки.
      - Это от меня. Пусть небо сделает наших детей счастливыми.
      - Нет, нет! - совсем оробел Хучу. - Не возьму! Это нужно вашему сыну. Своего я укрою и овчиной.
      - У моего сына еще есть, - улыбнулась Оэлун. - Ему надарили целый ворох одеял.
      По куреню Хучу шел не чуя под собой ног. Ему так и хотелось побежать вприпрыжку. Но он сдерживал себя. Он высокомерно посматривал на слуг, тащивших за ним барана, бурдюк с кумысом, деревянный бочонок с архи.
      А молва о щедрости Есугея уже опередила его. Люди выходили из юрт, с завистью провожали взглядами счастливца.
      XI
      Время - необузданный скакун. Оно мчится, и невозможно натянуть поводья, остановить его бег. Давно ли, кажется, родился Тэмуджин, а сейчас у мальчика четыре брата. Один из них, Бэлгутэй, родился от второй жены. Ее, эту женщину, Есугей взял только потому, что такому человеку, как он, не приличествует иметь одну жену. И когда она вскоре после рождения Бэлгутэя умерла, Есугей даже не огорчился. Оэлун по-прежнему занимала все его сердце. Хорошо это или плохо, но он благодарен небу за то, что у него есть Оэлун. Каждый раз, возвращаясь домой, он испытывает чувство ожидания радости, и самый стремительный бег скакуна кажется недостаточно быстрым. Домой! Ветер тихо шелестит в увядающей траве, ласково гладит щеки, грива коня хлещет по луке седла. Домой, домой! А до родного куреня еще далеко. Будь у него заводная лошадь, он мог бы уже сегодня добраться до дома, но ее он подарил Дэй-сэчену, своему свату. Вот ведь как, у него уже свой сват!
      Сватовство затеяла Оэлун. Она побывала в гостях у родителей, там увидела дочь Дэй-сэчена из хунгиратского племени. Девочка ей очень приглянулась: и умненькая, и красивая, правда, на год постарше Тэмуджина, но это ничего, это даже лучше - будет хорошей опорой беспокойному сыну.
      О женитьбе Тэмуджина думать было, конечно, рановато, мальчик едва лишь начал дотягиваться рукой до стремени седла, но он не противился Оэлун, понимал, как важно для нее именно там, в родных ей местах, женить сына. Он поехал к Дэй-сэчену, взял с собой Тэмуджина и Хо. Оэлун давно просила его отправить Хоахчин и ее брата на родину. Отпускать пленных рабов было не принято, но Оэлун он отказать не мог. Хоахчин возвращаться домой не решилась, Хо пришлось ехать без сестры.
      Отпускать Хо не хотелось. Он был Тэмуджину не просто слугой. Заботился о нем так, как может заботиться лишь старший брат о младшем.
      Хо он оставил в курене олхонутов. Они переправят его к племени онгутов, состоящих на службе у Алтан-хана китайского, и те помогут добраться на родину. Тэмуджин, видимо, был не в силах уразуметь, что расстается с Хо навсегда.
      - Совсем-совсем не вернешься? Это как? Пройдет лето, зима, а ты все там будешь жить? И когда я стану большим, как отец, ты все еще не приедешь?
      - Да, - печально ответил Хо.
      Есугей усадил сына на лошадь, и они поехали. Тэмуджин разревелся, плача, дергал поводья, пытаясь повернуть лошадь назад.
      - Эх ты, жених! Так мы с тобой ни одну невесту не сосватаем.
      - Не нужна мне невеста! Мне нужен Хо!
      Поняв, что ничего сделать невозможно, Тэмуджин плакать перестал, но все время оставался насупленным, явно сердился на отца. С дочерью Дэй-сэчена он не захотел разговаривать, взглянул искоса, отвернулся.
      - О, зять-то у меня будет серьезный! - улыбнулся Дэй-сэчен. Отважный будет воин.
      - Будет воином, - сказал Есугей и тихо, чтобы не слышал Тэмуджин, добавил: - А пока он лишь мальчик. Береги его, сват.
      По обычаю остался в зятьях-женихах сердитый мальчик - первый, потому самый любимый сын. У Дэй-сэчена ему будет неплохо, а все равно болит сердце. Грустно и от расставания, и оттого, что так быстро летит время. Не успеешь оглянуться, как дети станут взрослыми, заживут своей жизнью, а ты начнешь понемногу стариться... Хотя старость еще далеко. И хорошо, что быстро растут дети. Грустно ему, наверное, потому, что в этой неохватной для глаза степи он скачет один и остро чувствует, как велик, широк мир и как мал, слаб человек. Давно уже не оставался вот так, один на один со степью. Все последние годы выезжал из родного куреня, чувствуя за собой стук тысячи копыт, слушая бряцание оружия и говор воинов.
      Не зная отдыха, он водил воинов, сражался, стараясь обезопасить кочевья от набегов соседей. Многие нойоны начали смотреть на его ратные труды с подозрением, - кажется, учуяли, куда дело клонится.
      <Может быть, состоялся курилтай и тебя избрали ханом? А?> - с нескрываемой злобой спросил однажды Таргутай-Кирилтух; его щекастое лицо в ту минуту было похоже на морду кабана, готового пустить в ход смертоносные клыки.
      Это было вскоре после его первого набега на татар. Он стал готовиться отвоевывать ханство для своего побратима Тогорила и нуждался в воинах. Набрать людей было делом пустяковым. После удачного похода на татар не было отбоя от молодых парней, готовых идти за ним, добывать мечом то, чего они не могли или не умели достигнуть мирным трудом. Но чтобы стать воином, нужно не только желание. Под седлом должен быть быстрый конь, в руках хорошее оружие, а в седельных сумах изрядный запас хурута. Парни в большинстве своем ничего этого не имели, а нойоны скупились, не давали ни коней, ни оружия. Он созвал их для разговора.
      <Это дело общее для всех нас. А раз так, давайте условимся - каждый курень выделяет не менее сотни воинов со всем необходимым>.
      Вот тогда-то Таргутай-Кирилтух и сказал те самые слова. Все нойоны молчаливо одобрили выпад Таргутай-Кирилтуха. Где хитростью, где лестью, а где и угрозой он добился своего. Нойоны, впрочем, не хуже, чем он, понимали, что восстановить власть Тогорила - значит обезопасить южные пределы своего улуса, обрести могущественного друга в борьбе с татарами и меркитами. Но им очень не хотелось, чтобы все это дело оставалось в руках Есугея, его стремительное возвышение таило угрозу их своевластию. Они бы, пожалуй, даже были рады, потерпи он поражение. Но внезапным ударом выбив Эрхэ-Хара из богатой ханской юрты, он помог Тогорилу утвердить власть над кочевьями кэрэитов.
      Тогорил оказался верным побратимом. Вместе с ним крепко потрепали меркитов, кривошеему Тохто-беки пришлось бежать вниз по Селенге, чуть ли не до Баргуджин-Токума. Затем снова ходили на татар, и те запросили мира.
      Теперь куреням тайчиутов не угрожают набеги. Нойоны сейчас уже не осмеливаются говорить ему в лицо дерзости, как некогда Таргутай-Кирилтух, но и не упускают случая напомнить, что он не хан, прав у него не больше, чем у любого из них. Так оно и есть. И это ему сильно мешает. Он было замыслил вместе с Тогорилом поход на земли Алтан-хана китайского. Надо же когда-то отомстить за смерть Амбахай-хана, кроме того, Китай богатая страна, там можно добыть и ткани, и фарфор, и оружие. Можно, но нойоны уперлись. А причина все та же - не хотят его возвышения, боятся, что даже и без курилтая он станет ханом. Что ж, в догадливости им не откажешь...
      Конь Есугея устал. Он все чаще переходил с рыси на шаг. Село солнце, и сумерки быстро опускались на землю. Немного в стороне от своего пути Есугей увидел огонь и повернул к нему. Хорошо, если это тайчиуты. У кого-нибудь из них, наверное, есть заводная лошадь, он завтра возьмет ее и быстро домчится домой.
      У огня было человек двадцать. Они жарили мясо хулана', убитого, видимо, недавно - его сырая шкура была растянута тут же на траве. Охотники, стало быть. Но из какого племени? Он вгляделся в лица, в одежду - татары! С ними заключен мир, и вряд ли они посмеют нарушить его. И все же лучше бы не встречаться. Но теперь поздно думать об этом. Одна надежда, что они его не узнают.
      [' Х у л а н - дикий осел.]
      Татары раздвинулись, давая ему место возле огня, налили кумыса, дали кусок жареного мяса. Они ни о чем не спрашивали. Он был их гость, и не в обычае степняков лезть к гостю с расспросами, если нужно, сам расскажет, кто он и откуда.
      - Удачной ли была охота? - поинтересовался Есугей
      - Не очень.
      - Я вот тоже еду посмотреть, где держится дичь, - сказал Есугей.
      Им не к чему знать, где он был и куда он едет. Они могут принять его за хунгирата или онгута.
      После ужина он сразу же лег спать. Татары еще долго сидели у огня, о чем-то тихо разговаривая, один раз ему послышалось слово <рыжий>, значит, говорят о нем, и вполне возможно, они его узнали.
      Утром, когда он проснулся, все татары уже снова сидела у огня. Старший из них, церемонно кланяясь, поднес чашу кумыса. И пока он пил, все смотрели на него с плохо скрытым любопытством. Сомневаться не приходилось - они его узнали. И узнали, и, кажется, что-то замыслили. Седлая лошадь, он затылком чувствовал их взгляды. Если они хотят его убить, сейчас самый подходящий момент: стрела в спину - и все. Затянув подпруги, вскочил на коня. Теперь уже легче. Но татары стоят и, по всему видно, не собираются нападать. Он попрощался, поехал. Сейчас тоже очень удобно выстрелить в спину, его так и подмывало броситься отсюда вскачь, но он не хотел показать своего страха, ехал шагом, не оглядывался. Расстояние между ним и татарами все увеличивалось, теперь он для стрелы недосягаем, теперь можно и подхлестнуть лошадь. Как же это они его упустили? Может быть, не узнали...
      Скорей домой! Отдохнувший конь идет ходкой рысью, встречный ветер пробирается под одежду, и холодок пробегает по телу. Что-то больно уж холодный ветер. Осень только началась, еще не засохли травы, и не отцвели цветы, да и солнце светит ярко, а холодно. Есугей плотнее запахнул полы халата, крепче затянул пояс. Может быть, ему нездоровится? С чего бы это? После ранения он ни разу не болел, а ведь приходилось и мокнуть под дождем, и спать на мерзлой земле, и под тонкой палаткой сутками пережидать снежную бурю.
      Вскоре он уже определенно знал - заболел. Тело покрыла холодная испарина, к горлу подступила тошнота, в желудке поселился огонь. Вспомнил чашу кумыса, поданную татарином. Вот почему они не убили его стрелой.
      Домой добрался, теряя сознание. Как в тумане расплылись лица, Оэлун, Чарха-Эбугена, Мунлика, его мальчиков - Джучи-Хасара, Хачиуна, Бэлгутэя, Тэмугэ.
      - Меня отравили татары, - сказал он, и каждое слово давалось ему с трудом. - Я умираю.
      Чарха-Эбуген поил его горьким отваром трав, но легче от этого не становилось. Внутри горело, ему даже казалось, что он чувствует, как там все чернеет и обугливается от невыносимого жара.
      - Мунлик, скачи за Тэмуджином!
      Потом его начало рвать густой, спекшейся кровью. После рвоты стало легче, но все равно он чувствовал, что уже не встанет на ноги, быстрый конь не понесет его по степному раздолью.
      - Оэлун. - Жена наклонилась над ним. Он взял ее за руки. - Береги детей, Оэлун. Я оставляю вас, ничего не успев сделать. Где Тэмуджин?
      - Мунлик уехал за ним.
      - Оэлун... - Ему хотелось сказать ей, как он торопился увидеть ее, но силы иссякли, голова закружилась, и он поплыл куда-то, мягко покачиваясь, под нарастающий звон серебряных колокольчиков.
      Он умер, не дождавшись Тэмуджина, не приходя в сознание.
      ЧАСТЬ ВТОРАЯ
      I
      - Гей, гей! - Взметнув снежную пыль, Тэмуджин скатился с берега Онона.
      Ветер слизал с реки снег, и ровное голубоватое поле льда, изрезанное белыми прожилками трещин, блестело в лучах негреющего солнца. На льду уже играли в бабки Хучар, двоюродный брат Тэмуджина, и Джамуха, сын нойона племени джаджират.
      - Эй, Хучар, сегодня ты не выиграешь! - Тэмуджин достал из рукавицы новую биту - большую, тяжелую бабку. - Смотри!
      Взвесив на руке биту-бабку и осмотрев ее плоско стесанное (для лучшей устойчивости) брюхо, Хучар равнодушно проговорил:
      - Моя лучше.
      - Конь познается в беге, - сказал Джамуха, поправляя рысью шапку с блестками инея на сером меху.
      - Помалкивай! - грубовато осадил его Хучар. - Ты с любой битой проиграешь.
      Хучар всегда выигрывал и у Джамухи, и у Тэмуджина, потому был с ними высокомерен. За это оба его недолюбливали и страстно желали выиграть когда-нибудь все бабки, какие он успел накопить. Джамуха на всякие выдумки ловок, но, может быть, обойдется и без его хитростей. Если бита получилась такой же, как у Хучара, не надо ничего придумывать, можно выиграть и так.
      - Ну, начали? - Тэмуджину не терпелось испробовать биту, и он поставил бабки в круг, вычерченный ножом на льду.
      Первым бил Джамуха. Он долго целился, щуря глаза с длинными, загнутыми вверх, как у девушки, ресницами. Бросок получился слишком слабым. Бита, прискакивая, шла по льду, на глазах теряя скорость, в круг она еле вползла. Джамуха, неловко улыбаясь, полез за пазуху доставать проигранную бабку.
      Настала очередь Тэмуджина. Он сбросил овчинные рукавички, потер руки, прошептал: <Мать-земля, вечное небо, помогите мне!> Бита заскользила по льду и кувырком ушла в сторону. Тэмуджин, не скрывая досады, зло пнул биту носком гутула.
      Хучар кинул свою биту, почти не целясь. Большую часть расстояния она пролетела по воздуху, плавно опустилась на лед и, быстро вращаясь, врезалась в ряды бабок. Сухо щелкая, они разлетелись, три штуки оказались за чертой - выигрыш Хучара. Ну что за бита, что за рука у этого Хучара!
      Пока Хучар собирал выигрыш, Джамуха вынул нож, присел над его битой, одним ударом отвалил от брюха бабки клин кости, подмигнул Тэмуджину. Так вот, значит, что он придумал. Ну и ловок, ну и хитер!
      - Там была трещина, - прошептал Джамуха. - Я давно приметил.
      Хучар ни о чем не догадался. Бросил биту так же, как и в первый раз, но она пошла кувырком. Но и после этого он ничего не понял. Только после третьего промаха заметил, что бита не в порядке.
      - Почему она сломалась? - недоумевал он.
      - Лед крепкий, как железо, - охотно пояснил Джамуха. - А бита старая, и кость у нее слабая, как дерево осины.
      - Без тебя знаю, что старая. Этой битой еще мой дед играл. Пойдемте домой.
      - Вот хитрый какой! - возмутился Джамуха. - Раз начали, надо играть!
      Тэмуджину было неловко оттого, что они обманывают брата. Хотел было заступиться за Хучара, но вспомнил, как тот уходил отсюда с пазухой, вздувшейся от выигранных бабок, гордый и недоступный. Ни разу у него не хватило ума по-братски поделиться выигрышем.
      - Ну, уж нет, Хучар, ты будешь играть! - поддержал Тэмуджин Джамуху.
      - Не распоряжайся! - отмахнулся Хучар. - У кого хочешь спроси: бита сломалась-игра пропала.
      - Чего спрашивать? Своей головы нет? - Но тут Тэмуджин увидел Кокэчу, сына Мунлика. Этот парень все рассудит как надо. - Если уж так хочешь, давай спросим. Эй, Кокэчу! Иди сюда!
      Кокэчу шел из-за реки, нес на плече пучок тальниковых прутьев. Он повернул к ним без особой охоты, спросил у Тэмуджина:
      - Чего надо?
      - Нам надо разобраться... - начал было Тэмуджин.
      Его перебил Хучар:
      - Нашли у кого спрашивать! Он же сроду не играл!
      - Зато он скоро будет шаманом. Он уже умеет говорить с духами. Правда, Кокэчу?
      Кокэчу спокойно кивнул головой. У него было узкое лицо с острым носом, над верхней губой чуть заметно темнели усики; со всеми и всегда он держался ровно, говорил с мягкой, вроде бы застенчивой улыбкой, но при этом мог сказать в глаза человеку такие слова, произнести которые не всякий решился бы и в сильном гневе; с мягкой улыбкой не вязался и пристальный, изучающий взгляд угольно-черных глаз, всегда устремленных прямо на собеседника.
      - Так что вы не поделили, нойончики?
      Хучара такое обращение обидело.
      - Мы будем нойонами! А вот из тебя шаман получится или нет, еще не известно. И ты не смеешь так говорить!
      - Кто кем будет, ведомо лишь небу. - Кокэчу улыбнулся. - Только пустоголовый жеребенок может заранее воображать себя быстрым скакуном. А вдруг из него получится самая захудалая кляча? Может так быть, Хучар?
      - Не может! - боднул упрямо головой Хучар. - Язык у тебя длинный.
      - А у тебя ум короткий. Выходит, оба мы с пороком. Мало ты знаешь, еще меньше понимаешь, Хучар, а раздуваешься, как жаба в ненастье.
      - Я знаю все, что мне надо! - кипел Хучар. - Иди отсюда.
      - Почему бурундук полосатый, знаешь?
      - Иди, иди отсюда.
      - Не знаешь? Ну, а ты, Джамуха? И ты не знаешь, Тэмуджин? Ты знаешь. Расскажи.
      Тэмуджин и в самом деле знал. Дед Кокэчу, Чарха-Эбуген, давно-давно, еще когда был жив отец, рассказывал, как дружили маленький бурундук и большой медведь. Бурундук всегда угощал чем-нибудь медведя. Однажды он насобирал много кедровых орехов. Медведь наелся досыта и, довольный, захотел поблагодарить своего друга, приласкать его. Провел лапой по спине. Бурундук остался жив, но с тех пор шкура у него полосатая. Кокэчу не мог знать, что он слышал эту сказку. Как же он догадался?
      - Рассказывай, Тэмуджин, - поторопил Кокэчу.
      - Откуда ты взял, что я знаю?
      - Орел, парящий в небе, видит больше, чем жук, ползающий в траве, - с веселым смешком сказал Кокэчу. - Так что вы не поделили?
      Джамуха торопливо рассказал о споре. Кокэчу взял у Хучара биту, внимательно осмотрел скол кости, поцарапал ее ногтем.
      - Не хочешь играть? - спросил Хучара.
      Разозленный Хучар, как видно, решил во всем идти против Кокэчу!
      - Я буду играть! А тебе здесь делать нечего.
      - Глупую корову сосут чужие телята - кто в этом виноват? Сама корова, Хучар!- Кокэчу закинул на плечо пучок прутьев, пошел, скользя подошвами гутул по гладкому льду.
      - Нахальный и бесстыдный! - сказал Хучар. - Надо было его поколотить.
      - Шаманов бить нельзя, - заметил Джамуха. - Его побьешь, а он на тебя напустит злых духов. Ты, Хучар, зря спорил. Ты так метко бьешь, что не только битой, простым камнем нас обыграешь.
      - Это верно, - не стал скромничать Хучар. - Давайте...
      Они его, конечно, обыграли. Правда, с большим трудом. Хучар под конец приспособился и к искалеченной бите.
      Домой возвращались поздно вечером. С заходом солнца мороз усилился, он больно покусывал нос и щеки. Потрескивал, лопаясь, лед, звучно хрустел под ногами сухой снег, на бледном небе висели холодные колючки звезд. Проигравший Хучар мрачно шагал впереди, он повернул к своей юрте, забыв даже распрощаться. Тэмуджин и Джамуха понимающе глянули друг на друга, рассмеялись,
      Ночевали они у Тэмуджина. Мать поставила перед ними корытце с большими кусками мяса. От него валил пар. В юрте жарко пылал очаг, От вкусной еды, от тепла, от удачной игры Тэмуджина распирала радость. Обгрызая кость, он искоса поглядывал на Джамуху, посмеивался.
      - Ну и хитрый ты!
      Джамуха тоже смеялся, на полных щеках играли две ямочки.
      - Иначе с ним ничего не сделаешь.
      - Простым камнем обыграешь... Ловко! А он, дурак, обрадовался, Ты молодец, Джамуха! Если мы с тобой всегда будем дружить, нас никто ни в чем не осилит. Слышал про моего отца? Когда он побратался с ханом кэрэитов, ни один враг не мог их победить.
      - Хан кэрэитов - анда твоего отца? - спросил Джамуха.
      - Да. Они обменялись поясами и поклялись, что если у них будет и один конь - на двоих, одно одеяло - на двоих. Вот какая это была клятва!
      - А нам можно стать андами?
      - Когда вырастем большими, мы станем андами.
      - Нет, а сейчас? Можно же и сейчас, Тэмуджин.
      - Надо бы спросить у стариков, - Тэмуджин задумался,-Можно и без спросу. Но чтобы это была настоящая клятва, на крови. Согласен?
      - На крови? - У Джамухи округлились глаза. - Я согласен, но... Как это сделаем?
      - А вот так... - Тэмуджин взял нож, провел лезвием по пальцу - в разрезе показалась ярко-красная, быстро набухающая капля. - Теперь ты.
      Две капли крови упали на дно чаши, слились в одно пятно. Тэмуджин разбавил кровь молоком, подал Джамухе.
      - Пей. Пусть у нас будет одна душа, одна радость, одна забота.
      Джамуха повторил слова клятвы, добавил:
      - До конца жизни!
      - До конца, - отозвался Тэмуджин.
      Они, передавая друг другу чашу, выпили все до дна.
      Мать и Хоахчин сидели у огня, выделывали шкурки тарбаганов и о чем-то тихо разговаривали. На матери была низкая, вдовья шапка, но и в этом горестном наряде она была красива. Тэмуджину всегда казалось, что ни у кого нет такой умной, хорошей и красивой матери, как у него. Только в последнее время она что-то очень уж часто бывает хмурой. Скорей бы вырасти, стать большим и сильным, таким же, каким был отец. Все говорят, что он очень похож на отца. Такие же серые глаза и рыжие волосы. Младшие братишки на отца не похожи. Джучи-Хасар тонкий, гибкий, резкий в движениях. Бэлгутэй неповоротливый, медлительный. Хачиун малорослый, но крепкий. Тэмугэ еще совсем малыш, пухленький, с толстой веселой мордашкой. И все четверо одинаково черны, только у Джучи-Хасара волосы чуть посветлее, чем у остальных.
      - Тэмуджин-анда, завтра я тебе подарю стрелу - йори. Ты бы слышал, как она свистит! Свистулька сделана из склеенных рогов бычков-двухлеток. Самая лучшая у меня стрела!- Девичьи глаза Джамухи мерцали, отражая огонь очага.- Я буду тебе всегда дарить все самое лучшее.
      - И я тоже. Возьми мою биту.
      Доброе чувство к Джамухе омыло душу Тэмуджина. Он понял вдруг, что не в шутку, а всерьез и навсегда Джамуха становится его братом, таким же, как Джучи-Хасар, Бэлгутэй, Хачиун, Тэмугэ.
      II
      Предчувствие беды томило душу Оэлун. Она не знала, когда и откуда придет худое, но была уверена - придет. Решетчатые стены - опора юрты, мужчина - опора семьи. Как ей, безмужней, уберечь малых ребят от невзгод, как сохранить добытое Есугеем, не обездолить сирот! Кто ей поможет? Люди быстро, слишком быстро стали забывать то, что сделал для них Есугей.
      В прежние годы знатные женщины тайчиутского племени, отправляясь в землю предков совершать жертвоприношения, не объезжали се юрту. В эту весну она напрасно потеряла полдня в ожидании. Никто не заехал. Поскакала в сопровождении верной Хоахчин. Как ни гнала коня, опоздала. Жертвенный огонь догорал, жертвенное мясо было уже съедено, жертвенное вино выпито, и женщины собирались возвращаться домой. Обида опалила душу Оэлун. Сородичи не желают напоминать предкам о ее детях-сиротах. О небо, вразуми жестокосердных! Не слезая с коня, с гневным укором она спросила у Орбай и Сохатай, вдов Амбахай-хана:
      - Почему вы заставили меня пропустить жертвоприношение предкам? Не потому ли, что Есугей-багатур умер, а дети его и вырасти не смогут?
      Орбай и Сохатай будто и не слышали ее слов, смотрели мимо. А их ли не чтил Есугей-багатур, их ли не одаривал добром, добытым в походах!
      - Эх, вы! - голос Оэлун дрогнул. - Вижу: вы можете есть на глазах у других, ни с кем не делясь, можете откочевать тайком, никому ничего не сказав.
      Старшая из вдов, Орбай, рассердилась:
      - Вы только послушайте, нас оговаривает даже Оэлун. Смотрите, как возгордилась! Ты заслуживаешь того, чтобы тебя не звали, а позвав, ничего не дали. И надо откочевать от тебя, поживешь одна - поумнеешь.
      Оэлун круто повернула лошадь. За ней скакала Хоахчин, горестно и жалобно тянула:
      - Ой-е, какие люди!.. Ой-е...
      В начале лета тайчиуты ежегодно устраивали три мужских состязания: борьбу, стрельбу из лука, скачки. На них съезжались с ближних и дальних кочевий, После состязаний пировали, чествуя победителей, выменивали лошадей. За хорошего скакуна можно было получить косяк кобылиц или новую юрту.
      После смерти Есугея Оэлун ни разу не была ни на каких празднествах. Не собиралась и в этот раз, но Тэмуджин объездил первого в своей жизни скакуна и ему хотелось испытать его резвость на. скачках. Может быть, отпустить Тэмуджина одного? Но в последнее время она стала бояться за своего старшего сына. Уедет он куда-нибудь, а у нее сердце не на месте, что бы ни делала, прислушивается, ждет, когда у юрты застучат копыта его коня и раздастся веселое, бесшабашное <гей, гей>. Тэмуджин еще мальчик, безрассудный и неопытный, а в жизни так много опасностей. Они подстерегают человека и в падях Хэнтэя, и в степных урочищах. И в самом курене немало недобрых, завистливых и злых людей. Сейчас, когда нет Есугея и защитить их некому, они опаснее и дикого зверя, и вьюги, и стужи. Давно ли кланялись ей, едва завидев, давно ли с утра до вечера роем мух жужжали возле ее юрты, а сейчас она все чаще ловит на себе косые, недобрые взгляды. Даже нукеры Есугея и то избегают встречи с ней. Что ж, она не воин, с ней в поход не пойдут, добычи не привезут, потому один по одному перебегают к другим нойонам, но ведь можно же уйти не тайком, а по-доброму, разве же она стала бы их держать! Идите. Вот подрастет Тэмуджин - у него будут свои нукеры.
      А пока... Тэмуджин еще мальчик. Его могут легко обмануть-опутать, втянуть в худое дело, могут искалечить или даже убить. Все это ей, возможно, только кажется. После ссоры со вдовами Амбахай-хана сын Мунлика гадал на внутренностях барана. Тэмуджин, сказал он, будет славен и богат не меньше, чем его отец. Прорицание шамана не успокоило ее: хорошо бы все богатство, приобретенное Есугеем, целым и сохранным передать в руки Тэмуджина, когда он станет взрослым. Богатому жить легче. Но ведь беды случаются с богатыми так же, как и с бедными... Ни стада, ни нукеры, ни громкая слава не оградили Есугея от гибели.
      Готовясь к скачкам, она сшила сыну халат из яркой красной ткани, украсила его серебряными пуговицами с платья Есугея, сделала пояс с кистями. В новой одежде, с туго заплетенными косичками на висках, Тэмуджин стягивал к переносью широкие брови, чтобы скрыть счастливую улыбку: он же не маленький так радоваться обнове! Она вспомнила свое детство, и ей стало грустно. Там, на ее родине, и дети, и взрослые не скрывали своих радостей.
      Тэмуджин ехал на старом мерине, скакуна, чтобы не утомлять, оседлывать не стал. Гнедой беломордый жеребчик с тонкими и стройными, как у изюбра, ногами был привязан сбоку. Он натягивал повод, норовя забежать вперед, выгибал шею и встряхивал гривой, под лоснящейся, с шелковистым блеском, кожей перекатывались плотные мышцы. Оэлун подумала, что скакун и его хозяин чем-то похожи друг на друга.
      Состязания проводились на берегу Керулена. Вдоль берега реки тянулась широкая луговина, ровная, покрытая мягкой зеленью. Многие приехали сюда еще вчера на повозках с юртами, в кибитках, с ребятишками, слугами, и скопище телег, людей, лошадей напоминало издали растревоженный набегом курень.
      Мерно рокотали басистые барабаны, пели струны хуров, сердито бумкал бубен шамана, звенели голоса детей, громко переговаривались женщины, над чем-то безудержно хохотали мужчины, сбившись в кучу, - все звуки то сливались в единый празднично-возбужденный шум, то снова распадались, и тогда можно было даже различить отдельные слова, уловить обрывки фраз.
      Тэмуджина и Оэлун встретил Джамуха. Он был в будничной, старенькой одежде, в рыжих от пыли гутулах, с правой руки свисала короткая плеть.
      - О, какой ты красивый сегодня, анда! - с удивлением и скрытой завистью сказал он. - А я тут везде оббегал, тебя искал. Сколько же мы не виделись с тобой, анда?
      - С самой весны. Как вы укочевали, так мы и не виделись.
      - Ты почему не приезжаешь в гости? - спросила Оэлун.
      - У меня умерла мать, - Джамуха закусил губу. - И отец болеет. Я приехал сюда один. Хочу посоветоваться с вами. Отец говорит, что ему долго не прожить. Я останусь сиротой. Он хочет, чтобы я уехал к хану кэрэитов. Отец с ним дружил...
      - Зачем ты поедешь к хану? Ты живи у нас! Мама, разве он не может жить у нас? Он - мой анда!
      Оэлун была по сердцу горячность Тэмуджина. И Джамуха был люб больше кого-либо из приятелей сына. Ей захотелось как-то помочь этому мальчику, подбодрить, приласкать его.
      - Тэмуджин прав. Зачем тебе ехать к хану. Ты брат моему сыну, значит, я твоя мать. Я буду заботиться о тебе так же, как о своих детях.
      Джамуха покачал головой.
      - Отец мне говорит, что, если он умрет, его место займут другие, оттеснят меня, оставят без людей, без скота. А если буду под высокой рукой хана, никто не посмеет помешать мне наследовать ему. Так говорит мой отец.
      - Джамуха-анда, у нас есть нукеры моего отца, есть слуги, кони и оружие. Если будет нужно, мы не хуже хана поможем тебе. Так, мама?
      Оэлун ничего не ответила сыну. Мальчик еще не знает, что его самого, возможно, ждет то же, что и Джамуху. А Тэмуджин, удивленный, даже, пожалуй, обиженный ее молчанием, упрямо ждал ответа, Но тут разом ударили барабаны, отовсюду понеслись крики:
      - Борьба!
      - Начинается борьба!
      - Идите смотреть на борцов-багатуров!
      Оэлун торопливо сказала:
      - Потом поговорим. Идемте.
      Бороться вышло не меньше сотни пар. Полуголые мужчины пошли друг на друга, пригнувшись, размахивая руками, как орлы перед взлетом. Схватка была стремительной и недолгой. Побежденные отошли в сторону, победители снова разделились на пары.
      Толпа орала, свистела, с истоптанной поляны уходили побежденные, и все меньшее число борцов оспаривало право именоваться непобедимыми. Наконец на поляне осталось двое. Один - Бури-Бухэ, двоюродный брат Есугея, еще совсем молодой, поджарый, с тонкими, бугристыми плечами; второй, кажется, в годах, если судить по матерой фигуре, огромному животу и воловьей шее. Кто он, откуда, Оэлун не знала. Она не сомневалась, что победа достанется старшему. Рядом с ним, с этой необъятной тушей, Бури-Бухэ казался слабым, даже хрупким.
      Борцы долго ходили друг возле друга, делая молниеносные броски вперед и тут же отступая. Толпа то замирала, то взрывалась криками. Борец постарше начал терять терпение и злиться. По его толстому распаренному лицу катился пот, глаза покраснели и сверкали, как у рассерженного быка. Он несколько раз сжимал в своих страшных объятиях Бури-Бухэ, казалось, еще одно усилие - и у того хрустнут позвонки, он сломается, будто сухая хворостина, но каждый раз Бури-Бухэ вывертывался и тут же переходил в нападение. И вдруг... Оэлун ничего не поняла, не уследила, как это случилось. Старший оказался на спине. Его необъятное брюхо, залитое потом, блестело на солнце.
      Рев толпы слился с боем барабанов, и победитель пошел по кругу, размахивая руками-крыльями. Тэмуджин оглушительно орал под ухом Оэлун и топал ногами.
      Потом началось главное для нее и Тэмуджина - скачки. Подошли Чарха-Эбуген и Мунлик. Старик потрепал лошадь по шее.
      - Ты сегодня, Тэмуджин, победишь. Я смотрел лошадей. Ни у кого нет такого скакуна. Но будь внимательнее. Сначала придерживай коня, с умом расходуй его силы. Если хорошего скакуна верно выдержать и под конец дать волю, он пойдет стрелой, пущенной из тугого лука.
      Всадники заехали так далеко, что слились в одну сплошную темную ленту, пересекшую всю луговину. Ребятишки, чтобы лучше видеть, взобрались на повозки, повисли на кустах тальника, росших у самого берега Керулена. Джамуха тоже залез на чью-то повозку, выкрикивал:
      - Встали. Вот сейчас, сейчас... Пошел!
      Оэлун и сама увидела, как дрогнула ровная линия всадников, изломалась и, стягиваясь в кучу, покатилась вперед. Послышалось слабое, но быстро нарастающее гудение земли. Всадники стремительно приближались. От мельканья разномастных лошадей у Оэлун зарябило в глазах-где уж тут увидишь Тэмуджина! Но тут на мгновение показался красный халат. Или это померещилось? Нет, вот он, то исчезнет за спинами, то показывается вновь-халат ее сына, красный, как сарана-цветок. Перед сыном еще много всадников, но он понемногу выдвигается вперед.
      - Тэмуджин обгоняет! - закричал Джамуха.
      Перед ним уже не больше десяти всадников. Обошел еще двух, еще одного. Ну, сынок... Еще обошел... Он уже идет третьим или четвертым...
      Пламенем промелькнул мимо халат Тэмуджина. Толпа подалась к наездникам, завертела Оэлун, оттерла от Джамухи, Чарха-Эбугена и Мунлика. Кругом были малознакомые люди, и ей не у кого было спросить, каким же пришел Тэмуджин. Впереди она увидела Хучу, пробралась к нему, потянула за рукав. Он обернулся и обрадовался так, что тут же попытался поклониться, но его толкали со всех сторон, и никакого поклона не вышло.
      - Видел Тэмуджина?
      - О хатун', я только на него и смотрел. Он пришел вторым. Цэ-цэ, какой молодец!
      [' Х а т у н - госпожа.]
      - Неужели вторым?
      - Он еще будет первым!
      <Ах, глупый ты, глупый, Хучу!> - хотелось сказать ей этому простодушному воину. И то, что он пришел вторым, для нее радость. И даже лучше, что пришел вторым. Если бы был первым, могло показаться, что все это случайный успех, недолговечный и хрупкий, как всякая случайность.
      А Хучу, пользуясь молчанием Оэлун и редкой возможностью поговорить запросто с госпожой, болтал без умолку:
      - Багатуром будет твой парень! Все время на него любуюсь. И на своего парня любуюсь. Он у меня тоже молодец молодцом. И здоровый, и крепкий. А с чего ему худым быть? Он вырос под вашим одеялом, он носил халаты Тэмуджина!
      О чем бы ни говорил Хучу, не преминет напомнить, что его сын родился в одно время с Тэмуджином и светлоликая, добросердечная хатун, то есть она, Оэлун, подарила одеяло. Ох, уж это одеяло! Она бы сто раз позабыла и про одеяло, и про Хучу, и про его сына, если бы не такие вот напоминания. Иногда она даже сердилась на него, ну а чаще, посмеявшись, совала ему что-нибудь из одежды Тэмуджина.
      Вдруг Хучу спохватился:
      - Э-э, надо же тебя провести к Тэмуджину. - Он одернул старенький, выгоревший на солнце, во многих местах залатанный халат, решительно двинулся вперед, раздвигая людей. - Дорогу госпоже Есугей-багатура! Дорогу! Дайте дорогу!
      И люди, подчиняясь ему, расступались. Она ловила на себе то удивленные, то недоуменные, то насмешливые взгляды. Уж не рада была услужливому Хучу. Но зато он быстро провел ее к Тэмуджину. Сын, окруженный плотным кольцом мужчин, держал в поводу беломордого гнедка. Жеребчика гладили, щупали, восхищенно цокая языками, он вздрагивал от прикосновения чужих рук и с храпом пятился.
      Увидев мать, Тэмуджин весь подался к ней, спросил:
      - Ты видела, а? Видела? - Но, должно быть, вспомнив, что мужчине не подобает быть хвастливым, притворно вздохнул: - Еще чуть-чуть, и я стал бы победителем.
      - Для меня ты и так победитель.
      - На таком коне много раз побеждать будешь! - сказал кто-то.
      - Что и говорить! - подхватили его слова. - Не просто конь - хулэг'!
      [' Х у л э г - конь-богатырь, богатырский конь.]
      Внезапно все замолчали, расступились. В круг вошел в сопровождении нукеров Таргутай-Кирилтух, взглянул на коня, и его угрюмый взгляд потеплел.
      - Я рад за тебя, сын Есугея, - сказал он Тэмуджину. - Пойдем, я поднесу тебе чашу кумысу.
      Оэлун стояла рядом с сыном, но Таргутай-Кирилтух ее как бы не видел. И его невнимание было оскорбительным. Тэмуджин, кажется, понял это, повернулся к ней.
      - Пойдем, мама?
      - А-а, твоя мать здесь, - Таргутай-Кирилтух чуть кивнул ей головой. Ты еще, оказывается, мальчик и без матери шагу не делаешь.
      Серо-зеленые глаза Тэмуджина потемнели, стали почти черными.
      - Я пошутил, - буркнул Таргутай-Кирилтух. - Я приглашаю тебя вместе с матерью.
      Шагая рядом с сыном, Оэлун с тревогой смотрела на широкую спину Таргутай-Кирилтуха, обтянутую блестящим шелком. Чего он хочет от ее сына? После смерти Есугея Таргутай-Кирилтух при помощи своих дружков Сача-беки и Алтана прибрал к рукам власть над улусом тайчиутов. Ее он пока не осмеливался трогать. Но Оэлун подозревала, что злыми устами старшей вдовы Амбахай-хана говорил этот угрюмый нойон. Что может сделать с нею, с ее детьми Таргутай-Кирилтух?
      Он привел их к крытой повозке. В ее тени на траве был разостлан войлок. Таргутай-Кирилтух сел, вытер ладонью вспотевшую шею, что-то сказал слугам.
      Тэмуджин все вертел головой, разыскивал в толпе Джамуху. Увидев его, отдал повод матери, убежал. Вернулся вместе с ним.
      Слуги вытащили из повозки бурдюк с кумысом. Баурчи наполнил чаши, одну подал Оэлун, вторую Тэмуджину. Джамуху он обошел.
      - Это мой анда, - сказал Тэмуджин.
      Баурчи вопросительно посмотрел на Таргутай-Кирилтуха.
      - Налей, - приказал Таргутай-Кирилтух. - У тебя много побратимов, сын Есугея?
      - Пока один.
      - А друзья есть? Хочешь дружить со мной?
      Тэмуджин улыбнулся.
      - Бурундук дружил с медведем и стал полосатым.
      Подняв чашу, Таргутай-Кирилтух сделал маленький глоток кумыса. На полной верхней губе осталась белая полоска.
      - А кто из нас бурундук?
      - Не знаю, - Тэмуджин все еще улыбался, - но я не хочу быть бурундуком.
      - Вижу, - Тяжелый взгляд Таргутай-Кирилтуха уперся в Тэмуджина. Дружбу принято скреплять подарками. Я дарю тебе седло. Вон то. Оно серебряное.
      Седло лежало в передке повозки. Это было обычное седло. Его луки обтягивали медные пластинки, на передней блестели три небольшие серебряные звездочки, выглядевшие лишними, ненужными.
      - Хорошее седло, - сказал Тэмуджин. - Но я его не могу принять. Мне нечем ответить на подарок.
      - А конь? Конечно, твой гнедой не так хорош, как тебе кажется. Но я в обиде не буду.
      Оэлун довила каждое слово Таргутай-Кирилтуха, пытаясь понять, чего же он хочет. Не может быть, что все это только для того, чтобы выманить у Тэмуджина жеребчика. Но и жеребчика она ему не отдаст!
      - Этот конь не принадлежит Тэмуджину, - сказала, стараясь быть спокойной. - Все, что осталось от Есугея, как тебе известно, унаследовала я. Станет мой сын большим, он получит свою долю и уж тогда, если захочет, подарит тебе коня.
      - Не люблю, когда в дела мужчин влезает женщина! - Таргутай-Кирилтух поднялся. - Но если ты влезла, знай: я давал Есугею десятки лошадей. Где они? Почему ты присвоила себе право распоряжаться стадами и табунами, ты, которую привезли сюда в изодранном халате? Нукеры, заберите коня!
      Нукеры подошли к ним. Тэмуджин хотел вскочить на коня, его грубо отпихнули. Он выхватил нож. Нукеры стиснули ему руки. Джамуха бесстрашно кинулся на выручку побратиму, но и его схватили нукеры.
      - Я тебе выпущу кишки! - кричал Тэмуджин Таргутай-Кирилтуху, пинал ногами нукеров, лицо без кровинки, глаза темны от бешенства.
      - А волчонок-то показывает зубы! - насмешливо ухмыльнулся Таргутай-Кирилтух.
      Один из нукеров вырвал повод из рук Оэлун и увел жеребчика.
      - Отпусти ребят! - крикнула она Таргутай-Кирилтуху. - И запомни, жирный кабан, ты дорого заплатишь за это! - Она оттолкнула нукеров от Тэмуджина и Джамухи. - Пошли.
      - Я его убью! Я его все равно убью! - Тэмуджин обернулся, погрозил кулаком.
      Нукеры захохотали.
      Люди делали вид, что ничего не случилось, хотя все это произошло на их глазах. Хучу плелся за ними, несчастный, пришибленный, охал, бормотал:
      - Ох, худо будет! Такого врага нажила! Всем нам худо будет.
      - Ничего, Хучу, ничего, - сказала она, - худо не будет.
      А сама своим словам не верила. Не зря ее сердце чуяло приближение беды.
      Они сразу же поехали домой. Джамуха, проводив их в степь, возвратился обратно. Прощаясь, Оэлун сказала:
      - Уходи к Тогорилу. Как знать, не пришлось бы и нам искать у него защиты.
      Ехали молча. Тэмуджин о чем-то думал, покусывая ногти. Он все еще был бледен. Внезапно натянул поводья, спросил:
      - Как же это, а, мама?
      В его лице, в округленных глазах было столько горестного удивления, что она почувствовала себя бессильной что-либо объяснить ему или как-то успокоить его.
      А дома ждала нерадостная весть: откочевал Некун-тайджи. Он велел ей передать, что слабое здоровье вынуждает его искать тишины и уединения, потому отныне будет кочевать своим куренем.
      Здоровье у Некун-тайджи слабое, это верно. Но болезнь ли заставляет его искать уединения? Раньше бежали нукеры, теперь побегут родичи, нойоны - Некун-тайджи показал дорогу. Нужно будет поговорить с Даритай-отчигином. Что думает обо всем хранитель домашнего очага? Что намерен делать?
      Говорить с ним не хотелось. Застарелая неприязнь к нему стала еще сильнее. После смерти Есугея он настаивал, чтобы Оэлун стала его женой, как велит обычай. При одной лишь мысли, что с ним придется делить брачное ложе, у нее переворачивалось все внутри. Ей помог Кокэчу. Шаману открылось видение: небо берет под свое покровительство детей Есугея, их воспитывать должна мать, никто более, бесславная гибель ждет неразумного, если он дерзнет нарушить волю неба.
      Она догадывалась, что видение явилось молодому шаману не без помощи его отца Мунлика, но как бы то ни было, оно оградило ее от злословия людей, умерило пыл Даритай-отчигина. Однако Даритай сказал: <Воля неба не бывает неизменной. Я подожду>. И ждет. Он надеется, что рано или поздно Оэлун принуждена будет искать его помощи. Сейчас Отчигин, наверное, порадуется ее ссоре с Таргутай-Кирилтухом.
      Однако Даритай-отчигин не радовался. Правда, как всегда, щурил в улыбке глаза, но она видела - ему не по себе, он встревожен, напуган. Спросила напрямую:
      - Ты что-то скрываешь?
      - Перед тобой я открыт, как юрта в летний день! - Он привычно рассыпал смешок, но тут же потускнел. - Зачем рассердила Таргутай-Кирилтуха?
      - Я рассердила? - удивилась Оэлун. - Он забрал скакуна Тэмуджина, грабитель он, разбойник! Я его рассердила!
      - Нашла о чем говорить - о скакуне! Ему нужно все, что осталось от Есугея. И не тебе, женщина, искать ссоры с ним!
      - А вы, братья Есугея, разве не мужчины? Разве судьба его детей вам безразлична?
      - И у мужчины голова одна-единственная. Кто встанет на пути Таргутай-Кирилтуха, тому не жить.
      - Но ни я, ни мои дети не стоим на его пути.
      - А люди, стада, табуны Есугея? Он не будет спать спокойно, пока ты владеешь богатством, собранным моим братом.
      - Ему нужны табуны, тебе - я, - с горечью проговорила Оэлун.
      - Зачем злословишь? Уж сейчас-то могла бы и помолчать.
      - Как молчите вы? Ваш род грабят, обижают, унижают, а вы и рта раскрыть боитесь? Все вместе не стоите и ногтя Есугея.
      - Не надо так, Оэлун! - попросил он, и в его голосе прозвучала настоящая, неподдельная боль. - Что я могу сделать? Что?
      - Я ничего и не прошу.
      - Ты слишком гордая... Будь разумной, Оэлун. Стань моей женой. Мы отступимся от владений Есугея... Потом будет видно...
      - Ты забыл о предостережении шамана?
      Даритай-отчигин с отчаянием махнул маленькой рукой.
      - Пусть пропадет моя голова!
      Его решимость рассмешила Оэлун. Губы Даритай-отчигина дернулись, он сгорбился и отвернулся.
      - Я не хотела обидеть тебя, - сказала она. - Но ты же знаешь, я никогда не стану твоей женой.
      Вскоре после этого Даритай-отчигин откочевал из куреня. Она не осуждала его. Что он мог сделать? Не ему бороться с Таргутай-Кирилтухом.
      Со страхом думала о будущем. Рядом все меньше и меньше верных людей... Скоро одна останется. И помощи ждать неоткуда. Что за жизнь! И ханы, и нойоны, и простые харачу не могут оградить себя от вражды, от людской злобы, зависти...
      III
      Юрта Хучу одиноко стояла на обдуваемой ветрами возвышенности. Войлок порыжел от дождей, ветров и солнца, наверху, у дымового отверстия, он был черным от сажи. Каждый раз, подъезжая к своему жилищу, Хучу думал, что войлок давно пора сменить. Еще несколько перекочевок, и он развалится, расползется на куски. Шерсти Булган насобирала лишь на половину войлока. А уже не один год собирает. Можно было бы, когда стригут овец госпожи, кое-что утаить для себя, да очень уж неловко обманывать. Хучу честный человек. Булган тоже честная. А Оэлун хорошая госпожа. Они пасут, стригут, доят ее овец. Работа легкая. А молока пей сколько влезет, сыру ешь сколько хочешь. Хатун не запрещает. Она и шерсти на войлок даст, если попросить. Но как сейчас просить, когда госпоже и без того худо... Ничего, юрта еще постоит. Юрта не главное. Вот сын заболел, это очень плохо.
      У юрты Хучу поджидала Булган.
      - Ну что? - нетерпеливо спросила она.
      - Я говорил с шаманом. Он придет.
      - А с каким шаманом договорился? - Булган расседлала лошадь, рукавом вытерла ее потную спину.
      - Кокэчу приедет.
      - Мог бы позвать кого-нибудь постарше.
      - Постарше запросит барана. У тебя их много?
      - Ты что это говоришь-то! Ему жалко отдать барака! А сына ему не жалко!
      Сына Хучу, конечно, жалко. Но и барана отдавать не хочется. У него собственных восемь овец. Это не так уж плохо. Раньше совсем не было. Но восемь не восемьсот, даже не восемьдесят.
      - Ты, Булган, не знаешь Кокэчу. Он хороший шаман. Все так говорят. У него теперь и имя другое - Теб-тэнгри. На своем, белом коне, говорят, он каждую ночь поднимается на небо. Кокэчу вылечит нашего Тайчу-Кури, вот увидишь! Как он, наш парень?
      - Спит. Когда шаман приедет?
      - Сегодня. Я, пожалуй, пойду к обо. Мы давно не приносили жертву духу этой местности. Еще рассердится.
      Булган принесла из юрты кусочек сыру,
      - Ты бы сперва поел.
      - Кто же сначала ест сам, а потом кормит духов? Скажешь тоже!
      - Какие новости в курене?
      - Хороших нету. У хатун людей осталось совсем мало. Кто остается, тех Таргутай-Кирилтух грозится разорить.
      - Ну, это нас не касается.
      - Еще не известно. Так я пошел.
      Хучу спустился в ложбину, пересек ее и поднялся на невысокую сопку. За сопкой была тоже степь, неровная, похожая на измятый войлок, вдали, почти сливаясь с небом, синела гора Бурхан-Халдун. На сопке торчал кустиками жесткий и упругий, как волос конского хвоста, ковыль - хилгана, росла седая полынь-ая. Тут в незапамятные времена была сделана насыпь из земли и камней. Землю оплели корнями неприхотливые травы суходолов, камни позеленели от узорчатых лишаев. На вершине насыпи в землю были воткнуты меч и копье. Древко копья стало трухлявым, железный наконечник и лезвие меча - бурыми, корявыми от ржавчины. Хучу насобирал сухой полыни, развел на насыпи огонь. Полынь горела плохо, густой белый дым столбом поднимался в небо. Раскрошив сыр, Хучу бережно положил крошки на огонь, склонил голову. Он смиренно просил духа этой местности не сердиться на него, если иногда ненароком нарушает его покой; он будет жить тут, стараясь ни словом, ни делом, ни помыслом не осквернить эту землю; он хочет, чтобы здесь всегда росли высокие сочные травы, не иссякала вода в роднике. Поправив тлеющие стебли полыни, он обратился и к богине огня: <Галаханэхэ, ты даруешь людям тепло и свет, счастье и богатство, разрушаешь зло, обессиливаешь коварство, очищаешь тело и душу человека, ты, воплощение чистоты, оберегай от несчастий меня, мою, Булган и нашего Тайчу-Кури>. Больше просить было вроде бы не о чем. Жизнь у него не так уж плохая. Когда начал служить у Есугея, не было даже своего коня. Теперь у него три коня и восемь овец. Со временем будет больше и овец, и копей, Только бы небо, покровительствовало его госпоже.
      Снова поправив огонь, он помолился за Оэлун и пошел к своей юрте.
      Кокэчу приехал вечером. Осмотрев Тайчу-Кури, бледного, с мокрыми от пота волосами, он достал из седельных сум бубен, расписанный изображениями луны и солнца, одеяние, увешанное погремушками, насыпал на горячие угли очага каких-то трав, и юрта наполнилась горько-ароматным дымом.
      - А теперь уходите.
      Он плотно закрыл за ними дверной полог. Вскоре из юрты послышались редкие глухие удары бубна и негромкий голос шамана. Хучу очень хотелось услышать, что говорит Кокэчу, он напрягал слух, но улавливал лишь обрывки фраз.