Мы вываливаемся на платформу. И долго-долго шагаем. Дорога там — через поселок, через лес и снова поселок. Все идут, по парам разбились, болтают. Я иду за ними. Падаю и умираю. А Косач стоит надо мной, и Аленка тут еще с собачкой своей гуляла, мимо шла, стоят они, слезы льют. Даже нет! Не так все было! Не было никакой подворотни, и бандитов этих мелких не было.

Террористы хотят взорвать весь город. Атомной бомбой. Вот ведь странно — почему в мире еще ни одного атомного теракта не было? Ведь бомба атомная современная в маленьком рюкзачке уместится. Да и сделать ее просто, я в инете читал, что студенты какие-то американские ее в гараже сделали чуть ли не полвека назад, скандал был…

В общем, террористы собираются взорвать всю нашу Москву. Для этого захватили здание в центре Москвы и взяли заложников. Первых попавшихся прохожих. Ну и меня, конечно, так, случайно, мимо шел. И вот мы сидим с заложниками в комнате, а террористы собираются-взорвать бомбу. Готовятся. А нас охраняет трое — нет, — пятеро! — охранников! И вся надежда, конечно, на меня, потому что остальные заложники — женщины и дети. Из мужиков только офисные дядьки в пиджаках, они все передрейфили, конечно сидят бледные, зубами стучат. Да, точно, это здание офиса крутой американской фирмы “ЕМ-софт”. И я совсем не случайный прохожий — я туда на работу пришел наниматься сисадмином. Вот так нормально.

И вот сидят они все, дрожат — секретарши, начальник толстый. Потеет, галстук пытается развязать уже полчаса трясущимися руками. А я делаю вид, что мне тоже очень страшно. Хотя, конечно, ни фига мне не страшно. Я дышу так медленно — вдох глубокий-глубокий и выдох глубокий-глубокий… По древнетайваньской боевой системе. Смысл в том, чтоб клетки тела до упора кислородом пропитались перед прыжком. Про запас. Очень пригодится кислород борющемуся организму. Честно говоря, я сам этот метод придумал, но, по-моему, вполне логично, да? Надо при случае с каким-нибудь медиком обсудить в Интернете.

А рядом сидят секьюрити офиса местные — связанные, обезоруженные. И на меня смотрят, видят, как я тихонько и сосредоточенно силы накапливаю. И понимают, что я затеял. Профессионалы профессионала всегда понимают. А я так встаю и говорю тоненьким-тоненьким противным голоском: “Дяденька, писать хочу, умираю! Пустите писать, пожалуйста!” А сам так осторожненько, незаметно так, подбираюсь, подбираюсь к ближайшему террористу. Он, конечно, автомат поднимает и мне в подбородок тычет: “Сдурел? А ну сядь на место, щенок!”

И тут я — хвать за дуло автомата, а ногой по яйцам! Кстати, забыл сказать — я же тоже был связан, просто к тому времени уже развязался. Такое есть особое умение — я незаметно напряг мышцы, когда мне руки за спиной связывали. Все связки набухли, надулись, и на них, надутых, веревки крепко наложили, не заметили. А затем я кисти расслабил, и веревки сами с меня соскользнули. Вот это уже реальная техника! Когда-то демонстрировал Витька Кольцов, был у нас такой гопничек на втором курсе, Вьетнамской борьбой занимался и где-то вышибалой работал. Мы его на спор связали, а он говорил, что развяжется. Ну, положим, вязали мы его тщательно, и развязаться ему до конца все же не удалось. Спор он проиграл, но еще бы чуть-чуть — и развязался! В общем, сам принцип понятен. Так я и поступил.

Но бандит-то этого не знает! Поэтому, конечно, офигевает и шарахается в сторону! Тоже профессионал, конечно. Но разве от меня уйдешь? Я подпрыгиваю высоко — и в развороте корпуса ему ногой в челюсть! Только хруст и слышен. Кости трещат. Зубы его летят во все стороны веером и по полу скачут, как горошинки. И на шум, понятное дело, оборачиваются его дружки. Поздно, суки! Автомат уже у меня в руках! Поэтому все они падают, скошенные одной очередью. А я бросаюсь… Куда? В окно, конечно! С автоматом. Хотя на фиг он мне нужен? В нем и пули уже закончились! Поэтому я наклоняюсь к одному из трупов и снимаю с него пистолет и нож. Я бы еще чего-нибудь там нашел, но в дверь уже вбегает рота новых бандитов! И стреляют в меня. А я в окно и по водосточной трубе на второй этаж — переворачиваюсь по карнизам, очень мне нелегко это дается.

А на следующем этаже у нас чего? Ну, точно, аппаратная! Сервера стоят всей компании “ЕМ-софт”, куда я сисадмином хотел устроиться. А засел там всего один охранник-террорист. Я ему быстро и без шума, по-деловому так, сворачиваю шею с тихим, но приятным хрустом. И прячу тело за процессорную стойку. Что там у них, кстати, стоит за техника? “Макинтоши” или… Стоп, не время! Время сматываться!

И я снимаю с трупа одежду и одеваюсь в нее. Маску черную на лицо, понятное дело, надеваю. И вовремя — вбегают террористы, видят меня. Я развожу руками — никто здесь не пробегал. Они бегут дальше. А я ныряю куда? Правильно!

— Алекс! Догоняй, чего ты там плетешься! — кричит Шуршик.

— Да иду я, иду, отстань!

Дом старый, трехэтажный. Я ныряю в вентиляционную шахту. И они теряют мой след. А я ползу ходами, весь в пыли, и заползаю на следующий этаж тихонько, в вентиляционную отдушину под самым потолком. Потолок навесной, офисный. А над ним еще полметра до настоящего потолка. Потому что особняк старый, а потолки в офисах низкие положено делать. И вот я там наверху, на этих антресолях, и ползаю. И вижу сквозь дырочки в обшивке потолка, что у террористов внизу совещание.

Я, конечно, прислушиваюсь — и понимаю наконец, что здесь, черт побери, происходит! Откуда же мне знать было раньше? Я-то думал, они просто мирное офисное здание в центре Москвы захватили с заложниками… А тут — вон какое дело… Хотят взорвать атомную бомбу! Поставили ее во дворе дома. Двор закрытый такой со всех сторон, так что спецназу не добраться. И сейчас будут взрывать! Они на все готовы, подонки!

Оканчивается у них совещание, они выходят из комнаты. И я понимаю, что не успеваю их остановить! И значит, пиндык Москве, и Аленке, и маме, и Баранову, кстати, тоже пиндык. Жалко его, дурака. Хорошо, что бабушка в Туле, ее взрывная волна не достанет.

Ладно, думаю, получите! И начинаю палить через потолок из двух своих пистолетов. Конечно, не нож я взял, а второй пистолет. Я что, похож на ненормального — ножи метать, когда вот-вот Москва взорвется к ежам? Это в фильме хорошо или в книжке, но у нас-то — у нас жизнь, страшная и реальная. Поэтому я стреляю в террористов сверху, и они падают, начальники ихние, с пулями в башках. Так и не успев понять, что происходит.

Конечно, падают только те, кто выбежать из комнаты не успел. А те, кто успел из комнаты выбежать, те прямиком во двор бегут и кричат на своем языке: “Файр!” или чего они там кричат? Короче, взрывайте уже скорее! А то с улицы из окружения (дом-то окружен!) к нам пробился боец спецназа и может все испортить! Поэтому чего тут тянуть, взрывайте!, И не скрою, это мне очень и очень приятно — что меня, простого студента, приняли за бойца спецназа…

— Алекс! Не отставай! Потеряешься, как тогда, — опять тебя искать?

— Да иду я, иду! Дай шнурок завязать!

В общем, тут я понимаю, что уже не успеть. И вылезаю через вентиляцию на крышу особняка. И с разбегу прыгаю вниз во двор! И музыка играет. Саундтрек к фильму “Матрица”… Хотя откуда там музыка? Может, из окна какого-нибудь громко играла? Черт. Неправдоподобно. Черт. Черт с ней, с музыкой. Не до музыки сейчас!

Уже в полете я начинаю стрелять с обеих рук из всех своих пистолетов! А во дворе окружение такое — стоят человек десять террористов с пистолетами. И смотрят перед собой. Молитву читают. Потому что в центре на табуретке ящик с пультом — это и есть атомная бомба. И вот главный террорист дочитал молитву вслух и уже тянет руку к кнопке! Но тут я падаю с крыши ему прямо на башку — обеими ногами!

В итоге — у него сломана шея, а я жив-здоров, как будто не падал с третьего этажа! Клево? Но в меня целятся пистолеты. Делать нечего, я поворачиваюсь спиной к бомбе — и начинаю с обеих рук этих гадов методично отстреливать одного за другим, тщательно прицеливаясь в лоб каждому. Возникает резонный вопрос — неужели они стоят парализованные ужасом и не стреляют в меня? Или, может, ты полагаешь, что они от шока стреляют, да промахиваются?

А вот и нет! Это ведь не сказка, не приключенческий боевик, это суровая жизнь. Поэтому, конечно, они стреляют мне в грудь. Но в том-то и был весь мой расчет!!! Я сознательно пошел на это, а что оставалось делать? Пули проходят меня насквозь и врезаются в пульт управления бомбой. И конечно, выводят его из строя! А когда террористы понимают, что они наделали, — уже поздно! Ну, половину из них я еще успеваю перестрелять, а затем медленно-медленно сползаю… В, последний раз смотрю на небо… Сизое такое, московское небо… Ворона летит, крыльями качает… И понимаю, что не зря прожил жизнь, дьявол ее побери!

Тут во двор влетает спецназ, который раньше боялся шелохнуться, начинается пальба, всех оставшихся террористов мочат. И никто так никогда не узнает, кто же на самом деле спас Москву! Потому что я-то в одежде террориста сейчас, не забывай!

А зачем мне слава? Настоящий поступок славы не требует. Если Бог есть — он и так увидит. А если нету — а по всему видать, что нету, — то и ладно. Не надо огласки. Не надо славы. Я жил всю жизнь тихо (не считая проделок в инете, конечно), сделал свой скромный подвиг и погиб в безвестности.

Хотя это очень и очень досадно… Поэтому по чистой случайности во двор смотрит офисная камера. Ну, установлена она там была когда-то давным-давно. И в глубине здания, на пульте секьюрити — все записывается на пленку. Контора-то серьезная, куда я сисадмином устраивался. Филиал Энергетического банка. Или “ЕМ-софт”? Не важно, я уже мертвый.

Но все, что случилось во дворе, пишется на пленку. Пусть черно-белую, не важно. Эту пленку через пару дней находят журналюги и показывают по телевизору. И там замедленно — как я падаю с крыши и стреляю с обеих рук. И вот тут уже, конечно, под музыку пусть смонтируют! Они это умеют, я знаю. И мне посмертно дают звание героя. И все. Кстати, долго еще идти?

— Шуршик! Долго еще идти?

— Да сам не знаю. Баранов! Долго еще идти? Ба-ра-нов!!! Глухой?!! Ольга! Долго идти? Еще столько же? Еще столько же, слышишь, Алекс!

— Ага, слышу, слышу…

Ну, раз еще столько же, тогда слушай, что дальше было. Короче, похороны. Собираются все наши. И родители, и преподы, и группа. Косач бородой трясет, все жалеет, что меня так гонял по сопромату. Вот всегда так. Запомни, Косач, этот случай на всю свою жизнь! Что имеем — не храним, потеряем — на фиг?

Так что все в сборе. И ректор-дурак, курит табак… И половина Интернета, кто меня знал. Даже D00$ter приехал из своего Новгорода. Но это уже отдельный рассказ. Короче, вся страна собралась на мои похороны, а для тех, кто приехать не смог, — транслируют по всем телеканалам, понятное дело. Аленка плачет, бедняга, надрывается. Жаль, что я этого уже не вижу. Правда, тут есть одна тонкость. И сейчас я о ней расскажу.

Видишь ли, в чем дело: ведь я был переодет в форму террориста, помнишь? Понимаешь уже, к чему я клоню? Нет? Хорошо, тогда рассказываю по порядку. Когда во двор ворвался спецназ, там поднялась такая суматоха, что ничего не поймешь сразу. И вот меня и остальных террористов, кто еще дышал, грузят в неотложки и везут в тюремный госпиталь. Ну, половина из них поумирала, понятное дело, в peaнимации.

Но президент дал негласное распоряжение — крутитесь как хотите, но чтоб в живых осталась хоть пара ублюдков! Чтоб судить их громко, и вообще все как у людей. Поэтому съехались все светила медицины, лучшие хирурги страны. Так ли уж это удивительно, что я выжил с двенадцатью проникающими пулевыми ранениями?

Возникает другой вопрос — а кого ж тогда вместо меня хоронят? А хоронят главаря, который к кнопке тянулся, но не успел. Потому что одет он был не как все террористы, а в штатское. И на меня похож немного. К тому же во дворе пожар начался, он еще в огне обгорел, так что лица не разобрать. Но это не важно.

Важно, что я прихожу в себя в реанимации. Как раз в день похорон. Чего за фигня, говорю? Где я? А медсестра говорит — молчи, подонок! Нормально, да? Вот она, людская благодарность! Вот и спасай им Москву после этого. Но мы эти подробности опускаем.

В общем, после долгой беседы медсестра понимает, что я и по-русски говорю хорошо, не как исламский террорист, и вообще речь интеллигентная. Почти без мата. Совсем без мата, понятно, никак не обойтись в такой ситуации. Но — по минимуму.

Тем не менее эта дура в белом халате с красивыми ногами мне никак не верит! Пытается вызвонить кого-нибудь из начальства — а начальство, ясное дело, на похоронах. И мобильники ихние не отвечают, потому что выключены — церемония идет, понимать надо. Церемония — это отдельная песня. Все по очереди рассказывают, каким замечательным человеком был Алекс Матвеев…

Тогда я медсестре говорю: ладно, подруга, по-твоему, ничем я не могу доказать, что я и есть Алекс Матвеев, но согласись, ведь похож я лицом на фото, которое во всех газетах было и по ТВ показывают каждый день?

Она говорит — а вот ни фига ты не похож! Тот был с длинными волосами, а ты стриженный под ежика. Смотрю — а я и впрямь стриженый. Это потому, что мне одна пуля в голову попала и операцию на голове делали и брили ее. Вот ситуация, да? А я к койке прикован наручниками, и не порвешь их. Я б порвал, конечно, но во всем теле слабость такая после всех этих операций…

А медсестра говорит — ты, говорит, подонок, хотел Москву взорвать! А тебя судить будут, знаем мы эти суды — правозащитники всякие плешивые набегут, гуманисты вступятся, покричат-покричат и дадут тебе лет десять. А там досрочно выпустят за хорошее поведение, ну куда это годится? Пусть я совершу должностное преступление и нарушу клятву Гиппократа, но я тебя убью своими руками!

И она прямо на моих глазах набирает в шприц этот… как его, цианистый калий! И мне в капельницу его льет! Сдуреть! И я гляжу вверх — он там в банке наверху штатива растворяется каплями, такой синий… А я ничего сделать не могу! Только говорю — ладно, вот тебе самое последнее и самое верное доказательство! А яд уже к капалке подобрался и вот-вот в трубку пойдет и мне в вену…

Но она вдруг чувствует, что в голосе у меня такая особая железная правда. Поэтому выдергивает трубку у меня из руки в последний момент! Какое еще доказательство? — говорит. А вот какое, отвечаю, ты же, убийца в белом халате, небось видела, как по телевизору неоднократно показывали домашнюю страничку народного героя Алекса Матвеева в Интернете www.rinet.ru/leksa — признайся, видела?

Конечно, говорит она, как не запомнить! Сама туда каждый день захожу, на Интернет-страничку народного героя. Там посещаемость теперь просто ломовая стала! Хорошо — провайдер мощный, другой бы давно свалился от такого наплыва посетителей со всего мира!

Ага, говорю!!! Ага!!! Так подумай сама, вот я, по-твоему, террорист, да? Да? Так откуда же тогда я, черт побери, знаю секретный пароль владельца этой странички — “dyatell23”? Ага?!!

Она на меня так подозрительно смотрит — врешь небось! Поди тебя проверь-то… Вот именно, говорю! И поди и проверь! Живенько! Зайди ко мне на страничку по протоколу FTP с этим паролем! Она говорит — а я не умею типа… В самом деле, откуда ж ей уметь, простая медсестра? Но она звонит своему младшему брату, тот проверяет — работает пароль! Кстати, когда все закончится, мне этот пароль сменить бы не забыть, а то начнет ее брат там хозяйничать…

В общем, тут все наконец проясняется! Она меня отцепляет от койки, помогает встать и одеться в черный халат с капюшоном (это обязательное условие!). И выводит тайком из здания. Каким образом, интересно? Впрочем, это уже ее проблемы! Ну действительно, ну сколько можно?! Пусть хотя бы об этом у меня голова не болит, и так столько всего пережить пришлось!

В итоге мы ловим тачку и гоним на кладбище. И очень вовремя — там уже все закончили пафосные речи (жаль, я не слышал) и готовятся гроб в яму опускать. В блеске объективов. Но напоследок распорядитель похорон громко через микрофон спрашивает: “А кто-нибудь еще хочет сказать прощальное слово?” И я протискиваюсь вперед! Я же еще плохо себя чувствую, бледный такой. Только глаза горят из-под капюшона. И этот взгляд, конечно, заставляет всех расступиться. Есть что-то дьявольское у меня во взгляде, честное слово! Как будто и рай прошел, и ад, и с того света вернулся. И они это чувствуют, поэтому пропускают меня. Я поднимаюсь на трибуну… И — скидываю капюшон! И все замерли в оцепенении… И я так смотрю на всех — и понимаю, что родился заново. Вот она, жизнь!!! Загородное кладбище. Оградка, заборчик. Рядом с заборчиком уже стоят две машины — “девятка” Кучкова и “японка” Лебедева с правым рулем. Все молчат. И тут Аленка выбегает вперед из калитки и кричит: “Ура!!! Ну наконец-то пришли!!! Мы уж два часа вас тут ждем!”

И вот с этого момента я ничего не помню. Как шли на дачу Коляныча — помню. Калитку помню. Аленку, А дальше — совсем ничего не помню! При чем я же не пью! Почти совсем. Водку вообще никогда не пью. Шампанское или вино на праздники — рюмочку. Пиво, конечно, пью. Бывает много, бутылки две-три. Но такого, чтоб не помнить, что со мной было, — этого не случалось никогда. И похмелье пресловутое, когда утром голова болит, — это я только в разговорах слышал и в анекдотах читал, никогда такого у меня не было. А тут — как напрочь вырезали из памяти двое суток. Я, конечно, нашим не рассказывал, но осторожно спрашивал: мол, чего было? И выяснил, что много чего было.

Дошли мы до дачи. Там нас уже ждали те, кто на своих машинах ехал. И начали мы праздновать день рождения Коляныча. Праздновали. Шуршик пьяный Баранову пьяному глаз подбил. Говорят — за дело, хотя на Шуршика это совсем, не похоже. Но я порадовался за него и позавидовал, Конечно. Шуршик на всех разорался и уехал в город. Аленка весь вечер с Кучковым пила и болтала. Еще приходила соседка Коляныча по поселку, просила, чтоб машину ей помогли вытолкнуть, она в болоте увязла так, что туда и близко ничего не подгонишь. Мы выталкивали три часа, и я, говорят, тоже. Все перемазались в грязи. Она нас самогоном угощала. Я не пил, говорят. Говорят, бутылочку пива выпил, да и ту не допил. Так, слонялся туда-сюда по даче. С Ваджаем сидел на бревнышке и чего-то там про мистику ему втирал. Честно говоря, охотно верю, это на меня похоже. Потом, говорят, шашлыка мне не досталось, я вроде обиделся и в лес ушел. Думали, тоже уехал, но я вернулся. К тому времени Димка и Серж на своих машинах укатили, сказали, что дела у них в городе. Кучков как всегда — пьяный за руль с криком: “Гаишникам — кукиш!” И кто уместился с ними в машины — тоже уехали. Аленка уехала, Ваджай уехал. Я, говорят, тоже порывался уехать, но мне места не хватило, а электрички уже не ходили.

Дальше точно никто не помнит, но вроде меня видели постоянно — я бродил по даче, меня даже спать уложили на полу, мест на диванах всем не хватило. Утром в воскресенье мы полдня еще немного потусовались, но уже все вялые были, выпивка кончилась, ничего интересного не было, и домой поехали. И я со всеми поехал. Вышли из электрички в городе, зашли в метро — и разъехались кто куда по домам.

Я еще мать порасспрашивал. Она говорит — вернулся довольный, с улыбкой. Совершенно трезвый. Сказал, что хорошо отдохнули, поужинал и спать лег.

А я себя помню только с утра. Пробуждение было — никому не пожелаешь! В какой-то момент я понял, что лежу у себя дома в кровати и не сплю. Но при этом совершенно не могу пошевелиться — меня парализовало. И кричать не могу! И даже глаза открыть не могу! Не знаю, сколько я так лежал, это очень паршивое состояние. Наверно, час лежал. А может, пять минут. Наконец смог “раскачать” большой палец на ноге. Мысленно давал ему команду сгибаться-разгибаться, и наконец он послушался. Я долго скребся им по одеялу, затем “раскачал” всю ногу. Дальше пошло легче, открылись глаза, и уже через пару минут я мог встать и даже говорить. Только говорить я пока матери ничего не стал, а сходил на кухню, налил чаю и вышел в инет.

И тут словно кто-то внутри произнес всего одно слово — “Маразм”. Отчетливо, но совершенно без интонаций. Будто прокомментировал. И я сразу понял, что имелось в виду — надпись, которую я оставил ректору. Я снова пролез на институтский сервер и стер ее. Могу спорить, с вечера пятницы до раннего утра понедельника ее никто из сотрудников не видел. Взамен я написал: “Хочу поговорить о безопасности. Алексей Матвеев, группа АС-3”. Аккуратно замел следы и вышел из Интернета. Затем принял холодный душ, тщательно побрился и впервые за два года сделал зарядку. И поехал в институт.

Знакомо тебе такое ощущение, когда ты надеваешь наушники, врубаешь громко музыку — хорошую музыку, любимую, энергичную — и едешь в метро, ходишь по улицам? Такое впечатление, будто снимается клип, а ты в главной роли. И вот ты ходишь, смотришь вокруг, а в такт тебе бьется ритм. И все вокруг становится таким четким, ритмичным, правильным? Ну вот — такое же ощущение было у меня в тот день, только плеера со мной, понятное дело, уже не было.

Приехал я в институт вовремя, даже чуть раньше, чем надо. Наши вяло копошились в аудитории. Шуршик читал книжку. Баранов стоял у доски и задумчиво кидал тряпкой в потолок — ну не дурачина? Алена сосредоточенно двигала челюстями и хрустела пустой фольгой от шоколадки. Как всегда — женственная и обаятельная.

Я сразу подхожу к Ольге. Она стоит над партой, держа в руке пудреницу, и пытается маленьким черным ершиком закрутить непослушную ресницу. Видимо, уже давно. Я поздоровался и попросил у нее тетрадку на пару минут. Конечно, ей самой сейчас не до тетрадки. Сажусь и внимательно читаю прошлую лекцию. Вообще-то я на ней тоже был. Но считай, что не был, потому что ничего не записывал. А Ольга у нас очень хорошо пишет. Все подряд, как автомат, и отличным почерком. Я закрываю глаза. Мысленно прогоняю в памяти все три типа уравнений, открываю глаза, прочитываю снова. Захлопываю тетрадку и отдаю Ольге. Почему такая простая процедура не приходила мне в голову раньше?

В аудиторию входит Антонина Макаровна, и воцаряется гробовая тишина. Макаровна звучно опускает на преподавательский столик свой неизменный саквояж и оглядывает аудиторию поверх очков:

— Готовы? Рассаживайтесь, сейчас начнем. — Неуклюже, по-утиному, разворачивается на месте, оглядывает доску и произносит скрипуче: — Галкин, сходи за мелом на вахту, а то от безделья совсем засохнешь и пылью покроешься. Если ты думаешь, что я буду принимать лабораторные в последний день перед экзаменом, то ты очень ошибаешься. Староста, запиши, кто отсутствует. Баранов, почему не был на прошлой лекции?

— Болел, Антонина Макаровна.

Макаровна начинает сверлить его тяжелым немигающим взглядом. Все как обычно. Сейчас ее взгляд поднимется до среднего ряда, и она скажет Шуршику: “Тимченко! Спрячь книгу. Лучше бы вообще дома сидел!” Затем взгляд поднимется на следующий ряд, и она скажет: “Матвеев опять заполз на галерку? Спускайся, спускайся”.

— Тимченко! Ты сюда читать пришел? — скрипит Макаровна. — Одним ухом слушать будешь? Лучше бы вообще дома сидел, а ухо сюда просунул!

Макаровна смотрит на меня. Я смотрю на нее. Макаровна отводит взгляд.

— Птицын!

— Я! — дергается Петька.

— Отключить все мобильники! Если я хоть один писк услышу… — Лицо ее заранее багровеет, очень не любит Макаровна звуки мобильников.

Она подвигает стул, садится и вдруг выдает:

— Достали листочки! Закрыли тетрадки! Живенько, живенько!

Вот попали! Контролька. Тяжело начинается понедельник. По аудитории проносится общий вздох. Конечно, никто не готов, особенно после дачи. А Макаровна уже начинает деловито рубить воздух ладонью:

— Первый-второй-первый-второй! Первый вариант записывает задание… Галкин, мел принес? Что ты встал на пороге как столб красноярский? Клади мел, бери листок,

Макаровна встает. Разворачивается к доске, как гусеничный трактор, и начинает скрипеть мелом.

В голове встают уравнения из Ольгиной тетрадки. Я быстро решаю свой вариант. А потом переписываю его на листок и незаметно отдаю Шуршику — ну, пусть порадуется. Делать становится нечего. Я наблюдаю, как Ольга пытается под партой раскрыть тетрадку.

— Зайчик! — рявкает Макаровна. Ольга испуганно дергается.

— Матвеев, что ты там на потолке увидел интересное? Ты уже все написал?

— Да.

Ко мне поворачиваются сразу пятнадцать удивленных голов. Кроме Шуршика. Шуршик слишком занят — списывает.

— Сиди проверяй, Матвеев!

— Уже.

— Делай второй вариант! — находит Макаровна неожиданное решение.

— Не вижу необходимости, — говорю я.

Теперь Шуршик тоже поворачивается — посмотреть, кто посмел разговаривать таким тоном с Макаровной. А я и сам не знаю, что на меня нашло, просто уверен, что я сегодня прав. Макаровна реагирует неожиданно спокойно:

— Давай-давай, решай второй вариант, там нет ничего-сложного…

Я переворачиваю листок и с ходу решаю второй вариант. Что это со мной сегодня? Действительно, ничего сложного — просто подставить в готовую формулу. Переписываю решение на шпаргалку и тихо передаю Шуршику — мол, двигай дальше, кому там нужно.

— У вас осталось семь минут! — угрожающе произносит Макаровна.

Дверь кабинета приоткрывается, и просовываются белые кудри нашей секретарши из учебной части.

— Матвеев здесь? К ректору с вещами!

— Допрыгался, Матвеев? — ехидно произносит Макаровна и стучит костяшками по столу. — Листок сдать не забудь!

Я беру свой пакет, спускаюсь к столу и кладу листок.

— Антонина Макаровна, напомните, как зовут нашего ректора? — говорю тихо.

— Федор Евгеньевич, — остолбенело произносит Макаровна.

— Благодарю. Я скоро вернусь! — И выхожу из аудитории. Спиной чувствую — все замерли и на меня смотрят. А ведь ничего такого не происходит, верно? Ну, подумаешь, к ректору вызвали. Бывает. Наверно.

Никогда не был в приемной у ректора. Оказывается, приемная обвешана коврами. Ручки дверей золотые — в виде протянутой вперед ладони. В дальнем конце стоит роскошный бильярдный стол — вот это меня добило окончательно. Вот уж чего не ожидал здесь увидеть!

Секретарша с каменным лицом указывает мне на тяжелую дубовую дверь в кабинет. Я вхожу. Ковры, картины. Стол огромнейший, овальный, на двенадцать персон. Ореховый, что ли? Вокруг черные кожаные кресла. На дальнем конце стола, под портретом президента, сидит Кузаров с багровым лицом. Перед ним — ноутбук раскрытый, шнуры под стол тянутся. Вот, значит, откуда он на сервер лазит… А по левую руку сидит наш старый знакомый, алкоголик Окуленко, тощий и дерганый. Начальник вычислительного центра. Оказывается, у тебя тоже есть начальство, Окуленко! Это тебе, друг родной, не студентов веником гонять: “Занятия на компьютерах окончены, посторонние — за дверь!” Меня он ненавидит лютой ненавистью. Я как-то имел неосторожность показать ему, что кое в чем понимаю лучше.

Кузаров, оказывается, не такой уж и старый, на вид — лет пятьдесят. В черном костюме, морда красная, голова чуть наклонена, словно бодаться собрался, пальцы-сосиски сцеплены в замок.

— Добрый день, Федор Евгеньевич, — говорю. — Разрешите войти?

— Матвеев? — роняет Кузаров.

— Матвеев. Куда мне лучше сесть?

Кузаров удивленно вскидывает черные мохнатые брови (интересно, а он меня что, в угол на колени собирался посадить?) и кивает на кресло справа. Я сажусь. Кузаров молчит, смотрит перед собой. Окуленко тоже молчит, левым веком дергает.

— Ну и как это следует понимать, Матвеев? — наконец произносит Кузаров.

Я молчу. Чувствую, здесь надо промолчать. Кузаров переводит на меня тяжелый взгляд и начинает сверлить глазами.

— Ты хочешь сразу приказ об отчислении? Или что-то мне сказать хочешь?

— Федор Евгеньевич, очевидно, вы меня неправильно поняли, — говорю я и смотрю ему в глаза. — Если бы я хотел приказ об отчислении, я бы его уже давно составил и подложил в папку вашей секретарше, верно?

— Это что, шантаж? — неожиданно женским голосом выкрикивает Окуленко. — Как ты смеешь разговаривать с ректором в таком тоне?

Кузаров медленно переводит взгляд на него, и Окуленко тухнет, сморщивается. Кузаров поворачивает голову и снова смотрит мне в глаза. Я продолжаю:

— Федор Евгеньевич, давно хотел поделиться с вами соображениями о безопасности сервера. Мы же с вами понимаем, Институт автоматики — это слишком серьезная организация, чтобы настолько…

Когда это я хотел с ним делиться соображениями о безопасности? Что это со мной сегодня? Что я такое несу? Но остановиться уже не могу. Кузаров смотрит на меня не мигая, слушает. А ведь он неглупый мужик, Кузаров.

— Да как ты посмел, щенок! — выкрикивает Окуленко, и вопль тонет в коврах кабинета.

Ага, нервишки? Кузаров даже не поворачивается, он смотрит мне в глаза. Я перевожу взгляд на Окуленко. Ну, получай! За все получай! И за лабораторные работы на первом курсе, которые ты мне не дал сохранить на диске! И за то, как меня на зачете мурыжил… Так и хочется крикнуть: “Сука! Да ты мне спасибо скажи, что я тебе не отформатировал все сервера!” Но вместо этого я спокойно говорю Окуленко:

— Я вас не вполне понимаю. Имеют место ошибки в организации системы защиты информации. Эти ошибки выявлены вашим же учеником, в этом есть и ваша заслуга. Если бы эти ошибки обнаружили не мы с вами, а посторонний человек — представляете, что было бы? Поэтому мы здесь собрались для того, чтобы обсудить рабочие моменты и вместе выработать пути решения проблемы.

И Окуленко тухнет, скукоживается. А Кузаров все смотрит на меня.

— Твои предложения, Матвеев?

— В общих чертах, — говорю, — предложения сводятся к двум вариантам. Либо доработать по ряду пунктов существующую защиту, либо перевести сервера на более профессиональную операционную систему. — Господи, откуда у меня такая уверенность?! — У нас, конечно, не банк, а всего лишь крупное учебное заведение, но, полагаю, в нашем случае требуется как минимум три уровня защиты…

Только не спрашивайте, что это за уровни такие — сам только что придумал. Но Кузаров не спрашивает, откуда ему знать? Он наконец поворачивается к Окуленко:

— Виктор… э-э-э… Петрович? Сейчас у нас сколько уровней защиты установлено?

Окуленко убит и раздавлен. Он-то вообще ни ухом ни рылом в этих делах! “Компьютер состоит из процессорного блока и периферийных устройств. Придешь на пересдачу, Матвеев!” — “Но я же так и сказал!!!” — “Нет, ты не так сказал. Ты сказал: из системного блока и периферии”…