Деревня Левыкино и ее обитатели

Однажды Мать собрала сына в дорогу, чем могла, снарядила, во что могла, потеплее одела, благословила и проводила в темную осеннюю ночь. Как он шел, где спал, где согревался от лютого декабрьского холода, знает только он сам. Дошел Шурка до Подольска. Прошел там проверку вместе с другими окруженцами и, поскольку он был еще несовершеннолетним и не подлежащим призыву в армию, был отпущен на все четыре стороны. Скоро он добрался до Москвы, до своего завода «Компрессор» и чертежно конструкторской мастерской. Но чертежником он не стал и в этот раз. Жить было трудно ему одному без какой-либо поддержки. И голодно было, и холодно. И пошел Шурка второй раз в добровольцы. На этот раз в плен он больше не попадал.

А Мать его Анастасия Ивановна с младшим сыном Колькой еще бедовала в своей холодной хате. Наконец Красная Армия в январе – феврале 1942 года подошла ко Мценску. Но освободила полностью его только в 1943 году. До Великой битвы на Курско-Орловской дуге оставалось еще полтора года. Деревня наша, то, что осталось от нее, была наконец освобождена. Тем не менее она оставалась еще в полосе боевых действий, и населению здесь было оставаться опасно. Только теперь Анастасия Ивановна приняла решение бросить дом. Вместе с Колькой и несколькими другими вдовами она пошла в Москву.

Какое-то время перебивались у моих родителей, в нашем свободном от нас, братьев, ушедших на войну, доме. С помощью Отца кое-как устроилась на работу. Анастасии Ивановне досталась дворницкая на Рязанской улице в административном здании Наркомата путей сообщения. В руках оказались знакомые орудия труда: метлы, лопаты, лом. Но теперь у нее была зарплата и продовольственная карточка на себя и на Кольку. Удалось пристроить и его в ФЗУ. И стал Колька учиться на сапожника. Во время короткой побывки дома осенью 1943 года я встретил эту пару у нас дома, в Перловке. Колька был в фэзэушной форме. Он подрос и выглядел уже неузнаваемо. А сапожное дело, которое стало его профессией, оказалось для него роковым.

После войны, в 1948 году вернулся из армии старший сын, с наградами, возмужавший, полный уверенности и деловой энергии. Он опять пошел работать на завод «Динамо», поступил в техникум при заводе и стал по его окончании инженером-конструктором. Здесь же и проработал до выхода на пенсию и еще несколько лет после.

А Колька ушел по возвращении старшего брата служить во флот. Четыре года служил он на Тихом океане и вернулся домой красавцем – старшиной или даже главстаршиной. Случилось так, что однажды у нас в доме в 1952 году встретились два красавца матроса. Один был мой двоюродный брат Валентин Михайлович Ушаков, а другой – Николай Тихонович Левыкин. Один служил в морской авиации на Балтике, а другой – на боевом корабле Тихоокеанского флота. Один тогда демобилизовался, а второй прибыл в краткосрочный отпуск. Продолжала-таки деревня наша сухопутная российскую боевую морскую службу!

А Шурка, теперь уже Александр Тихонович, к этому времени стал семейным человеком. Невесту себе он взял из деревни – дочь нашего кренинского мужика Федора Кузьмича Ермакова Раису. Она к этому времени успела окончить Педагогический институт в Орле. Население дворницкой на Рязанской улице стало пополняться. Женился и Колька. И тут уже стали назревать известные коллизии между снохами и братские распри. А Анастасия Ивановна по-прежнему работала дворником. Правда, основную ее работу по ночам выполняли сыновья.

Не могу я уже теперь с достаточной достоверностью описывать дальнейшую жизнь нашей деревенской соседки и ее сыновей. Жизнь как-то незаметно развела нас. В послевоенные годы мы редко виделись. Когда были живы мои родители, то земеля наша деревенская регулярно собиралась по праздникам или просто по воскресеньям у нас в Перловке. Всем там хватало места. Но родители ушли из жизни, и связи наши не только соседские, но и некоторые родственные оборвались. Какая-то информация продолжала поступать от случайных встреч. Я узнал, что Александр Тихонович получил квартиру от завода «Динамо» как ветеран войны. А Анастасия Ивановна получила квартиру от ведомства, которому принадлежал дом в связи с его реконструкцией. Осталась она жить с младшим сыном. Она была нужнее в этой семье. Ее беспокойная жизнь продолжалась. Младший сын, сапожник, сдружился с зеленым змием, и новая беда упала на плечи Матери. Она продолжала работать, чтобы дети ее младшего сына не остались неграмотными и голодными.

Однажды я, возвращаясь из университета домой, зашел в магазин «Детский мир». Было это зимой, в конце шестидесятых. Магазин уже был перед закрытием. В тамбуре, между дверьми выхода из магазина на Пушечную улицу я вдруг обратил внимание на старушку уборщицу, которая энергично и тщательно мыла полы. А мимо нее, через ее тряпки шли люди. Прошел бы и я. Но вдруг в старушке я узнал Анастасию Ивановну. Я попытался с ней пошутить, будучи уверен, что она меня не узнает. А она подняла от тряпок свои живые глаза, всплеснула руками и запричитала в искренней радости от встречи с родным человеком. Тогда Анастасии Ивановне было уже восемьдесят лет. Она еще работала и помогала детям горемычного своего младшего сына. Это была последняя встреча с добрым человеком, который тогда, после смерти моих родителей, вместе с теткой моей Анной Васильевной оставался последним представителем старшего многострадального поколения обитателей деревни нашей.

Написавши свои воспоминания о вдовьей жизни соседки нашей Настасьи Ивановны и ее сирот-сыновей и прочитавши написанное, я увидел, что слова мои не передали и половины их жестокой беды. И тут вспомнилась мне одна послевоенная встреча с ними в полуподвальной дворницкой на Рязанской улице. Вспоминали нашу деревенскую жизнь. Мы с Шуркой затосковали по нашему выгону, лапте, по садам, по деревенскому квасу и лепешкам. А у Настасьи Ивановны не было ни тоски, ни печали об ушедшей жизни. Были только воспоминания о несчастьях, голоде и холоде со словами проклятия и жестокого суда над злым роком. В день своего последнего приезда в деревню на месте ее дома я не нашел ничего, что сохранило бы память о ней. Сюда давно уже никто не приходил и уж не придет вовсе никогда.

* * *

Много разных живых картин из жизни нашей деревни воскресает в моей памяти. Моя жена однажды прочитала мои записки и не поверила в то, что я все мог запомнить. Сколько я ей ни объяснял, все равно не поверила. «Как это так,– спрашивала она,– с такими подробностями, да еще с такими обобщающими оценками можно запомнить то, что когда-то видел несмышлеными детскими глазами?» А я не мог ее убедить в том, что можно, что в воспоминаниях своих я ничего не выдумывал, а писал только о том, что видел собственными глазами или слышал от моих родителей, братьев и сестер, родных и двоюродных. Такая вот у меня оказалась память. Она в конце концов и заставила меня взяться за карандаш. Но при этом я должен сознаться в том, что все виденное мной детскими глазами, все, что запечатлелось в моей детской памяти, я осмысливаю по прошествии многих десятилетий, издалека, глазами и умом другого человека, каким я стал в свои более чем семьдесят лет. Тут я могу быть и неточен, и неправ, и даже несправедлив. Скажу только одно: я старался быть справедливым. Ну а глазам своим детским я все-таки верю. С памятью моей ничего не поделаешь.

Вот и теперь я вспоминаю картину деревенской жизни. Летом в обеденный перерыв мужики собрались около правления колхоза. Только что принесли почту и газеты. Кто пришел почитать их, а кто – разжиться бумажкой на курево. В лето это пришло сообщение о начале военных действий в Монголии. Был тогда 1939 год. Через месяц должна была начаться Вторая мировая воина. Газету «Правда» читает вслух наш сосед Сергей Петрович Левыкин. Читает и откровенно комментирует: «Скорее бы уж немец начинал. Он им всем покажет!»

Не очень умный был этот мужик, наш деревенский сосед Сергей Петров. Да и были у него кое-какие мелкие счеты не столько с Советской властью, сколько с правосудием. И он ждал войну, ждал немцев и надеялся на реванш за личные обиды. Никто из присутствовавших мужиков ему не возразил. Я от возмущения и удивления слова не мог вымолвить. Сергей Петров стал с этого дня моим врагом. А ждать оказалось недолго. Желание его сбылось. Но что из этого вышло? Об этом расскажу по-порядку.

Наши усадьбы были рядом, на нашей стороне центрального проулка. Я уже говорил, что сады наши состояли из общего порядка яблоневых деревьев. Было такое впечатление, будто бы когда-то этот общий сад разделили пополам и перегородили плетнем. Ни мы, ни соседи друг к другу каких-либо территориальных претензий не предъявляли. Жили мирно и дружелюбно. На этой соседней усадьбе жили два брата, две семьи, в одном доме. Старший был Сергей Петров, а младший – Илья Петров. Но в начале тридцатых годов, а может быть, в конце двадцатых братья решили разделиться. Илья Петров буквально отломал у старшего брата половину дома и переехал с ней на новую усадьбу, выделенную ему на юго-западном краю деревни, справа от колычек, на пустом месте. Там он построил себе кирпичный дом. Но как-то не прижился в нем. Все пытался пристроиться на стороне. В колхозе оставаться не хотел.

А старший брат, Сергей Петров, был человеком многодетным, и потому некуда было ему от детей уходить. Остался ему при разделе, кроме половины дома, амбар и скотный двор. На скотном дворе содержалась уже знакомая нам коварная корова Бырдя. Было у Сергея Петрова три дочери и сын. Старшую звали Евдокией, она была ровесницей моего старшего брата, с 1912 года. Средняя соответственно была ровесницей моего второго брата – с 1914 года. Ее звали Еленой. А младшая – Ольга или, как ее звали, Олятка училась вместе с моей сестрой. Сын был ровесником мне. Звали его Васькой по кличке Черкес. Шапка у него была на манер черкесской папахи. Так его за это и прозвали. Дела в семье шли нормально. Не лучше, но и не хуже, чем у других. Сергей Петров мужик был хоть и не очень умный, но физически крепкий и в хозяйстве понимающий. Но пришла беда. Жена умерла, когда младший, Васятка, был еще совсем маленьким. И не было выхода у мужика другого, кроме как привести в дом другую жену. А какая же невеста пойдет за такого многодетного? Нашел-таки Сергей Петров вековуху Акулину в одной из дальних деревень и привел к себе в дом. С этого времени и навалилась на детей горькая сиротская беда. Акуля оказалась жестокой, бессердечной и злой мачехой. И к тому же еще неряшливой и ленивой бабой. Я ничего хорошего о ней сказать не могу. Какая-то она была забубенная, беспонятная и очень серая, неумная. Всем детям стало плохо. Но больше всего лиха выпало младшим – Олятке и Ваське. Старшие недолго прожили с ней вместе. Евдокия скоро уехала в Москву, как и другие, в прислуги, по протекции соседки Марии Ивановны.

А средняя, Елена,– на Косую гору под Тулу на строительство металлургического завода.

Попытался, было, и Сергей Петров вместе с оставшимися детьми в связи с начавшейся коллективизацией уйти из деревни. На какое-то время пристроился в Москве и жил на Божедомке, нынешней улице Дурова, в населенном не одной семьей подвале. Да ничего из этого не вышло. Вернулся в свой дом, вступил в колхоз. А тут случилась вторая беда. За мелкое воровство получил два года. А Акуля в это время родила ему сына. Колькой назвали.

Как прожили дети-сироты до возвращения отца, описать невозможно. Для Васьки у мачехи не было другого имени, кроме как «паразит». На всю деревню не было у ребят таких черных от грязи ног, как у него. До глубокой осени мальчишка ходил босиком. Кожа на ногах и руках трескалась от цыпок и кровоточила. Некому было заметить его гноящихся от золотухи ушей. Только сестра Ольга старалась хоть как-нибудь, хоть что-нибудь для него сделать – помыть, постирать и покормить. Но какие у нее были возможности? Она сама переживала те же невзгоды, что и брат, и так же, если не больше, была постыла своей мачехе. На ее плечи легла вся работа по дому. Мачеха очень охоча была поспать, особенно летом в амбаре. В доме мешали мухи и тараканы-прусаки. Ни в одном деревенском доме я не видел такого количества прусаков. Они с шуршанием ползали стройными рядами по стенам, оклеенным газетами, и по стенкам печки. Одни ползли вниз, а другие им навстречу – вверх.

Трудно было детям без отца. И голодно, и холодно, и обидно. Лишила их детства забубенная мачеха Акулина Ивановна. Не было, конечно, у нее возможностей заменить детям мать и дать им больше того, чего она не имела и сама. Это все понимали. Но не за это судили. Детская сиротская беда не выдавила из ее дремучей души ни капли женского сострадания. Не знала она тогда, чем это ей обернется в старости.

Но жизнь детей мало изменилась и тогда, когда отец вернулся из первой отсидки. Нужда прочно обосновалась в доме, как, впрочем, и в других деревенских домах. Дела в колхозе шли неважно. Надеяться на трудодень было нельзя. В начале тридцатых годов и до тридцать восьмого шла беспрерывная неурожайная полоса.

Чистого хлеба в эти годы не пекли ни в одном доме. Но в доме у Сергея Петрова было и того хуже. Главенствовала все та же мачеха Акуля. Отцу некогда было позаботиться о детях. Он все пытался найти выгодное дело, какими-нибудь побочными занятиями выпрыгнуть из крайней нужды. Для серьезных занятий у него, однако, не было ни знаний и, я бы сказал, ума. Большой он был, здоровый, а сметливости хозяйской не имел. До образования колхоза он норовил пристроиться к богатому соседу и что-то выгадать из его прибыльного дела. Но богатый и умный сосед был сам не дурак. Мало чего доставалось Сергею Петрову, кроме, может быть, традиционного магарыча в виде самогонки. Собственного хозяйства поднять не мог, так как необходимого ресурса не имел. Лошадь у него была так себе – старый мерин Оглоед, а корова – известная Бырдя. Да и помощников не было. Один Васька мог быть им, да еще мал был. А Акуля вслед за Колькой родила ему еще одну дочь – Валентину. Другим все это было бы в радость. А Сергею Петрову – только забота. Как тут из нее вырвешься? Попробовал что-то сделать за счет колхоза. То ли что-то где-то припрятал, то ли воз зерна провез мимо элеватора. А кончилось дело тем, что сел второй раз. Недолго сидел – год или полтора. Но домой вернулся с большой обидой на Советскую власть. Теперь он надеялся, что только война с Советской властью освободит его от нужды. Поэтому он так откровенно на крыльце колхозного правления высказывался, читая вслух газету «Правда». Хотел Сергей Петров, чтобы пришли немцы и «показали им!».

К этому времени его старшие дети уже уехали из деревни. В городе Мценске в это время работала бухгалтером Ольга. Ей удалось после восьмилетки закончить бухгалтерские курсы. А Ваську Сергей Петров отвез в Москву и устроил в ФЗУ.

И вот наконец грянула война. В конце лета сорок первого она была уже во Мценске. А в деревне завершалась уборка долгожданного богатого урожая. О том, как жила в эти дни деревня, мне рассказывала жена председателя колхоза, моего дяди Мария Михайловна Ушакова. Сам председатель в это время был тяжело болен. Значительная часть мужчин была призвана в армию. В основном в деревне оставались женщины и немногие мужчины старшего возраста, если не сказать – просто старики. Среди них был и Сергей Петров. Власти советской уже не было. Люди были предоставлены сами себе. Обмолоченное зерно сдавать было некуда. Во Мценске уже были немцы. А зерно лежало в ворохах на току. Стали думать, что с ним делать. И решили разделить по личным закромам. Но как, по какому принципу? Недолго думали женщины и предложили делить по заработанным трудодням. Но тут взвилась сермяжная натура Сергея Петрова. Он не предложил, а потребовал делить «по душам». Как тут же оказалось, он намерен был получить долю и на своих девок, которые давно уже в колхозе не только не работали, но и не жили. Женщины не приняли этого требования и настаивали на привычном трудодне. И уж было приступили к расчетам, но тут Сергей Петров рухнул всем своим огромным туловищем на ворох пшеницы и заорал: «Не дам! Только по душам!» Но проблема очень скоро решилась проще. В деревню пришли немцы и распорядились с зерном по-своему.

Для Сергея Петрова началась суровая школа перевоспитания в духе преданности Советской власти. Фашисты милостей ему не оказали. Кое-как удалось уберечься от отправки на работы. А осень и зима принесли опять и голод, и холод.

Как только немцев выгнали из нашей деревни, Сергея Петрова призвали в Красную Армию. Ему тогда было только 48 лет. Не молодчиком уже был, но и не стариком. И дошел солдат до Вены, и отмечен был и орденом, и медалями. В числе первых победителей вернулся в Москву. И только здесь узнал, что сын его Василий Сергеевич пал смертью героя в Сталинградском сражении. В деревню уже ехать было некуда. Все дочери были в Москве. А Акулина его с младшим сыном и дочерью жила в это время в Скуратово Тульской области.

Видимо, Сергей Петрович разжился в боевом походе трофеями. Потому что очень скоро с девками своими Евдокией, Еленой и Ольгой купил дом в бывшей деревне Леонидовка в Мы-тищенском районе. Жил вместе с ними. И работу себе нашел подходящую. Ему бы раньше сообразить, да соответствующего вида не имел. Отрастил себе бороду и стал монументом-швейцаром в подъезде ресторана «Метрополь». Нашел человек свое место.

Решили дочери его взять к себе и младшую сводную сестру Валентину. А с нею и запросилась к ним мачеха Акулина Ивановна. Но те ей вынесли свой суровый приговор за обездоленную 6» молодость свою, за обездоленное детство своего младшего брата Василия. Не пустили ее к себе и прощения не дали. Осталась Акулина Ивановна при своем младшем сыне. Говорят, что он здорово пил и на том жизнь свою кончил.

Сергей Петрович давно уже помер и похоронен на одном с моими родителями кладбище. Дочери его, пока живы были, не забывали отца и за могилой следили исправно. Всякий раз, когда приходили на кладбище, не забывали навестить могилу и моих родителей. Они и им много добра сделали. Но теперь и их уже нет. Сначала умерла Елена, потом Евдокия, а за ней и Ольга.

Братья Сергей Петрович и Илья Петрович Левыкины внешне были непохожи друг на друга. Старший был богатырского роста. Ничего не скажешь, был он и красив. А Илья Петров ростом был мелковат, и, видимо, в сравнении с могучим братом в деревне его прозвали Дробным. Прозвище очень точно обобщало не только внешность, но и внутреннюю сущность этого человека. В благополучные годы своей жизни он выглядел упитанным мужичком с веселым и общительным нравом. Круглое розовощекое его лицо с глазами удалого гуляки, сытенькое небольшое брюшко породили и второе прозвище, которое как бы дополняло первое. Называли его еще и Сдобным. Дробный Сдобный. Так на выбор называли его и в молодости и уже в зрелом возрасте и друзья, и просто соседи, не вкладывая в эти прозвища никакого обидного смысла, а потом эти клички по наследству перешли к его младшему сыну Владимиру. Он рос очень похожим на отца.

Илья Петрович был весел и словоохотлив. Умел водить дружбу. Был гостеприимен по праздникам и сам принимаем в домах своих друзей и деловых знакомых. Дружил с моим Отцом и со всей нашей семьей. А вот в компании со своим старшим братом он мне почему-то не запомнился. Была ли этому какая-нибудь причина, я не знаю. Может быть, на отношения братьев повлиял неравный семейный раздел.

От отцовской усадьбы Илье Петровичу ничего не досталось. Видимо, при разделе норму выдела определяли по едокам. А у Сергея Петрова их было уже пятеро, кроме самого себя и Акул и. Так что младшему досталась только половина дома. Он отломил ее из-под отцовской крыши и использовал в качестве пристройки к новому дому, который он построил из красного кирпича, произведенного на нашем деревенском кирпичном заводе. Дом был поставлен на краю деревни, на необжитом участке. Но хозяину не удалось обжить не только этот на ветру расположенный кусок земли, но и сам дом. Он получился большой, с толстыми, в четыре кирпича, стенами, с маленькими окнами и неуютным расположением внутренних комнат и кухни. Пол в доме был земляной. Хозяин так и не успел разжиться досками.

Кроме дома, на усадьбе был построен амбар и двор для скотины.

Братья, впрочем, разделились мирно, но друг к другу в гости не ходили. Дети же своих родственных чувств друг к другу не потеряли.

Так или иначе, строительством кирпичного дома на новом и необжитом месте Илья Петрович обозначил намерение вести свое хозяйство и продолжать свою жизнь в родной деревне. В отличие от старшего брата семья его была невелика. Был он сам четвертый. Жену звали Анной Михайловной. Она, как и моя Мама, была родом из соседнего Ушакова. Они всю жизнь были подругами.

Старшего сына Ильи Петровича звали Константином. Мы с ним были тезками. Но он был старше меня на пять лет. Родился он в 1920 году. Младший, Владимир, родился в 1926-м.

В доме Ильи Петровича жил еще один человек, на правах члена семьи. В течение многих лет он, можно сказать, был управляющим всем его хозяйством. Человек этот попал в семью, как и многие другие, в конце Гражданской войны из мценского приюта для детей из голодающих областей Поволжья. Вырос он в приютившей его семье в настоящего мужика, хоть и ростом невеликого, Павла Ильича. Дали ему в нашей деревне кличку Чекарь. А настоящей его фамилии до самой войны никто в деревне не знал. Может быть, он был даже и нерусской национальности. Я предполагаю по внешнему его облику, что он был чувашом. Сам он о своем происхождении никому не рассказывал, да и никто об этом его не спрашивал. Стал Павел Ильич в нашей деревне своим человеком, полноправным членом колхоза. А в доме Ильи Петровича он занял очень важное место. В связи с отсутствием по разным причинам в течение длительного времени самого хозяина он выполнял его роль вплоть до обязанностей воспитателя его сыновей. Он был им и нянькой, и отцом. Дороже их для него на свете никого не было. Он всегда близко к сердцу принимал их болезни, неудачи, проступки и радовался их успехам.

От лица хозяина дома, Ильи Петровича, Пашка выполнял в колхозе «Красный путь» все его тягловые обязанности. Сам же хозяин к колхозной жизни интереса и приверженности не обнаружил и все время искал себе занятие в коммерческих сферах. Но удача на этом поприще не всегда ему сопутствовала. Случалось и наоборот. Первый изъян в его биографии случился еще до Советской власти. В 1917 году, при Временном правительстве, чтобы не попасть на фронт, он поступил на службу во мценскую городовую милицию. А при Советской власти ему неоднократно приходилось давать в связи с этим объяснения и отвечать на вопрос: «Служил ли до Великой Октябрьской революции в царской армии или в полиции?», хотя служба в городовых продолжалась всего несколько месяцев. Так Илья Петрович оказался в разряде политически неблагонадежных. Несмотря на то, что он никогда не принимал участия в каких-либо акциях против власти, накануне коллективизации он лишился избирательных прав. Прошлое преследовало Илью Петровича со стороны всяких уполномоченных, часто навещавших деревню. Может быть, поэтому, не желая осложнять себе жизнь и не найдя интереса в колхозе, Илья Петрович пытался найти себе другой род занятий и образ жизни. Но для этой другой жизни у него не оказалось нужных качеств, и прежде всего грамотности и минимума экономических знаний. Так же как и старший брат, он просто считал возможным удовлетворить свой материальный интерес за счет государственной собственности. И, конечно, так же как и старшему брату, ему удалось дважды испытать на себе суровую силу правосудия.

Первый раз это случилось в начале тридцатых годов, когда Илья Петрович работал во Мценске то ли в Заготзерне, то ли в Райпотребсоюзе то ли кладовщиком, то ли весовщиком.

Видимо, не устоял он тогда от соблазна и получил свой первый приговор на небольшой срок. Нет смысла оправдывать его проступок. Он был один из немногих малограмотных мужиков, которых увлекало и увлекает теперь, даже очень грамотных людей, возможность решить свои проблемы за счет социалистического, а теперь демократического государства. И все-таки и тогда, и теперь я делаю ему скидку на его малограмотность и на очень примитивное правознание. Сидел он недолго. Все мужики, в ту пору попадавшие в лагеря, честно и добросовестно отрабатывали свое наказание, как правило, на строительстве социалистических гигантов. Через год или два Илья Петров вернулся домой.

На это время в первый раз хозяином в доме оставался Пашка Чекарь. Ни жена, ни дети Ильи Петровича в его отсутствие не голодали и не холодали. Старший, Костик, учился во Мцен-ске, а младший только еще подрастал к школе. Пашка управлялся со всем хозяйством. Были у них и корова, и куры, и овцы. Зарабатывал Павел и трудодни. Он был постоянным конюхом, но мог выполнить, и выполнял, любую другую работу: и на пашне, и на сенокосе, и на жатве, и на молотьбе. На молотьбе он запомнился мне особенно – как погоняльщик на конном приводе молотилки. Пашка стоял на платформе поворотного колеса передачи, размахивал над головой кнутом и звонким голосом распевал лошадям: «Ей, пошел, пошел!» А потом присвистывал, щелкал кнутом и снова пел: «Ей, пошел, пошел!» Нам, ребятишкам, очень соблазнительно было это видеть. Мы просились к нему. Он позволял нам стать вместе с ним на платформу. И, вращаясь вместе с ним на поворотном колесе, мы помогали своим визгом: «Ей, пошел, пошел!» А в обеденный перерыв, когда лошадей отводили на водопой, а Пашка уходил обедать, мы поочередно занимали его место на платформе с кнутом. В роли лошадей были мы же сами, посменно, по одному на каждое правило. Сейчас таких развлечений у детворы уже нет. Аттракционы в «Луна-парках», конечно, более изощренно действуют на детские эмоции. Но все же они с нашими каруселями на молотильном приводе и со звонким визгом «Ей, пошел» несравнимы. А еще я любил с Пашкой вместе с его воспитанником Вовкой ездить косить вику на корм лошадям. Пока Пашка косил, мы в зеленой вике искали горох. Набирали стручки за пазуху. А потом ехали на невысоком возу только что скошенной зеленой вики и ели сладкий горох прямо в стручках. А Пашка, легонько погоняя кобылку, рядом с которой бежал жеребеночек, пел. Пел он высоким, чистым голосом все про того же Хасбулата удалого.

Удивительно добрым и по-детски простым, доверчивым человеком был Павел Ильич Чекарь. Часто его так и называли по имени и отчеству, подчеркивая к нему доверие. Но и на Чекаря он тоже не обижался. Он никогда не обижался ни на своих подопечных хозяйских сыновей, ни на нас, их товарищей. Я не помню случая, чтобы он при нас матерился. В своих собственных потребностях он был неприхотлив. Одеждой и обувью не щеголял. А где их ему можно было взять? Но очень Пашка был вынослив и терпелив. Он никогда не болел. В его неказистой и корявой фигуре было много физической силы и выносливости. Помню, однажды, когда мы ездили за викой, он наступил на косу, брошенную им самим неосмотрительно вверх жалом. Мне показалось тогда, что коса отрезала ему пол пятки. Кровь хлестала. Мы галопом погнали лошадь в деревню к нашему дому, так как только у моей Мамы были йод и бинты.

Нам было страшно смотреть, как Мама промывала ему рану, заливала ее йодом, а Пашка только кряхтел. Потом он приходил на перевязки. Рана очень быстро затянулась, пятка снова срослась так, что и рубец было невозможно заметить. Бюллетеня на этот случай в колхозе тогда не выдавали, и Пашка с прискоком на одну ногу косил и грузил на телегу зеленый лошадиный корм. После работы на конюшне Чекарь успевал выполнить все свои домашние дела. И все это делалось под песню. Иногда они вместе с Анной Михайловной уже в сумерках приходили к нашему дому и все втроем с нашей Мамой пели песни.

После отбытия первого срока хозяин Илья Петрович недолго задержался в своем неуютном кирпичном доме. Теперь он уехал из деревни в Тульскую область и там в деревне Кресты на станции Выползово поселился у местного крестьянина. Здесь он нашел себе работу то ли в сельпо, то ли опять в потребсоюзе все в той же должности или кладовщика, или весовщика. Перспективы остались те же, но на этот раз с ним из деревни уехала и жена Анна Михайловна.

Сыновья остались в деревне, с Павлом Ильичом. Мать наезжала к ним часто, но ненадолго. А ребята не очень скучали без родителей. С Пашкой они жили весело и беззаботно, особенно в летние месяцы. Жили с ним душа в душу. От него братьям никакого запрета не было. Но особенно свободой дорожил и наслаждался в отсутствие родителей старший брат Костик. У нас в деревне среди своих сверстников и особенно среди подрастающей детворы он был личностью выдающейся.

Таких, как наш Костик, в русских деревнях называли первыми парнями на деревне. Они были заводилами и организаторами нехитрого, но веселого и неугомонного деревенского молодежного досуга. Когда наш Костик по каким-либо причинам отсутствовал, то деревня как-то вдруг словно бы затихала, впадала в какую-то тоску и унылое состояние. Но и сам наш герой в такие дни отсутствия тосковал о ней безмерно. Неведомой силой деревня всякий раз возвращала его назад, на выгон, в сады, на сенокос, на молотьбу, к нашей веселой колхозной кузне. Может быть, поэтому он был так незадачлив в учебе во мценской школе и в первых его попытках приноровиться к городской жизни в Орле. Во мнении старших людей в нашей деревне Костик пользовался репутацией шалопая. Учился он плохо, да и к работе был не слишком прилежен. Но откуда им было знать и понять истинные причины казавшихся им прегрешений непутевого возмутителя деревенского спокойствия? Наши родители и родительницы не могли понять того, что именно в этих прегрешениях и проказах проявлялся его талант деревенского вожака.

В деревне у нас тогда не было ни кино, ни библиотеки, ни клуба. Но живы были еще свои, народные игры и затеи. И Костик был их организатором, режиссером, непосредственным исполнителем импровизированных спектаклей, забавных и безобидных проказ и гуляний. Он для нас был и играющим тренером, и абсолютным чемпионом в наших бесхитростных, но увлекательных играх – соревнованиях на быстроту, ловкость и смекалку. А как он играл в лапту! Дело не в том, что он ловко и сильнее всех бил лаптой по тугому литому мячу, и не в том, что он удачнее всех ловил свечи и метко попадал мячом в бегущих девиц обязательно ниже поясницы. Он играл с азартом, со спортивным риском. Он не боялся проигрывать. А проиграв, с тем же азартом брал реванш. Он все время терзал противников своим рискованным озорством, вынуждая и их действовать так же. Без Костика лапта не была лаптой. Не было бы без него в деревне и наших вечерних улиц около кузни. В 1939 году на финской войне погиб наш деревенский гармонист Василий Романов.