Вечерело. В затонах реки громко и настойчиво квакали лягушки, табунщики купали лошадей. Тэли спустился по склону, потом поехал в гору; крест на костеле еще сверкал в закатном свете длинного летнего дня. Чтобы попасть в замок, надо было пересечь весь город. Оружейники, бондари и прочий люд сидели на порогах своих домов, дышали прохладным вечерним воздухом. На торговой площади стоял кастелян с несколькими старшинами, наблюдая за дорогой и проверяя приезжих. Раздался звон колокола, призывавший горожан к отдыху. Тэли проехал мимо костела. Вот и замок, подъемный мост, ворота, и тишина, залегшая в замке, и дыхание Вислы, пахнущее летом, близким, чудесным летом. Даже мысль, что у Юдки есть муж, не могла смутить радостного спокойствия Тэли.
      Войдя к себе в горницу, Тэли приложил руку к сердцу. Оно все пело свою однозвучную песню, только намного громче, чем раньше, и было в нем столько нежности, столько любви в этом милом сердце. В окно проникал запах отцветающих верб, раскатисто квакали лягушки, гудели мириады комаров, фыркали в конюшне лошади, а сердце все билось, билось, билось, словно никогда оно не смолкнет, так мощны и ровны были его удары.
      Началось лето, и с ним тревожные для Генриха времена: кесарь шел на Польшу. Болек поспешил отправить послов в Галле, чтобы они отговорили кесаря, но выбрал послов неудачно, ничего хорошего нельзя было ожидать. Якса из Мехова и Святополк рассчитывали, что послами назначат их; теперь они втихомолку злобствовали, и их недовольство, невесть почему, обрушивалось и на Генриха. Тэли видел, что на челе князя собираются тучи, и каждый день старался сбежать от этих туч в свою собственную веселую державу, где ничего неприятного не случалось, где всегда было ясно и солнечно. Троицу праздновали в Сандомире очень весело. Со всей округи съехалось множество народу на ярмарку, из-под Кракова привезли на продажу ценный товар - соль, которую солевары меняли на бобровые и беличьи меха. Девушки, украсив майское дерево пестрыми лоскутками и соломенными гирляндами, ходили от дома к дому с песнями. В костелах шли торжественные богослужения, на которые собиралось духовенство со всех окрестных приходов. Народ веселился на ярмарке, там устраивались лошадиные бега, выступали бродячие певцы, музыканты, фокусники...
      Муж Юдки удивлял всех своей ловкостью: он брал в одну руку пять-шесть разноцветных шариков, подбрасывал их вверх один за другим и тут же ловил. Не менее искусно управлялся он и с оловянными тарелками и с факелами. Народ, затаив дыхание, следил за его молниеносными, точными движениями и, не скупясь, выкладывал монеты.
      Юдка, как в былое время, рассказывала истории. По пути в Сандомир все семейство провело полгода во Вроцлаве, а потом и в Кракове останавливалось надолго. Юдка научилась польскому языку, теперь она декламировала по-польски. Непривычный ее выговор иногда мешал слушателям, а порой придавал рассказу особую экзотическую прелесть. И перед шатром, где стоял небольшой помост, всегда толпились люди, слушая повести об Удальрике Удалом, а также о Тристане и Изольде, хотя дух этих повестей, их рыцарский уклад принадлежали другому, чуждому миру, малопонятному для людей, незнакомых с западными феодальными обычаями.
      Но Тэли не слушал Юдкиных историй. Всю праздничную неделю он либо уходил на целый день в свои зеленые овраги, либо оставался в замке. Он знал, что вечером он и Юдка будут вместе на берегу реки, под ивами, слушать тихий плеск воды. Вечера стояли ясные, темнело поздно. Багряный плащ зари медленно волочился по небу, до глубокой ночи была видна его кромка, и первые звезды светили тускло.
      Как и прежде, оба они брались за руки - точно дети, - ничего другого Юдка Бартоломею не позволяла, только вот так, держать ее руку. Но зато поговорить у них было о чем. Юдка часами могла перечислять франконские, швабские, бургундские и провансальские города, где они показывали фокусы и пели песни. А Тэли рассказывал о своих невероятных приключениях под Аскалоном, под Эдессой и в Дамаске.
      Как-то Юдка вспомнила, что в Провансе она встретила княгиню, полячку родом, звали ее там "Риша из Польши", и была она замужем за одним провансальским графом, а до того была женой испанского короля. Княгиня говорила с Юдкой о Польше, хотя ни та, ни другая не знали этой страны. И перед глазами Тэли возникла маленькая светловолосая девушка, которая бегала по цвифальтенскому монастырю. Он рассказал об этом Генриху, но даже имя Рихенцы не согнало туч с хмурого князева чела. Генрих только велел позвать Юдку и ее мужа в замок. Вечером они показывали князю и рыцарям свое искусство. Фокусы Боруха имели шумный успех, но рассказы Юдки рыцари нашли скучными, не понравился и ее голос. Голос у Юдки был очень низкий, хрипловатый, будто сдавленный, но тем выразительней звучал он, когда Юдка вскрикивала в патетических местах.
      Например, когда дама Аэлис проклинает своего сына Рауля, который потом погибает в кровавой битве, Юдка высоко воздевала руки и кричала надрывным голосом, как кричит мать, видящая в пророческом прозрении смерть своего сына.
      Тэли было невыносимо слушать эти истории в замке, он сбежал в самом начале. Но позже Юдка рассказала ему - только ему одному - свои удивительные истории, истории любви и смерти. Стоя над широкой, привольной Вислой, она подняла вверх руки и произнесла: "И когда Тристан покинул Изольду..." И тут к Тэли, удрученному тем, что Юдку позвали в замок, вернулось ощущение безмерного счастья. Он услышал всю историю от начала до конца - как переодетый Тристан вернулся к своей любимой, а она его не узнала. Ах, как это было печально! И тем прекрасней казались Тэли река, и этот вечерний час, и этот тихий город, где живут спокойные, мирные люди, где не бывает кровавых сражений и любовных горестей.
      Они прохаживались вдвоем по винограднику возле дома Виппо, смотрели на молодые лозы, посаженные немцем, и слушали друг друга, будто завороженные своими словами. Как в полусне, повторяли они имена и названия "Тристан, Эдесса, Амальрик, Аделасия, Амфортас, Корнуэльс", переплетая их со своими собственными именами.
      Однажды Юдка попросила Тэли объяснить ей, почему рыцари сражались за Гроб Господень и за Иерусалим. Тэли, как умел, поведал ей о жизни спасителя, о его муках и о таинстве причащения святыми дарами. Юдка слушала, слушала, а под конец воскликнула:
      - Вот теперь мне понятно, что такое Грааль!
      Странное дело, они никогда не заговаривали о своей любви. Муж Юдки им не мешал. По утрам он упражнялся в подбрасывании шаров, вечером ложился рано спать в шатре, раскинутом на высоком берегу, близ виноградника; он не дожидался Юдки, верил ей. И Тэли не приходило в голову, что все могло быть по-иному: ему так радостно видеть Юдку, поболтать с ней часок-другой чего еще желать?
      Он ни разу не спросил Юдку, для него ли приехала она в Сандомир, для него ли выучилась по-польски и так долго готовилась к этому приезду? О вещах обыденных они не говорили; встретившись, они с первой же минуты уносились в мир необыкновенных событий и чувств. Их мысли были прикованы к прекраснейшим романам, где царила истинная, беспредельная любовь, или к тайне искупления и воскресения, к тайне тела Господня, за которое людям дарована жизнь в вечности.
      - Время идет, приходит смерть, а за ней вечность... - сказала Юдка, когда они смотрели на излучину Вислы меж зелеными лугами и крутым песчаным берегом. И Тэли, взяв Юдку за руку, словно ощутил, как эта вечность уплывает меж ее пальцев. О, то было мгновение великой тишины, великого единения, великой тоски, той самой, которая гнала Тэли в леса и поля! Вся жизнь, прожитая им, сосредоточилась в этом неповторимом мгновении, когда он ощутил, как вечность уплывает меж пальцев еврейки, жалкой, нищей бродяжки.
      И снова сердце у него заколотилось, как тогда, когда он увидел ее впервые. Оно билось в его груди, как бьются о берег волны Вислы, оно стучало, как стучат, ударяясь верхушками, деревья в свентокжиской пуще.
      А тем временем надвигалась война.
      21
      Послы Болеслава, как и следовало ожидать, не сумели переубедить кесаря. Болек в тревоге примчался с дурными вестями из Кракова просить Генриха о помощи. Все, что за эти годы припасли в сандомирском замке, вмиг уплыло. В такую минуту нельзя было не поддержать растерявшегося Болека - Генрих, не колеблясь, пожертвовал всем, хотя Виппо и Герхо откровенно выложили ему, что они об этом думают. Тамплиеры и иоанниты наотрез отказались принять участие в обороне; озлобленные, хмурые, сидели они в Опатове и в Загостье, выжидая, что будет дальше, и собирались ввиду таких событий поспешить с освящением нового костела в Опатове. По окрестностям Сандомира были разосланы шесты с княжеским приказом о созыве рыцарского ополчения, но вольных лесовиков Генрих не разрешил трогать, приберегая их для себя, из-за чего у него с Болеком вышел крупный спор. Впрочем, Болек незамедлительно умчался обратно в Краков и, не дожидаясь братьев, выступил навстречу кесарю.
      Почти все рыцарские отряды Генрих отдал под начало Казимиру. Юный Пястович принял на себя эту обязанность с большой серьезностью и достоинством; он и не думал возражать против того, чтобы Генрих помог братьям, а напротив, всячески торопил его поскорее снабдить рыцарей заготовленным в Сандомире оружием.
      Опасались, что кесарь поднимет русских, которые могли проникнуть в глубь страны и соединиться с его отрядами. Поэтому Виппо остался охранять Сандомир, а Генрих с частью рыцарей двинулся к Люблину, поближе к Руси, разделив свое войско на мелкие отряды, чтобы по всей земле молва пошла и нагнала страху на русских, - дескать, князь сандомирский вот-вот обрушится на них, как сокол на куропаток. С собой Генрих взял Тэли и Лестко. Неохотно покинули они Сандомир - началась ненастная погода, и не так-то сладко было жить в походных шатрах, кочуя по люблинским землям. Оба оруженосца ворчали, а меж тем с западной границы шли неутешительные вести.
      Поход Барбароссы на Польшу был для Генриха тяжким ударом. Его прежние представления о кесаре оказались ложными, все рушилось, летело кувырком, как снопы с воза. Теперь, в часы одиночества, его терзала совесть; он упрекал себя за дружбу с монархом, который на самом деле ничем не лучше других. Конечно, германские императоры издавна зарились на польские земли, и Генрих понимал, что это не могло перемениться в один день. Однако он с болью вспоминал о своих услугах Барбароссе, как о предательстве.
      Прискакал гонец, за ним второй. Генрих поручил свое войско у русской границы Владимиру Святополковичу, невзирая на его юные годы, а сам вместе с Лестко и Тэли вернулся в Сандомир. Тут их настиг третий гонец. Кесарь стоял под Познанью.
      Как это получилось, никто не понимал. Виппо только горестно чмокал выпяченными в трубочку губами и махал рукой. Дело оборачивалось совсем худо. Генрих ходил мрачнее тучи, сам не зная, чего он хочет. Черные то были дни.
      Наконец его вызвал Болек. Генриху предстояло выступить посредником между братьями и кесарем. Кесарь, мол, изъявил желание говорить с ним. Когда Генрих услышал эти слова, сердце у него болезненно сжалось. Оставив в Сандомире Тэли, который ему не мог пригодиться, князь вместе с Герхо и Лестко отправился в путь.
      Приехали они в Познань еле живые от усталости. Кроме челяди, в замке был только Гедко, плоцкий ксендз, который то творил молитвы, то в ярости метался по покоям, распекая слуг. Челядинцы и оруженосцы знали о приближении неприятельского войска; чуя, что господам придется туго, они подняли головы, начали огрызаться. Куда ни повернись, все глядят исподлобья, с угрозой или с упреком, а то уставятся на тебя так нагло, что хочется ударить копьем или чеканом по этой дерзкой, гнусной морде.
      Гедко рассказал Генриху все подробности. Кесарь стоит в Кжишкове, под самой Познанью. Оба войска расположились в долине, где протекает речушка. Болеслав, струсив, обратился к Владиславу Чешскому, прося его быть посредником, и одновременно послал за Генрихом, чтобы и Генрих побеседовал с кесарем как давний знакомый, пользовавшийся доверием Барбароссы в те времена, когда сияние римской короны еще не озаряло рыжую гриву монарха.
      Генрих заночевал в обезлюдевшем замке. Лестко и Герхо кое-как постелили ему, но спал он на жестком ложе недолго, и с зарей они собрались в Кжишков.
      В познанском замке царила полная неразбериха, Герхо даже привратника не мог найти. Город точно вымер, окна и двери в домах заколочены, людей не видно. Кое-где грабили амбары и склады. По улице во весь опор промчалась на великолепном кастильском жеребце женщина в лохмотьях. За ней скакали трое молодцов, совершенно голых, и что-то орали пьяными голосами. Конь Генриха, покрытый длинной голубой попоной, и белый плащ князя, должно быть, произвели на них впечатление - они остановились разинув рты. Но Генрих, погруженный в свои мысли, быстро проехал мимо, не обратив на них внимания. Еще не такое приходилось ему видеть в Иерусалиме и Аскалоне.
      День обещал быть жарким. Придорожные вербы обволакивал легкий туман, но он быстро поднимался вверх, и постепенно давал себя чувствовать августовский зной. Лестко привязал свой шлем к седлу, надел на голову широкополую мягкую шляпу. Герхо ехал молча, лицо у него было удрученное, губы поджаты.
      На горизонте там и сям виднелись пожарища, клубы дыма поднимались в ясное небо вместе с утренним туманом. Кругом, насколько хватал глаз, желтело жнивье, в некоторых дворах высились золотистые скирды.
      По мере приближения к Кжишкову движение становилось все более оживленным; проезжали подводы, всадники, гнали пленных, неведомо где захваченных, полуголые крестьяне тащили на веревках огромные камни. Хлеб местами еще не успели убрать, поля были попорчены, вытоптаны копытами рыцарских коней. После довольно долгого пути Генрих с оруженосцами поднялись наконец на пригорок и увидели в долине оба лагеря.
      Долину прорезала речушка с зарослями ольхи вдоль берегов, только она и разделяла станы поляков и немцев. Лагерь кесаря был расположен так близко, что среди сотен белых шатров можно было различить высокий синий шатер Барбароссы с развевающимся флажком. Шатры поляков стояли под самым пригорком, тесно лепясь один к одному; раскинуты они были неряшливо, плохо укрепленные полы хлопали на ветру. Посреди польского лагеря выделялись три шатра побольше - два красных, Болека и Мешко, и один круглый, на русский манер, шатер Казимира.
      Первым заметил трех всадников слуга Яксы и побежал известить князей. Казимир поспешно вышел навстречу, придержал Генриху стремя. Генрих, откидывая забрало и укрепляя его ремешком, внимательно смотрел на лицо брата, такое знакомое в каждой своей черточке. Казимир был очень бледен, глаза его сверкали мрачным огнем из-под нахмуренных черных бровей.
      Спешиваясь, Генрих заметил за лагерем кесаря темные облака дыма. Это горели города и села.
      - Глогов сожгли... - обронил Казимир.
      Генрих, ничего не отвечая, обтер пыль с лица краем своего широкого белого плаща.
      Их окружили рыцари, но тут показался Болек; легкой, пританцовывающей походкой он подошел к брату и потащил его в шатер - побеседовать с глазу на глаз. Болеслав старался держаться спокойно, но это плохо ему удавалось. Он был в длинной, до колен, сорочке, и лихорадочно теребил свой пояс, то отстегивая, то пристегивая украшенный медными бляшками меч. Генрих не задавал вопросов, да это было и не нужно, Болек сам начал рассказывать:
      - Кесарь уже знает о твоем приезде. Гедко вчера известил меня из Познани, а я передал Владиславу.
      Оказалось, что Владислав Чешский распоряжается в польском лагере, как у себя дома. Сам Фридрих сказал Владиславу, что предпочел бы вести переговоры с Генрихом, а он, Болеслав, хочет мира любой ценой.
      - Любой ценой? - переспросил Генрих и испытующе глянул на брата, которому явно стало не по себе. - Неужто мы не можем драться?
      Болеслав размашистым жестом указал на лагерь кесаря, как бы говоря: "Где уж нам тягаться с таким огромным, могучим войском?" В шатер вошел Мешко, худой, бородатый, длинноногий, и поздоровался с Генрихом, как обычно жуя слова.
      - Болек говорит, что хочет мира любой ценой, - сказал Генрих.
      Мешко промолчал, но Болеслав ужасно заволновался.
      - В общем, после полудня ты поедешь к кесарю, - обратился он к Генриху. - Говори с ним, как хочешь и о чем хочешь. Надеюсь, он не потребует, чтобы у меня отняли мое княжество.
      Мешко сплюнул, опять пожевал губами и, после недолгого молчания, спросил:
      - А чего же, по-твоему, он потребует?
      Болеслав закружил по шатру, встряхивая красивыми черными кудрями.
      - А еще речь пойдет о Владиславе, так ведь? - безжалостно прибавил Мешко.
      - Ну, а если мы отступим?
      - Нет, не отступим, - сказал Мешко. - Я Познань не отдам! Договаривайся сам с кесарем. Чех все сделает. Генрих ему поможет. Сам все улаживай.
      Генрих с изумлением взглянул на Мешко. Видно, тот твердо решил предоставить Болеславу одному расплачиваться за проигрыш. Впрочем, это понятно. Но Генрих только теперь впервые осознал, что на карту поставлена власть Болеслава.
      Братья вышли из шатра: им доложили о приходе чешского князя. Князь этот и впрямь расхаживал, как хозяин, по лагерю своих родичей - ведь они были его племянники, сыновья его сестры. Он поздоровался с ними без всяких церемоний, похлопав каждого по плечу.
      - Слава богу, Генрих, наконец-то ты здесь! - обрадованно сказал он. Теперь все пойдет как по маслу, считай, что дело сделано. Светлейший кесарь ждет тебя, он, похоже, очень тебя любит - так он, во всяком случае, говорит. Вот мы втроем все обсудим, и по домам. Мне ведь надо спешить коронация!
      Генрих удивился.
      - Да, да, - подтвердил Владислав, - я буду королем, кесарь обещал меня венчать. - И, обращаясь к Болеславу, прибавил: - Ну, Криспус, не унывай, все будет хорошо. После полудня над моим шатром три раза поднимут щит на копье. Это будет знак, что кесарь ждет Генриха к себе. Впрочем, воевода Збылют обо всем знает, мы с ним уже договорились. Так-то! А завтра прощальный пир у кесаря. Ха-ха!
      Он удалился, смеясь. Братья вместе с Казимиром вернулись в шатер, слуги внесли миски с едой, но есть никому не хотелось. Генрих сел в угол и задремал. Было жарко, в воздухе разносился лагерный смрад и шум. Генриху вспомнились прохладные осенние вечера и беседы с Барбароссой в замке у Виппо. Прошло только шесть лет, но как все изменилось!
      После полудня Генрих с Казимиром и свитой рыцарей предстал перед кесарем. В первую минуту он с трудом узнал Барбароссу, тот словно бы стал еще выше ростом. Кесарь сидел на венецианском табурете, полы шатра были подняты и укреплены на золоченых шестах. Отсветы ярко-синей ткани переливались на доспехах кесаря, как морские волны. Барбаросса встал и сделал два шага навстречу Генриху, князь сандомирский опустился на одно колено, но кесарь поднял его и, торжественно обняв, расцеловал в обе щеки. Потом они вошли под сень шатра, слуги подали Генриху табуретец поменьше, опустили полы шатра, и Генрих с кесарем остались одни.
      Ожидая, пока кесарь начнет говорить, Генрих присматривался к своему бывшему другу. Фридрих был без шлема, на светлых его волосах красовалась парчовая повязка итальянской работы с вышивкой, изображавшей двух переплетенных змей, - Генриху почудилось в этом узоре что-то языческое. Выглядел Фридрих моложаво, но все же он сильно изменился: черты лица застыли, как маска, от постоянного напряжения воли, рот ввалился, а нос стал еще длинней. Маска эта медленно сползала с его лица; вероятно, он не сразу отдал себе отчет в том, что на него уже не смотрят ничьи посторонние глаза.
      - Вот видишь, - молвил наконец Барбаросса мягким, совсем не кесарским голосом, протягивая руку Генриху, - как нам довелось встретиться. Однако я рад тебя видеть, даже при таких обстоятельствах. Думаю, они для тебя не слишком приятны.
      - Разумеется, - сказал Генрих, - к тому же мне непонятно, чего ты хочешь, кесарь.
      - Я еще не отблагодарил тебя, - отвечал Фридрих, - за то, что ты сделал для меня в Италии. А Арнольда мы все-таки повесили.
      - Неужели?
      - Папа убедился, что ему куда выгодней быть со мною, - усмехнулся Фридрих, и в глазах его появилось мечтательное выражение; они смотрели в пространство, как бы созерцая озаренные солнцем пейзажи Италии. - Да, да, повесили, - повторил он, - сразу же после моего коронования. Впрочем, не будем терять времени, поговорим о наших делах. Необходимо сохранить мир. Зачем нам разорять и жечь ваш чудесный край?.. А в Сандомир мне что-то не хотелось отправляться, вот я и вызвал тебя сюда.
      Слова эти были произнесены уже холодным, деловым тоном, в котором чувствовались ирония и высокомерие. Генрих посмотрел на кесаря открытым взглядом, как бы упрекая за неуместную дипломатию.
      - Если бы я хотел договариваться с твоими братьями, мне достало бы услуг Владислава Чешского. Он теперь для меня все сделает. Но я хотел говорить с тобой, а почему - ты знаешь.
      Генрих с недоумением покачал головой.
      - Нет, не знаю.
      - Не знаешь? Значит, плохой из тебя политик. А впрочем, нет, хороший ты ведь прикидываешься, будто не знаешь, как выгодны для тебя нынешние обстоятельства. Разве ты не понимаешь положения? Ведь я вас сокрушил. Силезия выжжена, Вроцлав, Бытом, Глогов лежат в прахе. Через Одер мы переправились как посуху. Познань вам, конечно, не отстоять, уж это я знаю от своих людей - дела там никуда. Вы у меня в руках.
      - Я это вижу, - спокойно сказал Генрих, - но что с того?
      - Что с того? - громовым голосом переспросил Фридрих, резко поднявшись с венецианского табурета и швырнув на него свой широкий красный плащ. Как это - что с того? Да еще ни один кесарь не держал вот так всю Польшу в кулаке! Захочу прижму, и брызнет сок, как из сливы!
      Генрих из почтения тоже встал, невозмутимо наблюдая за тем, как быстро меняются голос, выражение лица и поведение этого человека. Вдруг сердце у него похолодело - он услышал слова Барбароссы:
      - Так берешь ты Польшу из моих рук или не берешь?
      Генрих, пораженный, молча смотрел на кесаря. А тот подошел к нему и заговорил уже тише:
      - Скажу тебе правду: ну что мне Владислав? Агнесса умерла, Владислав уже стар, да он и всегда был растяпа, я видел его в крестовом походе - не воин, одно горе! Сыновья, по-моему, тоже туповаты. Болек Высокий, бедняга, только и знает, что бегать за мной да за Аделаидой - сумел удачно жениться и доволен. Остальные вовсе бестолковы! А этот ваш, прости господи, владыка totius Poloniae! Познанский и тот поумней. Только вертится он туда-сюда, сам не знает, чего хочет. А каких послов прислал ко мне в Галле ваш Болеслав? Ничего не сумел: ни договориться, ни защитить себя, а теперь дрожит... Чех мне все рассказал. Что мне в нем, в вашем Болеславе? Но ты другое дело. Я знаю тебя, ты человек дельный, разумный, надежный, а главное, я уверен, ты - наш человек...
      - О нет! - попытался возразить Генрих. Но он уже знал, что на всю жизнь запомнятся ему эти слова, каждое из этих слов Барбароссы. И каждое движение кесаря запечатлеется в его памяти навечно, как вырезанное в камне.
      - Ты будто родился среди нас. Но прежде всего ты знаешь, чего я хочу. И ты можешь мне помочь.
      Генрих был не в состоянии рассуждать - это обрушилось на него слишком внезапно, но все его существо кричало: "Нет, нет!" Что-то перевернулось у него в душе, и он вдруг вспомнил свои собственные слова: "И розу им дадим".
      - С моим мечом ты пройдешь повсюду, только пожелай, - продолжал Барбаросса. - И только пожелай, пройдешь как король польский. Принеси мне присягу - и в добрый час! Хочешь, я поеду с тобой в Краков или - еще лучше, потому что ближе - в Гнезно, как тот безумец Оттон. Я дам тебе в лен Польшу. А может, и Русь, а? Конечно, с правом завоевать ее - как твой отец получил Руяну. Потом мы тебя коронуем... А им пожалуем какие-нибудь замки. Болеславу, может, отдадим Сандомир? Ха, ха, ха!.. - громко расхохотался он. - Мешко я пристрою в Лотарингии, у зятя (*114), ха, ха, ха! По крайней мере, будет подальше от тебя. Казимира посадишь княжить на русских землях. Подумай хорошенько, - перешел он вдруг на серьезный тон. Ты сможешь все это взять, вывести из тьмы, из хаоса, придать порядок, иерархию, новую форму...
      - И розу им дадим... - прошептал Генрих.
      - Вот и сбудется то, о чем мы когда-то говорили.
      - Я тогда мыслил иначе, - сказал Генрих.
      - Помнишь наши беседы?
      - И будет един пастырь и едино стадо. Нет, я не буду твоей овцой, кесарь! - сказал Генрих, не узнавая собственного голоса; в горле у него пересохло, грудь сжало будто тисками.
      Барбаросса пристально посмотрел на князя и, видимо, понял, что ошибся в расчетах. Но все же он сделал еще одну попытку:
      - Корону хочешь?
      - Не из твоей руки.
      - Почему?
      - Не знаю. Так мне велит бог.
      - Но разве не стремится все к единству? - очень серьезно сказал Фридрих. - Разве пути господни не направляют все в наши - пусть слабые, пусть недостойные, - но в наши руки?
      - Не знаю, - повторил Генрих.
      - Почему же ты не хочешь идти по путям господним?
      - Пути его неисповедимы. - И Генрих перебросил через плечо край плаща. - Что я должен сообщить своим братьям?
      - О, твоим братьям скажет все Владислав: Польшу в лен, покаяние, дань, заложники...
      - Разве это поможет?
      - Не поможет? А что, по-твоему, я должен делать?
      - Это правда. Что ты можешь еще сделать, кесарь!
      Генрих поклонился.
      Фридрих подошел к нему, взял за руку и опять заговорил тепло, дружелюбно:
      - Подумай, Генрих, подумай, князь! Почему ты не хочешь?
      - О, я хочу, но... не могу, - тихо молвил Генрих.
      Кесарь ударил копьем по щиту. Тотчас полы шатра взвились вверх, и Генрих увидел, как лицо кесаря вдруг застыло, помрачнело, словно на него набежало облако, гонимое быстрым ветром.
      - У меня к тебе есть просьба, кесарь, - сказал Генрих.
      - Говори.
      - Возьми в заложники моего младшего брата. Вон он стоит.
      - Ты его опасаешься?
      - О, не потому, - улыбнулся Генрих. - У меня нет детей. Он - мой наследник, и я хотел бы, чтобы он немного пожил среди вас.
      - Зачем?
      - Чтобы научился говорить с кесарем.
      Барбаросса милостиво улыбнулся, протянул руку для поцелуя и отпустил князей.
      На заре в обоих лагерях началось движение. Болеслав облачался в дерюжную сорочку, воины рубили ольхи и мастерили мост через речушку, разделявшую два стана. Генрих не отходил от брата, который дрожал мелкой дрожью, хотя было не холодно, и, смущенно усмехаясь, повторял:
      - Но ведь я не сдержу своих обещаний, не сдержу ни одного.
      Генрих слушал его, хмуря брови, и ничего не отвечал, а Мешко только раз промямлил:
      - Ясно, не сдержишь. Ну и что с того?
      Владыка totius Poloniae отправился в лагерь кесаря босой, в дерюжной сорочке, с мечом в руках, а за ним следовали верхом три его брата в сверкающих доспехах и толпа придворных. Лагерь кесаря являл собой величественное зрелище. Рыцари выстроились рядами на широкой равнине, каждый отряд отличался от другого цветом одежды. Сам кесарь в пурпурной мантии стоял перед своим шатром. Он взял меч из рук коленопреклоненного Болеслава, поднял польского князя и заключил в объятья. Тотчас их окружили рыцари тесным кольцом, а когда расступились, на Болеславе уже было богатое убранство и красные русские сапоги. Потом он и кесарь пили ленное вино, после чего кесарь отдал Польшу во владение Болеславу, как если бы не владели ею испокон веков его деды и прадеды. А потом был пир.
      На следующее утро в обоих лагерях поднялся крик и шум: скрипели колеса, ржали кони, воины выдергивали из земли воткнутые перед шатрами копья, свертывали шатры. И направились два рыцарских войска в разные стороны. Якса из Мехова простился с сыном, которого увозил с собой чешский князь. А Казимир последовал за кесарем, оглядываясь на Генриха, издали осенявшего его крестным знамением. Потом Генрих поехал через Познань в Краков с двумя своими оруженосцами и наконец, грустный и задумчивый, воротился домой.
      22
      Сандомир показался Генриху пустынным, безотрадным, бежать бы отсюда куда глаза глядят! Особенно раздражал его Готлоб, вкрадчивый и льстивый, как истый царедворец. Князь подумывал о поездке в Плоцк, но отказался от этой мысли: чересчур далеко и дорога утомительная. Взяв с собой Яксу, который, расставшись с сыном, тоже не находил себе места, Генрих отправился на несколько недель в Опатов, к тамплиерам. По пути они заночевали в деревне Влостовой, а следующую ночь уже провели в огромных бревенчатых сараях, которые выстроили для себя рыцари. Джорик де Белло Прато и Вальтер, обрадованные приездом Генриха, жадно расспрашивали его о встрече с кесарем. И только теперь, описывая им лагерь Барбароссы, его шатер, прощальный пир, состоявшийся вечером того знаменательного дня, князь сандомирский со всей ясностью осознал могущество кесаря. Да, велик кесарь, но если бы Болеслав держался мужественней, все могло быть иначе!
      О своей беседе с кесарем, обо всем том, что пришлось ему пережить в шатре Фридриха, Генрих не думал. Ему вообще не хотелось думать о чем бы то ни было, в утомленном мозгу мелькали лишь обрывки каких-то картин и образов. При первой возможности он уединялся в своей келье или уходил молиться в костел. Названный именем святого Мартина, но покамест не освященный, костел этот был построен с большим искусством, стены из тесаного камня вздымались гордо, величаво. В ясные осенние вечера Генрих выходил на соседний пригорок и оттуда любовался изяществом очертаний и внушительными размерами нового храма. Сколько красоты было в его строгих линиях, как незатейливо и в то же время гармонично пересекались плоскости стен! Башенки костела, еще незаконченные, казалось, призывали к благочестию и рыцарской доблести. Генрих пожелал, чтобы их увенчали изображениями иерусалимской короны.
      Его преследовало одно воспоминание: когда Тэли был захвачен сарацинами и Генрих отправлялся на выручку, ему пришлось провести ночь в Вифлееме, и там он возложил на алтарь у пещеры Ясель Христовых корону, которую вынул из гроба Щедрого. Но не прошло и часу, как он пожалел об этом и потихоньку забрал с алтаря золотой венец. Потом он покаялся на исповеди и получил отпущение, однако до сих пор было мучительно думать об этом недостойном поступке и о том, что за такой грех его, вероятно, постигнет кара. Правда, Бартоломея вызволить удалось - так что, возможно, господь бог простил его, грешного.