Красные щиты

      - Бедная душа! - молвил наконец Гумбальд и опять опустил голову.
      А Генриху казалось, что это она, Юдифь, стала ангелом и вошла в горницу своей плавной походкой, переступая гибкими, как прутья орешника, ногами. Четкие пружинистые шаги громом отдались в ушах Генриха, будто удары металла по камню, - и он постиг всю безмерность ее любви. Он закрыл глаза, и перед ним возникли ее прекрасное тело и синие лучистые глаза, смотревшие на него так, как тогда, у ручья.
      Генрих встал, перекрестился и предложил Гумбальду пойти в костел. Слова покаянных псалмов, как зловещие птицы, взлетали к темным сводам. Вокруг горели сотни восковых свечей, но их свет не мог озарить непроницаемый мрак, скопившийся под сводами дома господня. В костеле было много народу, все молились молча, слышалось только пенье монахов. Князь спокойно прошел через толпу и простерся ниц пред главным алтарем.
      Когда он коснулся щекою холодного пола, что-то оборвалось у него внутри. Не в силах молиться, Генрих дал волю своим мыслям, и они понеслись беспорядочной гурьбой, как преследуемая загонщиками дичь.
      Постепенно все эти голоса, запахи, ощущение холода смешались в его сознании; слова псалмов, дым кадил и мысль о преступлении, которое совершила любимая женщина, слились в единое гнетущее впечатление. Измученный недавней встряской организм покорился мерному, убаюкивающему ритму музыки; она словно подсказывала ему путь бегства от страшной действительности: заснуть. И Генрих - о ужас! - заснул в костеле.
      Утро встало в одеждах из пурпура и золота. Князь с вечера заснул сразу, но спал плохо - глаза Юдки, эти огромные лучистые глаза, являлись ему во сне, он то и дело просыпался. На заре в опочивальню вошел Лестко - одеть князя. На его обрюзгшем лице застыло выражение усталости и страха. Лестко сказал, что Тэли хотел повидать князя, но потом побежал к ратуше. Генрих поспешно накинул плащ и отправился пешком в костел, где монахи бодрствовали всю ночь и с самой полуночи непрерывно шли богослужения.
      В застекленных окнах костела - единственных во всем Сандомире - горели розовые лучи рассвета, и это ощутимое, радостное явление дня, казалось, отрицало самую возможность какого-либо горя. Генрих подумал, что такое же чувство, наверное, испытал Ясек из Подлясья, когда готовился пронзить князя восточным кинжалом, - не иначе как Ясеку дали колдовского зелья. Кто дал? А кто дал Генриху испить того дурманящего вина, которое вчера его усыпило под звуки церковного пения, а нынче наполнило душу ребяческой радостью, когда он увидел алтарь и розовый свет в окнах? Словно он был пьян, словно летел куда-то в пропасть, а меж тем он стоял неподвижно посреди костела в своем серебристом плаще и смотрел на освещенную утренним солнцем облатку в дарохранительнице, облатку, которую осквернила его любовница.
      Когда пришло время идти на вече, Генрих собрал все свои силы - сейчас должен был начаться суд. И он решил во что бы то ни стало настоять на своем, спасти любимую женщину вопреки всем законам божеским и человеческим.
      При появлении князя в низкой, темной рыцарской зале все, кто сидел на лавках, расставленных вдоль стен и на середине, почтительно поднялись. Солнечные лучи нагрели низкое помещение, от собравшихся в зале людей исходил резкий запах, ударивший в нос Генриху, запах человеческого пота и грязи. Незадолго до того Генрих приказал построить в глубине залы возвышение, к которому, будто к алтарю, вели ступени. Там стоял привезенный из Аравии трон слоновой кости, - полукруглая резная спинка и подлокотники были испещрены золотыми гвоздиками, на спинке сидела высеченная из камня птица, сложный узор, изображавший ветви и листья, покрывал боковые стенки. Справа от трона три рыцаря держали огромное княжеское знамя с белым орлом. Генрих поднялся на возвышение, и тогда на середину залы вышло духовенство: начались молитвы и песнопения. Генрих рассеянно прислушивался к словам молитв.
      Он знал, что народу не по душе это западное новшество - трон. Прежде князь, как и его подданные, сидел на дубовой лавке, устланной овчинами. Стоя на возвышении, как на некоем алтаре, отделявшем его от простонародья, Генрих смотрел на собравшихся. Поднялся он по ступеням твердым шагом и теперь стоял, широко расставив ноги в белых сафьяновых сапогах, переводя быстрый взгляд с одного лица на другое. И, присматриваясь к дюжим крестьянам, священникам, рыцарям, он с удивлением почувствовал, что они ни в чем не уступают ему, все эти люди, которые здесь стоят с оружием в руках и глядят на него горящими глазами. Что же возвысило его над ними? Власть, данная богом.
      И вот ныне женщина, которую он любил больше всего на свете, совершила преступление, хоть никому не причинившее зла, но страшное и непонятное. Все свидетельствует против нее, ей не на что надеяться, разве лишь на то, что судить ее будет ее любовник, которому она дороже жизни.
      Наконец молитвы смолкли. Генрих уверенной походкой приблизился к резному трону и сел. Подошел слуга с серебряным тазиком, подал ему воду для омовения рук. Князь машинально выполнил этот обряд, а так как вода была освященная, то он перекрестился до и после омовения. Потом подошел другой слуга со свежесрезанной дубовой ветвью. Генрих взял ее в руку как знак своей судейской власти, которая столь же крепка, как могучий зеленый дуб. Потом все съехавшиеся в Сандомир паны подходили к князю по очереди, согласно своему сану и заслугам, и, с поклоном став на колени, лобызали ему руку, которую он им протягивал усталым, небрежным жестом. Это продолжалось немало времени. Генрих мог не спеша вглядеться в лицо каждого подходившего на поклон, припомнить, кто это, что известно о его прошлом, о его силе и влиянии.
      Глядя на всех этих панов, старых и молодых, Генрих ощущал не только свою власть над ними, но также общность с ними, словно и он и они деревья, выросшие в одном лесу. И его охватило чувство ответственности за тех, кто доверил ему высшее право распоряжаться их судьбами.
      Когда все снова уселись на лавки, он несколько минут помедлил, прежде чем дать знак голубым платком, который уже держал наготове в левой руке. Оглядывая суровые, морщинистые лица, он с тревогой думал, что люди эти почему-то вручили ему дубовую ветвь судьи и готовы исполнить то, что решит он, такой же человек, как они.
      Да, он обладает властью. Но власть эту дали ему они - Вшебор, Смил из Бжезя, Говорек, Гумбальд, Гереон, - все, кто сидит вокруг его трона и по доброй воле согласился ему повиноваться. Быть может, они-теперь замышляют бунт, восстание, чтобы отнять у него эту власть? Кем он станет тогда? Беспомощной пешкой... И ему вспомнилась снедаемая честолюбием, гордая и жалкая Агнесса, вспомнился ее муж, родной его брат, который теперь в одиночестве умирает в чужом Альтенбурге. Что же сталось бы с ним, с Генрихом, лишись он власти?
      Он махнул платком, в залу ввели Юдку, и служитель, трижды стукнув посохом в пол, возвестил открытие суда. Стало очень тихо. Гумбальд поднялся со своего места и, поклонившись князю, начал говорить.
      С той минуты, как в залу вошла Юдка, Генрих почувствовал, что наступила какая-то перемена. Что-то стало по-иному в зале, среди вечников, а главное, в нем самом. Одетую в лохмотья еврейку посадили на табурет, и тотчас ее большие синие глаза обернулись к нему, но надежды в них не было. Вся уверенность Генриха, что он сможет ее спасти, в единый миг пропала, растаяла, как дым. Юдка не ждала спасения, она была уже мертва. Он не мог ее спасти, как не мог бы воскресить покойника.
      Он смотрел на окружавшие его лица и не мог уловить в них и тени волнения. То были невозмутимые лица чиновников, исполняющих свои обязанности. Утром кое-кто из молодых умолял его не отдавать судьбу Юдки в руки краковского епископа, и он решил судить ее сам. Да, судить ее должен он. Но, сравнивая дело Юдки и дело Ясека из Подлясья, Генрих не мог не обнаружить огромную разницу. Ясека казнили по его приговору, и он считал это вполне понятным и естественным, логически необходимым. Между тем в предстоявшей казни Юдки он такой необходимости не видел. Он хотел бы спасти Юдку, этого требовала его любовь, но тогда рушилась справедливость!
      Генрих вспомнил, что говорил ему Барбаросса об иерархии законов и о необходимости высшего закона - такой закон стоит над всякой властью. Перед Генрихом были его подданные - рыцари, священники, горожане, - каждый из них желал навязать ему свою волю, повести по выгодному для себя пути. Вот поднялся дряхлый старец, священник Гумбальд. Он рассказывает князю и всем собравшимся об ужасном злодеянии еврейки. Его воздетые кверху руки трясутся, по щекам струятся слезы, когда он говорит о поругании, которому подверглась величайшая святыня алтаря.
      Ни встреча с папой, ехавшим на белом муле, ни молитва у Гроба Господня, ни обряд посвящения в орден Храма не произвели на Генриха такого глубокого впечатления, как заплаканное лицо старого священнослужителя. Он почувствовал, что попраны извечные, священные законы и что ему надлежит своим приговором восстановить их чистоту, иначе весь мир пойдет прахом.
      Он внимательно посмотрел на Юдку, орудие дьявольского соблазна. Она сидела, опустив голову и не глядя на князя. Бронзовые кудри рассыпались по плечам и закрыли часть лица, в прорехах платья, изодранного на груди и на плечах, белело нежное тело. Ссутулившаяся, поникшая, сломленная, Юдка словно отдалялась от Генриха, словно уплывала от него на плоту по бескрайнему синему бурному морю. Волны захлестывали ее, она погружалась в кипучую бездну горя, и чудилось князю, он уже видит Юдку как сквозь туман - все меньше она, все дальше, все бесплотней. Зато сам он, казалось Генриху, в сравнении с нею растет, возносится ввысь на своем троне из слоновой кости, как на облаке, и холодный туман закрывает от него эту женщину, ее тело, заглушает ее речи, ее голос. Слова Гумбальда, который призывал Генриха быть судией, производили в нем перемер ну, подобную той, что свершается в облатке при произнесении священником слов Христовых - в облатке, оскверненной прикосновением Юдки, - они освящали Генриха, преображали его. Он уже не был Генрихом, нежным любовником, хранящим в памяти каждое прикосновение к этому жалкому истерзанному телу, которое отдалялось от него, как несомый волнами труп потерпевшего кораблекрушение. Не человеком был он теперь, но машиной, орудием стоящего над людьми закона, и ему надлежало восстановить естественный порядок вещей, нарушенный святотатством Юдки. В эти минуты его власть была призрачной, он должен был поступить, как велит закон.
      А закон этот, установленный издревле, изложил, насилу поднявшись с места, другой старик, воевода Вшебор, сам уже почти покойник. Вшебор объяснил, что ежели кто совершит преступление против церкви, то святотатца, как величайшего злодея, должно побить камнями.
      Ни один мускул не дрогнул в лице Вшебора при этих словах, и Генрих тоже с каменным лицом взирал на Юдифь. Она сидела неподвижно на табурете меж двумя стражами, скрючившись, подобно зверьку, припадающему к земле. Но когда раздался голос Вшебора, она медленно подняла голову и глянула прямо в глаза Генриху спокойным, безбоязненным взором; видно, ей просто хотелось полюбоваться князем, восседающим на троне в серебристо-белом плаще. В последний раз она упивалась его красотой, своей любовью к нему и, изнемогая от любви, уходила из жизни. Князь встал, а она все смотрела на него с восторгом и обожанием.
      - Пусть будет так, как сказал Вшебор! - твердо молвил князь и снова взмахнул голубым платком.
      Все склонились, Генрих отвернулся от Юдки, и она, как подстреленная птица, пала наземь. Генрих начал спускаться по ступеням, Вшебор и Грот пытались удержать его - надо, мол, решить и другие дела, - но он не стал их слушать и удалился в свои покои. Протяжно и уныло затрубили трубы, оповещая, что вече закончилось. И этот трубный глас обозначил границу между прошлой жизнью Генриха и тон, что началась отныне. Едва он смолкнул, весь пройденный Генрихом жизненный путь предстал перед ним, как нечто бесконечно далекое и чуждое. Нарядный, блистательный рыцарь, благочестивый князь Генрих Сандомирский - то, чем был он до сих пор, - мнился ему нелепым фигляром. Теперь он совсем одинок. Будущее простирается как бескрайняя пустыня, а то, что он видит вокруг, - бессмысленный фарс.
      После неудачной попытки удержать Тэли князь вместе с Герхо вернулся в замок, и жизнь его потекла без видимых перемен. Он не избегал общества, не затворился в своих покоях; напротив, давал пиры, ездил на охоту, шутил, смеялся, часто толковал с постаревшим Виппо. Все как бы забыли о страшном происшествии, и вскоре оно отошло в область преданий. Однако Генрих ничего не забыл, он хранил в памяти те дни до мельчайших подробностей. И в ее свете характеры окружающих людей стали для него намного понятней. Как одинокое облако в ясном небе, рассеялось самообольщение, и он увидел истинные очертания действительности. Кому не случалось, лежа в постели, уже засыпая, прищурить глаза и с удивлением обнаружить, что все, на что падает ваш взгляд, все предметы в комнате обретают новый облик, наполняются сложной внутренней жизнью, прежде скрытой от нас. Так и Генрих увидел сущность тех людей, которых встречал повседневно, и с горечью убедился в их ничтожестве и ограниченности. Один лишь Герхо, как всегда почтительный, но теперь уже всегда глядевший на князя с усмешкой, казалось, был закован в непроницаемую броню.
      Усмешка Герхо была верным свидетельством нравственного поражения Генриха. То, в чем Генрих видел государственную необходимость, погубило его и лишило уважения близких. Он постиг призрачность своей власти. Как не мог он в пении тягаться с Бартоломеем, так не под силу было ему сравниться в величии с Храбрым. Он знал, куда и ради чего вести людей, но не мог их вести. Не было у него людей, никто не верил в его величие, да и само это величие меркло тем сильней, чем больше Генрих старался его поддержать.
      Вынося Юдке смертный приговор, Генрих полагал, что поступает свободно, мужественно, по велению совести. По сути же у него просто не хватило сил воспротивиться, восстать одному против всех - и этот поступок стал для него проклятием, которое истощило его душевные силы.
      Окружающие были для него понятней, чем прежде, но самого себя он понимал все хуже. Теряясь в бесплодных мечтаниях, он утрачивал способность к действию. Разложение началось незаметно, изнутри, но уже через несколько месяцев признаки его стали явными. Князь перестал ходить в баню, вызывать цирюльника, перестал совещаться с Виппо и объезжать границы и крепости.
      Сам он этого не замечал, ему казалось, что он очень деятелен, что жизнь его заполнена до предела, что он лихорадочно готовится к борьбе. Но проходили недели, месяцы, годы - и ничто не менялось. Кипучая деятельность, борьба - были самообманом, существовали только в воображении Генриха, который не видел язвительных усмешек воинов, разочаровавшихся в своем вожде.
      27
      Потом пришли страшные дни, непроглядный мрак обступил Генриха, словно он очутился на дне пропасти, куда не доходил дневной свет, не доходил шум повседневной жизни, заботы и волнения, которыми жил княжеский двор. Князь никого не принимал; тщетно добивались к нему доступа подскарбий Виппо, княжеский ловчий Смил из Бжезя, майордом Готлоб; духовных особ он тоже не хотел видеть - ни Гумбальда, ни придворного капеллана, почтенного аббата Гереона, ведавшего канцелярскими делами и порядком богослужений. В покоях князя бывал только Герхо, но Генрих даже не смотрел на него, все ходил из угла в угол, глядя перед собой мутным, невидящим взором. Но вот однажды князь призвал к себе Гереона и спросил его, можно ли молиться за души осужденных на вечные муки, за язычников, евреев или же за приверженцев Магомета. Благочестивый аббат, весьма удивившись, объяснил, что церковь лишь один раз в году дозволяет служить молебен за нехристей, а именно в день, когда не свершается возношение святых даров - в страстную пятницу.
      - Но это молебен за живых, - возразил князь, - а как быть с умершими?
      Гереон задумался. Конечно, за упокой души нехристей молиться не положено, ибо они осуждены на вечные муки, равно как и самоубийцы, казненные и те, кого мать наша церковь отринула от своего лона, однако князю вряд ли будет приятно это слышать.
      - Сие одному господу ведомо, - сказал он наконец. - Возможно, в страстную пятницу не грешно и за них помолиться.
      Но Генрих понял, что Гереон просто боится его прогневить. Перед его глазами неотступно стояла одна картина: в огромной зале толпа народу, собравшиеся на вече светские и духовные особы, опора княжества, и все, затаив дыхание, слушают его речь, а посреди залы маленькая, жалкая фигурка в лохмотьях. Эта женщина была его любовницей, и ему пришлось вынести ей смертный приговор. Все желали, чтобы она осталась жива, даже священники, возмущавшиеся ее кощунственным поступком, - ведь им было известно, что она любовница князя, а прежде они осуждали его за то, что у него нет женщины. Они осыпали Юдку проклятьями, негодовали, потрясали руками, однако в душе надеялись, что князь оправдает ее или хотя бы прикажет тайком вывести из подвала и отправить в какой-нибудь отдаленный монастырь или в крепость на границе. Только она одна знала, что иначе не может быть, и он это знал. Они смотрели друг на друга через всю залу, и страх исчезал из ее глаз, когда они встречали его спокойный, холодный взгляд. Иного выхода не было, она чувствовала себя уже мертвой, и Генрих это видел. Выслушав приговор, она даже не вскрикнула; она поникла, когда Генрих от нее отвернулся, и упала наземь лишь потому, что князь отвратил от нее свой взор. Потом она умерла, а когда - Генрих так и не знал.
      Перед казнью она пожелала принять христианство, но никто не решился окрестить колдунью. Душу ее ввергли в кромешную тьму, и Гереон теперь запрещает молиться за нее. Генриху вспомнилось, что ему однажды рассказывал Лестко. Простой народ, мол, верит, что покойник в течение трех лет и трех месяцев возвращается в свой дом, и надо ему ставить еду, чтобы приходил еще. А иные вдовы уверяют, будто к ним каждую ночь приходит муж и спит с ними, надо лишь оставить покойнику молока в миске, маковую головку да наперсток меду. Когда Кривоустый в лохмотьях явился княгине Саломее во сне, он не молитв просил - этого добра ему хватало, - а еды. Но благочестивая княгиня не дала ему поесть, потому что не знала, чего он хочет, - одно слово, немка.
      Лестко говорил это совершенно серьезно. Князь только диву давался ведь Лестко, парень рослый и сильный, как Ахиллес, повсюду с ним ездил, под Аскалоном бился, повидал вместе с князем Бамберг, Рим, Палермо, Иерусалим и Константинополь. А вернулся на родину, женился и снова стал верить во все эти бредни, которые запрещены церковью и противны не только религии, но и здравому смыслу. Однако князь с содроганием думал об этой маковой головке и наперстке меду - неужто ими можно приманить покойницу!
      Однажды к Генриху пришел воевода Вшебор доложить о том, что в сандомирском замке не все благополучно. Старик многое помнил из прошлого, не одного князя пережил. А дед Вшебора - тот еще знал короля Мешко и королеву Рихенцу. И старый воевода вспомнил рассказы деда о том, как королева перешла на сторону Безприма, вместе с ним увезла в Германию польскую корону и отдала ее кесарю, чтобы от королевства польского даже следа не осталось, - та корона, мол, и была доподлинная. Только это удержалось в памяти Генриха из долгой их беседы, хотя воевода немало еще говорил о том, что князь завел у себя чужеземные обычаи, которых в старой Польше не знали, да о том, что князю не подобает уединяться в своих покоях, а надобно объезжать со свитой границы княжества, осматривать крепости и допускать к себе всех, у кого есть к нему дело, дабы люди чувствовали власть князя и верили в его могущество.
      Мало-помалу в пелене мрака, из которого глядели на Генриха полные предсмертного ужаса синие глаза, забрезжили проблески света. Князь начал тяготиться одиночеством, но допускал к себе одного Лестко - Герхо становился ему все более неприятен: чем-то чужим, враждебным веяло от молчаливого немца. Лестко же был душа нараспашку; хохотал он, правда, чересчур громко и бесцеремонно, но в этом грубоватом парне Генриху чудилось что-то родное. Их объединяло происхождение, язык и все, что они вместе пережили. Генрих охотно беседовал с Лестко; говорил, впрочем, больше Лестко, а Генрих слушал его болтовню, не очень вникая в ее суть, но с интересом наблюдая за Лестко и стараясь понять его характер.
      Прошла зима, прошло лето, и снова настала зима. Генрих, следуя советам Вшебора, изменил образ жизни, а старик тем временем умер, и весной его похоронили, соблюдая все старинные обряды. Насыпали высокий курган, на него поднялась вдова, простоволосая, и княжеский мечник приблизился к ней, делая вид, будто хочет ее убить. Но тут подошел к ним Гумбальд, отобрал у мечника его меч и, накинув на вдову плащ, подвел к настоятельнице бенедиктинок, которая приняла вдову из его рук, дабы приютить ее в своем монастыре. Это был очень древний, уже исчезавший обычай, он произвел на Генриха большое впечатление. Предстояло назначить нового воеводу. Генрих решил не собирать вече и, неожиданно для всех, пожаловал сан воеводы молодому Говореку, которому еще и тридцати лет не было.
      Как советовал покойный Вшебор, князь объезжал с Говореком границы, навещал кастелянов в отдаленных крепостях, спорил с ними о том, что положено епископу, а что князю, и забирал свою долю - расторопный Говорек стал его правой рукой. Но больше всего нравилось Генриху отделяться от своей дружины и уезжать одному в глубь лесов или останавливаться в глухих деревушках, в слободах, на хуторах. Там его сразу обступала толпа. Высмотрит Генрих самых старых, убеленных сединами дедов и ведет их в корчму, которую арендует какой-нибудь еврей или крестьянин, или на пасеку, где хозяйничает искусный пасечник. Напоит их там свежим медом, молодым пивом и велит рассказывать о жизни в прошлые времена. Много любопытного услышал он от этих дедов.
      В лесах его особенно привлекали места, где стояли вековые священные дубы, под которыми в старину совершали постриги. Генриха тоже в младенчестве постригли, но произошло это в ленчицком замке, в присутствии священников, и остриженную головку маленького князя помазали миром. Крестьяне же, остригши своих малышей под дубом, сжигали их волосы вместе с ветками омелы и разным зельем, а пепел разбрасывали на три стороны света. Случалось Генриху встречать в лесных чащах колдуний, Лестко даже убеждал его, чтобы попросил их показать кого-нибудь из умерших, - они-де все могут. Но князь не пожелал воспользоваться их дьявольским искусством.
      В народе больше всего вспоминали Маслава и его времена. Маслав, говорили люди, поступал как свентокжиские разбойники, равнял горы с долинами: что отбирал у князей и епископов, то раздавал беднякам.
      Только однажды услышал Генрих иные речи от крестьянина, приписанного к епископским землям и проживавшего на самой границе, под Люблином. Там, в лесу, стояла его хибарка, занимался он тем, что смолу курил и уголь жег для краковского епископа. Когда Лестко спросил у него про Маслава, он стал того проклинать.
      - Все они князья одинаковы, - сказал смолокур. - Сукины дети! Было время, деды наши гнали их в шею (*117), все они удирали к Маславу, только пыль из-под коней летела, а мы за ними с деревянными вилами.
      Увлекшись, он говорил "мы", будто сам вместе со своими дедами принимал участие в резне и в грабежах, о которых говорил с явным восхищением:
      - Зимою мы панов рыцарей по льду гнали, дубинами молотили да головой в прорубь окунали, а морозы тогда стояли, каких и старики не упомнят. Насадишь косу стоймя - и коли, не робей!
      - Ну, а теперь пошли бы вы бить панов? - спросил Лестко.
      - А чего ж нет? Пусть только знак подадут. Я-то прежде жил возле Бодзентова, так у нас там вроде артель собралась. Каждый принес оружие, что у кого было: луки, ножи, мечи, все в одну кучу. Хотели мы идти на князя, в Сандомир. Да епископ дознался про наши разговоры, схватили нас и в разные стороны раскидали, кого под Вроцлав, кого в Любуши или в Будишин, а кого под Люблин. Всюду у него, подлеца, поместья есть. И с дьяволом он запанибрата. Сказывал тут один человек, что епископу в краковском костеле сам дьявол прислуживает.
      Лестко хохотал, а Генрих слушал молча. И вдруг, будто очнувшись от сна, сказал себе: "Скорей за работу, за работу надо браться". Но и после этого разговора он ничего не предпринял.
      Каждый раз, возвращаясь в Сандомир, он замечал, что дела там идут все хуже: хозяйство словно паутиной зарастает, священники сторонятся князя как зачумленного. Замок опустел, и если кто являлся к Генриху, то непременно с какой-нибудь просьбой, как тогда, в Опатове, Якса. Виппо после смерти Юдки ходил печальный; служил он исправно, но, видимо, старался побольше откладывать в свои закрома; шли слухи, будто он хочет вернуться в Германию. Гертруда сетовала, что не в силах уследить за хозяйством в замке, - челядь ее не слушается, все знают, что князю ни до чего дела нет. Всякий раз, когда Генрих появлялся во дворе замка верхом на нечищенном коне, кутаясь в измятый с дороги плащ, Гертруда встречала его одними и теми же словами: хочет, мол, обратно в свой монастырь. Генрих слушал ее жалобы, сочувственно кивая.
      Однажды пришел к нему Виппо и сказал, что без Князева брата в Сандомире не обойтись. Казимир должен вернуться из Германии, иначе он, Виппо, бросит все и уедет.
      Лишь теперь Генриху стало ясно, что за эти несколько лет произошли большие перемены, что сам он постарел и уже не способен держать в повиновении своих подданных.
      - Ах, Виппо! - вздохнул он. - Как бы я хотел поехать с тобой в Рим!
      - Что до меня, ваше преподобие, - возразил Виппо с натянутой улыбкой, я предпочел бы, чтобы мы оба остались в Сандомире.
      - А в Краков не хочешь?
      - Э, нет! - качая головой, сказал Виппо. - В Кракове меня съедят тамошние богачи. Мне лучше в Сандомире. А зачем, собственно, отдали в заклад Казимира? - спросил он, путая политику с торговлей. - Ведь князь Болеслав и так обещал вернуть Силезию князю Владиславу. Только что я получил известие: князь Владислав умер.
      - Что ты говоришь? Откуда ты это знаешь?
      - Уж я-то знаю. Теперь надо отдать Силезию его сыну, а князь Казимир вернется к нам, пособит в хозяйстве.
      Генрих рассмеялся, но подумал, что Виппо прав: притязаний кесаря уже нечего опасаться, Казимир может вернуться на родину. Они тут же решили, что князь Генрих поедет в Гнезно, к князю Мешко, и вместе с ним предложит Болеславу начать переговоры об этом деле.
      Но когда Генрих приехал в Познань, - Мешко в это время был там, оказалось, что братья успели договориться без него и, как только кесарь прислал к ним своих послов, уступили Силезию сыновьям Владислава, опасаясь, как бы кесарь опять не двинулся на Польшу. Насчет возвращения Казимира тоже все было улажено до приезда Генриха. Оба они, Болек и Мешко, уже подумывали о том, как бы вытеснить из Силезии сыновей Владислава Болек не мыслил себе жизни без своего Вроцлава.
      Итак, все устроилось, и Генрих возвращался в Сандомир, радуясь скорому приезду брата, но, в общем-то, на душе у него было невесело. Ехали они через Мазовию, по раскисшим от дождей дорогам. Свита, сопровождавшая его в Познань, отстала в пути. Генрих не хотел задерживаться и поехал вперед, взяв Говорека, Герхо и еще нескольких человек. Но даже это немногочисленное общество раздражало его. Говорек в Познани вел себя как дурак, со всеми задирался, требовал почестей, ссорился из-за места за столом, - словом, сумел нажить себе и князю уйму врагов в Великой Польше. И Герхо, преданный, почтительный Герхо, который следует за ним, как тень, - чего это он всегда смотрит на Генриха с упреком, как будто хочет ему внушить, что, несмотря на все, не держит на него зла? Приятней уж видеть рядом с собой Владимира Святополковича, хоть он и не похож на деда, а может, именно поэтому Генрих с любопытством вглядывался в лицо Владимира, так как узнал от Мешко прежде неизвестную ему сплетню: будто Петр Дунин был в сговоре с Агнессой, настраивал ее против мужа, и они вдвоем собирались захватить власть в свои руки, а князя Владислава бросить в темницу и задушить. Тогда бы они завладели Польшей, и Владимир мог бы стать третьим польским королем из новой династии. С усмешкой смотрел Генрих на учтивого, приветливого, веселого Влодека. Да, кабы не измена Добеша, слуги Агнессы, на челе этого потомка византийских императоров сияла бы корона. А она была бы ему к лицу!
      Кроме этой сплетни, Генрих мало что узнал от Метко; им почти не пришлось говорить без свидетелей. Мешко, как всегда, ужасно важничал, был окружен толпой приближенных; он завел при своем дворе множество каких-то непонятных должностей, титулов, к нему все обращались "ваше величество". "Ваше величество!" Генрих чуть не свалился со стула, когда в первый раз услыхал этот титул в светлице познанского замка. Но, приглядевшись к Мешко, к тому, как важно он восседает со своей женой и с сестрой жены, окруженный кучей сыновей, которые потихоньку грызутся за его спиной, Генрих почувствовал, что Мешко действительно сидит в своем кресле, как на троне. Непонятно, как это ему удается без особых усилий держать крепко в руках свое, впрочем, небольшое княжество! Все при дворе кланяются ему в пояс. Не иначе как Мешко подумывает о короне! О Болеславе он отзывается с пренебрежением, хоть и весьма осторожно. А Генриха, видимо, вовсе ни во что не ставит, считает его не то священником, не то монахом; все спрашивал, каждый ли день служит Генрих обедню, и удивлялся, что Генриха еще не рукоположили. На Поморье Мешко обделывает свои дела очень ловко, правда, с оглядкой на могучую Данию и на тамошнего короля Вальдемара (*118), однако не препятствует поморским князьям вступать в сношения с Барбароссой. Оба эти монарха были в глазах Мешко воплощением величайшего могущества, а Польшу он ставил очень низко.
      - Куда нам до них! - повторял он. - Разве у нас найдешь человека с такой крепкой рукой, как у короля Вальдемара? - И все его разглагольствования вертелись вокруг Поморья - без моря он-де существовать не может. Он сплавлял по Одеру до Щецина соль, которую ему за бесценок присылал из Кракова Болеслав, да еще вывозил из вроцлавских рудников разные руды и минералы, которые зачем-то были нужны французам и англичанам. И все у него шло так удачно, слава его, бог весть почему, с каждым днем росла, хотя был он всего лишь непомерно чванливый и очень глупый человек, вдобавок беспамятный. "Зато прирожденный князь, - думал Генрих. - Ему будут повиноваться".