Король Балдуин приказал своим трубачам взойти на холм над шатром. В белых плащах выстроились они там и затрубили в блестящие трубы. Понеслись к небесам протяжные, ровные звуки во славу божию, дабы поднять дух у доблестных рыцарей. Королева правой рукой прикрывала глаза, а левой судорожно сжимала руку Генриха. Многие рыцари вскочили на коней и помчались к той части берега, откуда было ближе всего до горевших галер, люди и лошади плыли к суше, расстояние было не слишком велико.
      Но тут от генуэзской флотилии тоже отделилось небольшое судно, битком набитое людьми. Мелькали длинные весла, судно неслось с необычайной быстротой, разрезая волны, которые вспенивались за его кормой, как белый плюмаж. Это был генуэзский "таран". Рыцари, стоявшие вкруг королевского шатра, разразились ликующими возгласами, словно на состязании в беге, и принялись биться об заклад, какое из суден станет жертвой смертоносного изобретения итальянцев. Минуту спустя "таран", снабженный грозным стальным лезвием на носу, ударил по корпусу адмиральской галеры. Лезвие врезалось в деревянную обшивку, затрещали доски, и вмиг весь "таран" ощетинился стрелами и дротиками, которыми забросали его с галеры. Вскоре он повернул обратно, но лезвие осталось в пробоине, и адмиральское судно начало медленно крениться на один борт: его заливало водой. Тогда на берегу раздался победный клич, патриарх Фульхерий опустил реликвию на походный алтарь и отер палием пот со лба.
      Адмиральская галера кренилась все больше. Могучая генуэзская армада, снявшись с якорей, двинулась вперед и, атакуя одно за другим неприятельские суда, стала брать их на абордаж: на палубы египетских галер забрасывались большие мосты с крюками, на них сразу же начиналась свалка. Задымилось несколько судов - и генуэзских, и мусульманских. Черные клубы расплывались в небе, а рыцари, толпившиеся на берегу, кричали "Ноэль! Ноэль!" [возглас ликования; nod (фр.) - рождество Христово] и потрясали щитами. Мерно гудели трубы. Тэли смотрел, как князь Генрих тоже кричит "Ноэль! Ноэль!" и подымает кверху копье. И лишь теперь заметил Тэли, что на белом плаще князя алеет осьмиконечный крест тамплиеров.
      Победа осталась за генуэзской флотилией, а египетская словно растаяла на глазах у ликующих христиан и ошеломленных аскалонцев. Египетский адмирал добрался до берега, он хотел бежать в сторону Дамаска, но рыцари Гумфреда де Торн и другого славного тамплиера, Гуго Саломониса, перехватили его. Адмирала посадили в большую клетку и понесли по лагерю, чтобы все натешились этим зрелищем. Назавтра, при посредничестве Маврикия де Монрояль, который знался с язычниками, адмирала продали аскалонцам за сорок тысяч слитков серебра, как он ни просил сохранить ему жизнь, соглашаясь даже креститься. Голова его, насаженная на кол, была поднята над Иерусалимскими воротами города, и осажденные, равно, как осаждавшие, целый день состязались в меткости, стреляя в нее из луков.
      Вечером следующего дня Усама, начальник аскалонского гарнизона, предложил королю Балдуину заключить перемирие, чтобы осажденные могли выйти к морю и искупаться. Король дал согласие, запретив иерусалимским рыцарям под страхом смерти нападать на мусульман, которые выйдут из города. Те появились с факелами и знаменами, сопровождаемые конным отрядом рыцарей, и, разложив на берегу костры, начали омовение, наслаждаясь отдыхом после ратных трудов и тревог всех этих дней. Крестоносцы тоже зажгли костры из последних апельсинных деревьев, срубленных в садах Аскалона. Мусульмане бросали в свои костры благовония, и на лагерь христиан веяло из города душистым жарким дымом.
      В ту пору Тэли выучил славную провансальскую песню. Каждую ночь, стоя у своего шатра, он пел ее, иногда по нескольку раз подряд:
      О милый друг, проснись скорее
      И прочь спеши, как ночи тень.
      Уж на небе звезда алеет,
      Увы, за нею встанет день,
      И скоро забрезжит заря...
      О милый друг, в тревоге мчится
      Гонец мой - песня: встань, друг мой!
      Щебечут, солнце славя, птицы,
      Увидит вас ревнивец злой.
      Ведь скоро забрезжит заря...
      О милый друг, уйдешь ты вскоре,
      Я ж помолюсь в сей грустный час,
      Чтоб уберег тебя от горя
      Господь, принявший смерть за нас.
      Уж скоро забрезжит заря...
      О милый друг, в лугу зеленом
      На страже у шатра стою.
      Горька разлука для влюбленных,
      Но слушай песенку мою.
      Уже забрежила заря...
      Ночи тянулись долго, а Герхо появлялся только перед рассветом. Но в тот вечер он вернулся пораньше, очень грустный. Застав Бартоломея у входа в шатер, он сел рядышком и обнял мальчика за плечи. Вместе они смотрели, как мусульмане возвращаются в осажденный город под звуки бубнов и пронзительное завыванье дудок. Потом музыка и шум смолкли, и Герхо заговорил. Говорил он тихим, прерывающимся голосом, все о королеве Мелисанде. Тэли стало скучно.
      - На что тебе сдалась эта старая баба? - с досадой сказал он.
      Тут Герхо ужасно рассердился и начал рассказывать, что сегодня королева велела ему больше не приходить, попросту прогнала. Тэли понял, что придется выслушать до конца. И действительно, Герхо прекратил свои излияния лишь тогда, когда зеленоватые звезды на востоке, позади их шатра, побледнели, а туго сплетенные Волосы Вероники заблистали на западе.
      Утром началось сооружение огромной осадной башни из остатков полусгоревшего генуэзского судна. Сколотили из мачт высокий каркас, поставили его на колеса и обтянули шкурами, чтобы дерево не так легко загоралось. Когда под непосредственным наблюдением короля Балдуина и Амальрика башня была закончена, в нее втащили котлы со смолой, оливковым маслом и растопленным салом, а затем соединенными усилиями воинов, лошадей и верблюдов подвинули ее к стенам Аскалона. Встревоженные аскалонцы, собравшись на стенах, засыпали чудовищную махину градом стрел - вскоре ее бока словно покрылись торчащей щетиной. К великой радости христиан, башня была намного выше, чем стены языческого города; рыцари, сидевшие внутри нее, принялись поливать стены и откосы горючей смесью; другие воины, укрываясь за башней, бросали на стены горящие факелы. Ярко зарделось пламя - ветер в тот день дул на город, и башня стояла невредимая средь огненного моря. Мусульмане в страхе разбежались. Огонь быстро распространялся, вгрызаясь в стены, которые оказались не такими уж прочными; к тому же под них подложили мины из угля, селитры и серы. Ночью христиане услышали как бы раскаты грома. Это вывалился с оглушительным грохотом большой кусок стены напротив осадной башни. В башне было повреждено несколько балок, зато в стене открылся зияющий проход.
      Одна балка упала на графа Маврикия де Монрояль и размозжила ему грудную клетку. Графа понесли в шатер его тестя, гордого Филиппа из Набла. Тэли смотрел на окровавленного бледного графа, который недавно сумел так выгодно продать аскалонцам египетского адмирала. Теперь его лицо, искаженное смертной мукой и блестевшее от пота, было белее снега, который за большие деньги покупают в Сидоне, чтобы охлаждать вино. Маврикий потребовал священника, и когда к его ложу явился удрученный патриарх Фульхерий, граф признался перед всеми рыцарями, что не раз нарушал догматы святой христианской веры, якшался с мусульманами и исполнял их обряды, что на совести у него много преступлений против церкви, что из жадности к деньгам он изменнически продавал христиан мусульманам; Затем, признавшись еще в не менее гнусных грехах любострастия, граф испустил дух.
      Весть об исповеди Маврикия вмиг облетела лагерь и вызвала в отрядах тамплиеров большое смятение. Еще затемно магистр Бертран собрал членов ордена и предложил им искупить страшные прегрешения их собрата Маврикия, носившего красный крест. Для этого они должны были, как наступит утро, выйти к бреши и в кровавой борьбе овладеть входом в город или же погибнуть. Тамплиеры отправились к королю, который в ту ночь не ложился, и потребовали, чтобы он запретил рыцарям, не принадлежащим к их ордену, сражаться у бреши. Возможно, в воинственном замысле магистра Бертрана немалую роль играла алчность, желание захватить первую, самую богатую добычу.
      На заре тамплиеры выступили. Утро было прохладное. Якса простился с Генрихом, а Тэли, Лестко и Герхо последовали за своим господином. Рыцари пешими приблизились по трое к огромной бреши, перескакивая через груды щебня. Казалось, что аскалонцы еще спят и можно будет беспрепятственно войти в город. Основание стены уцелело, пришлось приставлять лестницы. И вот часть рыцарей пробралась через брешь, часть только достигла ее, остальные поднимались по лестницам. Все совершалось в полной тишине, сердце в груди у Тэли стучало, как молот. Вдруг на рыцарей Храма обрушились с гребня стены сбрасываемые невидимыми руками камни, балки, полились потоки смолы. Тучей поднялась пыль, раздались страшные стоны, запылала, растекаясь, смола. И в тот же миг утренний воздух огласили ликующие вопли мусульман, собравшихся по ту сторону стены.
      Немногие из тамплиеров остались в живых: магистр Бертран де Тремелаи, Вальтер, Джорик, Гергард из Сидона, Генрих и еще кое-кто. Поначалу была надежда, что уцелеют хотя бы пробравшиеся в город. Но к полудню язычники с издевательскими выкриками перебросили через стену их тела на веревках. А на башнях, рядом с полумесяцами, выставили копья с насаженными на них головами.
      Следующий день прошел спокойно: горсточка уцелевших тамплиеров подобрала тела товарищей и повезла их в Газу, чтобы там похоронить. Войско христиан объял страх. Король Балдуин собрал совет в шатре Святого Креста. Все настаивали на том, что надо снять осаду; к этому мнению склонялся и сам король. Но патриарх снова произнес пылкую речь, указал присутствующим на священную реликвию и потребовал еще одной вылазки. Было решено подождать возвращения тамплиеров из Газы и затем всем сообща ударить по городу.
      Под вечер того дня, когда тамплиеры вернулись из своей таинственной крепости, Тэли спустился в одну из соседних долин, где среди остатков красивого сада, уничтоженного христианами, протекал по каменистому руслу ручеек. Сумерки тихо ложились на землю, словно хоронили под покровом темноты несбывшиеся надежды. Тэли сел у ручья и запел вполголоса последнюю строфу той самой провансальской песни - ответ друга:
      Мой верный друг! Твой зов унылый
      Меня не властен уберечь.
      Я не могу расстаться с милой,
      Пускай разит ревнивый меч
      И светит заря!..
      Над морем, на западе, откуда они приехали, еще светилась сизо-багровая полоса, и темная поверхность воды рябилась, мерцала в последних лучах заката.
      Вдруг Тэли увидел королеву Мелисанду. Она приближалась к ручью, за ней шел Герхо; он что-то говорил возбужденно, страстно, как будто с упреком. Королева была в белом платье, длинные его рукава цеплялись за колючки, за пни срубленных деревьев; она то и дело останавливалась и осторожно отцепляла тонкую ткань. Делала она это с нарочитой сосредоточенностью, как бы желая показать, что платье для нее куда важнее, чем слова Герхо.
      Тэли не стерпел, выскочил из своего укрытия, схватил друга за руку, попытался удержать его, оттащить прочь, выкрикивая бессвязные угрозы, ругательства. Королева остановилась в изумлении и оглянулась по сторонам, словно боялась засады. Но вокруг темнели в сизом полумраке лишь стебли сорняков да засохшие кусты иерихонской розы, которая пахнет киннамоном. Герхо оттолкнул мальчика. Стало вдруг очень тихо, только ручей журчал по камням.
      Тэли лежал на земле, чуть не плача от злости.
      - И на что сдалась тебе эта старуха! - закричал он. - Она чародейка! Чародейка!
      Королева, видимо, поняла слово "чародейка". Она подбежала к мальчику, резким движением сорвала со своих бедер пояс из золотых колечек и принялась охаживать им Бартоломея. Тот завопил в голос, Герхо подскочил к королеве сзади, схватил ее за руку; сверкнули в темноте его глаза, как у дикой кошки.
      - Пусти! - взвизгнула королева.
      Герхо еще минуту держал ее руку, потом отпустил. И снова стало очень тихо - слышалось только прерывистое дыхание королевы и Тэли.
      - Погоди, гаденыш, певец проклятый! - прошипела женщина. - Я тебе покажу!
      И пошла из сада быстрыми, мужскими шагами, перескакивая через пни, раздирая о них подол платья. Наконец она скрылась в темноте, оставив после себя запах апельсинного дерева и мускуса.
      Тут раздались протяжные звуки труб, призывавших на молитву. В шатре Святого Креста начиналась всенощная в канун решающей битвы.
      Собрались там самые знатные рыцари, пришли также король, Амальрик и королева. Но королеве нездоровилось: пока священники читали бесконечные молитвы, ей несколько раз становилось дурно. Придворный ее лекарь, турок Барак, о котором шла худая слава, все время подавал ей освежительные благовония. Поодаль стояли еще две дамы: красавица Агнесса де Куртенэ, дочь Жоселена из Эдессы и жена Райнольда из Мараша, - всем было известно, что она любовница Амальрика (впоследствии она стала его женой); Констанция из Антиохии, молодая вдова, приехавшая просить у короля разрешения на новый брак с рыцарем, который уже давно был у нее на службе. Дамы усердно молились, а рыцари исповедовались друг перед другом, так как священников не хватало. Потом все причастились святых тайн.
      Вместо веселых провансальских песен, столь любезных сердцу Мелисанды, до глубокой ночи разносились по лагерю унылые псалмы; особенно часто повторялся сочиненный святым Бернаром Клервоским псалом: "O, dulcis, o, pia, o, sancta Maria!" [О сладостная, о милосердная, о святая Мария! (лат.)]
      На рассвете под руководством искусного мастера, пуллана Варнавы, к стенам подкатили отличные, недавно сооруженные метательные машины. Из них, по знаку короля, тучею полетели на город булыжники, а рыцари меж тем, спешившись, выстроились широкой цепью вокруг стен и стали медленно к ним приближаться. Посреди шел патриарх со священной реликвией в руках, его поддерживали архиепископ Петр из Тира и магистр иоаннитов. Высоко над их головами развевалась королевская хоругвь, чуть подальше - орифламма тамплиеров и огромное знамя иоаннитов. Все пели священные гимны. Тэли глядел издали - его и других слуг оставили стеречь коней. Перед королевским шатром стояли Мелисанда, Агнесса, Констанция. Они молились и махали воинам белыми платками.
      Самая мощная баллиста была поставлена против бреши, которую мусульмане уже успели заделать. После первого меткого залпа несколько бревен расшатались, еще удар - и самое верхнее обрушилось; под ним погибли, как потом сосчитали, десятка четыре аскалонцев. На стенах началось смятение, забегали взад-вперед встревоженные египтяне. Цепь рыцарей тем временем разделилась на несколько отрядов. Правый и левый фланги направились к северным и южным воротам, но центральная группа, ощетинившись лесом копий, продолжала во главе с королем и патриархом двигаться сомкнутым строем к главным воротам, защищенным четырьмя башнями. Старик Фульхерий шествовал, поднимая вверх сиявшую реликвию; волнами возносилось и затихало торжественное пение.
      Тут произошло нечто неожиданное. Створы аскалонских ворот затряслись, заколебались и вдруг распахнулись настежь - в воротах появилась толпа арабов; побросав мечи, они шли навстречу рыцарям, держа в руках пальмовые и оливковые ветви.
      Христиане лишь увидели это необычное зрелище, как позабыли и о короле и о патриархе, - ринулись к воротам, поднимая тучу пыли, которая заволокла все, точно густой туман. Через мгновение в этом тумане послышались вопли аскалонцев. Рыцари рубили всех подряд, орудовали мечами, как цепами; закованные в железные доспехи, они ворвались в город и устремились к его центру, немилосердно убивая всех попадавшихся на пути. Каждый спешил захватить дом побогаче - этот дом становился его собственностью. Распахнулись другие ворота, впуская новые отряды рыцарей, а из ворот, выходивших к морю, бурливым потоком повалили язычники, жаждавшие найти в волнах спасение или смерть. Усама заперся в главной мечети, перед ее воротами столпились рыцари. Но король Балдуин, которому подали коня, успел вовремя туда примчаться и вступить с Усамой в переговоры, обещая за большой выкуп сохранить ему жизнь. Обещание было выполнено.
      Над городом прокатился громкий вой, раздались душераздирающие крики Тэли, женщины и другие, оставшиеся в лагере, увидели издалека, что на куполах мечетей и минаретов появились маленькие черные фигурки. Они сбрасывали полумесяцы и ставили загодя припасенные блестящие кресты. Все упали ниц и заплакали от радости. В лагере показался патриарх - он дошел только до стен Аскалона и повернул обратно, чтобы в пылу сражения не пострадала реликвия. Вместе с другими священниками он восклицал:
      - Слава господу нашему, слава господу отцов наших! Он не оставил тех, кто на него уповает!..
      Тем временем рыцари бегали по домам, вытаскивали прятавшихся арабов и без пощады закалывали их на месте. У трупов сразу же вспарывали животы, обшаривали внутренности - было известно, что сарацины проглатывают золото, надеясь таким образом утаить его от победителей.
      Под вечер Усама покинул город в сопровождении воинов короля Балдуина, которые должны были доставить его и еще кучку египтян в Эль-Ариш. Остальных язычников вырезали, женщин и детей взяли в рабство. На большой площади перед мечетью пересчитывали рабов, срывая с них одежду и связывая попарно. Кое-где еще дымились обгорелые дома, но христиане усердно тушили пожары, чтобы не погибла в огне богатейшая добыча.
      Еще до захода солнца патриарх Фульхерий с королем и графом Амальриком совершили въезд в завоеванный город. Патриарх восседал на белом муле, следом за ним, на другом муле, везли реликвию. Дальше ехал отряд всадников; их копья чернели, как лес, на узких улицах и на обширной площади. Процессия была встречена ликующими возгласами пьяных рыцарей. Сбросив шлемы, они осушали лица и рты платками, сорванными с плачущих невольниц; только неизвестно было, что они вытирают - вино или кровь. Потом все вошли в мечеть, и патриарх не мешкая приступил к ее освящению; мечеть назвали храмом святого Павла.
      Трупы аскалонцев выволокли за ворота, сложили большими кучами и, полив горючими веществами, которые были припасены у осажденных, подожгли. Они запылали буйным пламенем, шипя и распространяя запах горелого мяса. Сжигались трупы не только во избежание заразы, но и для того, чтобы обнаружить проглоченное золото, - его искали прямо в горячем пепле, будто в каком-нибудь новом Офире (*99). Четыре огромных столба черного дыма поднялись с четырех сторон Аскалона, возвещая обитателям дальних замков, градов и весей, что неприступная крепость подпала под власть Креста.
      Но Тэли этого уже не видел. Когда он глазел на свалку у городской стены, к нему подкрался Барак с четырьмя дюжими рабами: мальчика схватили за руки и за ноги, заткнули кляпом рот и прикрутили веревками к спине верблюда. Потом рабы погнали верблюда по дороге, и к заходу солнца Аскалон уже остался далеко позади; минуя расположенные южнее Вифлеем и Иерусалим, они направлялись на северо-восток.
      16
      Королева Мелисанда даже не таила от Генриха, что исчезновение его пажа было делом ее рук. Но на все вопросы она отвечала смехом и не желала давать никаких объяснений. "Нет его, и прекрасно, и все тут". Лестко и Герхо выведали от челядинцев, что в деле этом замешан Барак, и однажды приперли лекаря к стене в темном аскалонском переулке. Но Барак ничего им не сказал, а король Балдуин упрекнул Генриха в том, что его слуги избили королевского лекаря.
      Генриха это очень задело, и он, не прощаясь, уехал в Газу. Совесть его была неспокойна: судьба мальчика, который вверил себя его опеке, мучительно тревожила князя. "Положи живот за други своя", - читал он в Священном писании и ломал голову над тем, что предпринять.
      Через несколько дней в Газе собрались все тамплиеры: здесь им было удобно подстерегать отряды египтян, которые, возможно, еще не знали о падении Аскалона. Они привели с собой несколько новопосвященных рыцарей из числа генуэзских пилигримов, сражавшихся в Аскалоне, - надо было восполнить потери, понесенные орденом в кровавой резне на городских стенах. Приехали также Гумфред де Торн и Гергард из Дамаска. Гергард, осведомленный об отношениях королевы с сарацинами и догадывавшийся о причине ее поступка, сказал Генриху, что его пажа, вероятно, отправили в Дамаск в дар от королевы человеку, которого она уже давно осыпает милостями. Молодой поэт Салах-ад-дин (*100), происходящий из воинственного рода, страстно любит слушать песни; он собрал у себя множество невольников - певцов из разных стран, чтобы они пели ему песни своей родины. Вот и Тэли, видимо, предназначалось услаждать слух нового своего господина песенками мейстера Турольда вдобавок к египетским, багдадским, персидским, русским и провансальским напевам, которые звучат в садах Салах-ад-дина. Королева знает этого язычника еще со времен осады Дамаска Конрадом III (*101). Большие замыслы были у кесаря, но все закончилось как-то нелепо. Рассказывают, что королева тогда находилась в тайных сношениях с осажденными и даже пробиралась тайком в город. Ее-то и винят в неудаче, постигшей кесаря, - недаром она, говорят, получила от осажденных роскошное изумрудное ожерелье. Впрочем, подобных обвинений не избежал ни патриарх Фульхерий, ни сам король, в ту пору совсем еще юный.
      Услыхав об этом, Генрих решил ехать в Дамаск и выкупить или выкрасть своего пажа. В одной из долгих бесед с Бертраном де Тремелаи, который посвящал его в дела ордена - Генрих под Аскалоном вступил в братство тамплиеров, - он открыл магистру свое намерение посетить Дамаск, этот город садов. Бертран вначале удерживал его, но потом посоветовал обратиться за помощью к Гумфреду де Торн. Гумфред нисколько не удивился замыслу князя и дал много полезных наставлений - как пробраться в город и как разыскать там Салах-ад-дина. У каждых ворот, сказал он, Генрих увидит кучку играющих мальчиков, один из них будет в красно-белом тюрбане. Генрих должен сказать: "Прекрасная роза цветет в замке Гумфреда". Тогда мальчик проведет его к некоему цирюльнику, а с тем уже можно говорить свободно обо всем.
      Генриха поразило, что у Гумфреда такие связи с Дамаском, но от вопросов он воздержался. Ведь Бертран де Тремелаи говорил ему, что к совершенству есть два пути: один - от малого к великому, от части к целому; другой же от целого к части, и кто ощущает себя частицей великого целого, тот вправе распоряжаться собою и другими, ибо для господа каждая душа равно дорога. Частицам надлежит вступать в связи, узнавать и стремиться понять друг друга, хотя бы великие станы, к которым они, по видимости, принадлежат, и противостояли один другому. Единства легче достичь не через слияние, а через раздробление.
      Вероятно, Гумфред по-своему старался привести к единству все то, что разделяло язычников и христиан, - недаром у него тайные сношения с Дамаском. Дамаск в это время был связан с Иерусалимом чем-то вроде ленной зависимости, однако там постоянно находились отряды сарацин, пресловутых курдов, чья грозная крепость высилась среди пустыни.
      Приготовления к путешествию оказались несложными. Генрих, проведя одну ночь в вифлеемском храме у ясель Христовых, поехал со своими воинами в Иерусалим. Там он договорился с генуэзцами; они обещали доставить его по морю в Триполи и найти проводников, которые отвезут его через Анатолию в Константинополь, откуда уже довольно просто через Болгарию и Венгрию добраться до Польши. Генрих очень спешил - последний поступок королевы был каплей, переполнившей чашу. Не хватало уже сил глядеть на бесчинную жизнь королевства Иерусалимского. Казалось, здесь, у Гроба Господня, самый воздух отравлен. Но чему дивиться? Голубь, слетавший с неба, чтобы возжечь огни в святых местах, не мог изменить сердца людей: рыцари привезли сюда с собою все свои страсти, все злые чувства, все грехи. Разве могли они перестать быть людьми? Генрих это понимал, но ему не хотелось долее оставаться здесь. Он вдруг затосковал по Польше: ему мерещились ее леса и реки, слышался запах цветущих лип, как в тот день в Ленчице, когда умерла княгиня Саломея. Какой простой и бесконечно милой казалась ему родная земля!
      Однажды в Иерусалиме беседовали они с Яксой, сидя на камнях у обители тамплиеров. В городе тогда было тревожно: между патриархом Фульхерием и иоаннитами вспыхнула вражда; иоанниты так громко трезвонили в колокола своего величественного храма у святого Гроба, что заглушали проповеди патриарха. А два поляка в это время вспоминали родину: Якса рассказывал об окрестностях Мехова, о том, как он корчует леса да как ему нужны рабочие руки, как трудно основать там селения. И надумали они с князем в тот вечер пригласить к себе в Польшу тамплиеров и иоаннитов, чтобы те, воюя с соседями, распространяли веру Христову и привезли искусных ремесленников, Генрих решил отдать тамплиерам спорные земли аббатства между поместьем Влостовича и Лысыми горами, и условились они с Яксой, что тот поедет вперед и велит там поставить большой храм, не хуже чем в Святой земле, дабы отблагодарить господа за благополучное возвращение. Якса только теперь сообщил Генриху, что сандомирские паны недовольны: не нравится им, что князь не живет в их городе, они даже не хотели посылать ему воинов. Потому-то Якса и привез в Бамберг такой малый отряд, не по княжескому сану. Генриху пришло в голову, что Якса неспроста до сих пор молчал об этом. Может, ему хотелось бы, чтобы Генрих подольше был вдали от наследного удела? Но эта догадка лишь укрепила князя в его решении возвратиться как можно скорее.
      О приезде тамплиеров в Польшу Генрих переговорил с Бертраном де Тремелаи: рассказал, сколько соседит с Польшей языческих племен, с которыми орден мог бы воевать; какие большие доходы мог бы он получать с земли, ежели бы найти вдоволь рабочих рук. Кроме того, князю было известно, что Джорик де Белло Прато едет вскоре в Европу по делам ордена, так почему бы ему на обратном пути в Святую землю не завернуть в Польшу? Бертран обещал прислать в Сандомир Вальтера фон Шираха, Джорика и еще нескольких рыцарей.
      После этого разговора Генрих отправился в Дамаск - пошел пешком, как простой пилигрим, вместе с Яксой, Герхо и проводником-пулланом по имени Давид, которого им дали тамплиеры. Вышли они на рассвете из западных ворот. Двигались медленно, потому что дни стояли знойные, и ночевали неподалеку от цистерн в глиняных хибарах, а однажды провели ночь в пустой круглой башне необычного вида - то было сооружение гебров, которые не предают земле своих мертвецов, а приносят их в башню.
      Долго шли четверо путников, изнывая от жары, и наконец Давид сказал, что скоро уже Дамаск. Но пока перед ними по-прежнему простиралась изжелта-бронзовая земля, вся в округлых холмах. Лишь в предпоследний день пути, когда они остановились на ночлег и князь, взойдя на пригорок, преклонил колени, чтобы сотворить вечернюю молитву, он почувствовал какой-то особый запах, не похожий на запахи сухой, бесплодной пустыни, отдающие киннамоном, увядшей иерихонской розой. В неподвижном воздухе, который с наступлением вечера резко охладился, пронеслось свежее дуновение, струя влажного ветерка - как будто прозвучал средь тишины одинокий, слабый голос. Прежде чем князь прочитал последние слова никейского символа веры (*102), запах этот растворился в воздухе и исчез. Генрих встал, опираясь на плечо Герхо, - он был очень утомлен - и сказал Яксе:
      - Кажется мне, завтра мы будем у цели.
      Но когда они, иззябшие после студеной ночи, какие часто бывают в пустыне, поднялись на заре и пошли дальше, ничто в окружающем пейзаже не предвещало конца их путешествию. Только к полудню они заметили впереди, меж двух холмов цвета верблюжьей шерсти, темное пятно, похожее на облачко сгустившегося синего тумана, словно от раскаленной почвы шел пар. Из-за холма выехал всадник на великолепном коне; лицо у него было смуглое, голова повязана красной тканью. Заметив путников, он что-то крикнул, вскинул кверху обе руки и на всем скаку повернул обратно.
      На затвердевшей земле все гуще становились следы, вскоре путников вновь обдало уже более сильной волной свежести. Холмы постепенно понижались, и вот взору открылась песчаная равнина" усеянная камнями; небольшие, гладко отесанные, они стояли правильными рядами по обе стороны дороги, вернее, узкого прохода. Это было кладбище - на песчаных могилах торчали колючие кустики, сухие стебли, пучки травы. Немного дальше могилки были уже зеленые, кладбище перешло в сады, слилось с садами, от которых исходила упоительная волшебная прохлада. На дороге уже попадалось много встречных, но четверо путников шли так уверенно и спокойно, что никто их не останавливал. Впрочем, каждый из встречавшихся им людей был занят своим делом: кто нес корзину, с фруктами, кто гнал мула, кто овец. Проезжали верхом на ослах женщины в черном, после пустыни радовали глаз цветущие луга. Вскоре вдоль дороги пошли ряды пальм и апельсинных деревьев, в канавах у обочин показалась зеленая, заплесневевшая вода. В Иерусалиме много говорили о дивных дамасских садах; действительно, их ароматы были приятней аскалонских благовоний. Канавы с водой пролегали дальше густой сетью, и вдруг за пышными кронами деревьев показалась темная от сырости городская стена, поросшая изумрудным мхом, будто раскрашенная медянкой. Путники остановились у сводчатых ворот с зеленым замшелым куполом - ворота были широко раскрыты, и за ними виднелись толпы людей, снующих по узким улочкам. Приблизился бродячий торговец и потряс связкой молитвенных ковриков, которые заиграли на солнце всеми цветами радуги, точно перья попугая. Но пришельцы, стоя в тени, не обращали внимания на назойливых торговцев; они дышали полной грудью, наслаждались запахами цветов и влаги, такими освежающими после долгого пути по знойной пустыне. Перед ними был новый, незнакомый мир. Пуллан Давид наклонился к мальчику в красно-белом тюрбане, игравшему за воротами, и тот, ни слова не говоря, побежал вперед. Путники последовали за ним по чисто выметенным, политым водой улицам, сквозь толпу пестро одетых, шумливых горожан.
      Мальчик провел их на большой просторный двор, где спали утомленные верблюды, и дальше - в приземистое прохладное строение без окон. Цирюльник быстро переговорил с Давидом, а уже тот - с Яксой. За несколько месяцев пребывания в Святой земле поляки научились понимать мешанину латинских, итальянских, французских и провансальских слов, на которой там говорили. Генрих меж тем занялся Герхо - парень совсем измучился, обессилел. Не зря бедняга Тэли называл Мелисанду чародейкой. В пути, на ночных привалах, Герхо постепенно рассказал князю обо всем: ведь это из-за него похитили мальчика, продали в рабство, и он, Герхо, должен теперь искупить свою вину.