Дарган повернулся к жене и, почмокав языком с конфеткой на нем, откинул край одеяла. Софи, обнаженная по грудь, лежала на спине, по ее лицу гулял лунный свет, делая профиль похожим на те, что выбиты на золотых монетах.

– Софьюшка, как тебе у нас? – решился спросить он.

– Хорошо, месье д'Арган, – после недолгой паузы разлепила она губы. – Люди дружные, добрые, твои маман, брат и сестра уважают меня, бабука угостила каймаком. Вкусный.

– Она плохо видит, что нашарила, то и поднесла, – засмущался казак. – На свадебном столе этого каймака громоздились горы. Если бы скинула годков двадцать, было бы другое дело.

– Я все понимаю, но и так хороню. Свадьба была веселой, я довольна.

– Домой не захотелось? – он притих в ожидании ответа.

– Теперь мой дом здесь, в станице Стодеревской.

Казак, сдерживая радость, приподнялся на локте, в его голове затеснились тучи мыслей об устройстве жизни. Несмотря на то что родительская изба, которую ставил отец, погибший в войне с турками, была просторной по станичным меркам, жить в ней стало тесновато. Пришел черед Даргана обустраивать жилище для своей семьи, а в старой хате оставались младшие брат с сестрой. Нужно было определяться и с табуном лошадей, пока пасущимся на лугах под присмотром брата и дальних родственников. Зимы в предгорьях Кавказа наступали резко, перемежая лютый холод сопливой оттепелью. Но спросил он о другом:

– Откуда ты про казачью песню-то узнала, какую сыграла на свадьбе?

– О, это секрет, – засмеялась жена, показывая сверкнувшие во тьме жемчужные зубы, но сжалилась и пояснила: – Маланья перед праздником нашептала, сказала, это о-бе-рег, всем понравится.

– Моя сестра, что ли?

– Она.

– Ну… выросла девка, видно, разумная будет.

– Разумная, – согласилась женушка.

Некоторое время казак млел от разлившихся по телу приятных чувств за сестрицу, высокая оценка ее способностей, данная женой, женщиной очень умной, дорогого стоила. Затем он взял себя в руки, тема разговора была слишком серьезной.

– Я тебе еще в дороге сказывал, что присмотрел хату в центре станицы, – с озабоченностью в голосе заговорил он. – Она стоит рядом с лавкой армянина, там жила семья нашего старшины.

– А где хозяин? – прислушалась супруга.

– Сам старшина и двое его сыновей погибли в стычках с чеченцами, а мать недавно перебралась в хату к дочери. Я у станичников уже спрашивал, можно прикупить.

– Дом плохой?

– Лет пять как отстроились, а тут абреки банда за бандой.

– Ты ходил смотреть?

– Когда?… Свадьбу же играли.

– Надо сходить, – девушка приложила палец к губам.

– Завтра и пойдем, – Дарган проглотил истонченную конфетку, шмыгнул носом. – Заодно заглянем на подворье, конюшню добрую надо строить.

– А разве возле хаты нет конюшни?

– Есть, конечно, как без нее, но небольшая, всего-то на пяток лошадей, а у нас их вон сколько, до сих пор не сосчитанные.

– Тогда дом в центре станицы нам не подойдет. – Супруга повернулась к мужу. – Надо много места, лучше за станицей строиться… Новый амбар надо.

– Да и там простора достаточно, – потянулся казак. – Если что, прикупим еще двор для расширения.

Снаружи донесся осторожный шорох, и Софи заметила, как глаза супруга метнулись к оружию, висевшему на стене. Окно было открыто, в него вливался лунный свет, замешанный на запахах луговых цветов, грибов и речной воды, с подворья, от загонов для скота ветерок приносил слабый запах навоза.

Дарган опустил ногу на пол, перенес на нее тяжесть тела, босые ступни неслышно пронесли его к стене. На улице не было никого, по бокам ее будто на ходулях темнели куреня с невысокими плетнями вокруг да стожки сена, наметанные возле жилья. Не было слышно ни лая собак, ни запоздалых вскриков загулявшего казака. Дарган посмотрел на основания столбов под домом, ему показалось, что один из них отбрасывал две тени. Он снял с гвоздя ружье, просунул ствол под оборки занавески в углу подоконника и надолго замер в неудобной позе.

– Кто там? – шепотом спросила жена.

Казак отмахнулся, его вниманием всецело завладела эта самая тень, он знал, что без надобности она возникнуть не могла. И он дождался того момента, когда она отделилась от столба, превратившись в человеческий силуэт. Он словно по воздуху продвигался к окну. Дарган взял его на мушку, довел до следующего столба, и когда этот человек приготовился одолеть расстояние, оставшееся до оконных створок, негромко предупредил:

– Стой, стрелять буду.

Человек метнулся было прочь, но в следующее мгновение он воздел руки вверх и загундосил с сильным чеченским акцентом:

– Братка Дарган, не стреляй, это я, Ибрагим из ларька.

– Что тебе нужно? – не опуская ружья, спросил казак.

– Я пришел забрать самовар. Свадьбу отгуляли, вам он больше не нужен.

Самовар в дополнение к своему действительно брали в лавке у армянина в расчете на непьющих женщин и старух. Он возвышался на столе во дворе. Вещь была редкая и ценная, стоила столько же, как хорошая лошадь.

– Дня было мало, что по ночам решил блукать?

– А когда днем, если закрываемся с заходом солнца, да и ночь только наступила, – обрел свой голос Ибрагим. – Прости, братка Дарган, что побеспокоил, в другой раз забегу, с утра.

Казак опустил ружье, переступил с ноги на ногу. Он понимал, то оглашенный чеченом повод имел вес, но интуиция подсказывала, что отговорка насчет самовара придумана заранее. Настораживало само появление Ибрагима, вхожего в любой двор. Станичные собаки тоже знали его, ни одна не залаяла. Своим в казачьей среде он стал после того, как выкрестился в православные. Если этот прислужник в лавке до сих пор не порвал с родней, живущей на правом берегу Терека, то лучшего лазутчика разбойникам сыскать было бы трудно.

– Коли пришел, забирай самовар и отваливай, а днем приходить не надо, – принял, наконец, решение Дарган. – Если бы я тебя не разглядел, то пулю в лоб, как пить дать, вогнал бы.

– Не желай смерти другим, она сама за тобой ходит, – направляясь во двор, как-то туманно обмолвился Ибрагим и, уже возвращаясь с самоваром, добавил: – Спасибо, братка Дарган, теперь мой армянин успокоится.

– Скажи хозяину, что мы можем его купить.

– Я знаю, но зачем вам два.

Когда Ибрагим пошел по улице, собаки снова не подали голоса, словно они были приручены им и служили ему верой и правдой. Приход ночного гостя отозвался в голове казака неприятными мыслями. Он терялся в догадках, соображая, кто из чеченцев мог подключиться к кровной мести, если из семьи Ахмет-Даргана, по слухам, в живых оставалась лишь одна дочка с маленьким ребенком на руках. А в том, что охота на него продолжается, он перестал сомневаться, как только признал в ночном госте Ибрагима. Слишком уж осторожно тот вел себя. Да и зачем ему среди ночи понадобился самовар, если станица со всеми жителями давно погрузилась в глубокий сон.

– Кто это был? – спросила Софи, стараясь незаметно спрятать пистолет под кровать.

– Ибрагим за самоваром приходил, который мы на свадьбу брали.

– Ночью?!

Дарган ничего не ответил, нырнув под одеяло, обнял горячее тело супруги, сунул нос в густые волосы, которые отдавали запахом степных трав.

Присмотренная хата и правда оказалась внушительных размеров. Поднятая на столбы в три аршина, в то время как другие куреня возвышались над землей только на два, она походила на большой корабль, неизвестно каким ветром занесенный в предгорья Кавказа. Но и здесь Терек по весне показывал такой буйный характер, затопляя все вокруг полой водой, что иной год из нее выглядывали одни макушки деревьев. Дарган вместе с женой обследовали строение снаружи и теперь поднимались по высокой лестнице, ведущей внутрь, за ними семенила старшиниха.

– Изба хорошая, пять лет как отстроили, – выговаривала она. – Мой хозяин завозил лес еще из Пятигорской, тогда потише было. Бревна на стены пошли дубовые, доски на полах тоже из дуба, обналичка из ельника, воду высушивает, что твоя половая тряпка.

– А столбы? – Дарган постучал по толстым кругляшам под избой, заранее зная ответ.

– Дубовые тоже, столетние комеля, на них все держится. И плахи на столбах, и лестница из дубовья.

Они взошли по ступенькам, отворили входную дверь. Четыре просторных комнаты с несколькими широкими окнами расположились вокруг пятой, служащей и гостиной, и горницей в одном лице. В спальнях нетронутыми стояли деревянные кровати, в столовой – столы со стульями, а в детской на толстых веревках покачивалась люлька, подвешенная под потолком за крючок.

– Для внучков готовили, – с дрожью в голосе выговорила старшиниха. – Оба сына враз, за отцом следом… Они и сейчас во сне ко мне каждую ночь приходят.

Казак переглянулся с женой и заторопился к выходу, за ними зашаркала подошвами старуха. Дом был обнесен забором, внутри подворья имелись несколько строений для лошадей и домашнего скота. Оглядев хозяйство, Дарган остановился посреди двора, с сомнением поцокал языком.

– Кажись, права ты, Софьюшка, для нашего табуна места здесь будет маловато.

Она перегнулась через забор, осмотрела прилегающую местность, затем повернулась к Даргану и посоветовала:

– Надо забор отодвигать вон туда, тогда площадь станет больше.

– Там канава, а за ней станичные куреня.

– Канаву надо засыпать землей.

Казак подошел к тому краю, на который она указала пальцем, подумал, что поработать придется до седьмого пота, но если сделать все так, как советует жена, то на новом подворье места вполне хватило бы. Он искоса взглянул на жену и снова поймал себя на мысли, что с каждым разом она нравится ему сильнее, в первую очередь незаурядным, каким-то нездешним умом. Местные девки были гожи на все, они не только содержали хозяйство, но часто становились рядом с мужьями, превращаясь в ни в чем не уступающим им молодцев. Сообразительностью они отличались даже большей, чем мужчины. Но настоящим умом Господь обделил что одних, что других – из века в век станичный уклад оставался прежним, не меняясь в лучшую сторону, словно близкие соседи – горцы – обладали способностью передавать лишь негативный пример. Впрочем, никакого иного сравнения у них не было.

Дарган хотел было отойти от забора, когда гортанный голос заставил его вдруг повернуться:

– Ана сени! Чем ты будешь брать флинту, ружьем или лошадьми?…

Возле лавки армянина стояли Ибрагим и два казака, успевшие изрядно причаститься. У одного из терцев дочка была на выданье, у другого сын вымахал в зрелого жениха. Скорее всего, разговор велся о скорой их свадьбе. Отец невесты смачно сплюнул на землю, положил руку на рукоять кинжала.

– Ружей у меня аж три, с войны привезенные, – принялся рассуждать казак. – А вот от дончака или кабардинца я бы не отказался, сыновья подтянулись уж до плеча.

– Тогда подскажи своему другу, чтобы сватов он посылал сначала к Даргашке, который от французов целый табун пригнал. А уж потом пусть они завертают к твоему куреню, – язвительно сказал Ибрагим.

– Табун у Даргана царский. Он и под Пятигорской конями разжился, когда с абреками в ущелье схлестнулся.

– Даргашка и бабу отхватил, любо-дорого посмотреть, – со смешком добавил второй собеседник. – На свадьбе наших скурех так подрезала, что девки дорогу на его баз враз забыли.

– При деньгах казак. У стариков допытывался про старшинову хату, мол, съехала старшиниха, чи нет?

– Молодец, что сказать.

Ибрагим пробурчал что-то по-своему, бросил колючий взгляд на подворье старшины и скрылся за дверью лавки. Казаки подались вдоль улицы на другой конец станицы, с языков у них срывалась нескладная песня. Постояв еще немного, Дарган прошел в центр вместительного хозяйства и решительно вскинул увенчанную папахой голову, заставив обеих женщин обратить внимание на себя.

– Дом с подворьем понравились, покупаем, канаву засыплем всем миром после того, как здесь обоснуемся, – сказал он и посмотрел на супружницу. – До начала дождей, думаю, управимся, и конюшню построим, и амбар к ней. Как ты думаешь, Софьюшка?

– Я думаю как ты, – не задержалась с ответом она.

– Вот и слава Богу. Что муж, что дети, царство им небесное, у меня были работящими, – закрестилась старшиниха, поняв, что торг подошел к завершающей фазе, и с уважением посмотрела на покупателя. – Хозяйство наше немалое, пусть переходит в надежные руки, в роду Даргановых мужчинами были все.

Казак снял папаху, посмотрел на высокое солнце, на сады и луга, на далекие снеговые вершины гор. Затем он тоже перекрестился и уверенно подвел черту:

– По рукам, отцу и сыну!

И закипела работа, незнакомая станичникам до сего дня. Казаки и раньше приходили на помощь друг другу при строительстве нового дома или по случаю уборки урожая, но чтобы днями пропадать не на кордоне или виноградниках, а на засыпке ямы под Даргановым забором, на возведении невиданных размеров конюшни в его дворе – о такой работе они не ведали никогда. Царева служба, охота с рыболовством да промысел по ногайским табунам для них считались законом, все остальное лежало на женских плечах. А этот труд больше напоминал уродство в авгиевых конюшнях или подвиги библейского великана Геракла, по молитвенным дням оглашаемые уставщиком при старообрядческой церковке.

Одни служивые за куренями нагружали арбы черноземом и везли его к глубокому рву, протянувшемуся аж до Терека, – канава часто являлась укрытием для вражеских лазутчиков, другие возвращались из леса со стволами деревьев, из которых делали столбы и доски для подсобных помещений. Работали все, и стар и млад, и родственники, и седьмая вода на киселе, радуясь за станичника, сумевшего получить выгоду даже от войны. На кордонах несли вахту в основном малолетки, поверстанные в сотню, правда, под присмотром старых казаков.

Хорошо, что в этот период абреки донимали не здорово, они будто взяли отпуск, связанный с уборкой урожая.

Так и трудились: половина станицы гнула спины на бахчах с виноградниками, в садах, отяжеленных плодами, другая половина валила деревья, засыпала канаву у Дарганова куреня. Кто хотел, тот менялся местами, благо выбор работ был богатым. Домашнего чихиря на каждого из мастеровых тоже хватало с лихвой.

Когда зарядили дожди и пришла пора загонять на зимние квартиры коров и лошадей, станичники управились со всем. И без того широкий двор у Даргана стал просторнее едва ли не в половину, на отвоеванном у природы участке поднялось немало построек. О канаве посреди станицы пришла пора забыть, ее как и не бывало.

А тут и баба хорунжего заметно поправилась на один бок. Ясно было, что Дарган постарался еще до свадьбы. Скурехи при встречах присматривались к ней, им казалось, что от иноземного наплыва и плод должен получиться не казачьего роду-племени, а с изъяном. Любушки отводили завистливые глаза. После потери кормильца их удел был не рожать, а ублажать неженатых – и женатых – казаков.

А Софьюшка, как с легкой Даргановой руки начали звать ее станичники, оставалась прежней для всех, готовой прийти на помощь при первом зове. Голубые глаза у нее увеличились и как бы повернулись вовнутрь, они будто постоянно наблюдали за будущим ребенком, а губы стали похожими на губы жены армянина-лавочника – толстыми до неприличия.

На Тереке новый 1815 год оказался не столь студеным, ветра, нагонявшие холод из ногайских степей, наталкивались на хребты близких гор, заставляя скопившуюся в них влагу осаждаться на землю дождем или пушистым снегом. И хотя казаки праздновали приход зимы по старым обычаям, не брезговали они пропустить стаканчик вина и за иноземный праздник, узаконенный Петром Первым, с удовольствием отмечаемый царскими офицерами, стоявшими иногда на квартирах в станицах. Прошло Рождество, за ним дождливое Крещение, а там февраль аукнулся распутицей.

Как раз об эту пору у Софьюшки начались родовые схватки. Узнать из первых рук о рождении у Даргановых ребенка захотелось всем родственникам и знакомым, в хате и возле нее собралось много народа.

– Как там? – вопрошали у сновавших туда-сюда добровольных помощниц мужчины в черкесках, поправляя концы серых башлыков, перекинутых через плечи. Бабы в теплых бешметах тоже навостряли слух. – Не скоро еще?

– Скоро только кошки родятся, да котята потом слепые, в мамкину титьку мордой не попадают, – не выдерживала расспросов повитуха Фекла. – И что за казаки пошли любопытные. Раньше целыми днями пропадали на охоте да на рыбалке.

– Сравнила, то рыбалка, а это дите, – не соглашались служивые.

– За своими бы лучше приглядывали. Вон байстрюки забор уже оседлали.

– Им тоже любопытно.

Дарган нарезал круги по просторной горнице, рыская горящими глазами по сторонам. Как всегда, в напряженных случаях ему не терпелось засмолить трубку с табаком, но данный себе зарок он не нарушал. За его суетой молча наблюдали седая бабука с постаревшей матерью и братом, заметно раздавшимся в плечах. Дверь, ведущая в одну из спален, хлопала беспрерывно, заставляя присутствующих вздрагивать. Наконец за нею установилась тишина, она продолжалась так долго, что у Даргана от волнения занемели пальцы. Он и хотел бы размяться, да боялся нарушить эту томительную тишину.

И вдруг за стеной кто-то по-щенячьи вякнул, затем по-стариковски закряхтел, и тут же дом огласился недовольным детским криком. На все лады залопотали женские голоса, снова громко захлопала дверь, выпуская из спальни в горницу раскрасневшихся баб. Одна из них, уперев руки в бока, приблизилась к хозяину дома.

– Поздравляем, Даргашка, с наследником, пусть вырастет в доброго казака, умом и статью похожего на отца с дедом.

– Пусть будет опорой в доме, честью и правдой послужит матушке России, – подхватили собравшиеся в горнице.

– Слава казаку-наследнику!

– Слава, слава, слава! – многоголосым эхом громыхнуло и на подворье.

Некоторое время Дарган не в силах был вымолвить ни слова, затем, словно при взятии вражеских позиций, собрал волю в кулак и глянул бешеными глазами на брата с сестрой и на лучшего своего друга Гонтаря, который недавно вернулся в станицу и деньгами получил свою долю от парижских сокровищ.

– Маланья, Евдошка, Гонтарь, тащите бурдюки с чихирем и чапуры к нему, ломайте на куски каймак с сушеной рыбой и вяленым мясом, – стараясь удержать рвущуюся наружу радость, захрипел он сдавленным голосом. – Соленые арбузы, дыни, виноград, лычиное с жерделовым варенье – все на столы. Обнесите угощением гостей, чтобы никого не пропустили.

В доме заварилась веселая кутерьма, выплеснулась за двери, перекинулась на подворье и пошла гулять по станице, отдаваясь громом ружейных выстрелов. Дворовые собаки продолжили ее бестолковым лаем, за которым последовало блеяние, мычание и ржание домашней скотины.

Прислужник в лавке у армянина, чеченец Ибрагим, ставший православным, оперся плечом о дверной косяк, кривая ухмылка перекосила его лицо, заросшее жестким черным волосом, в глазах затаился огонь ненависти.

– Еще посмотрим, кто обрадуется последним, – заскрипел он крепкими зубами. – Это наша земля и наши горы, гяурам тут места нет.

Но его проклятий никто не слыхал, да в лавке никого и не было, в этот день у казаков хватало своего виноградного вина. Хозяин в который раз пересчитывал дневной барыш, не обращая внимания на поднявшуюся снаружи сумятицу. Для него деньги были главным в жизни.

Тем временем Дарган прошел в спальню, быстро оглядевшись, наклонился над бледной как снег Софьюшкой, молча поцеловал ее в щеку и присел на край кровати. Она растянула губы в счастливой улыбке, поморгала темными веками.

– Сын… – с усилием сказала она.

– Вижу, – казак покосился на сестру, возившуюся на столе со свертком. Маланья зыркала вокруг настороженными глазами и никого к себе не подпускала.

– А я мечтала о девочке, – превозмогая боль, роженица затряслась в шутливом смехе.

– Когда встанешь на ноги да окрепнешь, подумаем. Будет у нас и девочка, – поддержал ее настроение Дарган. – А сейчас чуток погодить следует.

– Как назовем? – приподняла она лицо с начавшими розоветь щеками.

– Панкрат, – сказал, как отрубил, казак и пояснил: – Уставщик в церкви растолковал, что имя это по-гречески означает всесильный.

– Ох, месье д'Арган, не слишком ли много мы хотим? – супруга всмотрелась в глаза возлюбленного. – Не забывай, что имя ко многому обязывает человека.

– Он у нас всесильным и вырастет, Софьюшка. Воспитывать волю надо с колыбели, – не согласился с ее сомнениями Дарган. – Я специально на Панкратии остановился, чтобы в старости было кем гордиться.

– Панкратий, Пан… Пако… – как бы про себя произнесла она несколько раз. – Я согласна, пусть будет так.

Дарган встал и, не зная, что делать дальше, затоптался посреди комнаты. Сбоку под локоть протиснулась Маланья, в руках у нее был крохотный сверток, в котором что-то шевелилось. Казак с опаской отвернул концы пеленок, покосился вовнутрь. На него глянули сердитые глазенки, как бы затянутые прозрачной пленкой, губы, подернутые белым налетом, сморщились в куриную гузку. Дарган хотел было отодвинуться от греха подальше, но любопытство и смешливое выражение на лице сестры заставили его дотронуться пальцами до крошечной и жесткой красной щечки. Мальчик живым червячком подтянул ножки к подбородку, поднатужился и чихнул, заставив засмеяться окружающих.

– Куда грязными лапами-то полез, не видишь, человек недовольство проявляет, – отдернула сверток назад Маланья. – Да еще за лицо. Когда подрастет, тогда и хватайся, а пока за заднее место держи.

– У него и попка такая же, в кукиш, – расплылся в улыбке Дарган. – Панкратий… Как бы весь на ладони не поместился.

– А ты примерься, привыкай к своему дитю-то, – посоветовала Фекла. – Передавай ему, пока пуповина не зажила, отцову силушку.

– А правда, Дарган, подержи Пако в руках, а потом поднеси его ко мне, – ласково попросила Софьюшка. – Я тоже хочу полюбоваться на своего сыночка.

Дарган поморщился от вымолвленного женой иностранного имени, но ничего не сказал, принял на ладони только что рожденного человека, ощутил его невесомость и беззащитность. Он вдруг почувствовал себя всесильным и великодушным, обязанным оберегать жизнь, которой сам дал начало.

Осторожно ступая, казак поднес мальчика к Софьюшке, но передавать не спешил, всем нутром осязая, как пригрелось крохотное тельце на руках, как жадно взялось оно сосать отцовскую энергию. Дарган посмотрел на супругу, как бы проверяя, готова ли она взять пацаненка.

В этот момент с подворья донесся крик, приглушенный закрытыми ставнями:

– Казаки, к оружию, абреки напали на кордон!…

В хате застыла чуткая тишина, лишь слышно было, как заскрипели ворота и по улице затопотали множество сапог. Дарган сунулся к Софьюшке, отдав ей ребенка, машинально пробежался пальцами по поясу, словно проверяя, на месте ли оружие. Он на глазах превращался в воина, на обветренное лицо которого вернулись суровые складки.

– Плохая примета, – прошептал кто-то из женщин, заполнивших спальню. – Опасности всю жизнь будут подстерегать.

– У казаков вся судьба состоит из опасностей, – так же шепотом ответили ей. – И Панкратий родился от казака…

Последних слов Дарган уже не слышал, закидывая за спину ружье и запихивая пистолет за пояс, он рвался к конюшне, чтобы вслед за станичниками помчаться на верном кабардинце к кордону на берегу Терека. Но когда подкрепление окружило избушку со сторожевой вышкой, рубка уже закончилась и прибывшим казакам осталось только проводить взглядами уцелевших басурманов, успевших перебраться на другую сторону реки.

Под копытами лошадей распластались убитые и корчились умирающие абреки, принявшие бой казаки вытерли шашки, вернули их в ножны и, чтобы побыстрее сбить напряжение, потянулись в домик, к бурдюку с чихирем. Их тоже в живых осталось немного.

Дарган спрыгнул с седла, ковырнул ножнами раненого налетчика, тот отозвался долгим стоном.

– Кто был во главе вашего отряда? – сурово осведомился он.

– Тебе не все равно? – сверкнул налитыми болью глазами умирающий и перевел запаленное дыхание. – Твое дело свиней разводить и генеральские задницы языком вылизывать.

– Кто у вас был главарем? – казак вынул шашку, замахнулся ею на абрека.

Чеченец разлепил синюшные губы, сплюнул сукровицу в грязь, но оставшиеся мгновения жизни еще никому не казались лишними. Он посмотрел на зимнее небо с низкими облаками, на голые прутья прибрежного кустарника, на мутные воды Терека, за которыми темнел стенами, посеченными дождем, его аул. Он словно прощался с родными местами.

– Главным среди нас был эмир Сулейман, – наконец прохрипел он. – Он и мои братья ночхойцы тебе не кровники, но всем нам ты враг…

Дарган взмахнул клинком, и голова бандита откатилась в кусты. Под встревоженными взглядами станичников он добил и остальных чеченцев, чего не водилось за ним отродясь. Терцы редко лишали жизни раненых врагов, если только противник не был причастен к убийству родственника или они не сходились с ним в равном поединке. Дарган же будто загодя старался расчистить дорогу только что народившемуся сыну. Он предположить не мог, что кровная вражда между кавказцами и казаками, столетия жившими в дружбе и согласии, растянется на несколько поколений.

Прошло полтора года. Ближе к началу зимы, когда урожай был убран и по станице прокатилась волна свадеб, Дарган решил справить важное семейное дело. В один из ясных дней он отправился к старообрядческой церковке, разместившейся в обыкновенном доме, поддерживая на руках сына, подросшего за это время. Пришла пора крестить его и в христианина, и в казака одновременно.

Обсаженная раинами дорога утонула в подмороженной грязи. Софьюшка, окруженная родней, не хотела месить ее и торопилась по обочине, где было посуше. Живот у нее снова выпирал из-под бешмета, мешая глядеть под ноги.

– Что ты несешься как оглашенный, – запыхавшись, наконец осадила она супруга окриком, в котором послышалось казачье своеволие, раньше нисколько не свойственное ей.

Муж сбавил скорость, смущенно поморгав веками, пощекотал усами щеку пацаненка. Мальчик заливисто засмеялся и потянулся ручонкой к завитку на папахе.

– Но-но, еще успеешь натаскаться, – сдвигая головной убор на затылок, улыбнулся отец. – Ты лучше сопли подбери, казак.

Двери в молитвенный дом были приоткрыты, внутри помещения толпились казаки с казачками, на руках они держали детей, которых уставщик должен был покрестить. Дарган смахнул с головы папаху, осенил себя крестом, пройдя поближе к алтарю, огляделся вокруг.

Народ мирно дожидался начала святого таинства, мужчины поддергивали носами, бабы на время забыли про узелки с семечками, уставщик из царских врат еще не выходил. Посередине помещения стояла заменявшая купель деревянная бочка с подогретой водой, с лавки на пол свешивалось полотенце, по стенам были размещены иконы, нарисованные художниками из народа по всем правилам древнего благочестия, среди которых попадались привезенные терцами из последнего похода в Европу. Эти были в золотых и серебряных окладах, писанные масляными красками, перед ними покачивались лампады из цветного стекла с зажженными фитильками, а перед самодельными иконами теплились копеечные свечи. Больше всех огоньков светилось возле Николы Угодника. Дарган обходил этого праведника стороной, считая, что угодничать, как и обманывать, нехорошо. Если к кому из богов тянуться, то к Николе Чудотворцу, пусть лучше святой творит чудеса, нежели проявляет угодничество. Хотя знающие люди говорили, что на самом деле обе иконы были одинаковые.

Наконец из царских врат появился седобородый уставщик в простенькой старообрядческой рясе, с неприметной митрой на седых волосах. Раскрыв старинную книгу, он начал басовито читать молитвы, изредка прерывая их крестными знамениями, народ услужливо повторял его действия. Когда служба закончилась, священник подошел к бочке и опустил палец в воду. Она была как раз, видно, помощник подсуетился своевременно. Затем поп оглядел паству, выбирая, с кого начать, и больше всех ему пришелся по душе Дарганов мальчонка. Он указал родственникам, чтобы те его раздели. Дарган снял с пацана одежду и поднес его, поджавшего с перепугу руки и ноги, к купели. Недолго думая, уставщик перекрестил парнишку и ухнул его с головой в кадушку.

– Отцу и сыну и святому духу, – забубнил он. – Крещается раб божий Панкратий…

Не переставая бормотать стихи из Завета, поп окунул мальчика еще раз, потом еще. За спиной Даргана негромко ойкнула Софьюшка, она подумала, что ребенок раскричится. Но после третьего нырка пацан увернулся от полотенца и сам потянулся к воде.

– Настоящий казак вырастет, – довольно крякнул батюшка. – Ни воды, ни огня, ни вражеского оружия не будет бояться. Отцу и сыну… Причисляется к истинной православной вере раб божий Панкратий.

На улице был морозец, и хотя солнце стояло высоко, его лучи уже не так прогревали землю, они как бы рассеивались по ней светлыми холодными струями. Дарган подождал, пока за двери церковки выйдут все родственники, и ступил на дорогу, ведущую к дому.

Когда до хаты оставалось саженей двадцать, хорунжий размашисто взошел на бугор возле угла забора и расставил ноги. С этого места хороню просматривались дали, и те, что сверкали снежными вершинами впереди, и те, что золотились равнинами с пожелтевшей на них травой позади. Пересадив парнишку на левую руку, казак поправил на его голове маленькую папаху, поддернул на ладошках рукавички из овечьего пуха. Щеки у мальчика взялись румянцем, темные глаза запыхали огоньками, словно раздуваемыми кем-то изнутри, – наверное, давали о себе знать поколения, сплошь темноглазые, за исключением прадеда-джигита. Тетки с дядьками за спиной притихли в ожидании дальнейших действий главы рода, Софьюшка отвернула угол платка, она поняла, что крещением дело не закончилось. Сейчас должно было произойти еще одно таинство, почти языческое.