- Так... так... - сказал Селезнев.
      Горбулин довольным голосом произнес:
      - Ай-да, большак!..
      Через час по узким таежным тропам, подпрыгивая на корнях, тянулись в черни ирбитские телеги, трашпанки, коробки. Пищали ребятишки, в коробах гоготала птица, мычали привязанные за рога к телегам на веревках коровы, а мохноногие, пузатые лошаденки все тащили и тащили телеги. Поспевала земляника и пахло ей тихо и сладостно. Как всегда, чуть вершинами шебуршали кедры. А внизу, на далекие версты в тропах ехали люди; плакали и перекликались на разные голоса, как птицы.
      Человек триста партизан пошли за обозами, на Золотое озеро; на елани осталось не больше сотни. Ушедшие были вооружены пистонами, дробовиками, а оставшиеся - винтовками. Расставили сторожевые посты, часовых и по тайге секреты. Стали ждать.
      - Доволен? - спросил Кубдя у Селезнева. - Али еще скребет?
      - Как-нибудь проживем, - ответил Селезнев, ухмыляясь.
      - Вот и благословили тебя. Должон доволен быть.
      В голосе у Кубди слышилось раздражение.
      - Не жалуюсь. А кабы и пожалился - какая польза?
      - Будто новрожденный ты, ступить не знашь куды.
      Селезнев вскинул взгляд поверх головы Кубди и повел рот вбок.
      - Слышал ты, - сказал он смягчающе, - Улея-то в персть легла.
      Беспалых одурело подскочил на месте:
      - Сожгли?..
      - Спалили, - ответил просто Селезнев, вынимая кисет. - Ладно бабу во-время увез. Повесили бы. Озлены они на меня.
      - Придут седни.
      Селезнев завернул папироску, прытко повел глазами и слегка прикоснулся рукой до Кубди.
      - Седни не будут, помяни мое слово. А Улея-то только присказка, притча-то потом будет.
      Он разослал шинель на землю.
      - Ложись, отдохни.
      И, положив свое тело на землю, он углубленным, тягостным голосом проговорил:
      - Самое главное - не надо ничему удивляться. А там уже и гнести нечему тебя будет, а, Кубдя? Ты как думаешь?
      - Я вот думаю, - сказал Кубдя, - что у нас пулеметов нету, а у них три. Покосят они нас.
      - Они укоротят, - с убеждением проговорил Горбулин.
      Селезнев сорвал травку и начал ее разглядывать.
      - Мала, брат, а так можно брюхо лошади набить, беда! - сказал он с усмешкой. - Ноне травы добрые. Оно, конешно, у кого косилка есть, лучше чем литовкой. А я так морокую, что в кочках-то с машиной не поедешь, Кубдя?
      Кубдя тоже ухмыльнулся:
      - Не поедешь, Антон Семеныч.
      Селезнев утомленно закрыл глаза.
      - А и устал я в эти дни. Будто тысчу лет прожил. Ты, Кубдя, хиреть начал.
      - Во мне-то и никогда жиру не было.
      - Это плохо. Без жиру, как без хлеба. Завсегда запасы надо иметь.
      Он прикрыл лицо картузом и крупно зевнул.
      - Добро в горе хоть гнусу нету. А-то б заели.
      И, чуть-лишь прикрыв глаза, сонно захрапел...
      Через два дня, поутру, партизаны встретились с атамановцами у Поневеских ворот. Поперек речки Буи лежит восемь громадных камней. Среди них с плеском и грохотом скачет вода, вскидываясь белыми блестящими лапами кверху. У левого берега вода спокойнее; здесь даже можно проскользнуть на лодке. Вверх дальше по Буе - горы, похожие на киргизские малахаи из зеленого бархата, а внизу речная заливная равнина. Партизаны спускались по реке, а атамановцы поднимались кверху.
      Атамановцы растянулись по елани длинной цепью, окопались, поставили два пулемета и начали стрелять. Мужики стреляли по-одиночке, тщательно прицеливаясь и разглядывая, не высунется ли казак. Несколько раз атамановцы вскакивали и с неверными криками: "Ура"! бежали на партизан. Но тотчас же падало несколько убитыми и ранеными; атамановцы опять окапывались и торопливо щелкали затворами. Мужики лежали за кедрами и молчали.
      На небольшой елани, слева окруженной потоком, справа - чащой, в которой лежала не стрелявшая вторая рота атамановцев, резали высокие пучки и ярко-синие шпорники пули перестреливавшихся. Людей кусали комары, и тех из атаманцев, которых ранило, пекло солнце, они просили пить. Но пить им никто не давал; всем хотелось убить больше тех мужиков, которые спрятались за кедры и неторопливо метко стреляли.
      Так они перестреливались около полутора часов.
      Наконец, офицеры устроили совет и приказали наступать, то-есть во что бы то ни стало итти на стрелявших из-за деревьев партизан и перебить их. И хотя бежать в высокой, опутывающей ноги траве, было нельзя, и не было надежды, что партизаны побегут и не будут стрелять, - все же мысль эта никому не показалась дикой, и атамановцы, вместе с офицерами, крича "ура" и стреляя, полезли по траве и по чаще. В раскрытые рты набивалась трава, осыпающая неприятную сухую пыльцу. Рядом как-то немного смешно падали раненые и убитые, - атамановцы же продолжали кричать "ура", стрелять и итти вперед. Из-за кедров все так же помаленьку лениво стреляли мужики, и казалось, что дерутся они не серьезно, а сейчас бросят ружья и выйдут просить мировую.
      До кедров осталось не более ста шагов, как вдруг мужики выстрелили разом и закричали:
      - Ура-а!..
      От крика ли, или от чего другого, но все - и атамановцы, и мужики почувствовали, что кому-то нужно от кого-то бежать. И партизанам захотелось кричать. Они остановились и закричали не своим голосом:
      - У-а-а-а...
      И, повернув обратно, побежали.
      Из-за таежных стволов, на окаемок, выскочили мужики в озямах, в ситцевых рубахах и нестройно заорали:
      - Товарищи! Бросай винтовки-и!..
      - Конец... - думали атамановцы и бежали, сами не зная куда.
      Позади себя им мерещилось мужицкое дыхание, оскаленные лохматые лица и меднокрасные пятна заплясали в глазах у атамановцев.
      Некоторые из них упали в воду и поплыли на другую сторону. Туда же прыгнули двое офицеров, но плыть они не умели, и, непонятно суетясь руками в воде, офицеры схватились за сучья повисшей над водой талины. В это время на берег выбежали Кубдя и Беспалых и, увидев офицеров, словно, напоказ подождали, когда они крепко уцепились за сучья, тогда, вскинув ружья, выстрелили. Напрягая волну, река потащила тела.
      Насилу добежав до конца елани, атамановцы увидали здесь свои пулеметы. Тогда они вновь почему-то почувствовали силу и начали отстреливаться.
      - Назад! - оглушенно заорал Селезнев. И, как цыплята под наседку, пригибаясь, мужики побежали в тайгу.
      На бегу Беспалых почувствовал боль в холке и, пощупав мокрую штанину, сообразил: "ранен". Он улыбнулся вдруг ставшим белым, как старая кость, лицом и сказал громко Кубде:
      - Ранили меня...
      - Эх, олово! - сказал Кубдя и, взяв его под мышки, повел.
      Позади на елани опять шли вперед атамановцы. Мужики, отстреливаясь, медленно повернули вправо и пошли в горы. А их, снова ровной цепью, стреляя и прячась за стволы, догоняли атамановцы. И ни мужики не знали тех, кто их догоняет; ни атамановцы не знали, кого они хотят убить.
      - Ура-а!.. - время от времени кричали атамановцы.
      Ноги у Беспалых ныли, голова тяжелела и все тело было лишнее. Его вели, подхватив под руки, Кубдя и Горбулин, а позади - шел растрепанный и потный Селезнев и, после каждого выстрела, торопил:
      - Иди, иди, не отставай!..
      Вошли в березовую чернь.
      В бледноватой зелени берез, как темные пуговицы на светлом платье, пихты. Опять мешали итти огромные травы, не было уже папоротника, но резал руки сладко пахнущий осот.
      Беспалых, словно охмелев от боли, начал заплетаться языком и при каждом шаге отчаянно кричал:
      - Пустите, ребята, пустите.
      И, ощущая цепенеющую усталость в руках, Селезнев пятился, стрелял и печальным голосом повторял:
      - Не ной, Беспалых... не ной, парень... Поторапливайся, поторапливайся... Не отставай...
      Мужики уже всей оравой ушли вперед. Подыматься в гору становилось все круче. Остановились перевязать рану Беспалых, но, услышав близко перекликающиеся голоса атамановцев, опять пошли. Под ногами скользили гальки, далеко по окоемку приходилось обходить каменные "лысины", а позади, не переставая, щелкали впустую выстрелы атамановцев. Селезнев повеселел и повесил за плечи винтовку.
      - Уйдем, - сказал он. - Уведем их к лешему на козлы.
      Голова у Беспалых покачивалась, как созревшая маковка под ветром. Солдатские штаны смочились густой кровью, этой же кровью были выпачканы руки у Горбулина и Кубди. У Кубди на локтях сатиновой синей рубахи была широкая прореха, виднелось розоватое искусанное комарами тело. Селезневу стало муторно смотреть и он отстал.
      Чем они выше подымались крутыми подъемами между плитами камней, величиной с избу, серых с ровными, словно отпиленными краями, - тем сильнее они чувствовали какую-то ждущую их неизвестную опасность. Они начинали прибавлять шагу, несмотря на усталость, и не обходить россыпи. Кончились березки, осины. Лохматились одни кедры, и хотя так же грело солнце, но с белков дул суровый, крепкий и холодный ветер. Они затянули крепче пояса и, как-будто желая разорвать опутывающие сети тишины, нарушаемой этим одним ветром, заговорили громче.
      Под ногами захрустел мох. Они остановились, вытерли замазанные глиной в черни ноги об седую, хрумкающую, как снег, траву, затянули крепче рану у Беспалых, переглянулись и молча, торопливо пошли выше.
      Ветер развевал волосы, горбом вздувал рубахи.
      Мысли, с устатку ли, с другого чего, разжижались, и нельзя было заставить их исполнять свою обычную работу.
      Селезнев теперь указывал дорогу. Он был весь мокр, - даже толстый драповый пиджак вымок, будто был под дождем. Белки глаз у него подернулись красными жилками, а зрачок все расползался и расползался, как масляное пятно на скатерти. Он кинул фуражку и шел без шапки, с рассеченной ветром черной бородой.
      Кубдя чувствовал себя разопревшим, словно он был втиснут в какое-то иное тело и плыл там куда-то, теплый, склизкий. Рядом, на руке висел маленький, кричавший все время рыжеволосый человек. У этого человека был постоянно разинутый рот с болтавшимся там обрубком языка, рот, издававший такие звуки, как-будто резали ножницами листы железа, и временами Кубдя никак не мог вспомнить, где он видел эти мокрые усы и веснущатую морщинистую переносицу.
      Вдруг россыпь расширилась, и они увидели перед собой голое, холмистое поле. По полю ровной цепью стояли люди с винтовками и навстречу им бежало шесть человек с револьверами. Люди были одеты в английские шинели, и мужики, взглянув на них, почувствовали холодный ветер и заметили недалекие, похожие на синеватые сахарные головы, белки снегов.
      Селезнев сорвал ружье, крикнул и перервал крик выстрелом:
      - Бе...
      - Бу-о-ах!..
      Затем он замахал руками на Кубдю, лицо его неожиданно помолодело и он торопливо сказал:
      - Бросай... беги...
      Он наклонился, сунул Беспалых револьвер и, пригибаясь, побежал. За ним побежали остальные.
      Беспалому стало страшно и, желая скорее отвязаться от мыслей о себе, он приставил револьвер к виску, но раздумал и выстрелил в бок.
      - Все?.. - обрывками на бегу думал Селезнев. - Путем... ошибся... надо было... Мокрой... Балкой...
      И ему пришло в голову, что он хотел еще увидеть идущих из России красных.
      "Посмотрим..." - мелькнуло у него в голове.
      Он остановился и ровным голосом сказал:
      - Стой, паря! Не убежишь.
      Услыхав его голос, Кубдя подумал - "мертвец" и остановился. Позади их лег Горбулин, винтовку он потерял на бегу.
      - Посмотрим... - сказал Антон, всовывая обойму.
      IX.
      Через неделю сводка "на внутренних фронтах" сообщала, что в районе Улеи бандитские шайки Антона Селезнева рассеяны, а сам он погиб в перестрелке.
      А еще через два месяца партизаны и регулярные части Красной армии взяли Ниловск и крестьяне привезли с белков трупы Селезнева, Кубди и еще четырех неизвестных. Вырыли глубокую могилу, пришли рабочие с красными знаменами, оркестр играл "Интернационал", ораторы в серых шинелях с жестяными звездочками на белых заячьих шапках долго говорили и указывали рукой на восток.
      В стороне же, позади процессии стоял подрядчик Емолин в желтом овчинном полушубке и смотрел на красные лоскутья, ярко сверкавшие трубы музыкантов. На душе у него было умиление и жалость; он вытирал на носу слезы и говорил соседу:
      - Заметь, хо-орошие парни были.