Партизаны

      Горбулин ушел и скоро по ту сторону костра из тьмы вышла его приземистая узколобая фигура и за ним три лохматых пса. Он усадил их в ряд, поднял руку кверху и пронзительно заорал:
      - Ну-у!..
      Собаки подняли передние лапы и сели на задние. Морды у них были измученные и видны были их белые клыки. Малишевскому стало страшно. Горбулин подсел к собакам рядом и, закатывая глаза, завыл по-волчьи.
      - У-у-у-о-о-о!..
      Сначала одна, потом вторая собака и наконец все три затянули:
      - У-у-у-о-о-о!..
      И Кобелеву-Малишевскому казалось, что сидят это не три собаки и человек, а все четыре плотника и воют, не зная о чем:
      - У-у-у-о-о-о!..
      Внутри, на душе кишело, как клубок белых червей, что-то непонятное и страшное. Малишевский вспомнил - сибиряки не любят ни разговаривать, ни петь, и ему стало еще тоскливее.
      - Ты гипнотизер, - сказал он, подходя к Горбулину.
      Горбулин потянулся к нему ухом:
      - Не слышу.
      Кобелев-Малишевский повторил:
      - Гипнотизер ты.
      Горбулин завыл еще протяжнее:
      - У-у-у-о-о....о-о-о...
      Собаки, с красными остекляневшими глазами, вторили:
      - У-у-у-о-о...
      Кубдя с размаху вылил ведро воды в костер. Огонь зашипел, пошел белый пар - словно в средину желтого костра опустился туман.
      Малишевский пошел прочь от костра.
      IV.
      Амбары рубили позади пригон, где начинался лес и камень. По бокам сосны, а сзади серые, сырые на вид, камни. Дальше шли горы, - если влезть на сосну, увидишь белые зубы белков. Прямо упирались в глаза пригоны, за ними монастырские колокольни с куполами, похожими на приглаженные ребячьи головки; чистые строения. Спали плотники в избе, срубленной недавно, рядом с пригонами. По вечерам неослабным говором - мерно и жутко отдававшимся в горах - били в колокол. Плотники в это время играли в карты в "двадцать одно".
      Емолин у работы был совсем другой, чем в селе. И строже, и как-то у места. Ходил быстро, длинный, как сосна, в рыжем зипуне и, спешно перебирая тонкими, словно бумага, губами, вкрадчиво и строго поторапливал:
      - Вы живее, вопленики!..
      Отвечать ему не желали, только Беспалых это нудило:
      - Иди ты подале, кила трехъярусная!..
      Емолин опалял постройку взглядом и смолкал, а через минуту, словно в недуге, опять говорил:
      - Пошевеливай мясом!..
      Рубили углы амбара в лапу: бревна без выпуска концов, как тесовые ящики. Так хоть дерево бережется, но в избе холодней. Кубдя настоял, чтоб хоть наставляли стык бревна-в зуб: конец на конец, стесав оба накось и запустив один в другой уступом.
      - Эх, рубители! - вскрикивал Кубдя.
      Гнулись в единых взмахах мокрые спины. Под один гуд тесались бревна. Звенели дрожью, отсвечивая на солнце, большие, похожие на играющих рыб, топоры. Бледно-желтые смолисто пахнущие щепы летали в воздухе, как птицы.
      Емолин ходил вокруг, неизъяснимо улыбался и говорил сказками:
      - Столяры да плотники от бога прокляты; за то их прокляли, что много лесу перевели.
      Натирая "нитку" мелом, Беспалых отвечал:
      - Кабы не клин, да не мох, так бы и плотник издох!.. Уйди, человечий наструг, зашибу!..
      Семисаженные мачтовики и трехсаженные кряжи лежали, тесно прижавшись желтой корой друг к другу. На коре выступала прозрачная смола и бревна пахли мхом.
      Емолин не любил, когда курят:
      - Надо скорей катать.
      Плотники усаживались на бревна, закуривали и начинали разговаривать. Емолин ходил мимо, одним глазом смотрел на них, а потом, как гусь, заворачивал на-бок голову и смотрел в небо.
      - Солнце высоко, ребята.
      Уже сюда, в Улалейскую обитель, забросило перо ветром: везде, говорили, народ бунтуется и хотят свою крестьянскую власть. Это говорили и приезжие мужики, и бабы, привозившие провизию, и Емолин твердил:
      - Сруб кончите, запишемся в дружину "креста" и айда большевиков крыть!..
      Соломиных гудел что-то под нос, гудело под ним бревно, а Кубдя неожиданно спросил:
      - У тебя баба брюхата?..
      - На кой тебе хрен ее брюхату надо?
      - К тому, что скоро брюхатых мобилизовать будут. Народу не хватат.
      Емолин качнул головой:
      - Дурак ты, Кубдя, хоть и большой человек. Брякашь зря.
      - Ей-богу!.. Они такой-то народ боятся брать, бунтуют. А брюхатых как раз, как забунтуют, так и скинет.
      - Порют вас мало.
      - На чей скус...
      Плотники захохотали, а Беспалых замахал руками:
      - Уходи лучше, драч, уходи!..
      Емолин хвалился:
      - Донесу милиции, против правительства идете.
      Плотники хохотали:
      - Донеси только, нос отрубим.
      Однажды пришел из лесу настоятель. Емолин перед тем матерно выругал Беспалого и, увидев настоятеля, согнулся, сделал руки блюдечком и подошел под благословенье.
      На плече у настоятеля лежали удилища и в правой руке котелок с рыбой. Он поставил котелок на землю и благословил Емолина.
      - Как работаете?
      - Ничего, слава богу, отец игумен.
      Беспалых ударил топором в бревно и пропел вполголоса:
      - Отец игумен, вокруг гумен...
      Монах должно быть услыхал. Он пошевелил удилищами на плече. Был он сегодня недоволен плохим уловом и сказал строго Емолину:
      - А плотники-то твои, сынок, развращеннейший народ.
      Емолин в душе выругался, но снаружи вертляво обошел вокруг монаха и заискивающе сказал:
      - По воспитанию, знаете, отец игумен.
      У игумена была ровная черная борода, казавшаяся подвешенным к скулам и подбородку куском сукна; Кубдя посмотрел ему в бороду и подумал: "вот, нетяг!".
      И неожиданно игумен бросил удочки на землю, как-то сразу пожелтел и, взмахнув широкими рукавами рясы, закричал на Емолина:
      - Молчать!.. Не разговаривать, сукин сын!.. А-а?..
      Емолин испуганно попятился, плотники взглянули на его сразу осевшую фигуру и захохотали. Монах обернулся к ним, подскочил к срубу, плюнул и крикнул:
      - Прокляну, подлецы!..
      И, не подобрав удочек и ведерки, ушел, издали похожий на колокол.
      Емолин смущенно сморщился и нерешительно протянул:
      - Вот нрав.
      Немного погодя добавил:
      - Стерва, а?..
      Плотники оставили топоры и хохотали.
      За удочками пришел тонкий и длинный, похожий на камышинку, монашек в облезлой бархатной скуфье и ряске из "чортовой кожи".
      - Что ты монах будешь? - крикнул ему Горбулин.
      Монашек застенчиво ответил:
      - Рясофорный, я... Не пострижен...
      - У те чо, молоко-то бугаи эти высосали, ишь ведь как холстина?
      - Они высосут! - подхватил Беспалый.
      Монашек покраснел.
      Плотники осмеяли его, и он, заплетаясь длинными ногами в больших сапогах, потащил удочки и котелок.
      Емолин долго ругал игумена, а потом набросился на плотников. Кубдя послал его к "едреной бабушке" и подрядчик смолк. С городскими рабочими он поступил бы круче, но эти могли бросить работу и уйти.
      Говорили, что в Алтае ездят карательные отряды и усмиряют крестьян. После того, как были разогнаны большевики, этих "карателей" крестьяне встречали с радостью и помогали арестовывать и бить и деревенских и городских разбежавшихся большевиков. Теперь впереди "карателей" шло темное и страшное, что обрушивалось часто на "большевицкие" деревни и хоронило в огне и крови роптавших.
      Но и каратели не появлялись по одному. Из леса стреляли по одиночкам и, подстрелив, прибивали гвоздями к плечам погоны, а потом бросали посреди дороги - на страх и поучение.
      На Зосиму-Савватия пчельника Кубдя сказал Беспалому:
      - Завтра - крышка!
      - Чего? - не понял тот.
      - Не работаем.
      Беспалых подумал и недоумевающе вздернул плечи:
      - Не пойму, парень.
      - Зосим-Саватий...
      - Ну?
      - В Улее престол.
      Беспалых даже подпрыгнул:
      - Вот чорт, а я и забыл. Идем, что ли?
      Кубдя посмотрел вверх. Редкие прозрачные облака, как кисея, застилали небо. Ниже, они падали на тайгу.
      - Люблю игорничать... Айда пополюем.
      - Ружья нету.
      - Соломиных привез берданку.
      - Не даст.
      - Даст. Он в гости идет, с утра завтра, с Горбулиным вместе, на престол. В Улею.
      Беспалых поддернул штаны, быстро высморкался и пошел просить берданку.
      На утро день был чистый, чуть ветреный. Кубдя и Беспалых надели на лицо и шею сетки от комаров, зарядили берданки и спустились к речке. В тальнике ветра не было, тонким неперестающим звоном пел комар, пролетал через сетку и яростно кусался. Под ногами хрустя ломались гнилые сучья, пахло илом, осокой. Река казалась иссиня-черной, а мелкий песок желтым.
      - От солнца, - сказал Кубдя.
      В речных тихих затонах, - в опоясках камыша, - было много дичи. Они стреляли. Кубдя всегда в лет, а потом Беспалых снимал штаны и лез в воду. Лопушники хватали его за ноги, он фыркал и кричал Кубде:
      - Егорка! Утону!
      Кубдя, грязный, весь в пуху сиял на берегу своим корявым лицом, отвечая:
      - Ничиво. Монастырь близко - сорокоуст закажем.
      Если утка была недобита, Беспалый перекусывал ей горло и говорил:
      - Обдери душеньку свою.
      Уже отошли далеко от монастыря. Виднелись белки - с синими жилками регушек.
      - Пойдем назад, - сказал запыхавшийся Беспалый. - Куда нам их бить, обожраться что ли...
      Кубдя лез через камыш, чавкая сапогами в грязи, и нетерпеливо покрикивал:
      - Еще, Ваньша, немного, еще...
      Беспалый плюнул и сел на корягу.
      - Не пойду, - сказал он.
      Кубдя пошел один. Скоро где-то в камышах грохнул выстрел. Беспалый хотел пойти, но удержался. "Ну его к чорту, - подумал он, - с ним вечно не выйдешь".
      - Егорка-а!..
      - Ну-у!..
      - Сюда иди-и, ха-лер-а-а!..
      Беспалый не откликнулся. Он хотел закурить, но вспомнил про сетку и выругался. Тогда стал он думать, нужно ему жениться или еще рано. Уже двадцать четыре года, а парень не женат.
      "Пора уж", - решил он.
      На елани трава была под-мышки и Беспалого не было видно на коряжине, он решил отдохнуть и отправиться одному. Беспалый прислонился головой к дереву, под голову положил утку, ружье в ноги и закрыл глаза.
      Разбудил его Кубдя. Он стоял перед ним и, дергая его за рукав, улыбался:
      - Буде, выспался, пойдем на престол.
      V.
      Кубдя был доволен и охотой, и разыгравшимся теплым днем, и ломотой в пояснице с устатка. Шагая мимо сырых стволов осин, он посвистывал и, смеясь, оглядывался на вяло тащившегося сзади Беспалого. Беспалого, как и всегда после сна на солнце днем, распарило и во рту его неприятно сластило.
      - Айда домой, - сказал он, перебрасывая уток с руки на руку.
      - Нельзя - надо бога вести как следует. Осмеет народ.
      Они, как и все сибиряки, редко заглядывали в церковь, но не попьянствовать во время праздника считали грехом.
      С утра густо дымились трубы: жирным черным пятном полз дым в небо. Сразу было видно, что пекут блины и шаньги. На скамейках у ворот сидели мужики и покуривая говорили о хозяйстве. На них были новые, пахнущие краской, ситцевые рубахи - неизмятые еще, рубахи топорщились колом и похоже, что одели мужиков в бересту. Парни ходили в ряд, под гармошку, по деревне. Испорченная гармошка врала. Они же молча изгибались из стороны в сторону, лица у всех были серьезные, и не верилось, что идут пьяные люди, далеко пахнущие самогонкой. За парнями, тоже в ряд, как утята за маткой, шли девки в ярких кашемировых платьях и проголосно пели:
      Я иду-иду болотинкой,
      Машу-машу рукой
      Чернобровый мой миленочек
      Возьми меня с собой.
      Кубдя и Беспалый бросили уток к учителю в сени. Хотели снять ружья, но Беспалый сказал:
      - Возьмем, для близиру: хоть штаны рваны, а берданку имем.
      Умылись, повесили ружья за плечи; Беспалый переобул для чего-то сапоги, потом вышли на улицу, поздоровались с парнями и пошли в ряд, под гармошку.
      Гармонист шел в средине и, втянув губы в рот, так нес гармошку и с таким видом играл, словно научился и приобрел ее впервые. Солнце отсвечивало на жестянках клавишей, на кругленьких колокольчиках гармошки. Под ногами гнулась молодая трава, из палисадников пахло черемухой, а на маленькой церковке торопливо, под "комаринского" трезвонили:
      - Ту-лю-лю-ли-бо-ам!.. Бом!.. Бэм-м...
      Когда так молчаливо и с удовольствием прошли две улицы, гармонист предложил:
      - Айда-те к Антошке?
      Писклявый голосок из ряда сказал:
      - Айда-те.
      Парни свернули к Антошке Селезневу.
      Антон Селезнев - высокий и строгий мужик лет пятидесяти - встретил их у ворот. На нем был синий пиджак и штаны, вправленные в лаковые сапоги. Окладистой русой бородой, гладко причесанными, в скобку, волосами, он тряхнул так самодовольно, что все ласково улыбнулись. Он считался в селе всех богаче и его всегда выбирали в церковные старосты, - поэтому-то он сегодня и угощал всех.
      Селезнев провел парней к крыльцу, зашел в сени, постучал чем-то деревянным и проговорил:
      - Заходи.
      Парни один за другим заходили, выпивали по кружке самогонки, брали в руки пирог с калиной - и кто был этим удовлетворен, тот выходил за ворота. Кубдя выпил под-ряд две кружки, вышел на крыльцо, сел, откусил кусок пирога. К нему подошел петух - рыжий, с одним глазом. Кубдя бросил ему корку, петух посмотрел пренебрежительно и тихонько отодвинулся. Беспалый потянулся лицом в улыбке.
      - Не ест, - сказал он. - Нравный.
      Селезнев вышел с глиняной кружкой в руке и спросил:
      - Еще, паре, не хочите?
      Беспалый повел плечом.
      - Потом, Антон Семеныч. У те петух-то пошто хлеб не ест?
      - Время знат. Он у меня утром да вечером только ест. Два раза напрется и ничего.
      - Терпит?
      - Не жалуется.
      - Чудна Русь! - воскликнул Беспалый. - А самогонка у те добра - табаку мешашь, что ли?
      - Ничего не мешаю, - сказал Селезнев, хозяйственно оглядывая двор. - У тебя что, голова болит?
      - Не болит, а кружится.
      Кубдя сказал:
      - С большой ходьбы.
      - Полевали? - лениво спросил Селезнев.
      - Полевали.
      - Бы-ват, - протянул Селезнев и замолчал.
      Молчали так, словно вели большой и важный разговор. Селезнев выпил самогонку и выхлестнул остатки на землю.
      - Пью-пью ее, - сказал он, - а не берет. Даже злюсь.
      Беспалых посоветовал:
      - А ты на голодно брюхо пей.
      - На сохатого лихоманку напустить хочет. Ха-а!.. - рассмеялся Кубдя не столько над Беспалых, сколько над собой: голова его начала медленно и весело наполняться туманом.
      Селезнев сел на крыльцо, свернул папироску.
      - Робите? - полунасмешливо спросил он.
      - Робим.
      - Та-ак... Али дома места нету? Земля высохла?
      Беспалых стукнул себя кулаком в грудь:
      - Потому, мы странники!.. Разжевал, Антон Семеныч?
      - Валяй в охоту тогда; что к чужому человеку в кабалу лезть? Не вникну я в вас. Чужую грязь гатить?.. Что проку-то?..
      Кубдя с остановившимся, пьянящимся взглядом взял под мышки Селезнева:
      - А ты, мил друг, не дури. Сам знашь, с каких доходов на работу идешь. Потому-у: тоска-а!.. Был, я скажу тебе, в германску войну, в Польше был, в Германии был - и он, и он, - все!..
      Кубдя указал на Беспалых и еще на кого-то, в ворота:
      - Посмотрели - во-от, народ!.. Живут, скажу тебе, робют. Чисто, сухо, кругом машина. Он тебе и человека убивать машину придумал таку - по воде и по воздуху, не говоря обо всем прочем.
      - Не ври хоть...
      - А ты переври лучше. Поработат он тебе в силу и отдыхат.
      - А тебе плохо?
      - Плохо!.. - Кубдя разозленно заговорил. - Недовольны мы, понял? Желаем жить - чтобы в одно за всеми, а не у свиньи хвост лизать. Вот тебе, дескать, мамкина сиська. И с такого положенья - встосковали мы!..
      - Не все сразу. Скоро-то, знаешь, насчет кошек говорят...
      - Зря говорят! Ленив человек-от, ленив стерва! Ему бы все в пузе ковырять да брата своево вылаять. Нет, ты, курва, прожгись через работу-то да выплачься - вот и поймешь, на какое место заплатку ставить надо.
      - А ты научи.
      Кубдя соскочил с крыльца и, пошатнувшись, рассмеялся:
      - Сам-то во тьме иду.
      - Свечку надо?
      - Не из твоей ли церкви?..
      Селезнев провел рукой по бороде от горла к носу и ухмыльнулся глазами:
      - Свечки-то все одинаковы. Лишь бы светили. Ты думашь с такой, а я с другой, а к месту-то одному придем.
      - К одному ли, Антон Семеныч?..
      Кубдя подхватил Беспалых под руку и пошел.
      - Сиди, - сказал Селезнев.
      - Пойдем лучше проветримся. А то парень-то совсем скис, - сказал Кубдя.
      Селезнев шумно вздохнул и возвратился в горницу. Тут сидели и пили самогонку гости - из соседней деревни: маслодельный мастер - жирный, лысый как горшок, мужик; мельник - как и все мельники - большой любитель церковного чтения и большой бабник, - со своей дочкой, священник с дьячком. Жена Селезнева, широколицая высокая баба, наливала гостям самогонку в рюмки и, колыхаясь перетянутым животом, говорила:
      - Кушайте, не стесняйтесь, кушайте...
      В избе было жарко. Пахло зерном - прелым - от самогонки, хлебом, геранью, табаком. Мельник пронзительно, словно в избе шла мельница об шести поставах, спорил с попом и дьячком о двоеперстном крещении. Попу хотелось спать, но уйти было неловко и он отпихивал от себя рукой мельника:
      - Уйди ты от греха, уйди!..
      - Я те докажу, - кричал мельник, - от закона божия докажу, от катехизиса, от всяких, всяких!.. Сознаешь?..
      Псаломщик потрогал за плечо мельника:
      - Что ты одно и то же затвердил? Ты факты приводи, а криком-то и дурак возьмет, да?..
      Маслодельный мастер спорил со всеми тремя и, не слушая ни их, ни себя, бубнил:
      - Поп! Хошь у те и рыло и брови как у пророка, а я тебя не желаю слушать так как моя душа самого меня хочет слушать... У всякого человека есть внутри свой соловей... А ты мне там про священно писанье!..
      Мастер поднял вверх руки и басом заорал:
      - Благослови владыко-о!..
      Псаломщик отскочил от попа и умиленно взглянул на Антона:
      - Блистательно народ живет.
      Антон чувствовал усталость во всем теле. Долгая утреня и обедня, при чем нужно было стоять впереди всех и, ощущая на себе взгляды, кланяться и креститься особенно истово и не торопливо; работник куда-то скрылся и нужно было самому гнать лошадей к водопою, дать им сена. И брала злость и не хотелось ради праздника злиться.
      Селезнев взял псаломщика за плечи, усадил рядом с собой и сказал:
      - Ну, рассказывай, Никита Петрович.
      Псаломщик повел высохшим лицом во все стороны и сказал:
      - Домовитый вы, Антон Семеныч.
      - Иначе нельзя.
      - У нас в России не так.
      Антон взглянул на него оживившимся мыслью взглядом:
      - Знаю. Бывал.
      Псаломщик стиснул зубы и вздохнул так, словно выпустил душу:
      - Тоже хочу хозяйством обзавестись.
      - Без хозяйства человек - ветер.
      - А дальнейшее само собой, а?
      - Что?
      - Ну, жизнь?
      Псаломщик хитровато уставился на крупного чернобородого человека и подумал: "крупен, дядюшка. А и плутень тоже". Антон овял и устало проговорил:
      - Кто как хочет, тот так и строит, свою жизнь-то.
      - А бог?
      - Бог для ночи нужон. С ним дневать не приходится.
      В это время к Антону подошла баба и сказала:
      - Там те, мужик, спрашивают.
      - Кто?
      - Милиционеры, что ли. С ружьями, на паре приехали. У ворот.
      Селезнев взглянул на ее побледневшее лицо и недовольным голосом проговорил:
      - А ты уж и скисла.
      И, поскрипывая сапогами, мелким шагом, вышел к милиционерам. Их было двое. Они сидели в коробке и что-то разговаривали между собой. Каурые лошади утомленно отгоняли хвостом жужжавших паутон. Ямщик - молоденький мальчишка смотрел что-то у колес. Селезнев подумал, что милиционеры свернули выпить, и он решил угостить их получше.
      - Заворачивайте, - сказал он.
      Милиционеры взглянули на него. Один из них был на городской манер - бритый - без усов и бороды, второй - совсем молодой с начесаным на фуражку курчавым хохолком волос. Милиционер постарше сказал:
      - Ты Антон Семеныч Селезнев?
      И то, что сказал он эти слова, как их говорят на суде, не понравились Антону. Он сказал:
      - Я самый.
      Милиционеры переглянулись и, перегибая коробок, вылезли направо. К коробку сбирался народ: парни, девки. Старший милиционер оглянулся и увидал Кубдю и Беспалых с ружьями.
      - Разрешенья есть? - спросил он все так же строго.
      - Много, - весело отвечал Кубдя.
      Милиционер потрогал кобуру у пояса и говорить такие холодные протокольные слова ему должно быть очень нравилось. Он сказал:
      - Потом разберемся. Вы не уходите.
      - Ладно, - сказал Беспалых. - Мы ведь здешние.
      - А народ пусть разойдется. В свидетели охота? Где тут староста?
      Вышел староста. Заспанный мужик в сатинетовой рубахе без опояски.
      - Я староста, - бабьим голосом проговорил он.
      Милиционер с неудовольствием сказал:
      - Дожидаться тебя приходится. Обыск вот надо произвести. Самогонку, говорят, курите?
      - А кто их знат! - равнодушно ответил староста.
      Милиционеры были городские и при виде этих лохматых пьяных людей, узеньких линий глаз, - где бог знает какие мысли прячутся, - они вначале немного трусили. Потом увидав, как мужики торопливо расступились перед шинелями английского образца, пуговицами со львом и голубыми французскими обмотками, милиционеры развеселились и, вспомнив про свою трусость, осерчали. Младший, не привыкший к ружью и постоянно поправлявший ремень, входя во двор, крикнул:
      - Пьянствовать тут!..
      Крик его походил на жалобу и он смолк.
      Аппарат для курения самогонки - два толстых глиняных горшка с рядом медных трубочек и жестяной холодильник - стоял под навесом, на телеге, накрытый кошмой. Тут же стоял и боченок с невыпитой самогонкой. Милиционер вытащил из кармана бумагу и чернильницу и начал писать протокол. В толпе переговаривались:
      - Ишь, хотят, чтоб цареву водку пили!
      - Торговлю отбиваешь, дескать!..
      - И не говори.
      Молоденький милиционер поджал губы и ссупил брови.
      - Ишь ты, задело.
      - Не пьет!
      Составив протокол, милиционер разбил ружьем горшки, прободал штыком холодильник и сломал медные трубки.
      Мужики молчали. Милиционер опрокинул на землю самогонку. Образовалась лужица, блеснула темноватая крыша пригона и водку впитала земля. Запахло горячим хлебом.
      - Вот паскуда! - крикнул кто-то из толпы.
      Милиционеру было жалко и самогонки и себя, совершающего, такие нехорошие поступки, он рассердился:
      - Молчать, чолдонье!
      Милиционер помоложе ухватился за ружье:
      - Всех переарестуем.
      Толпа задышала быстрее и нажала на милиционеров. Им было тесно, старший милиционер начал ругаться по-матерному, второй испуганно глядел в пьяные, быстро мигающие лица. Мужики нажимали. В груди и бока милиционерам уперлись чьи-то твердые локти и руки. Пахло самогонкой и еще чем-то нехорошим, кажется прелым камышом от повети. Затрещал коробок у ворот. Старший милиционер попробовал пойти - не пускают. Кругом глаза и теплое человеческое дыхание. Милиционер помоложе вскрикнул; раздался его голос - коротенький и немного с хрипотцой. Его товарищ вдруг длинно - матерком каторжан - выругался - и в бога, и в мать, и в живот. Кто-то из толпы - вертлявый и маленький - выскочил и ударил его в зубы. Милиционер горласто крикнул и выстрелил под-ряд три раза в толпу из револьвера. Охнули. Толпа расступилась.
      Милиционеры, согнувшись, побежали к воротам. Лица их вспотели и дрябло сморщились и иссиня побелели, как известка. Они вскочили в коробок. Мальчишка кучер гикнул.
      Беспалых замахал руками:
      - У-лю-лю-ю!..
      И, сорвав с плеч ружье, выстрелил вслед им сразу из обоих стволов. Один из милиционеров мотнул головой и нырнул в коробок. Ямщик на передке испуганно, по-бараньи, заверещал. Кубдя снял берданку и выстрелил в воздух. Коробок скрылся в переулок.
      Мужики вышли из ограды с таким ощущением, словно там много надышали. У Беспалого обомлели ноги, зарезало в глазах, он взглянул на Кубдю и ему показалось, что Кубдя как-будто доволен. У Беспалого зашумело в ушах и он быстро пошел в монастырь. Кубдя догнал его на мосту и под стук каблуков в доски пола сказал ему прерывающимся голосом:
      - Поохотились!..
      Вечером Горбулин и Соломиных слушали, как Беспалых, задыхаясь и бегая по избе, рассказывал, как прогнали милиционеров. Горбулин восторженно плескался руками в воздухе и поддакивал:
      - Так их... так...
      И было непонятно, почему так разбудилось это ленивое и сонное тело. Соломиных сидел, поджав ноги калачиком, по-киргизски, и издали при свете сальника походил на божка. Кубдя спал.
      В монастыре протяжно пели. В горах с шипом шумели кедры и где-то далеко грохотало - должно быть, "плакали белки", рушились льды ледников. Тьма зеленоватым кошачьим зрачком щурилась в окна.
      В конце рассказа в сенях застучали. Кто-то долго шарил дверь. Беспалых смолк. Вошел Емолин и испуганно заговорил:
      - Под суд подвели, сволочи!.. Кубдя, где Кубдя-то?
      Беспалых сказал:
      - Спит.
      Емолин отскочил к дверям. И из темноты по-иному звучал его наполненный чем-то другим, не всегдашним, голос:
      - Спит!.. Убил человека и дрыхнет. Вот каторжане, а! Господи, ну и угораздило меня связаться с ними! Теперь и меня-то из монастыря выгонят. А он дрыхнет. Буди что ли его, Егорша!..
      Соломиных спросил:
      - В сам деле убил?
      - Наповал. Так в шею, братец ты мой, и всадил всю дробь.
      - Дробью убил?
      - И чорт его угораздил!
      Емолин подбежал и толкнул ногой Кубдю:
      - Вставай ты, леший драный...
      - Теперь вошьют, - сказал Соломиных, и Беспалому показалось, что говорит он, точно радуясь. - Или повесят, или расстреляют.
      Беспалых стало жутко. Он взглянул в окно и отвернулся.
      - Обех?
      - Може и всех четырех.
      - А вас-то с чего?
      - Разбираться не будут.
      Емолин дергал Кубдю и ругался:
      - Вставай, каторжная душа, лихоманка. По-людски бужу - человеку тебя надо.
      У Кубди кружилась голова, он присел на голбце, зевнул - в челюстях пискнуло.
      - Чо те, подрядчик, надо? - сказал он хрипло.
      - Человек тебя спрашиват.
      - Кто?
      Емолин отошел к дверям и крикнул в темноту:
      - Иди-ка сюда, Антон Семеныч.
      Селезнев перекрестился и поздоровался. Кубдя взял ковш и с шумом напился.
      - Ну, парень, и самогонка, - сказал он с удовольствием. - А ты что, на ночь-то глядя, пришел, дядя Антон?
      Емолин сказал:
      - Вот, клин тебе в глаз, еще спрашиват! Убил человека и хоть бы што!
      - Всем одна смерть, - сказал Кубдя, садясь на лавку.
      - Ну, а я пойду, - торопливо сказал Емолин, - мне тут рук марать не приходится. Разбирайтесь сами, а только, как хотите, а повесят вас.
      - Повесят, - равнодушно подтвердил Соломиных.
      Помолчали, сколько требуется по положению, и Кубдя спросил:
      - Самовар, что ли, поставить?
      - Не надо, - сказал Селезнев. - Я ведь не надолго. К тому пришел собираться вам надо.
      Кубдя положил нога на ногу и посмотрел в потолок:
      - Наши сборы недолги. Куда итти-то?
      - В чернь.
      Беспалых переспросил:
      - В тайгу?
      Селезнев промолчал и немного спустя добавил:
      - Как хошь, мне одно. Только вам уйти надо. Расстреляют колчаки-то. Я седел и тюки приготовлю, поди, под завтрашнюю ночь придут.
      - Придут, - сказал Соломиных.
      - В чернь, одно. Нам с этой властью не венчаться. Наша власть советская, хрестьянская...
      Беспалых спросил:
      - Думашь, самогонку даст гнать?
      Селезнев опять не ответил ничего и спросил:
      - Как вы-то морокуете!
      Решили, что да, нужно итти в чернь.
      Селезнев пошел к дверям так, словно поить лошадей - не торопясь, и у него была широкая, лошадиная спина с заметным желобком посредине. Кубдя посмотрел на него с уважением и, когда он ушел, сказал:
      - Здоровый чорт и есть у него своя блоха на уме.
      VI.
      Приземистый и краснощекий капитан Попов, начальник уезда в Ниловске, искренно был недоволен собой. В других уездах, как-будто, ничего, а здесь - не то восстания, не то блажь.
      - Балда! Бабища! - выругал он сам себя и велел денщику позвать прапорщика Висневского. Возвращаясь к столу, он заметил, что нога у него как-то неловко косится. Он поднял ногу на стул. Каблук скривился. Попов пощупал сапог. В таком положении и застал его прапорщик Висневский. Капитан, не глядя на него, сказал:
      - Вот, говорят, деньги большие получаем. А сапог купить не на что.
      Прапорщик считал себя очень вежливым и сейчас нашел нужным звякнуть шпорами и поклониться.
      - Слышали? - спросил капитан, указывая пальцем лежавшую на столе бумажку. - В Улее-то милиционера убили.
      Прапорщик пожал крутыми плечами и подумал - "меньше бы распускал их", а вслух сказал:
      - Пьяные. Не думаю на большевиков.
      - Напрасно, - сухо сказал капитан. - В газетах сводки "на внутренних фронтах" появились. Это, тоже думаете, не большевики? Э-эх!.. Углубления в жизнь у вас не достает.
      Прапорщик обиделся.
      - Возьмите сорок человек из ваших и успокойте их там, в Улее. Да имейте в виду, не на пьяных поедете.
      - Приказ письменный будет? - спросил прапорщик.
      - Будет. Напишут.
      Капитан сделал плаксивое лицо и шумно вздохнул:
      - Эх, господи! Вот времена подошли, не знаешь, откуда и народ рассмотреть. Измаешься. - Курите?
      Прапорщик закурил и, довольный назначением, подумал:
      "А он не злой".
      В обед, на другой день, отряд польских улан под командой прапорщика Висневского выехал усмирять крестьян. Уланы были взяты из польского легиона, стоявшего в Барнауле. Польские легионы комплектовались из военнопленных поляков австро-германской войны и живших в Сибири переселенцев и беженцев из Польши. Все они хорошо знали эту землю, горы и крестьян, которых ехали усмирять. Большая часть из них раньше работала у крестьян еще при царе - по году, по два. Некоторые из улан, проезжая знакомые деревни, раскланивались с крестьянами. Крестьяне молча дивовались на их красные штаны и синие, расшитые белыми снурками, куртки.