Но чем дальше отъезжали они от города и углублялись в поля и леса, тем больше и больше менялся их характер. Они с гиканьем проносились по деревне, иногда стреляя в воздух, и им временами казалось, что они в неизвестной завоеванной стране, - такие были испуганные лица у крестьян и так все замирало, когда они приближались. Отъезжая дальше от города, уланы и с ними прапорщик Висневский чувствовали себя так, как чувствует уставший потный человек в жаркий день, раздеваясь и залезая в воду. Там, у низеньких домишек уездного городка, осталось то, что почти полжизни накладывал на них город - и уважение, и сдержанность, и еще многое другое, заставлявшее душу всегда быть на страже. Все это сразу стерли в порошок и пустили по ветру бесконечные древние поля, леса, узкие заросшие травой колеи дорог и возможность повелевать человеческой жизнью. Все они были люди хорошие, добрые в домашнем кругу и у всех почти были дети и жены, только прапорщик Висневский жил холостяком.
      Прапорщик ехал впереди на серой лошади и заломив маленькую, похожую на пельмень, шапочку, глубоко с радостью дыша и воображая себя старым, древним паном. Тонкоголовая лошадь с коротким крепким крупом и длинным прямым задом тоже чувствовала себя хорошо и, поигрывая мокроватыми желваками мускулов, шла легко и спокойно.
      В начале уланы ограничивались стрельбой в воздух и ловлей кур на ужин, но потом им это надоело и они начинали искать большевиков. Призывали старосту в поле и допрашивали:
      - Кто большевикам сочувствует?
      И спрашивали не в той деревне, где останавливались, а в соседней. Староста указывал, тогда уланы ехали туда, арестовывали пойманного и пороли плетями. Взятые мужики указывали на других и так, переезжая из села в село, уланы имели возможность оставлять по себе настоящие долгие следы. Недалеко от Улеи поймали действительного большевика - кузнеца, раньше бывшего в городе красногвардейцем и бежавшего в деревню после переворота.
      Кузнец был низенький, кривоногий человек с длинными руками. Когда его повели, он торопливо заморгал глазами и заплакал.
      - Мокроглазый! - сказал презрительно Висневский. За последние дни ему много приходилось видеть слез и хотелось увидеть смелого и веселого человека.
      Кузнеца отвели к поскотине и тут у избушки сторожа пристрелили.
      В этом же селе уланы вечером надолго ушли куда-то и возвратясь многозначительно друг дружке подмигивали и хохотали. Но, как и везде, никто не жаловался. Уже поздно вечером, по куску разговора, прапорщик понял, что они насиловали девок, и это ему было неприятно, а вместе с тем и радостно знать. Неприятно потому, что в городе насилия над женщинами не любили больше, чем даже расстрелы, и за это мог быть порядочный нагоняй, а радостно потому, что прапорщику давно хотелось обнять здесь на просторе простую, пахнущую хлебом, деревенскую девку, а если не поддастся сама, то изнасиловать. Прапорщику казалось, что все презирающие насилие лгут и самим себе, и другим.
      На другой день приехали в Улею - это было ровно неделя с того дня, как здесь убили милиционера. Так же стояли темные избы, так же блистали радугой зацветшие стекла окон и улица была узенькая, как обшлаг сибирской рубахи, темная и прохладная. На горе, как лицо девицы в шубном воротнике, тонул монастырь в лесу. По мосту постукивали копытцами овцы; пахло черемухой и водой от речки.
      Мужики были на пашне. Висневский строго приказал старосте собрать их к вечеру, а сам прилег под навес на телегу и уснул. Уланы зарезали у старосты овцу и стали жарить ее посреди двора. От костра летели искры, староста боялся пожара, но ласково улыбался и семенил вокруг улан.
      На сутунчатый высокий заплот вскочил с усилием, помогая себе крыльями, петух и кукурекнул. Один из уланов прицелился и выстрелил. Петух, как созревший плод, грузно упал на землю. И тут староста ласково улыбнулся и проговорил:
      - Ишь, ведь, убил.
      Улан взглянул на притворявшегося старикашку, ему захотелось выстрелить в эту ровную, как столешница, грудь. Он отложил ружье.
      Под вечер собрались мужики. Прапорщик отобрал десять из них самых страшных на вид и велел посадить в избу, приставив часового. Остальных мужиков уланы выпороли и отпустили.
      Прапорщик спросил старосту:
      - А те, что убили - скрылись?
      - Так точно, - ответил поспешно староста.
      - И не знаешь где?
      - Не могу знать.
      Прапорщик выгнал старосту и велел позвать учителя.
      - Садитесь, - сказал прапорщик Кобелеву-Малишевскому. - Очень рад познакомиться с культурным человеком.
      Прапорщик не любил деревенских учителей и от мужиков, по его мнению, они отличались только бритьем бороды. Так и этот хлипкий и конфузливый человек ему не понравился.
      Прапорщик угостил Кобелева-Малишевского маньчжурской сигареткой и спросил:
      - Как вы живете в такой берлоге?
      - Привычка.
      Кобелев-Малишевский чувствовал свою застенчивость и ему было стыдно. "Вот одичал-то", подумал он и затянулся крепче, а затянувшись поперхнулся, но кашель превозмог.
      - Ну, - недоверчиво проговорил прапорщик, - не могу поверить, чтобы к такому месту привыкнуть можно. У вас, наверное, другие причины есть.
      Кобелев подумал, что прапорщик может быть подозревает его в большевизме, и торопливо сказал:
      - Мамаша у меня на руках, братишки. А в городе, знаете, тяжело жить. Теперь в деревню тянутся.
      - Да, в городе не легко. Понятно.
      Прапорщик подумал, о чем бы еще поговорить, и спросил:
      - А крестьяне не теснят вас?
      - Да как сказать... Не особенно... Известно, тайга, народ, сами знаете.
      - Бродяги все у вас. И жулики.
      Прапорщик поднял кверху брови.
      - Много здесь еще крови прольется.
      - Много, - согласился поспешно учитель.
      - А вы как, не присутствовали тут... при безобразии-то?
      - Нет, не пришлось.
      - А кто убил, знаете?
      Учитель подумал, что скрывать не к чему, и так, наверное, мужики сказали, - он назвал плотников и Селезнева. Прапорщик расспросил еще кое-что и спросил фамилию:
      - Кобелев-Малишевский, - сказал учитель.
      - Странная фамилия, - удивился прапорщик. И тогда учитель начал излагать, каким путем образовалась эта фамилия. В конце рассказа он, как и всегда, разжалобился сам и как ему показалось, что разжалобил и прапорщика. Висневский сочувственно пожал ему руку и протяжно сказал:
      - Да, невыносимо культурному человеку здесь жить.
      Учитель выругал мужиков, вспомнил плотников и тех тоже выругал и сказал, протягивая руку с растопыренными пальцами к прапорщику:
      - Вот, пятеро, а против государства идут. Залезли, как сычи на Смольную гору, и думают уйдут.
      - Куда? - оживляясь, спросил прапорщик.
      Учитель вдруг понял свою ошибку.
      - Простите меня, - сказал он, побледнев.
      Прапорщик озабоченно прошелся по горнице и, подойдя к учителю, взял его за талию:
      - Ничего, - сказал он, - ну, проговорились и ничего. Я не выдам вас. Я понимаю. С мужиками иначе как бы вы стали жить. Это хорошо.
      Выходя от старосты, учитель испуганно и озадаченно спрашивал себя:
      - Вот дурак!.. вот дурак!.. Ну, как ты это, а? Как?..
      И опасные темные мысли торопливо заерзали в его мозгу.
      Немного спустя прапорщик призвал старосту и сказал строго:
      - Завтра ты меня поведешь на Смольную гору. Далеко тут? Смотри, у меня карта есть, не ври.
      Староста, заминаясь, проговорил:
      - Десять... верст...
      Замирая сердцем, прапорщик подумал:
      - Есть... не уйдут...
      А вслух заносчиво сказал:
      - А пока я тебя арестую, понял. Садись тут и не двигайся.
      Староста сел, поцарапал у себя за пазухой, зашептал что-то про себя и подумал:
      - Вот засолил, паренек.
      Прапорщик почистил запылившийся национальный значок на левом рукаве и приказал денщику:
      - Готовь ужин.
      В день, когда прапорщик с уланами поехал ловить на Смольную гору бунтующих мужиков, эти пятеро скрывающихся людей - четыре плотника и Антон Селезнев из Улеи - тоже шли на Смольную гору ночевать, но только не со стороны Золотого озера, где ехали уланы, а с востока - по осиновой черни.
      При восходе солнца было еще душно.
      - К дождю, - сказал Селезнев.
      Шли друг за другом гуськом. Травы были по горло, ноги липли к тучной, влажной почве. Тонко пахло узколистыми папоротниками и светлозелеными пучками, дикая крапива свивалась вокруг ног. Подгнившие от старости темные осины, сломленные ветром, на половину уткнулись верхушкой в большетравье и приходилось итти под них как в ворота.
      Кубдя отвык ходить чернью и ругался:
      - Тут пчела-то не пролетит, не то што человек. Чтоб озером-то пойти.
      Селезнев обернулся и сказал:
      - А матри, парень, кабы озадков не было!
      - А што?
      - Всяк человек-то бродит. Вон поляки в Улею-то приехали. Баял я, мужикам-то, айда, мол, в горы. Не хочут. Ну, теперь в тюрьме сиди.
      - Кабы в тюрьме, - выкрикнул идущий сзади Беспалый, - а то пристрелят.
      Селезнев быстро махнул рукой и поймал овода.
      - Тощий паут-то, - сказал он, разглядывая овода, - зима теплая будет.
      Беспалый воскликнул с сожалением:
      - Эх! Пахать бы тебе, паря! За милую душу пахать. А ты воевать хочешь!
      Кубдя пренебрежительно сморщился.
      - Не мумли, Беспалый, словеса-то.
      Селезнев полез через гнилой остов осины, обвитый хмелем. Остов хрустнул, поднялась коричневая пыль. Селезнев снял шапку с сеткой и потряс головой.
      - Вот, лешак, весь умазался. Вы, робя, мотри под ноги-то, тут таки нырбочки попадутся, неуворотному человеку - могила!
      - Чтоб тебе стрелило!
      Усталые, потные, покрытые пухом с осин и похожие оттого белизной бород на стариков, вышли они на елань, а оттуда ход шел в гору легкий. Ель, пихта, черные пни прошлогодних палов - где особенно задевал пожар, там росла осина с березой, но тоже молодая, веселая.
      С кряканьем пролетела над березняком, в стороне, красная утка-атайка.
      - На воду летит, - провожая ее взглядом, сказал Соломиных.
      Горбулину, пока шли, все казалось, что идут по следу сохатого, сейчас он потянулся и узенькие его глаза сонно блеснули.
      - Скоро дойдем-то? - спросил он.
      Беспалых рассмеялся:
      - Посули ему озеро в рот!
      - А ты не гундось, кургузый вислень! - обидевшись, сказал Горбулин. В минуты устатка он часто обижался.
      Кубдя строго взглянул и сказал:
      - А тут, ребята, не избу рубим, а свою жизнь. Надо лучше друг на друга-то смотреть. Нечего тотвониться.
      Подниматься становилось все тяжелее. Среди кедра и темнозеленой пихты попадались желтые поляны песчаных, с галькою, россыпей; изредка серел покрытый мхом и лишайником камень. Дул на россыпях ветер.
      Селезнев снял шапку.
      - Вспотел как лошадь на байче, - сказал он и, крепко прижимая рукав к лицу, утерся.
      По россыпи один за другим пробежали вихри, крутя хвою. Селезнев блаженно улыбнулся:
      - Опять к дождю, говорю, парни. Урожай ноне будет...
      Он щелкнул языком, и Кубдя почувствовал смутно, нутром, его тяжелую мужицкую радость. Кубде это не понравилось и он обвислым, усталым голосом спросил:
      - Отдохнуть, што ли?
      - Можно и отдохнуть. Тама-ка, за кедрой, глядень будет. Айда-те.
      Он свернул влево. Прошли мимо желтых, словно восковых, стволов сосен. Вышли на небольшую каменную площадку, величиной с пару деревенских папертей. Кубдя бросил суму и ружье и ухнул:
      - У-у-у!..
      - ...у-у-у-о... - далеко отбросило эхо.
      - Вот местынь! - сказал Кубдя, - аж глазу больно!..
      И он, слегка наклонившись, будто сбираясь прыгнуть, глядел, пока Селезнев ходил куда-то за водой, а Горбулин раздувал костер.
      Далеко, внизу, зажатое меж гор уходило Золотое озеро. Оно было синее, с желтоватым отливом, похожее на брошенный в горы длинный блестящий пояс. Оторачивали озеро лохматые пихты, кедры. За озером в высокое бледное небо белыми клыками упирались белки. А кругом - лес, вода и камень.
      Кубдя лег на брюхо и поглядел вниз. На мгновение он почувствовал себя сросшимся с этим камнем. У него зазнобило на сердце.
      Глядень обрывался сразу сажен на полтораста, а там шел пихтач, россыпи и камни. За пихтачем - озеро.
      На средине глядня в три человечьих прохода поднималась кверху тропка.
      Кубдя обернулся к Селезневу и крикнул:
      - Антош, а ведь это она к нам в гору! Тропа-то. Узнал.
      - К нам, - отозвался Селезнев, развязывая мешочек с солью, - ишь и соль отсырела.
      Озноб на сердце у Кубди не прекращался.
      Селезнев, грузно ступая, подошел к Кубде.
      - Иди, чай поспел. Что на него смотреть, камень и камень. Никакого порядку нету, ему и бог не велел больше расти. Сколько места под пашню пропадат.
      Антон зорко взглянул вниз по тропе и слегка тронул Кубдю сапогом.
      - Видишь, - сказал он шопотом.
      Кубдя не понял:
      - Ну?
      Селезнев дернул его за руку и тоже быстро лег на живот.
      - Да вон, налево-то, мотри.
      Голос у Кубди спал.
      - Люди!.. На вершине!..
      - Поляки, - сказал Селезнев и отполз. - Красные штаны, видишь?
      Они на четвереньках проползли несколько шагов, встали и подняли берданки с земли.
      - Поляки, - сказал Селезнев плотникам. - Туши...
      Беспалый яростно разбросал огонь и начал топтать сапогами угли.
      - И чаю не дадут напиться, коловорот им в рот!.. В чернь, что ли, пойдем?
      - По-моему в чернь, - сказал Горбулин и поспешно добавил: - Мужики донесли на нас.
      Селезнев заложил патроны и пополз обратно.
      - Кубдя!.. - позвал он плотника. - Айда-ка, попробуем.
      Поляки поднимались медленно, один за другим по тропинке и весело переговаривались. Впереди на низенькой, брюхастой лошаденке ехал староста. За ним, на серой лошади - солдат без винтовки, должно быть офицер. Ветер нетерпеливо чесал гривы лошадям. Офицер часто оглядывался по сторонам и даже привставал в седле. Но мужиков он наверху не замечал.
      Антон близко наклонился к Кубде, так что борода его терлась о плечо плотника и, обкусывая фразы, проговорил:
      - Ты того... третьего... я уж... офицера...
      - А старик-то?
      - Старик, зря, он... сильком, должно... Ну?..
      - Жалко человека-то... Не привык, я...
      - Ну и оставался бы... Ничего нет легче человека... убить...
      Селезнев положил ему руку на поясницу и ласково сказал:
      - Бери, што ли...
      Кубдя на немного изнемог, поднял ружье, прицелился.
      - Ну, уж бог с ним, - сказал он и выстрелил.
      Как бумажки, сдутые ветром, две лошади и два человека вначале будто подпрыгнули, потом полетели вниз с тропы, кувыркаясь в воздухе. На тропе кто-то пронзительно завизжал. Беспалый выскочил на рамку камня, перегнулся и тоже выстрелил. Поляки медленно пятились, лошади храпели, а мужики, ощелившись, как волки, мокрые, бледные, стреляли и стреляли. Староста погнал лошадь вперед, но она задрожала, забилась и вместе с седоком опрокинулась вниз...
      Вечером, действительно, пошел дождь. Мужики разложили большой костер под пихтой и варили щербу из сухой рыбы. Было темно, хвою словно перебирали пальцами, хрустали ветки. Падал гром, затем желтая молния вонзалась в горы и камень гудел.
      - Гроза на Федора-летнего, - лениво сказал Селезнев, - плоха уборка хлеба будет.
      - А нам-то что? - спросил Горбулин, - нам хлеб не убирать.
      Селезнев как-будто с тоской произнес:
      - Не придется нам, это верно...
      - Верно... - отозвался Соломиных.
      Кубдя посмотрел на две темные глыбы мяса - Соломиных и Селезнева - и ему стало как-то не по себе.
      - Жалко землю, что ли? - спросил он резко.
      - Землю, парень, зря бросать нельзя. Нужно знать, когда ее бросить... твердо сказал Селезнев.
      - Ну и любить-то ее больно не за што!
      - От бога заказано землю любить.
      - Не ври!.. Бог-то в наказанье ее людям дал, - прокричал Беспалый, трудитесь, мол, мать вашу так!
      Селезнев упрямо повторил:
      - Ты, Беспалый, не ерепенься. Может бог-то и неправильно сказал. А только земля...
      - Ну?..
      Селезнев взял уголек и закурил.
      - У меня, Кубдя, в голове муть...
      - Поляков жалко?
      - Не-е... Человека - что его, его всегда сделать можно. Человек - пыль. А вот не закреплены мы здесь.
      - Кем?
      - Хресьянами.
      Кубдя озлился, сердито швыркая носом, он наклонился над котелком и помешал ложкой.
      - На кой мне шут оно?
      - Без этого нельзя.
      Кубдя взглянул в его неподвижные, ушедшие в волос глаза и словно подавился.
      - Что я поп, что, ли?
      - Може больше...
      - А иди ты.
      - Надо, паре, в сердце жить. Смотреть, понял?
      - А что я зря ушел? Граблю я?..
      Говорили они медленно, с усилиями. Мозги, не привыкшие к сторонней, не связанной с хозяйством, мысли, слушались плохо и каждая мысль вытаскивалась наружу с болью, с мясом изнутри, как вытаскивают крючок из глотки попавшейся рыбы.
      Беспалых в нижнем белье, белый, похожий на спичку с желтенькой головкой, бил в штанах вшей и что-то тихонько насвистывал. Кубдя указал на него рукой и сказал:
      - Вот - живет и ничья!.. А ты, Антон Семеныч, мучиешься. От дому-то не легко оторваться тебе.
      - Десять домов нажить можно, кабы время будет...
      - Ну?..
      - А вот не знаю, што...
      Селезнев неловко поднялся, словно карабкаясь из тины, и пошел в темноту.
      - Куда ты? - спросил его Кубдя.
      - А так... вы спите, я приду сейчас.
      Соломиных сожалевающе проговорил:
      - Смутно мужику-то.
      - Не вникну я в него.
      - У те душа городская. Не зря ты там года пропадал.
      Соломиных достал ложки и начал резать хлеб.
      - Теперь к нам народ повалит, - сказал он, стукая ножом по хлебной корке.
      - Откуда? - спросил Горбулин.
      - Таков обычай. Увидят, что за дело как следует взялись.
      Беспалых, натягивая штаны, вставил:
      - А по-моему - возьмут берданки, переловят нас да и в город. А у меня, паре, седин и вшей у-у!..
      - С перепугу.
      - Должно, с перепугу.
      VII.
      В ближайшие дни после избиения поляков, отряд стал пополняться. Ехали, в большинстве из соседних с Улею деревень, боясь мести из города, такие приезжали вместе со скарбом, с женами и ребятами. Но были из дальних деревень почти все солдаты германской войны, они приходили в пешую, с котомками и с берданками, у некоторых были даже винтовки.
      Становище перенесли глубже в чернь, к Лудяной горе и здесь разбили палатки. Уже было около полусотни человек.
      Встретившись с Кубдей, Селезнев сказал:
      - Начальника надо выбирать.
      Кубдя словно вытянулся в эти дни, углы рта опустились, а может быть придавал ему другой вид и прицепленный к поясу револьвер, снятый с убитого поляка. Кубдя согласился и на паужен назначили собрание.
      Кубдя влез на телегу, мужики сели на траву и закурили. Кубдя хотел говорить стоя, но раздумал и только снял картуз.
      Среди пяти-шести телег, накрытых для затина кедровыми лапами, бродил белобрюхий щенок, из тайги пахло смолой и, казалось, приехали мужики на сенокос или на сбор ореха. Позади всех стоял на коленках Беспалых и улыбался маленьким, как наперсток, ртом. Ему было приятно, что теперь они не одни и что с таким уважением слушают все Кубдю. Кубдя говорил:
      - Товарищи!.. Собрались мы сюда известно зачем, вам рассказывать не к чему. Никто никого не гнал, по доброй воле... А только против одного: не надо нам колчаковского старорежимного правления, желаем свою крестьянскую власть. Что мы - волки, всякого охотника бояться? У самих сила есть, а кроме - идет из-за Урала советская армия. Нужно продержаться, а там как уж получится видно будет. Та-ак... А теперь нужно выбрать начальника, потому овца и та своего козла имеет, чтобы водить.
      Мужики захохотали.
      - Думал я, думал, - продолжал Кубдя, - ну, кроме одного человека, никого у нас нет. А так как надо назначать кандидатов, то мой голос за Антона Семеновича Селезнева.
      - А мой за Кубдю, - сказал Беспалых.
      Кто-то еще сказал Соломиных. Соломиных прогудел:
      - Куда уж мне? Я с бабой-то едва справляюсь.
      Долго мужики галдели как на сходке. Начали поднимать руки. Большинство было за Селезнева. Селезнев густо покраснел. Беспалых сказал:
      - Борода загорится.
      - Мотри, паря, - добродушно рассмеялся Селезнев, - я теперь начальник.
      Но вдруг сжал губы и быстро пошел меж возами к реке.
      - Куда он? - спросил Кубдя.
      Соломиных посмотрел на идущего по березняку Селезнева и ответил:
      - Медвежья душа у человека, никак своей тропы не найдет.
      Под вечер в лагерь пришел учитель из Улеи Кобелев-Малишевский. Он поздоровался со всеми мужиками за руку и сел рядом с Кубдей.
      - А я, ведь, к вам, - сказал он неожиданно для себя.
      Когда он шел, он думал только взглянуть на лагерь и уйти. Кубдя посмотрел на его так вытянутую вперед голову, словно его хотели сейчас зарезать, напряженную улыбку и сказал:
      - Милости просим.
      Селезнев увидал учителя и обрадовался.
      - Вас-то ведь нам и надо, Николай Осипович.
      Учитель улыбнулся еще напряженнее.
      - Приказ надо написать. А грамотного человека нету.
      - Какой приказ? - спросил Кубдя.
      - А вот, что отряд действует и пусть идут кому надо. А наберется больше мобилизуем округу.
      Все одобрили. Селезнев достал бумаги. Учитель сел, взялся за перо и робость его исчезла. Он весело взглянул на Кубдю и сказал:
      - Что писать-то?
      - Пиши, - говорил кратко Селезнев, - по приказу Правительства...
      Учитель запротестовал.
      - Надо поставить - какого правительства.
      - Лешего ли у нас в деревне знают. Им на любое правительство начхать, абы их не трогали. Написал?..
      - По приказу правительства, написал.
      - Пиши дальше. Объявляется сбор всех желающих... воевать с колчаковскими войсками... пешие и конные... старые и малые... брать с собой обязательно берданку али винтовку... оружия у нас мало... Нет, это не надо! Сами догадаются. Являться на сборный пункт... Во-о!.. Как воинский начальник, чисто! А куда являться - и не знаю.
      - На небо, - сказал Беспалых.
      Кубдя подумал и вставил:
      - Говорим так: первый партизанский отряд Антона Селезнева, - и никаких.
      Селезнев запротестовал.
      - Нельзя, - сказал Кубдя, - мужик имя любит.
      Все согласились, что мужик, действительно, любит имя...
      ... В деревнях шел слух, что в город приехал из Омска казачий отряд атамана Анненкова. Деревни заволновались. Казаки отличались особенным сладострастием жестокости при подавлении восстаний. Происходило это потому, что в отряды Анненкова и Красильникова записывались все особенно обиженные Советской властью. Атамановцы на погонах носили изображения черепа и двух скрещивающихся костей.
      На базарах загромыхали рыдваны, заскрипели телеги - съезжался народ и после базара, у поскотины, за селом долго митинговали. Выступали какие-то ораторы, призывали к восстанию, говорили, что Омск накануне падения, в Славгороде и Павлодаре - Советская власть, и поутру, с котомками и винтовками за плечами видно было на таежных дорогах мужиков, направляющихся к Антону Селезневу.
      Город тоже жил тревожно. Говорили, что десятитысячные отряды Антона Селезнева стоят где-то недалеко в тайге и ожидают только удобного случая, чтобы вырезать весь город, за исключением рабочих. На рабочих смотрели с завистью, а начальник уезда капитан Петров часто беседовал с начальником контр-разведки поручиком Малышевым и аресты и расстрелы учащались.
      Телеграммы "Рта" сообщали, что красные уже взяли Курган и подступают к Петропавловску, Омск эвакуируется, и, словно подчеркивая эти сообщения жирной красной чертой, ползли по линии железной дороги эшелоны с эвакуируемыми учреждениями и беженцами.
      По ночам тайга горела - шли палы и полнеба освещало алое зарево. И при свете этого зарева из низенькой кирпичной тюрьмы выводили за город к одинокой белой цистерне "Нобеля" арестованных крестьян. Крестьяне крестились на горевший оранжевой ленточкой восток, и тогда в них стреляли. И неизвестно было никому, кто их хоронил и где...
      В середине июля поехал в тайгу отряд атамана Анненкова. Была это, вернее, часть отряда, две роты с пулеметами при четырех офицерах. Сам атаман со своими главными силами защищал тогда от восставших крестьян Семипалатинск. Солдаты отряда были озлоблены и неудачами на фронте, и тем, что чехи отказались воевать, и тем, что сильнее разгорается восстание и их перевозят из одного места в другое и убивают и заставляют других убивать. Озлобленно они жгли деревни, скирды, пороли и вешали крестьян, а те отплачивали тем, что пристреливали отстававших или поджигали избы с ночевавшими там атамановцами.
      Кубдя хотел ехать в город, дабы сговориться с большевистской ячейкой, работавшей в подполье, но прибежавший из города рабочий с мукомольной мельницы сказал, что ячейка переарестована и члены ее перебиты. Да и в отряд прибывали и прибывали люди. Имелась уже своя канцелярия, где главенствовал учитель Кобелев-Малишевский, хозяйственная часть, которой управлял Соломиных, и все больше скрипело телег в отряде, и все больше приходило людей к Кубде и к Селезневу жаловаться. Говорили обычные теперь крестьянские нужды, - сожгли хлеба, избу, угнали скот, того-то убили; у всех было одинаково почти и говорили одинаковыми немногословными предложениями, но от каждого мужика и от каждой бабы, отходившей после жалобы прочь, - оставалась на сердце все увеличивающаяся тяжесть. Осанка у всех партизан стала слегка сгорбленная, бросили пить, и даже Беспалых, если выпивал, то, ложась спать, стыдливо отворачивался к стене. Никто этой перемены не замечал, все шло как нужно, люди строжали, отряд становился крупнее, лишь Кубдя временами судорожно хохотал, махал руками - видимо, старался отойти дальше от обступившего всех чувства связанности с землей, с ее болями и от этих, пахнущих таежным дымом, людей, каждый день приезжавших на телегах, верхом и в пешую на Лудяную гору.
      Один Селезнев ходил с головой, откинутой назад, улыбаясь, обнажая верхние резцы зубов.
      - Попом тебе, Антошь, быть, - говорил Кубдя.
      - А тебе грешником.
      Однажды прискакал верхом Емолин. Он радостно потряс всем руки, а Кубдю похлопал по плечу:
      - Живешь, парень? Я вас, подлецов, в люди вывел. Молиться на меня должны.
      - Достроил амбары-то? - спросил Кубдя.
      Емолин закрыл глаза и помотал головой:
      - Пока достроишь с вашим братом, нижний ряд сгниет. Ну, и времена! И что такое деется, никак я не пойму. Спятил народ, что ли? И смешно и дико смотреть-то...
      - А ты поменьше смотри.
      - Неужто нельзя?
      Емолин плюнул и лукаво хихикнул:
      - Я, ведь, хозяин. Мне любопытно, как люди жисть устраивают, я и смотрю.
      - Ты помогай.
      - Ну, от нашей помоги вшами изойдешь. Тут инова калибра человек требуется. Я вот метаюсь-метаюсь, езжу-езжу и никак не пойму - какой тут человек надобен. Режут друг друга, жгут и все ждут кого-то, а?
      Емолин подтянул подпругу и залез в седло:
      - А у вас тут слобода! Кто хошь, приезжай. Вот они какие нонешние-то разбойнички, видал ты их! Чудно живете, парни, чудно!
      VIII.
      - Бегут, бают, колчаковские-то войска!.. Чуть ли не Омск взяли. Вся земля под Советской властью, паре, будет, во-о!..
      Маленький веснущатый Беспалых даже присел на корточки, словно не мог выдержать такой мысли. Горбулин кормил из черепка белобрюхого щенка молоком. Щенок мотал мордой, белые брызги летели вокруг, сползали по мягкой шерсти. Между возами ходили мужики с тоскливыми и озабоченными лицами, в бору звенели топоры, ржали лошади.
      - Где зимовать-то придется, - сказал Горбулин, похлопывая щенка по спине. - Одуреешь без работы-то. Мается-мается народ и сам не знат пошто.
      - Знал бы - так и не маялся. Анненков-то близко.
      - Лихоманка его дери, сломит и он шею!
      - А там уж как придется. Либо он, либо мы - кому-нибудь придется.
      - Чернь-то большая, уйдем.
      - С пулей далеко не уйдешь. Им ведь английского пороху не жалко.
      Беспалых удивленными глазами посмотрел в тайгу и со злостью вскричал:
      - И как только английский мужик смотрит, зачем таку пакость позволят. Добро бы наша темень была, а то ведь у них, бают, и неученых-то нет.
      - Врут! - сказал Горбулин с убеждением. - Не может быть, чтоб неученых не было; дураков везде много. А посылают снаряжение и морочат, што, дескать, охотиться народу надо.
      - Из винтовок-то?
      - Из винтовок на медведя, а там в прочего зверя.
      - Обмундированье-то как, а?
      Горбулин озадаченно посмотрел Беспалому в лицо.
      - А это уж их дело, не знаю!..
      Подошел Кубдя, немного вялый, с тревожным беспокойством на корявом лице.
      - Собирай монатки-то, - сказал он.
      Беспалых вскочил.
      - Уходим, что ли? Я, сказывал, Анненков близко.
      Кубдя поправил пояс. Патронташ и револьвер как-будто стесняли его.
      - Никуда не уходим. Мы тут будем. Бабы с возами уйдут... от греха дальше. А нам, коли придется, так в белки надо...
      - По другому следу?
      Беспалых крепко уперся в землю и свистнул:
      - Вот плакались работы нету!..
      Между возами шла спокойная широкая фигура Селезнева. Он хозяйственным взглядом окидывал телеги и рыдваны и, как поторапливал раньше при молотьбе, немного покрякивая, так и теперь торопил:
      - Собирайся, крещеные, собирайся. Эку уйму лопотины-то набрали.
      Какая-то старуха в грязном озяме всплакнула:
      - Жалко ведь барахлоть, Антон Семеныч.