Тогда он, сразу приподымаясь на цыпочки, решил пройти в кладовую и если там нет никого: бежать, пока еще не пришли.
      Он, с трудом сгибая замерзшую подошву, ощупывая стену пальцами, прошел к тесовой двери. Быстро дернул скобу: замок был плоский и холодный так, что примерзали пальцы. Тогда он накрыл скобу и замок полой шинели. Завернув узлом шинель на саблю - дернул. Укололи пальцы свежие щепы. К запаху капусты примешался запах картошки и человеческой мочи.
      "Здесь"... - подумал он быстро.
      Он шагнул два раза - наверное через мешки: кочковатое и слизкое. Дальше; он не понимал, что должно быть дальше, но явственно, почувствовал человеческое дыхание. Дышали торопливо, даже капала слюна: трусит. Запус вытянул руки, сабля глухо стукнула о мешки. Тот, другой - совсем близко неразборчиво пробормотал:
      - Кыш!.. орп!.. анне!..
      Тогда Запус сжал кулак, поднял револьвер выше, шагнул и негромко сказал:
      - Арестую.
      Человек на капусте метнулся, взвизгнул. Капуста - у ней такой склизкий скрип - покатилась Запусу под ноги. Запус, держа револьвер на отлете, бросился на того, другого. В грудь Запуса толкнулись и тотчас же вяло подломились чужие руки. Подумалось: ножа нет, стрелять тому поздно. Здесь человек ударил коленом между ног Запуса. Револьвер выпал. Освободившимися и вдруг потвердевшими руками Запус охватил шею того, другого, Артюшки, атамана... С револьвером вместе скользнула какая уверенность и необходимость ареста. Запус наклонился совсем к лицу, хотел плюнуть ему - огромный сгусток слюны, заполнивший рот, но не хватило сил. Вся сила ушла в сцепившиеся пальцы и на скользкие потные жилы длинной, необычайно длинной шеи. Словно все тело - одна огромная шея, которую нужно стянуть, сжать, пока не ослабнет.
      - Жену!.. жену тебе бить!.. бить!..
      И когда уже пальцы Запуса подошли к подбородку, шея ослабла. Пальцы попали на мелкие и теплые зубы. Запус отнял от человека руки и перегибаясь через его тело, нащупал свой револьвер. Хотел всунуть его в кобуру и не мог. Он достал из кармана шинели спички. Зажег. Всунул револьвер. Спичка потухла. Он зажег новую, руку над ней сделал фонариком и поднес ее к подбородку. Бритый рот, светловатые брови - коротенькие, и мокрый нос. По бровям вспомнил ("бреет" - рассказывала Олимпиада) - Шмуро, архитектор.
      - О, чо-орт! - И он сдавил спичку так, что обжег ладонь. Сжал ее и кинул в лицо, в темноту уже. - Сволочь!..
      Потом быстро достал еще несколько, поднял над головой, зажег. Капуста, три кадочки, рваная одежонка и сундук. Еще на рваном одеялишке Шмуро с длинной измятой шеей.
      Тогда Запус, гремя саблей и не вынимая револьвера, прошел через сени (он сразу почему-то вспомнил дорогу), в избу.
      - Архитектора-то нету? - спросил Кирилл Михеич. - Идет?..
      Запус расстегнул кобуру, к рукоятке как-то прилип снег. Он сковырнул его и, кладя револьвер на стол, спросил:
      - Артюшка где?
      - Артюшки здесь не было, Василий Антоныч. Я его не почитаю и боюсь. Разве я с ним стану жить?.. Я же подрядчик, меня же военную службу по отсрочке... Выпить, с тоски - выпил! Бикметжанов, хозяин был тоже раньше, бардак держал, из него девки к тебе на пароход ездили... Бикметжанов говорит мне: я, говорит, кровь - купеческая, острая; хочу с отчаянным человеком пить; зови, говорит, сюда Запуса. Василия Антоныча-то, мол, друга...
      Он отодвинул дуло револьвера на край стола и царапая пальцами бородку, хмельно, туманно, рассмеялся:
      - Запуса-то, могу!.. Пошел сначала к Олимпиаде, а та говорит: на заседании, я в Народный Дом... а Шмуро трусит, на картошке, на капусте сидит... Мне Запус что, я с Запусом самогон желаю пить!
      - Шмуро был любовником?
      - Чьим?
      - Фиезы?
      - Фиезки-то? а я знаю?.. У ней любовников не было, у ней мужья были. Ты мне вот что скажи, пуганул ты Шмуро?.. Здорово?..
      Он, наклонившись, рыгая, достал из-под стола четверть самогона. Тощая старуха принесла синеватые стаканы.
      - Надоел он мне... на картошку и ходит!.. Шмуро-о!..
      Бикметжанов, азиат, - был в русской поддевке и лаковых сапогах. Глубже, в комнате на сундуке, прикрытом стеганым одеялом, лежала раскрашенная девка. Бикметжанов улыбнулся Запусу и сказал:
      - Не подумайте, я теперь - раз закона нет - ни-ни... Это у меня дочь, Вера. Вера, поздоровайся с гостем...
      Вера, выпячивая груди и качаясь, медленно прошла к столу.
      Запус всунул револьвер и, отворачиваясь от Веры, сказал в лицо Бикметжанову:
      - Я вашего гостя, в кладовой, кончил.
      Бикметжанов отставил стакан, отрезвленный выпрямился и вышел. Старуха ушла за ним. Вера подвинула табурет и, облокачиваясь на стол, спросила:
      - А на войне страшно?
      В сенях завизжали. Визг этот как-то мутно отдался внутри Запуса. Вера отодвинулась и лениво сказала:
      - Господи, опять беспокойство.
      Впопыхах, опять опьяневший, вбежал Бикметжанов и, тряся кулаками, закричал на Кирилл Михеича. Сквозь пьяную, липкую кожу, глянули на Запуса хитрые глазенки - пермские. Скрылись. Кирилл Михеич расплеснул по столу руки и промычал, словно нарочно, длинно:
      - Я-я... при-и!.. онии!.. меж со-обой... я здесь!..
      Тогда Бекметжанов отдернул четверть с самогоном. Пред Запусом, совсем у шинели, метнулось лицо его и крик:
      - Господин... господин матрос!.. господин комиссар!.. Ведь я же под приют свой дом отдал, малолетних детей! Добровольно от своего рукомесла отказался! У меня же в Русско-Азиатском банке на текущем счету, вам ведь все, досталось!..
      И тут ломая буквы:
      - Нэ губи, нэ губи душу!.. скажи - сам убил, собственноручно... Мнэ жэ!.. э-эх!..
      И еще ниже к уху, шопотом:
      - Девку надо, устрою?.. Ты не думай, это не дочь, кака?.. ширма есть, поставлю... отвернемся... девка с норовом и совсем чистый... а?..
      И Вера, тоже шопотом:
      - Матросик, душка, идем!
      Бикметжанов из стола выхватил тетрадку:
      - Собственноручно напиши: убил и за все отвечаю. Зачем тебе порядочного человека губить?.. Я на суде скажу: в пьяном виде. А сюда напиши, не поверят. Я скажу - пьяный. Вот те бог, скажу: в пьяном виде. И девка потвердит. Вера?..
      - Вот те крест, матросик.
      Запус поднял (легкое очень) перо. Чернила мазали и брызгали. Он написал: "Шмуро убил я. За все отвечаю. Василий Запус". Налил два стакана самогона, сплюнул липкую влагу, заполнившую весь рот, выпил один за другим. Придерживая саблю, вышел.
      В сенях уже толпились мещане. Кирилл Михеич спал, чуть задевая серенькой бородкой синюю звонкую четверть самогона.
      XIII.
      Встретила Олимпиада Запуса тихо. Подумал тот:
      "Так же встречала мужа"...
      Озлился, она сказала:
      - Кирилл Михеич приходил, хотела в милицию послать, чтоб арестовали его, не посмела... а если важное что?
      Она широко открыла глаза.
      - А если бы я к Артюшке пришел, ты бы тоже в милицию послала, чтоб меня арестовали?
      - Зачем ты так... Вася? Ты же знаешь...
      - Ничего я не знаю. Зачем мне из-за вас людей убивать?
      Но здесь злость прошла. Он улыбнулся и сказал:
      - На фронте. Окопы брали, с винтовкой бежал, наткнулся - старикашка мирный как-то попал. Руки кверху поднял и кричит, одно слово должно быть по русски знал: "мирнай... мирнай"... А я его приколол. Не судили же меня за это?
      - Неправда это... Ну, зачем ты на себя так...
      - Насквозь!
      - Неправда!
      - Так и Шмуро...
      - Чаю хочешь?
      - Кто же после водки чай пьет.
      Она наклонилась и понюхала:
      - Нельзя, Вася, пить.
      - И пить нельзя и с тобой жить нельзя...
      - Я уйду. Хочешь?
      - Во имя чего мне пить нельзя, а жить и давить можно? Монголия, Китай, Желтое море!..
      Он подскочил к карте и, стуча кулаком в стену, прокричал:
      - Сюда... слева направо... Тут по картам, по черточкам. Как надо итти прямо к горлу! Вот. Поучение, обучение!
      Он протянул руку, чтоб сдернуть карту, но, оглянувшись на Олимпиаду, отошел. Сел на диван, положил нога на ногу. Веселая, похожая на его золотистый хохолок, усмешка - смеялась. Сидел он в шинели, сабля тускло блестела у сапога - отпотела. Олимпиаде было холодно, вышла она в одной кофточке, комнаты топили плохо.
      - Где же Кирилл Михеич? - спросила она тихо.
      - Убил. Его и Шмуро, в одну могилу. Обрадовалась? Комиссар струсил, крови пожалел! Ого-о!.. Рано!
      Он красным карандашом по всей карте Азии начертил красную звезду, положил карандаш, скинул шинель и лег:
      - И от того, что убил одного - с тобой не спать? Раскаяние и грусть? Ого! Ложись.
      - Сейчас, - сказала Олимпиада, - я подушку принесу из спальни.
      XIV.
      Бывало - каждый вторник и пятницу за Кладбищенской церковью на площади продавали сено. Возы были пушистые и пахучие, киргизы, завернутые в овчины, любили подолгу торговаться. Из степи с озер везли соль - называлась она экибастукская. Верблюдов гнали, тяжелокурдючных овец. Мясо продавалось по три копейки фунт, а сало курдючное - по двадцать. В степь увозили "Цейлонские" и "N 42" чаи - крепкие, пахучие, степных трав, оттого-то должно быть любили их киргизы. Везли ситца, цветные, как степные озера или как табуны; полосатые фаевые кафтаны; бархат на шапки и серебро в косы.
      Бывало - торговали этим казаки и татары. Губы у них были толстые и, наверное, пахучие. По вечерам они сидели на заваленках, ели арбузы и дыни и рассказывали о сумасшедшем приискателе Дерове; о конях; о конских бегах и о борцах. (Однажды приехал сюда цирк с борцами. В цирк ехали киргизы со всей степи дарить борцам баранов).
      Обо всем ушедшем - горевали (и не мне рассказать и понять это горе, я о другом), обо всем ушедшем - плакали казаки. Что ж?
      Радость моя - золотистохохлый Запус, смуглощекая Олимпиада, большевики с мельницы, с поселков новоселов и казаков. Степи, лога, - в травах и снегах - о них скажу, что знаю потому, что в меру свершили они зла и счастья - себе и другим, и в меру любовь им моя!
      XV.
      Говорили мещане в продовольственной лавке, когда пошла Олимпиада получать по карточке:
      - Поди комиссар твой возами возит провьянты... Вон товарищи-то на мельнице Пожиловской всю муку поделили.
      - Житье!
      Молчала Олимпиада. Если бы отошла от мужа к другому, к офицеру хотя поднять эту тяжесть ей легко и просто. Помогли б. Здесь же, кроме Запуса, который и к кровати приходил редко (все спал в Совете), нужно было в сердце впустить и тех, что отобрали мельницы, кирпичные заводы, постройки, дома, погоны и жалованье, людей прислуживающих раньше. И когда думала о Запусе, свершалось это вхождение тепло и радостно.
      Саженовых встретила как-то на окраине. Мать спросила ее:
      - Кирилл Михеич сидит?
      - Да, арестован.
      - Отнесу хоть ему передачу. Кто о нем позаботится!
      Оттянула в сторону длинную, темную юбку и сердито ушла.
      Протоиерей Митров, вместо расстрелянного о. Степана, мимо Олимпиады, гневно сложив на груди руки и опустив глаза, проходил.
      А у ней тугое и острое полыхало сердце. Хотелось стоять молчаливо под бранью, под насмешками, чтоб вечером, засыпая, находить в ответ смешные и колкие слова и хохотать.
      Например:
      - Большевики бабами меняются...
      - Тебя бы на дню десять раз меняли.
      Однажды Запус сказал ей, что Укому нужен заведующий информационным отделом, ее могут взять туда. Олимпиада пошла.
      XVI.
      Шмуро схоронили Саженовы. Гроб везла коротконогая киргизская лошаденка. Варвара и мать ее, генеральша, плакали не о Шмуро, а об арестованных братьях. Арестованные же сидели в подвалах белых, базарных магазинов.
      В Народном Доме, на сцене, где заседал Совет, к декорациям гвоздиками прибили привезенные из Омска плакаты.
      На эти плакаты смотрел Запус, когда т. Яковлев, предусовдепа, говорил ему:
      - Признаете ли вы виновным себя, товарищ Запус, что в ночь на семнадцатое декабря, в доме Бикметжанова, будучи в нетрезвом виде, убили скрывавшегося от Революционного Суда, архитектора Шмуро?
      Смотрел на розовое веселое лицо Запуса предусовдепа т. Яковлев и было ему обидно: в день заседания об организации армии революционной, напился, дрался и убил.
      - Убил, - ответил Запус.
      - Признаете ли вы, товарищ Запус, что по показаниям гражданина Качанова Кирилла, в уезде, самовольно приговорили его к смерти и занимались реквизициями без санкции штаба?
      Поглядел опять Запус на плакат: огромную руку огромный рабочий тянул через колючие проволоки, через трупы другому рабочему в клетчатой кепке. Подумал о Кирилле Михеиче: "наврал", а вслух:
      - Сволочь!
      Еще радостнее вспомнил наполненной розовой тишиной Олимпиаду, ее легкие и упругие шаги. Сдвинул шапку на ухо, ответил звонко:
      - Признаю. Если это вредно революционному народу, раскаиваюсь.
      Яковлев свернул из махорки папироску. Ему было неприятно повторять мысли (хотя и по другому), сказанные сегодня, эс-эром городским учителем, Отчерчи. Он оглядел членов Совета и сказал хмуро:
      - Садитесь, товарищ Запус.
      Закурил, погасил спичку о рукав своего полушубка и начал говорить. Сначала он сказал о непрекращающихся белогвардейских волнениях, о революционном долге, об обязанностях защитников власти советов. Дальше: об агитации над трупом Шмуро: эс-эры положили ему на гроб венок с надписью: "борцу за Учредительное Собрание"; о резолюции лазарета с требованием удаления военкома Запуса: о неправильно приговоренном подрядчике Качанове, который заявил, что арестован был по личным счетам: Запусом увезена жена Качанова, Фиеза Семеновна...
      - Курва, - сказал весело Запус. - Вот курва!
      - Прошу выслушать.
      Говорил, качая лохматыми (полушубок был грязен и рван) плечами, опять о революционном долге, о темных слухах, о необходимости постановки самого важного для республики дела - организации Красной армии - руками надежными. Предложил резолюцию: отстранить Запуса от должности военкома, начатое дело, из уважения революционным его заслугам, прекратить.
      Табурет под Запусом хлябал. За окнами трещали досками заборов снега. Запус думал о крепко решенном: выгонят, зачем же говорят? И оттого должно быть не находилось слов таких, какие говорил всегда на подобных собраниях. Крепким и веселым жаром наполнялось тело и, когда выпячивая грудь, инструктор из Омска, т. Бритько, взял слово в его защиту, Запусу стало совсем жарко. Он расстегнул шинель, закрывая ею выпачканный красками табурет, достал мандат, выданный Советом, сказал:
      - У меня все с добра. Грешен. Бабы меня любят, а мужья нет. В центр не отправите? Я отряд могу организовать...
      Бритько подумал: "хитрит", надписал на мандате: "счит. недействит. Инстр. Бритько" - вслух же:
      - Всякая анархическая организация отрядов прекращена. Мы боремся против анархии посредством Красной армии и подчинения в безусловности центру переферий...
      - А вы в Китай меня пустите?
      Бритько встал и высоким тенором проговорил:
      - Революционный народ умеет ценить заслуги, товарищ Запус, однако же говорю вам: не время организовывать единичную борьбу... Пролетариат Китая сам выйдет на широкую дорогу борьбы за социализм...
      - Разевай рот пошире!..
      - Тише, товарищ Запус!
      Встал, надавил на табурет. Пополам. Еще раз и резко, сбивая щепки, отнес табурет к железной печи. Все молчали. Тогда Яковлев кивнул сторожу, тот сложил доски от табурета в печь.
      - Смолистый! - сказал тенорком Бритько.
      Запус посмотрел на его отмороженную щеку. Вспомнил его ссылку и вяло улыбнулся:
      - Извиняюсь, товарищи!.. Сидеть мне перед вами не на чем. Пока пролетариат Китая организуется и подарит товарищу Бритько табуретов... Сечас... Я стоя скажу...
      Он оглянулся и, вдруг надевая шапку, пошел:
      - Впрочем, я ничего не имею.
      Яковлев узкими казачьими глазками посмотрел ему вслед. Не то обрадовался, не то сгоревал. Сказал же тихо:
      - Обидели парня.
      Тов. Бритько, очень довольный организующейся массой (он так подумал), проговорил веско и звонко:
      - Эпоха авантюров окончена. Конспиративная мерка неуместна, мы должны беспокоиться за всю революцию. Переходим к следующему...
      Дорога обледенела. У какого-то длинного палисадника Запус поскользнулся и упал. Под ноги подвернулась сабля. Он сорвал ее вместе с ремнями и матерно ругаясь ударил ею о столб. Ножны долго не разрывались.
      А через час вернулся собрал при свете спички, осколки и в мешке принес домой. Мешок, перевязанный бичевкой, спрятал в чемодан. Чемодан же швырнул в кладовую. Накрылся тулупом и заснул на диване.
      В спальне тихо - так горит свеча - плакала Олимпиада.
      XVII.
      Матрос Егорко Топошин принес бумажку от Павлодарского Укома об исключении из партии с.-д. большевиков, комиссара Василия Запуса.
      Бумажку приняла Олимпиада, а Запус лежал в кабинете и стрелял в стену из револьвера. Вместо мишени на гвоздик он прикреплял найденные в письменном столе Кирилл Михеича порнографические открытки. Прострелянные открытки валялись по полу. От каждого выстрела покрывались они пылью, щебнем.
      - В себя не запустит? - спросил Егорко.
      Олимпиада молчаливо посмотрела в пол.
      Егорко, словно нарочно раскачиваясь, пошел:
      - Парень опытнай, опустошит патронташ и уедет. Не жизнь, а орлянка... Ракообразные!
      XVIII.
      Расстреляв патроны, Запус не уехал.
      Запус обошел комнаты. Для того, чтобы обойти, узнать и запомнить на всю жизнь четыре комнаты, нужна неделя; если делать это быстро - четыре дня. Запусу для чего торопиться? Он запомнил ясно: где, какая и почему стоит мебель, где оцарапаны стены - человеком или кошкой. Отчего в зале замерзает, настегивая синий лед, окно. Как нужно ходить, когда злишься и как - когда сыт: в одном случае мебель попадает под ноги, в другом она бежит мимо.
      Запус обошел ограду. В холодной пимокатной спал Поликарпыч. Запус сыграл с ним в карты и обыграл. Старик молчал и почему-то все посматривал на его руки.
      - Кирилла Михеича выпустили, - сообщил Запус.
      Старик закашлял, замахал руками:
      - Не надо мне его... пущай не приходит... ничего я не перепрятывал!
      Запус не стал расспрашивать и согласился быстро:
      - Смолчу.
      - Ты гони... гони его!.. какие они бережители!..
      - Выгнать мне теперь ничего не стоит.
      - Разве так берегут!.. так?
      Запус скоро ушел от него. В пимокатной пахло плохо. "Умрет, - подумал Запус: - чего-нибудь отслужить хочет"...
      Хотел сказать Олимпиаде и забыл.
      Инструктор из Омска тов. Бритько уехал.
      В ограду (из степи должно быть) забегали лохматые мордой, тощие собаки. Запус долго смотрел, как скреблись они на помойке и когда он махал рукой, они далеко отпрыгивали. Тогда он жалел: "растранжирил патроны".
      Сугробы подымались выше заборов. В шинели становилось холодно. Олимпиада принесла толстое пальто на сером меху.
      - Артюшкино?
      - Зачем тебе знать?
      - Надену не потому, что от твоего мужа, а потому, что бежавший буржуй. Он мне на пароход контребуцию не приносил? Вместо...
      В шубе было тепло. Он положил в карманы руки и стал говорить протяжно:
      - Через десять лет революции, Олимпиада, люди в России будут говорить другим языком, чем сейчас. Как газеты... У меня много времени и я привыкаю философствовать... Они будут воевать, а я научусь говорить, как профессор...
      Олимпиада заговорила об Упарткоме. Запуса вспоминают часто и дело его будет пересмотрено в Омске. Уныло отозвался:
      - До пересмотров им!.. Они буржуев ловят. Газеты принесла?
      Он унес газеты. Читать их не стал, а взял нож и обрезал бобровый воротник у шубы. Достал в кухне сала, вымазал воротник и отнес на помойку. Тощие собаки рыча и скребя снег вцепились. Прибежал Поликарпыч и, размахивая поленом, отнял огрызки воротника.
      - Берегешь! - крикнул Запус.
      - Грабитель!.. Во-ор!..
      Старик махал поленом.
      Ночью Запус зажег фонарь, взял лом и пошел по пригонам, по амбарам, погребам. Стучал ломом в мерзлую землю, откидывал лом и высоко кричал Поликарпычу:
      - Здесь?
      Поликарпыч стоял позади его, заложив руки за спину. Лицо у него было сонное, в седых бровях торчала сероватая шерсть. Он кашлял, егозил лицом и притворно смеялся:
      - И чо затеял!
      - Найду! Клад ваш найду, - кричал Запус.
      Уже совсем светало. Поликарпыч засыпал стоя, просыпаясь от звяканья брошенного лома. А не уходил. Запус с силой вбил лом и сказал:
      - Здесь, старик!
      Поликарпыч отступил, шоркнул пим о пим.
      - Копай, посмотрю.
      - Через пятьдесят лет, батя, все твои спрятанные сокровища ни чорта ни потянут. Через пятьдесят лет у каждого автомобиль, моторная лодка и прожектор. Сейчас же с этим барахлом распростись. Во имя будущего... Возможно ведь: их этого я бабе какой-нибудь штаны теплые выдам, а она нам Аристотеля родит... в благодарность. Прямая выгода мне потрудиться.
      - Вот и копай.
      - Тебе прямая выгода после этого умереть. Не уберег и вались колбаской! Преимущество социальных катастроф состоит в уничтожении быстрейшем и вернейшем, всякой дряни и нечисти.
      Он внезапно откинул прочь топор. Поднимая лом, сказал, отходя:
      - Брошу. Не верю я в клады и не к чему их! Я сколько кладов выкопал, а еще ни одного не пропил. Прямая выгода мне - не копать... пулю в самое сердце чтоб, и на сороковом разе не промахнуться, пули так пускать - тоже клад большой... а говорят не надо, миноги!
      Он вышел и со свистом швырнул лом в помойную яму. Воя побежали в снега тощие псы.
      Поликарпыч выровнял изрубленную, изломанную землю. Закидал соломой изорванное место. Пошел:
      - Балда-а!.. Всю ночь...
      Запус говорил с Олимпиадой. Запус говорил с ней о муже ее, о ее любовниках.
      Как всегда - она не любила мужа и любовников у нее не было. Она умела тихо и прекрасно лгать. Запус говорил:
      - Я начну скоро говорить стихами... На фронте я умел материться лучше всех. Зачем тебе мои матерки, когда ты не веришь, что я мог убивать людей? Убивать научиться, так же легко, как и материться! Революция полюбила детей... Почему у тебя не было ребенка?
      - Он не хотел...
      Она не всегда говорила одно и то же. Она иногда путалась. Запус не поправлял ее. Запус лежал на диване. Олимпиада ходила в валенках и когда ложилась рядом, долго не могла согреться. У ней были свои обиды, маленькие, женские, она любила их повторять, обиды, причиненные мужем и теми другими, с которыми - "она ничего не имела"...
      Запус думал. Запус скоро привык слушать ее и думать о другом. Казаки, например. Станицы в песках, берега Иртыша, тощие глины и камни. Сначала у станиц мчались по бакчам, топтали арбузы, а потом по улицам топтали казачьи головы. Длинные трещащие фургоны в степи - это уже бегство к новоселам. У новоселов мазанки, как на Украйне, и дома у немцев, как в Германии. Запус все это миновал в треске пулеметов, в скрипе и вое фургонов и в пыльном топоте коней. Здесь Запус начинал думать о собаках бегут они тощие, облепленные снегом, длинными вереницами по улицам. Зеленоватые тени уносят ветер из-под лап. А они бегут, бегут, заполняют улицы.
      - Мечтатели насыщаются созерцанием... - прочитал он в отрывном календаре. Календарь сжег.
      Рано утром Олимпиада кипятила кофе (из овса). Запус пил. Олимпиада шла на службу в Уком.
      Снега подымались выше постройки Кирилла Михеича. На заносимые кирпичи стройки смотрел Запус злорадно.
      XIX.
      Примечателен был этот день потому:
      Хотя такие же голубовато-розовые снега нажимали на город, хотя также ушла Олимпиада - разве голубовато-розовые были у нее губы и особенно упруги руки, обнявшие на ненадолго шею (ей не нравились длинные поцелуи), - но, просыпаясь, Запус ощутил: медвянно натужились жилы. Он сжал кулак и познал ("это" долго сбиралось из пылинок, так сбирается вихрь), что он, Василий Запус, необходим и весел миру, утверждается в звании необходимости человеческой любви, которую брал так обильно во все дни и которой как-будто нет сейчас. Он вновь ощутил радость и, поеживаясь, пробежал в кухню.
      Он забыл умыться. Он поднял полотенце. Холст был грязен и груб, и это даже обрадовало его. Он торопливо подумал об Олимпиаде: розовой теплотой огустело сердце. Он подумал еще (все это продолжалось недолго: мысли и перекрещивающиеся с ними струи теплоты) и вдруг бросился в кабинет. Перекувыркнулся на диване, ударил каблуками в стену и закричал:
      - Возьму вас, стервы, возьму!..
      Здесь пришел Егорко Топошин.
      Был на нем полушубок из козьего меха и длинные, выше колен, валенки. Матросскую шапочку он перевязал шарфом, чтоб закрыть уши.
      - Спишь?
      - Сплю, - ответил Запус: - за вас отсыпаюсь.
      - У нас, браток, Перу и Мексика. От такой жизни кила в мозгах...
      Он пощупал лежавший на столе наган.
      - Патроны высадил?
      - Подсыпь.
      - Могем. Душа - дым?
      - Живу.
      - Думал: урвешь. Тут снег выше неба. Она?
      - Все.
      - Крой. Ночь сегодня пуста?
      - Как бумага.
      - Угу!
      - Куда?
      - Облава.
      Топошин закурил, сдернул шарф. Уши у него были маленькие и розовые. Запус захохотал.
      - Чего? Над нами?
      - Так! Вспомнил.
      - Угу! Над нами зря. Народу, коммуны мало. Своих скребу. Идешь?
      - Сейчас?
      - Зайду. "Подсудимый, слово принадлежит вам. Слушаю, господин прокурор"...
      Полновесно харкнув, он ушел.
      Запус, покусывая щепочку, вышел (зимой чуть ли не впервые) на улицу.
      Базар занесло снегом. Мальчишки батожками играли в глызки.
      Запусу нужно было Олимпиаду. Он скоро вернулся домой.
      Ее не было. Он ушел с Топошиным, не видав ее. Ключ оставил над дверью - на косяке.
      Шло их четверо. Топошин отрывисто, словно харкая, говорил о настроении в уезде - он недавно об'езжал волости и поселки.
      Искали оружия и подозрительных лиц (получены были сведения, что в Павлодаре скрываются бежавшие из Омска казачьи офицеры).
      К облавам Запус привык. Знал: надо напускать строгости, иначе никуда не пустят. И теперь, входя в дом, морщил лицо в ладонь левую - держал на кобуре. Все ж брови срывала неустанная радость и ее, что ли, заметил какой-то чиновник (отнимали дробовик).
      - Изволили вернуться, товарищ Запус? - спросил, длинным чиновничьим жестом расправляя руки.
      - Вернулся, - ответил Запус и, улыбаясь широко, унес дробовик.
      Но вот, в киргизской мазанке, где стены-плетни облеплены глиной, где печь, а в ней - в пазу, круглый огромный котел-казан. В мазанке этой, пропахшей кислыми овчинами, кожей и киргизским сыром-курт, - нашел Запус Кирилла Михеича и жену его Фиезу Семеновну.
      Кирилл Михеич встретил их, не здороваясь. Не спрашивая мандата, провел их к сундуку подле печи.
      - Здесь все, - сказал тускло. - Осматривайте.
      Плечи у него отступили как-то назад. Киргизский кафтан на нем был грязен, засален и пах псиной. Один нос не зарос сероватым волосом (Запус вспомнил пимокатную). Запус сказал:
      - Поликарпыч болен?
      Кирилл Михеич не посмотрел на него. Застя ладонью огарок, он, сутулясь и дрожа челюстью, шел за Топошиным.
      Топошин указал на печь:
      - Здесь?
      - Жена, Фиеза Семеновна... Я же показывал документы.
      Топошин вспрыгнул на скамью. Пахнуло на него жаром старого накала кирпичей и распаренным женским телом. За воротами уже повел он ошалело руками, сказал протяжно:
      - О-обьем!.. Ну-у!..
      Опустив за ушедшими крюк, Кирилл Михеич поставил светец на стол, закрыл сундук и поднялся на печь. Медленно намотав на руку женину косу он, потянул ее с печи. Фиеза Семеновна, покорно сгибая огромные зыбкие груди, наклонилась к нему близко:
      - Молись, - взвизгнул Кирилл Михеич.
      Тогда Фиеза Семеновна встала голыми пухлыми коленями на мерзлый пол. Кирилл Михеич, дернув с силой волосы, опустил. Дрожа пнул ее в бок тонкой ступней.
      - Молись!
      Фиеза Семеновна молилась. Потом она тяжело прижимая руку к сердцу, упала перед Кириллом Михеичем в земном поклоне. Задыхаясь, она сказала:
      - Прости!
      Кирилл Михеич поцеловал ее в лоб и сказал:
      - Бог простил!.. Бог простит!.. спаси и помилуй!..
      И немного спустя, охая, стеня, задыхаясь, задевая ногами стены, сбивая рвань - ласкал муж жену свою и она его также.
      XX.
      Это все о том же дне, примечательном для Запуса не потому, что встретил Фиезу Семеновну (он думал - она погибла), что важно и хорошо - не обернула она с печи лица, что зыбкое и огромное тело ее не падало куда-то внутрь Запуса (как раньше), чтобы поднять кровь и, растопляя жилы, понести всего его... - Запусу примечателен день был другим.
      Снега темны и широки.
      Ветер порыжелый в небе.
      Запус подходил к сеням. От сеней к нему Олимпиада:
      - Я тебя здесь ждала... ты где был?
      - Облава. Обыск...
      - Арестовали?
      - Сам арестовывал.
      - Приняли? Опять?
      - Никто и никуда. Я один.
      - Со мной!..
      Запус про себя ответил: "с тобой".
      Запус взял ее за плечи, легонько пошевелил и, быстро облизывая свои губы, проговорил:
      - За мной они скоро придут. Они уже пришли один раз, сегодня... Я им нужен. Я же им необходим. Они ку-убические... я другой. Развить веревку мальчику можно, тебе, а свивать, чтоб крепко мастер, мастеровой, как называются - бичевочники?.. Как?
      - Они пролетарии, а ты не знаешь как веревочники зовутся.
      - Я комиссар. Я - чтоб крепко... Для них может быть глупость лучше. Она медленнее, невзыскательнее и покорна. Я...
      - А если не придут? Сам?..
      - Сами...
      - Сами, сладенький!
      Этот день был примечателен тем, что Запус, наполненный розовой медвяной радостью, с силой неразрешимой для него самого, сказал Олимпиаде слово, расслышенное ею, нащупанное ею - всем живым - до истоков зарождения человека.