Голубые пески

      На дочери была такая же шаль, только зеленая, а руки тоньше Олимпиадиных и посветлей.
      Кирилл Михеич подсел к офицерам, глядя в карты, и после разных вежливых ответов, спросил:
      - К примеру, скажим, ежели большевики берут правления - церкви строить у них не полагается?
      - Нет, - сказал офицер.
      - Никаких стилей?..
      - Нет.
      - Чудно.
      А генеральша, меся перед пустой грудью пальцами, басом воскликнула:
      - Всех вырежут. На расплод не оставят...
      Дочь тоненько, шелковисто:
      - Ма-а-ма!..
      - Кроме дураков, конечно... Не надо дураками быть. Распустили! Покаетесь горько. Эх, кабы да...
      Ночью не спалось. Возле ворочалась, отрыгивая самогоном, жена. В комнате Олимпиады горел огонь и тренькала балалайка. Из кухни несло щами и подымающейся квашней.
      Кирилл Михеич, как был в одних кальсонах и рубахе, вышел и бродил внутри постройки. Вспомнил, что опять третий день не выходят каменщики на работу, - стало обидно.
      Говорили про ружья, выданные каменщикам, звать их будут теперь красной гвардией.
      Ворота не закрыты, въезжай, накладывай тес, а потом ищи... Тоже обидно. А выматерить за свое добро нельзя, свобода...
      Вдоль синих, отсвечивающих ржавчиной, кирпичей блестела чужим светом луна. Теперь на нее почему-то надо смотреть, а раньше не замечал.
      При луне строить не будешь, одно - спать.
      Тени лохматыми дегтяными пятнами пожирали известковые ямы. Тягучий дух, немножко хлебный, у известки...
      И вдруг за спиной:
      - Кажись, хозяин?
      По голосу еще узнал - шапочку пильмешком, курчавый клок.
      - Мы.
      Звякнув о кирпичи саблей, присел:
      - Смотрю: кого это в белом носит. Думаю, дай пальну в воздух для страха. Вы боитесь выстрелов?
      Нехорошо в подштанниках разговаривать. Уважения мало, видишь пальнуть хотел. А уйти неудобно, скажет - бежал. Сидит на грудке кирпича у прохода, весь в синей тени, папироска да сабля - серебро видно. Надо поговорить:
      - Киргиз интересуется: каких чеканок сабля будет?
      Голосок веселый, смешной. Не то врет, не то правду:
      - Сабля не моя. Генерала Саженова слышали?
      Дрогнул икрами, присел тоже на кирпичики. Кирпич шершавый и теплый:
      - Слы-ы-шал...
      - Его сабля. Солдаты в реку сбросили, а саблю мне подарили.
      Махнул папироской:
      - Они тут, рядом... В этом доме Саженовы. Знают. Тут, ведь?
      - Ту-ут... - ответил Кирилл Михеич.
      Запус проговорил радушно:
      - Пускай живут. Два офицера и Варвара, дочь. Знаю.
      Помолчали. Пыхала папироска и потухла. Запус, зевая, спросил:
      - Не спится?
      - Голова болит, - соврал Кирилл Михеич.
      Спросил:
      - Долго думаете тут быть?
      - Надоел?
      - Да, нет, а так - политикой интересуюсь.
      - Долго. Съезд будет.
      - Будет-таки?.. ишь!..
      Скребает осколки кирпича саблей. Осколки звенят как стекло. Небо синего стекла и звон в нем, в звездах, тонкий и жалобный - "12". Двенадцать звонов. Чего ему не спится. Зевнул.
      - Будет. Рабочих, солдатских, казачьих, крестьянских и киргизских депутатов. Как вас зовут-то?
      - Кирилл Михеич.
      - А меня Василий Антоныч. Васька Запус... Власть в свои руки возьмет, а отсюда может власть-то Советов в Китай, в Монголию... Здесь недалеко. Туркестан. Бухара, Маньчжурия.
      Кирилл Михеич вздохнул покорно:
      - Земель много.
      Запус свистнул, стукнул каблуками и выкрикнул:
      - Много!..
      А Кирилл Михеич спросил осторожно:
      - Ну, а насчет резни... Будет? Окромя, значит, Туркестана и Китая - в прочих племенах... Болтают.
      Запус, звеня между кирпичей, фиолетовый и востренький, колотил кулаком в стены, царапал где-то щепкой.
      - Здесь, старик, - Монголия. Наша!.. Туда, Михей Кириллыч, Китай пятьсот миллионов. Ничего не боятся. На смерть плевать. Для детей жизнь ценят. Пятьсот миллио-нов!.. Дядя, а Туркестан - а, о!.. Все наша!.. Красная Азия! Ветер!
      Он захохотал и, сгорбившись, побежал к сеням:
      - Спать хочу!.. Хо-роо-шо, дьяволы!.. Ей-Богу.
      И тотчас же Кирилл Михеич - тихим шагом к генеральше. Мохнатый пес любовно схватил за икру, фыркнул и отправился спать под крыльцо. Постучал легонько он.
      Гулким басом спросили в сенях:
      - Кто там?
      - Это я, - ответил, - я... Кирилл Михеич.
      - Сейчас... Дети, сосед: не беспокойтесь.
      Звякнула цепь. Распахнула генеральша дверь и тут при свете только вспомнил Кирилл Михеич - в одних он подштанниках и ситцевой рубахе.
      Охнул, да как стоял, так и сел на кукорки. На колени рубаху натянул.
      Генеральша - человек военный. Сказала только:
      - Дети! Дайте Сенин халат.
      В этом Сенином пестром халате, сидел Кирилл Михеич в гостиной и рассказал три раза про свою встречу. На третий раз сказала генеральша:
      - Тамерлан и злодей.
      И подтвердила дочка тоненько:
      - Совсем как во французскую революцию...
      Потом, отойдя в уголок, тихонько заплакала.
      Тогда попросила генеральша посидеть у них и покараулить.
      - Вырежут, - гулко добавила.
      А сын на костылях возразил с насмешкой:
      - Спать ушел. Напрасно беспокоитесь.
      Генеральша, махая руками, передвигала для чего-то стулья.
      - Я - мать! Если б не я вас вывезла, вас давно бы в живых не было. А тебе, Кирилл Михеич, спасибо.
      Указывая перстом на детей, воскликнула:
      - Они не ценят! Изметались - ничего не стоят. Кабы не любовь моя, Господи!..
      И вдруг, присев, заплакала тоненько как дочь. Кириллу Михеичу стало нехорошо. Он поправил на плечах широчайший халат, кашлянул и сказал только:
      - Известно...
      Поплакав, генеральша велела поставить самовар.
      Офицеры ушли к себе, долго доносился их смех и стук не то стульев, не то костылей.
      Варвара, свернувшись и укутавшись в шаль, качала на руках кошку.
      Генеральша говорила жалобно:
      - Ты уж нас, батюшка, побереги. Разве я думала, что здесь экая смута. Нельзя показаться - зарежут. Тут и халаты носят, - только ножи прятать. Сходи ты на этот съезд, послушай. Какие они там еще казни выдумают...
      И отправился Кирилл Михеич на съезд.
      V.
      А оттуда вернулся хмурый и шляпу держал под мышкой. Сапоги три дня не чищены, коленка выпачкана красным кирпичом. Взглянула на него Фиоза Семеновна и назад в комнаты поплыла, - в ручках пуховых атласистых жалостный жест.
      Дребезжащими словами выговорил:
      - Чего тебе? Что под ноги лезешь?
      Все такой же сел на стул, ноги расслабленно на половицы поставил и сказал:
      - Самовар вздуй.
      Слова, должно быть, попались не те, потому - отменил:
      - Не надо.
      - Ну, как? - спросила Фиоза Семеновна.
      Бородка у него жаркая, пыльная; брови устало сгорбились. Кошка синешерстная боком к ноге.
      Вспомнил - утром видел - Запус веточкой играл с этой кошкой. Пхнул ее в бок.
      Подбирая губы, сказал:
      - Генеральшину Варвару за воротами встретил. Будто киргизка, чувлук напялила. Чисто лошадь. Твое бабье дело - скажи, хорошо, что ль, собачьи одеянья носить? Скажи ей.
      - Скажу.
      Хлопнул ладонью по столу, выкрикнул возбужденно:
      - Молоканы не молоканы, чего орут - никаких средствиев нету понять. Киргизы там... Новоселы.
      - Наших лебяжинских нету?
      - Есть. Митрий Савицких. Я ему говорю: "Митьша, неужто и ты резать в Варфаламеевску ночь пойдешь?" "Обязательно, - грит, - дяденька. Потому я большавик, а у нас - дисциплина. Резать скажут, - пойду и зарежу". Я ему: "И меня зарежешь?" А он мне: "Раз, грит, будет такое приказанье придется, ты не сердись". Ах, сволочь, говорю, ты, и не хочу я тебя больше знать. Хотел плюнуть ему в шары-то, да так и ушел. Свяжись.
      - Вот язва! Митьша-то, голоштанник.
      - Я туды иду - думаю, народ может не строится, так по теперешним временам приторговать хочет. Ситцу, мол, им нельзя закомисить?.. Лешего там, а не ситцу... Какое. Делить все хочут, сообща, грит, жить будем.
      - И баб, будто?..
      - А ты рада?
      Несколько раз вскакивал и садился. Тер скулистые пермские щеки. Голова отстрижена наголо, розоватая.
      - Тоисть как так делить, стерва ты этакая? Ты это строил? На-а!.. Вот тебе семнадцать планов, строй церкви. Ржет, сука!..
      - Штоб те язвило, кикиморы!
      Однако, съезду не поверил, - попросил у Запуса программу большевиков. Раскрыл красную книжку, долго читал и, прикрыв ее шляпой, ушел на постройки.
      - Все планы понимаю, весь уезд церквями застроил, а тут никак не пойму - пошто мое добро отымать будут?
      А над книжкой встретились Олимпиада и Фиоза Семеновна. Густоволосое, пахучее и жаркое тело Фиозы Семеновны и под бровью - волчий глаз, серый. И рука из кружевного рукава - пышет, сожжет, покоробит книжку.
      Как степные увалы - смуглы и неясны груди Олимпиады. Пахнет от нея смуглые киргизские запахи: аула, кошем, дыма.
      - Пусти, - сказала Фиоза Семеновна, - пусти: мужу скажу. Убьет.
      Зуб вышел Олимпиады - частый, желтоватый. Вздрагивая зубом, резко выкрикнула:
      - Артюшка? Этому... Говори.
      Рванула книжечку, ускочила, хлопнув дверью.
      Между тем, Кирилл Михеич с построек пошел было к генеральше Саженовой, но раздумал и очутился на берегу.
      У Иртыша здесь яры. На сажени вверх ползут от реки. А воды голубые, зеленые и синие - легкие и веселые. В водах как огромные рыбины сутулки плотов, потные и смолистые.
      С плотов ребятишки ныряют. Как всегда, пором скрипит, а река под поромом неохватной ширины, неохватной силы - синяя степная жила.
      У пристани на канатах - "Андрей Первозванный" пароходной компании М. Плотников и С-ья.
      Какая компания овенчалась с тобой, синеголовым?
      Весело.
      - Гуляете? - спросил протоиерей Смирнов, подходя.
      - Плотов с известкой из Долона жду. Должны завтра, крайне, притти.
      Седым, старым глазом посмотрел протоиерей по Иртышу. Рясу чесучевую теплый и голубой ветер треплет - ноги у протоиерея жидкие - как стоит только.
      - Не придут.
      - Отчего так?
      - Ибо, слышал, на съезде пребывать изволили?
      - Был.
      - И все слышали? А слышали - изречено, - протоиерей повел пальцем перед бровью Кирилла Михеича: - "власть рабочих и крестьян". Значит сие, голубушка, плоты-то твои не придут совсем. Без сомненья.
      - Не придут? Плоты мои? Три сплава пропадут?
      - Потому, будут здесь войны и смертоубийства. Дабы ограбить нас, разбойники-то на все... Я боюсь, в собор бы не залезли. Ты там за Запусом-то, сын, следи... Чуть что... А я к тебе завтра, киргиза-малайку пришлю - за ним иди непрекословно. Пароход-то, а? Угояли?
      - Чего стоит? Дали бы мне за известкой лучше съездить, - сказал Кирилл Михеич. - Известка в цене. Стоит...
      Протоиерей уходил, чуть колыхая прямой спиной - желтый вихрь пыли. А тень позади редкая, смешная - как от рогожи.
      Выше, по реке, тальники - по лугам, сереброголовые утки. Рябина земная рана. Вгрызся Иртыш в пески, замер. Ветер разбежится, падет, рябь пойдет, да в камышах утячий задумчивый кряк.
      Желтых земель - синяя жила! Какая любовь напрягла тебя, какая тоска очернила?
      --------------
      Собака и та газету тащит. Колбаса в газету была завернута. Раньше же колбасу завертывали в тюремные и акцизные ведомости. По случаю амнистий арестантов в тюрьме не существует, самогон же продается без акцизу - самосудным боем бьет за самогон солдатская милиция.
      На углах по три, по пять человек - митинги. Воевать или не воевать? Гнать из города Запуса или не гнать?
      А Кирилл Михеич знает про это? Каждый спрашивает: известно почему. Покамест до постройки шел, сколько раз вызывали на разговоры.
      Хочет Кирилл Михеич жить своей прежней жизнью.
      Господи! Ведь тридцать семь лет и четыре месяца! А тут говорят прожил ты годики эти и месяцы неправильно - вор ты, негодяй и жулик. Господи!
      Не смотрел раньше на Господа-Бога. Как его зовут чуть не забыл. Ага! Иисус Христос, Бог-Саваоф и дух святой в виде голубыне.
      Со свадьбы, кажись, и в церкви не был. Нет, на освящениях церковных бывал - опять-таки не помнит, чему молились. Пьяный был и бабой расслаблен. С бабой грешил и в пост и не в пост.
      Жаром пышут деревянные заплоты. Курица у заплота дремлет, клюв раскрыла. На плахах лесов смола выступила. И земля смолой пахнет - томительно и священно.
      Обошел постройку, выругать никого нельзя. И глупые ж люди - сами для себя строить не хотят. Ну, как к ним теперь, с которого конца? Еще в зубы получишь.
      С красными лентами на шапках проехали мимо рабочие с Пожаловской мельницы. Одежда в муке, а за плечами винтовка. "Пополам, грит, все. И-их, и дьяволы"...
      Генеральша ждала у ворот. Она все знала. Липкий пот блестящими ленточками сох по лицу, щеки ввалились, а вместо шали рваный бешметишко. Забормотала слезливым басом:
      - Казаки со станиц идут... Вырежут хоть большевиков-то. Дай ты владычица, хоть бы успели. Не видал, батюшка, не громят? Сперва, пожалуй, с магазинов начнут.
      Пока никого не громят. Может ночью? Нельзя ли от Запуса какую-нибудь бумажку взять? Два сына раненые и дочь. Возьмут в Иртыш и сбросят. Старуха плакала, а Варвара в киргизском чувлуке ходила по двору и сбирала кизяк. "Ломается", - подумал Кирилл Михеич и вдруг ему захотелось есть.
      Поликарпыч с пимом в руках появился за воротами. Был он неизвестно чему рад - пиму ли, удачно зашитому, или хорошо сваренному обеду.
      - Правителей, сказывают, сменили! - крикнул он и перекрестился. Дай-то Бог - може, люду получше будет...
      Он хлопнул пимами и оглядел сына:
      - Жалко? Ничево, Кирьша, наживем. А у те семья больша, не отымут. Кы-ыш!.. Треклятые!..
      Он швырнул пимом в воробьев.
      В зале, у карты театра военных действий, стоял Запус и Олимпиада. Запус указывал пальцем на Польшу и хохотал. Гимнастерка у него была со сборками на крыльцах и туго перетянута в талии.
      - Отсюда нас гнали-и!.. И так гнали а-ах... Не помню даже.
      VI.
      Усталые бледно-розовые выплывали из утренней сини росистые крыши. Сонные всколыхнулись голуби. Из-под навеса нежно дремотно пахнуло сеном, - работник Бикмулла выгнал поить лошадей. Вздрагивая и фыркая, пили лошади студеную воду из долбленого корыта.
      Бикмулла спросил Кирилла Михеича:
      - Пашто встал рано? Баба хороший, спать надда долга.
      Он чмокнул губами и сильно хлопнул ладонью лошадь.
      - Широкий хазяйка, чаксы.
      На разговор вышел из пимокатной Михей Поликарпыч. Он потянулся, поддернул штаны и спросил:
      - В бор не поедешь?
      - Зачем?
      - Из купцов много уехало. Чтоб эти большаки не прирезали.
      Бикмулла стукнул себя в грудь и похвалился:
      - Быз да большавик. - Мой тоже большавик!
      - Молчи ты уже, собачка, - любовно сказал Поликарпыч. - Большавик нашелся.
      Бикмулла покраснел и стал ругаться. Он обозвал Поликарпыча буржуем, взнуздал лошадь и поехал в джатаки - пригородные киргизские поселки.
      - Возьми ево! Воображат. Разозлился. Тоже о себе мыслит. Говорю тебе: поезжай в бор. На заимку или кардон. Там виднее.
      - А Фиоза?
      - Никто ее не тронит. - Поликарпыч подмигнул. - Она удержится, крепка.
      - Строить надо. Подряд на семнадцать церквей получил.
      Подымая воздух, густо заревел пароход. В сенях звякнуло - выбежал Запус, махнул пальцами у шапочки и ускакал. Лошадь у него была заседлана раньше Бикмуллой.
      - Бикмулла стерва, - сказал Поликарпыч. - Пароход-то ихний орет. Должно сбор, ишь и киргиз-то удрал, - должно немаканых своих собирать. Прирежут всех, вот тебе и церкви... семнадцать.
      - Таки же люди.
      - Дай бог. Мне тебя жалко. Стало быть, не понимашь ты моих родительских мук. Ну, и поступай.
      Фиоза Семеновна тоже поднялась. Ходила по комнатам, колыхая розовым капотом - шел от нее запах постели и тела.
      - Умойся, - сказал Кирилл Михеич.
      Лицо у нее распускалось теперь поздним румянцем - густым и по бокам ослабевших щек. Нога же стучала легче и смелее. И где-то еще пряталось беспокойство, за глазом ли, за ртом ли, похожим на заплату стертого алого бархата, - отчего Кирилл Михеич повторил сердито и громко:
      - Умойся.
      Из своей комнаты выпрыгнула упруго Олимпиада и, махая руками под вышитым полотенцем, крикнула:
      - Надо, надо!.. День будет горячий - пятьдесят потов сойдет. Сергевна, ставь самовар!..
      И верно - день обрушился горячий и блестящий. Даже ядреные тени отливали жирными блесками - черный стеклярус...
      Самовар на столе шипел, блестел и резал глаза - словно прыгал и вот-вот разорвется - бомба золотая... Сквозь тело, в стулья, в одежду шел-впитывался жар и пот. Потное пахучее стонало дерево, кирпич и блестящий песок.
      А жизнь начиналась не такая, как всегда. Ясно это было.
      Разговоры тревожные. Тревожны неровные пятна пудры, румян и застегнутое кое-как платье.
      Хрипло - задыхаясь - ревел пароход.
      - Куда их?
      - Плывут, что ли? Уходят?
      Один только Кирилл Михеич сказал:
      - Дай-то Господи! Пущай!
      Да за ним повторила старуха-генеральша на крыльце.
      У палисадника остановилась Варвара. Заглядывая в окна, говорила намеренно громко. От этого ей было тяжело, жарко и развивались волосы на висках.
      - Братья у меня уезжают в Омск. У них отпуск кончился.
      - А раны?
      - Зажили. Только пока еще на костылях. В Петербурге большевики волнуются, - порядочным людям там быть нужно. Мама очень встревожена, говорят - по Сибирской линии забастовка... Вы не знаете?..
      Ничего Кирилл Михеич не знал. Выпил положенные четыре стакана чая, вытер лоб и подумал: "надо итти". А итти было некуда. На постройке - из окна, из палисадника видно - нет рабочих. Нет их и на казачьей площади все у парохода. Туда же верхами промчались киргизы-джатачники.
      Потоптался у плах. Зачем-то переложил одну. Подошел старик Поликарпыч, тоже помог переложить. Так всю грядку с места на место и переложили. Сели потом на плахи, и старик закурил:
      - Таки-то дела...
      - Таки, - сказал Кирилл Михеич. - Дай закурить.
      И хоть никогда не курил, - завернул. Но не понравилось, - кинул.
      Главное - пока не начиналась хлебная уборка, у киргиз и казаков лошади свободны. Из бору можно бы много привести сутулков и плах. Не привезешь - зимой переплачивай... Это главное, - потом известка, - плоты задержатся - лопнут скрепы, - глядишь сгорела. Тут тебе и нож в бок...
      И ничего ни у кого спросить нельзя. Никто не знает. Бумаги летят как снег, - засыплет буран смертельный. К Запусу как подступить? Был бы человек старый, степенный, - а то мальчишка.
      Впопыхах прибежал киргиз - работник о. Смирнова.
      - Айда... Завут, бакчи.
      И ушел по улице, махая рукавами бешмета и пряча в пыли острые носки байпак.
      Хотел не пойти Кирилл Михеич. Бакчи за церковью, а к церкви кладбищенской итти через два базара, - жар, духота, истома.
      Все же пошел.
      Лавки некоторые открыты. Как всегда гуськом, словно в траве ходят от лавки к лавке, прицениваются киргизы. Толстые ватные халаты - чапаны перетянуты ремнями, в руках плети. Киргизки в белых чувлуках и ярких фаевых кафтанах.
      Торговцы - кучками, указывают на берег. Указывай, не указывай, - ничего не поймешь. На досчатых заборах измазанные клейстером афиши, воззвания. Красногвардеец, верхом с лошади, приклеивал еще какие-то зеленые. Низ афиши приклеить трудно, - длинная, - и висла она горбом, пряча под себя подписи. А подписано было: "Василий Запус".
      Протоиерей о. Степан Смирнов сидел на кошме, а вокруг него и поодаль - люди.
      - Присаживайтесь, Кирилл Михеич. Арбузу хотите?
      - Нет.
      - Ну, дыни?
      - Тоже не хочу.
      - Удивительно. Никто не хочет.
      Учитель Отгерчи кашлянул и, взяв ломоть, сказал:
      - Позвольте...
      На что протоиерей протянул ему ножик:
      - Герой. Кушайте на здоровье. Арбуз нонче поразительный. Дыню не видал такую. А все зря.
      А на это архитектор Шмуро сказал:
      - Из Индии на континент всевозможный фрукт вывозится. А у нас - бунт и никто не хочет не только арбузов, но и винограда.
      - Угостите, - сказал Отгерчи. - Съем виноград.
      Здесь встал на колени Иван Владимирович Леонтьев. На коленях стоять ему было не удобно, и он уперся в арбуз пальцами.
      Саженях в пятидесяти из шалаша выполз старик-сторож и ударил в трещетку, отгоняя ворон от подсолнухов. В городе орал пароход; у Иртыша стреляли. Ломкие под кошмой потрескивали листья. Тыквы - желтые и огромные - медово и низко пахли. И еще клейко пах горбатый и черноликий подсолнечник.
      Леонтьев, перебирая пальцами по арбузу, как по столу, говорил:
      - Граждане! Нашему городу угрожает опасность быть захваченным большевиками. Имеются данные, что комиссар Запус, приехавший с западного фронта, имеет тайные инструкции избрать Павлодар базой организации большевицкой агитации в Киргизской степи, Монголии и Китае. Имеются также сведения, что на деньги германского правительства, отпущенные Ленину и Троцкому...
      - Сволочи!.. - крепко сказали позади Кирилла Михеича. Он обернулся и увидал сыновей генеральши Саженовой.
      - В противовес германским - вильгельмовским влияниям, имеющим целью поработить нашу родину, мы должны выставить свою национальную мощь, довести войну до победоносного конца и уничтожить силы, мешающие русскому народу. С этой целью, мы, группа граждан Павлодара, с любезного разрешения о. Степана, созвали вас, чтобы совместно выработать меры пресечения захвата власти... Нам нужно озаботиться подготовкой сил здесь, в городе, потому что в уезде, как донесено в группу Общественного Спасения, группирует вооруженные силы среди казаков и киргиз капитан Артемий Трубучев...
      - Артюшка-то!.. - крикнул отчаянно Кирилл Михеич. Посмотрел тупо на Леонтьева и, не донеся рук до головы, схватился за грудь. - Да что мне это такое!.. Сдурел он?..
      - Не прерывайте, Кирилл Михеич, - проговорил печально Леонтьев и, хлопая ладонью по арбузу, продолжал, нерешительно и растягивая слова, высказывать предложения Группы Общественного Спасения: - Захватить пароход... Арестовать Запуса - лучше всего на его квартире... Казакам разогнать красную гвардию... Командировать в Омск человека за оружием и войском... Избрать Комитет Спасения...
      Был Леонтьев сутуловат, тонок и широколиц, - словно созревший подсолнечник. Голос у него был грустный и темный: ленивый и домохозяйственный, любил он птицеводство; преподавал в сельско-хозяйственной школе геометрию, а отец у него - толстый и плотный баболюб (держал трех наложниц) имел бани.
      Рядом с ним на кошме сидел Матрен Евграфыч, пожилой усталый чиновник с почты. Шестой год влюблен он в Лариссу, дочь Пожиловой - мельничихи, и Кирилл Михеич помнил его только гуляющим под руку с Лариссой. А сейчас подумал: "чего он не женился".
      За о. Степаном, рядом с братьями Саженовыми, был еще бухгалтер из казначейства - Семенов, лысый в пикейной паре. Он был очень ласков и даже очки протирал - словно гладил кошку. Он увидал, что Кирилл Михеич смотрит на него, подполз и сказал ему на ухо:
      - Глупо я умру. Нехорошо. Чего ради влип, не знаю...
      Тут Кирилл Михеич, вспомнив что-то, сказал:
      - А по-моему, плюнуть...
      Леонтьев поднял руки над арбузом и спросил нерешительно:
      - На что плюнуть...
      Кирилл Михеич пошевелил бородку по мягкой кости и ответил смущенно:
      - Воопче. Зря, по-моему. - Он вспомнил Саженову-старуху и добавил: Вырежут...
      - Большевики?
      - Обязательно. О чем и говорят. И Артюшка зря лезет. Я ему напишу, а бабе его от квартеры откажу. Хоть и родня, а мне из-за них помирать какой план? Брось ты, Иван Владимирыч... На казаков какая надежа. Брехать любят, верно. Я с ними церква строил, знаю. Хуже киргиз.
      - Следовательно, с предложеньями группы вы не согласны.
      Кирилл Михеич вынул платок, утер щеки, высморкался и опять сунул платок:
      - Силы у вас нету...
      - Две сотни казаков хоть сейчас. Под седлом.
      - Вырежут. Впрочем, дело ваше, а меня, Иван Владимирыч избавь. Мое дело сторона...
      Протоиерей грохнул арбуз о кошму и вскочил.
      - Вот и води с таким народом дела! - закричал он пронзительно.
      Вороны метнулись от подсолнечников. Он сбавил голос:
      - Раз у тебя родственник Артемий Иваныч такой, за родину, я и думал. Не подгадит, мол, Кирилл Михеич...
      - Родственник-то он по жене... А жена... воопче.
      - Воопче, воопче!.. - закричал опять протоиерей. - Вы не воопче говорите, а за себя. Ради вас же стараются... Я думал подряды вам устроить побольше. Семнадцать церквей получили.
      - Что вы меня, отец Степан, церквами-то корите? Я их не воровать берусь, а строить. Да ну их...
      Протоиерей торопливо перекрестил его. Кирилл Михеич сплюнул и сказал тише:
      - С такими работниками сартира не выстроишь, не то что в готическом стиле. Надоели они мне все. Столько убытков несут - и я и они, Господи...
      Шмуро громко вздохнул:
      - Такой климат. Плотность населения отсутствует, значит, все плохо. Не предприимчивый.
      Кирилл Михеич погладил кадык:
      - В горле першит от крику. Плюньте, господа... Лучше б кумыса по такому времени, а? Матрен Евграфыч, верно?
      Тот устало повел губами:
      - Кумыс подкрепляет.
      Все подымались. Архитектор скатывал кошму. Леонтьев собирал корочки расколотого арбуза. Когда кошма докатилась до него, он вдруг яростно стал топтать корки по кошме. Архитектор, колыхая шлемом, хохотал.
      Леонтьев растянуто сказал:
      - Предатели вы... Артемий надеется. Письмо прислал: "При первой возможности подойду к Павлодару с казаками. Может быть, вы своими силами уберетесь". Перетрусили, убрались...
      Протоиерей подмигнул:
      - Ничего. Мы еще наладим. Не так, тогда этак... Я сегодня обедню не стал служить, проповедь отложил, а тут даже арбуз не съели... Человеки-и!..
      Кирилл Михеич спросил протоиерея:
      - Вы, батюшка, семян мне не одолжите?..
      - Каких тебе?
      - Арбузных. От этих полос, подле коих рассуждали. Крупный арбуз, и главное крепок - как по нему Иван Владимирыч бил, - хоть бы што... Мне на бакча такой, а то в Омск справляю, мнется. Арбуз для этого надо крепкий.
      Протоиерей подумал и сказал:
      - Могу.
      Кирилл Михеич счистил приставшую от кошмы шерсть и посоветовал:
      - Брось, отец. Ты в летах, ну их... Я тут почесь всю ночь просидел: программу большевицкую читал. Читал, отец, читал... Ведь я скажу тебе нет такого плана, чтоб не понял. Хоть на всю землю здание - пойму. А тут, пошто, откуда оно - никак не вникну. Туман.
      - Не читал, не интересуюсь.
      - Твое дело церковное. Может и грешно... Как ты, отец, полагаешь: скажем отымут... дома там, имущество. Надолго?
      - А я думаю, коли отымать, так и совсем отымут.
      Кирилл Михеич ухмыльнулся.
      - Не верю. Главное, пропить некому будет: на кой им это все?
      - Найдут, - шумно дыша, сказал протоиерей. - Им только взять.
      VII.
      На назьмах, подле белой уездной больницы, расстались.
      Шмуро, Кирилл Михеич и протоиерей шли вместе.
      В самом городе, как заворачивать из-за сельско-хозяйственной школы на Троицкую улицу - за углом в таратайке ждала их матушка Вера Николаевна. Лицо у ней как-то смялось, одна щека косо подрыгивала, а руки не могли удержать вожжей.
      - Куда тебя? - спросил протоиерей: - таку рань...
      И тут только заметили, что попадья в азяме, киргизском малахае и почему-то в валенках. Тряся вожжами по облучку, она взвизгнула, оглядываясь:
      - Садись...
      Протоиерей тоже оглянулся. У палисадника через загородку пегий теленок силился достать листья тополей. Розовую шею царапали плотные перекладинки и широкие глаза были недовольны.
      - Ищут!.. - еще взвизгнула попадья, вдруг выдергивая из-под облучка киргизскую купу. - Надевай.
      Протоиерей торопливо развернул купу. В пыль выпал малахай.
      Шмуро дернул Кирилла Михеича за пиджак.
      - Пошли... Наше здесь дело?.. Ну-у...
      Протоиерей, продергивая в рукава руки, бормотал:
      - Кто ищет-то? Бог с тобой...
      - Залезай, - визжала попадья. - Хочешь, чтоб зарезали? Ждать будешь?
      Она вытянула лошадь кнутом по морде. Лошадь, брыкая, меся пыль, понесла в проулок, а оттуда в степь.
      Кирилл Михеич торопливо повернул к дому. Шмуро забежал вперед и, расставляя руки, сказал:
      - Не пущу!..
      - Ок'рстись, парень. К собственному дому не пустишь.
      - Не пущу!..
      Вся одежда Шмуро была отчего-то в пыли, на шлеме торчал навоз и солома. Бритые губы провалились, а глаза были как растрепанный веник.
      - Не пущу... - задыхаясь и путаясь в слюне, бормотал он, еще шире раздвигая руки: - донесешь... Я, брат, вашего брата видал много... Провокацией заниматься?
      Кирилл Михеич отодвинул его руку. Шмуро, взвизгнув, как попадья, схватил его за полу и, приближая бритые губы к носу Кирилла Михеича, брызнул со слюной:
      - Задушу... на месте, вот... попробуй.
      Здесь Кирилл Михеич поднес к его рту кулак и сказал наставительно:
      - А это видел?
      Шагнул. Шмуро выпустил полу и, охнув, побежал в проулок. Кирилл Михеич окликнул:
      - Эй, обождь... (Он забыл его имя.) - Ладно, не пойду. Только у меня ведь жена беспокоится.
      Шмуро долго тряс его руку, потом на кулаке оправил и вычистил шлем:
      - Я, Кирилл Михеич, нервный. От переутомленья. Я могу человека убить. О жене не беспокойтесь. Мы ей записку и с киргизом. Они - вне подозрений.
      - Кто?
      - Да все... - Он косо улыбнулся на шлем. - Продавил. Где это?.. Ко мне тоже нельзя. Может меня ждут арестовать. Пойдемте, Кирилл Михеич, на площадь, к собору. Народ-то как будто туда идет...
      Из переулков, из плетеных и облепленных глиной мазанок, босиком в ситцевых пестрых рубахах сбегались на улицу мещане. Останавливались на средине и долго смотрели, как бабы, подобрав юбки и насунув на брови платок, бежали к площади.