А когда матросы с женщинами вскочили в ограду, цепь красногвардейцев рассыпалась у забора. За ворота выехал Топошин и сказал:
      - Чрез-штаб Усовета в экстренном заседаньи постановил, товарищи, когда прибудут депутаты от волисполкома, тогда судить. Значит, завтра. Сичас спать надо, каки дела-то... А мы ни ужнали...
      Мужики, напирая к воротам, размахивая кольями, загудели. Кто-то швырнул куском глины в Топошина. Старуха, просившая корову, утираясь платком, выкрикнула:
      - Девку жалко?.. Богоотступники-и!..
      Тогда, словно расколов колья, с шипом метнулась толпа. Топошин осадил лошадь:
      - Товарищи-и!..
      - Волк тебе товарищ, сволочь!..
      - За девку людей бить?..
      - Дава-ай сюды просфирню... мы ей кишки-то повыжмем. Давай!..
      - Каки там исполкомы, давай баб! Гони!..
      Красногвардейцы, вороша локтями солому, выстрелили вверх. Мужики отошли. Немного спустя на лугу загорелся стог. Мужики ходили кучками. Выли бабы.
      Через луг, махая маузером, проскакал без шапки Запус. За ним восемь матросов с карабинами. Мужики кинулись в деревню.
      Запус вызвал председателя исполкома лазарета. Застегивая гимнастерку, выбежал молоденький солдатик с перевязанной головой.
      - У нас скоро дежурство будет, - сказал он весело. - Сейчас только спим... пристали...
      Запус наклонился и, оглядываясь, сказал ему в лицо несколько слов. Мушка маузера слегка касалась щеки солдатика. Тот быстро закрестился и начал расстегивать гимнастерку:
      - Счас?.. Ночью спят ведь, товарищ комиссар.
      Маузер - оружие тяжелое. Запус улыбнулся и положил его на гриву лошади.
      - Четыре катушки выпустим, списки на небо придется представлять. Это ближе, чем Томская губерня... я, товарищ, говорю просто: через пять минут...
      Матросы и Запус поскакали к ферме. Председатель исполкома лазарета пощупал опотевшие подмышки, сплюнув, и пошел будить лазарет.
      И вот через пять минут тестообразными, сонными голосами весь лазарет запел "Марсельезу". Натягивал штаны, халаты, сморкался и пел. Два солдата подыгрывали на балалайках. Дальше лазарет сел в фуры; на углу каждого переулка останавливался.
      Пропев "Соловей, соловей, пташечка" и "Дуню", двигался к другому переулку.
      Сначала примчались мальчишки, потом бабы. Мальчишки, подпрыгивая, подпевали, свистели. Бабы шли от фермы.
      - Лечебники с ума спятили!
      - Удумали!..
      - Спать не дают...
      Старуха Власьевна грозила кулаком, обернутым в платок, ферме:
      - Долечили!..
      Фиоза Семеновна, охлапывая платье, подымая к плечам налившиеся жаром руки, нашла Запуса у сарая. Он, подпрыгивая на одной ноге, с хохотом обтирал шапкой потную лошадь. Поводя тонкими ушами, лошадь весело фыркала ему в уши.
      - Идем, Васинька, - сказала Фиоза Семеновна.
      Запус кинул шапку, схватил Фиозу Семеновну за груди и слегка ее качнул:
      - Идем.
      --------------
      Заднело совсем, когда встал Запус. Сухо и задорно пахло осенней землей. Лазоревый пар подымался от куч соломы.
      Красногвардейцы гнали лошадей к реке. Мальченка, растирая сажу по лицу, раздувал огонь под казаном.
      Топошин ковшом из ведра обливал себе широкую рыжую шею. Запус осмотрел его подбородок и сказал:
      - Усы бы тебе надо...
      - Усы?.. Нет, зачем же усы? Мне вот "техническая энциклопедия" нужна. Дела улягутся, - я в строители, техником пойду. Ты с инженерным делом знаком?
      - Инженерное дело?.. Нет, зачем же мне инженерное дело?..
      - Ладно, дразнись. Здесь вон, в какую-то деревню, летчик с фронта на побывку прилетел - это фунт!.. А то что...
      А в обед, Запус шел мимо скирдов, за селом. Вздумал закурить и услышал у скирда вздохи. Он их знал хорошо, поэтому не стал закуривать, а, подмигивая сам себе, легонько шагнул вперед. Запнулся о слегу и упал, шебурша руками по сену. Из-за скирда вышла Ира. Сморщив губы, качнула плечом и, выпрямляя лицо, сказала:
      - Пожалуйста...
      После ее Запус увидел Пимных. Тот, протянув ему горячую руку, тягуче отделяя слюну от крепких губ, посмотрел вслед Ире:
      - Конечно, дело ваше, а я бы на вашем месте, товарищ комиссар...
      Запус быстро лег на сено, расстегнув грудь под солнце. Усаживая на ноготь божью коровку, длинно и радостно потянулся:
      - Иди ты, Пимных, к чорту...
      --------------
      Тогда же, Василий Дементьев, хромой сказочник, выехал с возом навоза ко кладбищу. Скидал навоз, достал со дна телеги седло. Выпряг лошадь и, кинув телегу, верхом через степь помчался в казачьи поселки.
      Через четыре дня, зажигая заревом степь, поднялась на Сохтуй казачья лава.
      IV.
      Поликарпыч обошел всю ограду, постоял за воротами и, щупая кривыми пальцами ноющий хребет, вернулся к мастерской. Тут в тележке под'ехал к навесу Кирилл Михеич. Сюртук у него был выпачкан алой пылью кирпичей, на сапоге прилипла желтовато-синяя глина.
      - За городом дождь был, а тут, как сказать, не вижу.
      - Тут нету.
      Поликарпыч распустил супонь. Лошадь вдумчиво вытянула шею, спуская хомут.
      - Видал, Кирилл, поселковых? Они на завод поехали, стретим, грит, его там. Я про бабу, Фиезу, спрашивал...
      - В Талице она гостила...
      - И то слышал, гостила, говорят. Я про хозяйство, без бабы какое хозяйство?.. поди, так приехать должна скоро, письмо што ль ей?..
      Кирилл Михеич повел щекой. Оправил на хомуте шлею и резко сказал:
      - На пристань пойду, женску роту на фронт отправляют... В штанах, волосы обрили, а буфера-то что пушки.
      Поликарпыч сплюнул:
      - Солдаты и бритых честь-по-честью... Вояки! У нас вот в турецку войну семь лет баб не видали, а терпели. Брюхо - в коросте!..
      - Воевать хочут, ни что-нибудь, яко-бы...
      - Ну, воевать! Комиссар, Васелий тоже в уезде воюет. Грабители все пошли... Чай пить не будешь? Сынок!..
      Поликарпыч укоризненно посмотрел на сутулую спину уходившего сына, скинул свой пиджак, вытряс его с шумом:
      - Маета! Без бабы кака постель, поневоле хошь на чужих баб побежишь... Они, вишь, ко фронту за ребятишками поехали...
      Он хлопнул себе по ляжке и, тряся пыльной бороденкой, рассмеялся:
      - Поезжай, мне рази жалко!..
      Кирилл Михеич, крепко расставляя ноги, шел мимо тесовых заборов к пристани. Раньше на заборах клеились (по углам) афишки двух кинематографов "Заря" и "Одеон", а теперь - как листья осенью всех цветов
      "Голосуйте за трудовое казачество!"
      "Да здравствует Учредительное Собрание!.."
      "Выбирайте социалистов-революционеров!.."
      И еще - Комитет Общественной Безопасности об'являл о приезде чрезвычайного следователя по делу Запуса. Следователь, тощий паренек с лохматыми черными бровями, Новицкий, призывал Кирилла Михеича. Расспросил о Запусе и, краснея, показал записки Фиозы, найденные на пароходе.
      Это было неделю назад, а сегодня поселковые рассказали, как Фиоза уехала к Запусу. Казак Флегонт Пестов, дядя убитого Лифантия, грозил кулаком в землю у ног Кирилла Михеича:
      - Ты щщо думаешь: за таки дела мы помилуем? Ане, думаешь, как нас осилят, не вырежут?.. Она, может, списки составила?..
      Кирилл Михеич считал кирпичи, отмечая их в книжку, и молчал. Казаки кирпичи везли на постройку полусожженной Запусом церкви, - Кириллу Михеичу неловко было спросить о плате. Казаки стыдились и врали про Фиозу, что, уезжая, она три дня молилась, не вставая с колен.
      - Околдовал, штобы его язвило!
      У пристани - крепко притянутая стальными канатами - баржа. За ней буксирный пароходик - "Алкабек". По сходням взад и вперед толпились мещане. На берегу на огромных холмах экибастукской соли прыгали, скатываясь с визгом вниз, ребятишки. Салдаты, лузгая семячки, рядами (в пять-восемь человек) ходили вверху по яру. Один босой, в расстегнутой гимнастерке, подплясывая, цеплялся за ряды и дребезжаще кричал:
      - Чубы крути, счас баб выбирать будем!..
      Пахло от солдат острым казарменным духом. Из-за Иртыша несло осенними камышами; вода в реке немая и ровная. На носу парохода, совсем у борта, спал матрос-киргиз, крепко зажав в руке толстый, как жердь, канат.
      "Упадет", - подумал Кирилл Михеич.
      Здесь подошел Шмуро. Был он в светло-зеленом френче, усы слегка отпустил. Повыше локтя - трехцветный треугольник. Выпятив грудь, топнул ногой и, пожимая вялую ладонь Кирилла Михеича, сказал задумчиво:
      - Добровольно умирать еду... Батальон смерти, в Омск. Через неделю. Только победив империалистические стремления Германии, Россия встанет на путь прогресса...
      - Церкви, значит, строить не будете?..
      - Вернусь, тогда построим.
      Кирилл Михеич вздохнул.
      - Дай Бог. На могиле-то о. Степана чудо свершилось, - сказывают, калика исцелилась. Пошла.
      - Религиозные миазмы, а впрочем в Индии вон факиры на сорок дней в могиле без вреда закапываются... Восток! Капитана давно не видали?
      - Артюшку?
      - Уездным комиссаром назначен, из Омска. Казачий круг доверие выразил. Был у него сегодня - обрился, телеграмму читает: казаки на Сохтуй лавой...
      - Куда?.. Брешут, поди. Ленивы они...
      - Сохтуй, резиденция Запуса. Только разве фронтовики в казаках, - а то беспощадно... Заходите.
      Шмуро быстро выпрямился и пошел к генеральше Саженовой. Обернулся, протянул палец к пуговицам френча:
      - В уезде военное положение. Пароль и лозунг!.. Беспощадно...
      Кирилл Михеич посмотрел на его высоко подтянутый ремень и вяло улыбнулся: Шмуро подражал Запусу.
      Втягивая зад (потому что на него и о нем хохотали солдаты), прошла на баржу женская рота. Если смотреть кверху - видно Кириллу Михеичу, такие же, как и на яру, солдатские лица. Глаза, задавленные широкими щеками со скулами, похожими на яйца, лбы покрытые фуражками, степные загары. Рядом с девкой из заведенья хитрого азиата Бикмеджанова увидал Леночку Соснину, она в прошлом году окончила гимназию в Омске. Теперь у ней также приподнялись щеки, ушли под мясо глаза и тяжело, по-солдатски, мотались кисти рук.
      Саженовы кинули на баржу цветы.
      С тележки, часто кашляя и вытягивая челюсть, говорил прощальную речь Артюшка.
      Кирилл Михеич речи его не слушал, а пошел, где нет народа. У конторы пристани, на завалинке сидели грузчики. Один из них, очищая розовато-желтую луковицу, говорил бойко:
      - Приехал он на базар, тройка вся в пене. Шелкова рубаха, ливервер. Орет: "Не будь, грит, я Васька Запус, коли всех офицеров с казаками не перебью". Повернул тройку на всем маху и в степь опять...
      - Вот отчайной!..
      - Прямо в город!..
      Извозчик, дремавший на козлах, проснулся, яростно стегнул лошадь и язвительно сказал Кириллу Михеичу:
      - И для че врут, конь и тот злится... Шантрапа!.. Садитесь, довезу.
      Кирилл Михеич взялся было за плетеную стенку, чтоб влезть. Грузчики вдруг захохотали. Кирилл Михеич опустил руку:
      - Не надо.
      Извозчик, точно поняв что, кивнул и, хлестнув крутившегося в воздухе овода жирным и толстым кнутом, опять задремал.
      Расстегнув френч и свесив с дрожек кривые ноги, показался капитан Трубычев. Кирилл Михеич тоже расстегнул сюртук:
      - Артюш!..
      Трубычев убрал ноги и, шурша сеном, подвинулся:
      - Садитесь, рядом... Домой!
      Дрожки сильно трясло.
      - Когда это пыль улягет?
      - Да-а... - устало сказал Артюшка. - Как хозяйство идет? Подряды имеются? Мне о церквах каких-то говорили.
      - Нету нонче никаких подрядов, например, бумага одна получается. Как сказать фунтаменты провели, есть, а народ воюет. Олимпиада здорова?..
      - Скоро можно строить. Казачья лава пройдет, Запуса прогонят. Следователь сказывал, письмо Фиозы нашли в пароходе.
      Кирилл Михеич пошарил в кармане, точно ища письма. Вдруг взмахнул рукой и схватил Артюшку за коленку:
      - Ты мне, Артюш, записку, записку такую по всему уезду... чтоб пропускали везде: дескать, Кирилл Михеич Качанов по всему уезду может, понял? Я завтра отправлюсь.
      - Записка, пропуск?
      - Ну, пропуск. Мне-то что, мне только ехать.
      - Записка выдается людям, связанным с гражданскими или военными организациями.
      - Петуха знаешь?
      - Какого петуха?
      - Олимпиада петуху одному горло перекусила... А мне в уезд надо ехать, церкви строить!.. Давай записку.
      - Петух-то при чем?
      Веки Кирилла Михеича точно покрылись слюной. На лице выступила розовато-желтая кожа. Он дергал Артюшку за острое колено, и тому казалось, у него нарастает что-то на колене...
      - Какой петух?..
      - Не петух, а человека губят. Же-ену!.. Пущай я по всему уезду спокойно... церкви, скажу, осматривать. Я под законный суд привезу.
      - Зачем ее тебе? Таких - к Бикмеджанову ступай, десяток на выбор. Кто ее потрогает?..
      - Могу я осматривать свои постройки; я в губернию жаловаться поеду. Стой!
      Он выпрыгнул из дрожек и, застегивая сюртук, побежал через площадь в переулок. Киргиз-кучер посмотрел на его ноги и шлепнул пренебрежительно губами:
      - Азрак-азрак сдурел... Сопсем урус бегать ни умет. А-а!..
      Вечером, архитектор Шмуро сидел перед Кириллом Михеичем в кабинете. Шоркая широкими ступнями по крашеному полу, он вразумительно говорил:
      - Окончательно, на вашем месте я бы отказался. Я люблю говорить правду, ничего не боюсь, но головы мне своей жалко, сгодится... Хм... Так вот: я об'ясню - Трубычев вам не давал бумажку потому, что ревнует жену к Запусу, а Фиоза Семеновна при нем если, - не побежит же туда Олимпиада. Затем Олимпиада повлияла, сплетница и дура. Отпустил. Мне говорит: "Командирую с ним, не выпускайте из казачьей лавы". А что там палкой очерчено, здесь идут казаки, а здесь нет. Поедете?
      - Поеду, - сказал Кирилл Михеич.
      - Вам говорю: зря. Откажитесь. Я бы мог, конечно, несмотря на военную дисциплину - я защищать фронт еду, а не мужей, - мог бы отказаться... Он меня здесь очень легко со злости под пулю подведет...
      Он вытер потные усы и, еще пошоркав ногами, сказал обреченным голосом:
      - Поедете?..
      - Поеду, - отвечал Кирилл Михеич и попросил отдать ему пропуск по уезду.
      Шмуро вздохнул:
      - Здесь на нас, на двоих... А впрочем, возьмите.
      V.
      У тесовых ворот фермы на бревне сидел толстоногий мужик. Увидав Фиозу Семеновну, он царапнул ружьем по бревну и, тускло глядя ей в груди, сказал:
      - Нельзя пускать, сказано. Вишь - проволочны загражденья лупят... Камфорт, язви их!.. Ступай в поселок лучше.
      Лугом, вокруг фермы, трое парней вбивали в сырую землю колья. Босой матрос обматывал колья колючей проволокой.
      Фиоза Семеновна ушла.
      Горьче всего - тлел на ее заветревших (от осенних водяных ветров) пальцах мягкий желтый волос Запуса. Дальше - голубовато-желтые глаза и быстрые руки над ее телом... Горьче осенних листьев...
      И шла она к ферме не за милостью - городские ботинки осели в грязь, надо ботинки; от жестких и бурых как жнивье ветров - шубу.
      А по жнивью, пугая волков, одетый в крестьянский армяк и круглую татарскую шапку, скакал куда-то и не мог ускакать Васька Запус. Как татарские шапки на лугах - стога, скачут в осенних ветрах, треплют волосом и не могут ускакать. Лугами - окопы, мужичьи заставы. Из степей желтым огнем идет казачья лава.
      Плакала Фиоза Семеновна.
      Четвертый раз говорил ей толстоногий мужик Филька, - в ферму не велено пускать. Неделю не под'езжал к полисаднику Запус. Дни над стогами мокрые ветряные сети, птицы летят выше туч.
      Сидеть бы в городе Павлодаре, смотреть Кирилл Михеича. Печи широкие корабли, хлеба белые; от печей и хлебов сытый пар.
      Не надо!
      --------------
      Просфирня укоряла Иру: поселком говорят, не блюдет себя. Ира упрямо чертила подбородком. Остры девичьи груди, как подбородок. Фиоза Семеновна, проходя в горницу, подумала - "грех... надо в город" и спросила:
      - Урожай какой нынче?
      Просфирня скупо улыбнулась и ответила:
      - Едва ли вы в город проедете... Заставы кругом, не выпустят. Пройдут казаки, тогда можно.
      - Убьют!
      - Ну, может и не убьют, может простят... Не пускает он вас? Другую, поди, подобрал - до баб яруч. Муж, поди, простит... Не девка... Это девке раз'езды как простить, а баба выдержит. Непременно выдержит.
      Просфирня стала опять говорить дочери.
      Мимо окон, наматывая на колесья теплую пахучую грязь, прошел обоз. Хлопая бичем и поддерживая сползавшие с плеч винтовки, скользнули за обозом пять мужиков.
      Просфирня расставила руки, точно пряча кого под них:
      - Добровольцы... Сколь их погибши. Что их манит, а? Дикой народ, бежит: с одной войны на другую, ни один гриб-то?..
      Треснул перекатисто лугом пулемет. В деревне закричали пронзительно должно быть бабы. Просфирня кинулась к чашкам, к самовару. Ира сказала лениво:
      - Учатся. Казаки после завтра придут. Испу-угались.
      - Ты откуда знаешь?
      - Пимных, Никола, сказывал.
      Фиоза Семеновна обошла горницу. В простенке, между гераней, тусклое зеркало. Взяло оно кусок груди, руку в цветной пахучей кофте, лицу же в нем показаться страшно.
      - Солдатское есть? - спросила тоскливо Фиоза Семеновна.
      Просфирня, охая и для чего-то придерживаясь стены, вошла в горницу. Долго смотрела на желтый крашеный пол.
      - Какое солдатское?
      - Белье там, сапоги, шинель. У всех теперь солдатское есть.
      - Об нас спрашиваете, Фиоза Семеновна?
      И, вдруг хлопнув ладонь о ладонь, просфирня быстро зашарилась по углам:
      - Есть, как же солдатскому не быть?.. от сына осталось... сичас солдатского найдем... как же... Ира, ищи!..
      - Ищи, сама хочешь так. Что я тебе барахлом торговать?
      Выкидывая на скамейку широкие, серого сукна, штаны, просфирня хитро ухмыльнулась:
      - К мужу под солдатской амуницией пробраться хочешь?
      - К мужу, - вяло ответила Фиоза Семеновна: - шинель коли найдется, куплю.
      - Все найдется. Ты думаешь, солдат легче пропускают?
      - Легче.
      - Ну, дай бог. И то, скажешь, с германского фронта ушел: нонче много идет человека, как гриба в дождь.
      Штаны пришлись в пору: ноги лежали в них большими солдатскими кусками. Ворот рубахи расширили, а шинель - узка, тело из-под нее выплывало бабьим. Отпороли хлястик, затянули живот мягким ремнем - вышло.
      - Хоть на германску войну итти.
      Фиоза Семеновна ощупала руки и, спустив рукава шинели до ногтей, тихо сказала:
      - Режь.
      - Чего еще?
      - Волос режь, на-голо.
      И, дрогнув пальцами, взвизгнула:
      - Да, ну-у!..
      И, так же тонко взвигнув, вдруг заплакала Ира.
      Просфирня собрала лицо в строгость, перекрестилась и, махнув ножницами, строго сказала:
      - Кирилл Михеичу поклонитесь, забыл нас. Подряды, сказывают, у него об'явились огромадные. Держжись!..
      Приподняв смуглую прядь волос, просфирня проворно лязгнула ножницами. Прядь, вихляясь, как перо, скользнула к подолу платья. Просфирня притопнула ее ногой.
      Провожали Фиозу Семеновну до ворот. Ноги у ней в большом и теплом сапоге непривычно тлели - словно вся земля нога. От шинели пахло сухими вениками, а голова будто обожженная - и жар, и легость.
      Растворяя калитку, просфирня повторила:
      - Кланяйтесь Кирилл Михеичу. Вещи ваши я сохраню.
      - Не надо.
      В кармане шинели пальцы нащупали твердые, как гальки, хлебные крошки, сломанную спичку и стальное перышко. Фиоза Семеновна торопливо достала перышко и передала просфирне. Тогда просфирня заплакала и, поджав губы (чтобы не выпачкать слюной), стала целоваться.
      А за селом, где налево от деревянного моста, дорога свертывала к городу, Фиоза Семеновна, не взглянув туда, повернула к ферме.
      Толстоногий мужик все еще сидел на бревнах, только как-будто был в другой шапке.
      - Сирянок нету закурить? - спросил он.
      Фиоза Семеновна молча прошла мимо.
      В сарае, где раньше стояли сельско-хозяйственные машины, за столом, покрытым одеялом, сидел Запус. Подтянув колено к подбородку и часто стукая ребром ладони о стол, он выкрикивал со смехом:
      - Кто еще не вписался?.. Кому голов не жалко, а-а?.. Головы, все? Последний день, а то без записи умирать придется, товарищщи!..
      Небритое его лицо золотилось, а голос как-будто осип. Так, когда солома летит с воза, такой шорох в голосе.
      Защищая локтями грудь, Фиоза Семеновна шла через толпу. В новой одежде, по-новому остро входили в тело кислые мужские запахи. А может быть, это потому: казалось, схватят сейчас и стиснут груди.
      С каждым шагом - резче по столу ладонь Запуса:
      - Кто еще?
      Увидал рядом со своей ладонью рукав шинели Фиозы Семеновны. Щелкнул пальцем - секретарю, вытянул руки, спросил торопливо:
      - Еще?.. Имя как? Еще один! Товарищи!.. Тише!
      - К порядку, курва! - крикнул кто-то басом. - А ишшо Учредительно, гришь, ни надо...
      Фиоза Семеновна опять схватила в кармане хлебные крошки, хотела откинуть с пальцев непомерно длинный рукав шинели и заплакала.
      Запус мотнул головой, колено его ударило в чернильницу, а рука щупала козырек фуражки Фиозы Семеновны. Высокий матрос - секретарь, охватив стол руками, хохотал, а мужики шли к выходу. Запус отшвырнул фуражку и сказал секретарю:
      - Фуражку новую выдать и... сапоги.
      Хлопнул ладонью о стол и сказал:
      - В нестроевую часть назначу! Приказ есть - женщинам нельзя... а, если нам блины испечешь, а?
      Еще раз оглядел Фиозу Семеновну:
      - Нет, в платье лучше. Собирай, Семен, бумаги, штемпеля, - блины печь. Постриглась!
      VI.
      Под утро матрос, секретарь, Топошин кулаком в дверь разбудил Запуса. Сморкаясь и протирая глаза, сказал:
      - Вечно выспаться не дают. Арестованных там привезли.
      - Сколько?
      - Двое. Из города ехали, говорят жену ищат. У кордона, на елани поймали. Оружья нет. Одного-то знаю - подрядчик, а другой, грит, архитектор. Церкви какие-то строят, ничего не поймешь. Какие теперь церкви? Насчет казачьей лавы бы их давнуть, знают куда хочешь. Возможные казачьи шпионы и вообще чикнуть их...
      - Подумают, из-за жены. Допросить. В сарай. Зря нельзя.
      Запус вернулся в комнату. Заголив одеяло и тонко дыша усталым телом, спала Фиоза Семеновна. Щеки у ней загорели и затвердели; крутым обвалом выходили пахучие бедра.
      - Весело! - навертывая портянки, сказал Запус.
      И опять, как вчера, резко стуча по столу ребром ладони, одной рукой завертывая папироску, спрашивал:
      - Подрядчик Качанов? Архитектор Шмуро?
      Шмуро не хотел вытягиваться, но вытянулся и по-солдатски быстро ответил:
      - Так точно.
      И тыкаясь в зубы отвердевшим языком, Шмуро (стараясь не употреблять иностранных слов) рассказывал о восстании в городе.
      - Мобилизовали, - сказал он тихо, - я не при чем. Мне и руку прострелили, а какой я вояка?
      Сюртук под мышками Кирилл Михеича лопнул, торчала грязная вата. Разряжая бородку пальцами, он отодвинул Шмуро и, устало глядя в рот Запуса, спросил:
      - Жена моя у тебя? Фиеза?
      Запус поднял ладонь и через нее взглянул на свет. Плыла розовая (в пальцах) кровь и большой палец пахнул женщиной. Он улыбнулся:
      - А вы, Качанов, в восстаньи участвовали?
      Кирилл Михеич упрямо повел головой:
      - Здесь жена-то или нету?..
      Шмуро тоскливо вытянулся и быстро заговорил:
      - Артемий Трубычев назначен комендантом города. Организован из представителей казачьего круга Комитет Действия; про вас ходят самые противоречивые и необыкновенные слухи; мы же решили уйти в мирную жизнь, дабы...
      - Нету, значит? - глядя в пол, сказал Кирилл Михеич.
      Запус закурил папироску, погладил колено и указал конвойным:
      - Можно увести. Казаки будут близко - расстреляем. Посадить их в сарай, к речке.
      Солдат-конвойный зацепил в дверях полу шинели о гвоздь. Стукая винтовкой, с руганью отцепил сукно. Запус наблюдал его, а когда конвойный ушел, потянулся и зевнул:
      - Я на сеновал, Семен, спать пойду. У меня баба там лежит, разбуди. Зовут ее Савицкая, она у нас добровольцем. Скажи - пусть оденется, возьмет винтовку и караулит.
      - Мужа?
      - Обоих. А этот караул ты сними.
      Матрос Топошин сплюнул, вытер узкие губы и широко, точно нарочно, расставляя ноги, пошел:
      - Ладно.
      Обернулся, дернул по плечу рукой, точно срывая погон:
      - Это для чего?
      - Песенку знаешь: "милосердия двери отверзи ми"?..
      - А потом?
      - Маленький я в церкви прислужничал, попу кадило подавал. Вино любил пить церковное и в алтаре курил в форточку. Запомнил. Песенку.
      - Ишь...
      Матрос Топошин вышел в ограду, махнул пальцем верховым и, стукая пальцем в луку седла, сказал тихо:
      - Туда к речке, в тополя валяйте. Как трое из сараев пойдут, бей на смерть.
      Корявый мужиченко поддернул стремя и пискнул:
      - Которого?
      - Видать которы бегут, амбиция. Своих, что ли?
      - Своих мы против.
      В сарайчике на бочке сидели Шмуро и Кирилл Михеич. Скрестив ноги и часто вздрагивая ляжками, Шмуро крестился мелкими, как пуговка, крестиками. Губы у него высохли, не хватало слюны и в ушах несмолкаемо звенело:
      - Господи помилу... господи помилу... господ поми...
      Иногда потная рука ложилась близко от подрядчика и он отодвигался на краешек.
      - Барахло-то наше поделют? - спросил Кирилл Михеич. - Все ведь теперь обще. А я белья набрал и для Фиезы шелково платье.
      Шмуро стал покачиваться всем туловищем. Бочка затрещала. Кирилл Михеич тронул его за плечо:
      - Слышь, англичанка! Сломашь.
      Шмуро вскочил и, вихляя коленками, отбежал в угол. Здесь рухнул на какие-то доски и заерзал:
      - Госпоми... госпоми... госпо...
      В сарайчике солоновато пахло рыбой. Голубоватые холодные тени, как пауки. В пиджаке было холодно. Кирилл Михеич нашел какую-то рваную кошму и накрылся.
      У дверей женский сонный голос спросил:
      - Не сходить?..
      Другой, тверже:
      - Полезут, лупи штыком в морду. Буржуи, одно! Буфера-то чисто колеса, у-ух... нарастила! Мамонька, ишо дерется!
      Сбросил, потом опять надернул кошму Кирилл Михеич. Робея, ногой подтоптал под себя слизкую глину сарайчика, - подошел к двери. С ружьем, в солдатской фуражке и шинели, она, Фиоза. Отвердели степным загаром щеки и вспухли приподнятые кверху веки.
      Наклонившись, щупая пальцем щель, сказал Кирилл Михеич:
      - Фиеза! Жена!..
      Законным, извечным испугом вздрогнула она. Так и надо. Оттого и быть радости.
      - Твое здесь дело, Фиеза?
      Неумело отвела ногу в желтом солдатском сапоге; повернула ружье, как поворачивала ухватом, и неожиданно жалобно сказала:
      - Сиди, Кирилл Михеич... сиди... убью! Не вылазь лучше.
      И еще жалобнее:
      - Владычица, богородица!.. Сиди лучше.
      Ему ли не знать закона и богородицыных вздохов? На это есть другой, мужичий седой оклик:
      - Фиеза, изобью! Отворяй, курва. Я из-за тебя всю степь до бора проехал; убьют, может, из-за тебя... Васька-то твой, может, с'ест меня, измотает живьем, а ты чем занимаешься!? Поселок Лебяжий попалили, ни скота, ни людей...
      - Не лезь, Кирилл Михеич, не лезь лучше...
      И, хряпая досками, предсмертно молился Шмуро:
      - Господи поми... господи по... господи поми...
      Потом тише, так, как говорил когда-нибудь в кровати о пермской любви, о теплых перинах, широких, как степь, хлебах, о сухой ласке, сухими мужичьими словами:
      - Опять ведь все так, Фиезушка, я тебе все прощу... никто ничего не знат, ездила в поселок и - только. Ничего не водилась, спальню окрасим... Артюшка уехал, никого, всем домом наше хождение... Комиссар-то, думашь, тобой дорожит, так, мясо, потреться и - будет. Он и караул-то этот снял, тебя поставил - бежите, дескать; куда мне вас... Фиезушка!
      Припадочным, тягучим криком надорвалась:
      - Бежите-е?.. Врешь! Врешь!..
      Штыком замок - на землю. Замок на земле, как тряпка. Хряснул неловко затвор. Кирилл Михеич в угол, черная смоляная дудка дрожит на сажень от груди.
      - Фиезушка-а...
      Обводя тело штыком, кричала:
      - Пиши... пиши сейчас... подписку пиши... развод пиши... развожусь... Ты, сволочь!
      Мягко стукнул приклад в Шмуро. Архитектор вскочил, сел на бочку и, запыхаясь, спросил:
      - Вам что угодно?
      На него тоже дуло. Под дулом вынул Шмуро блок-нот и, наматывая рассыпающиеся буквы, написал химическим карандашом:
      "Развод. Я, нижеподписавшийся, крестьянин Пермской губернии, Красноуфимского уезда, села Морева, той же волости, Кирилл Михеич Качанов"...
      --------------
      В это время Васька Запус брился перед обломком зеркала. Секретарь, матрос Топошин, вытянув длинные ноги, плевками сгонял мух со стены. Мухи были вялые, осенние, и секретарю было скучно.
      - Параллелограм... - сказал Запус: - ромб... равенство треугольников... Все на войне вышибло. Чемоданы тяжелей ваших вятских коров, Семен?
      - Тяжелей.
      - Пожалуй, тяжелей. Все придется сначала учить. Параллелограм... ромб... И насчет смерти: убивать имеем право или нет? И насчет жизни...
      - Насчет жизни - ерунда.
      - Пожалуй, ерунда.
      Топошин пальцем оттянул задымленный табаком ус. В ноздрю понесло табаком. Матрос жирно, точно из ведра, сплюнул:
      - Табаку бы где-нибудь хорошего достать.
      VII.
      Все утро, похрустывая замерзшими беловатыми комьями грязи, бродил старикашка у дверей, у набросанных подле амбара досок. Дергал гвозди.
      Спина у Кирилла Михеича ныла. Шмуро от холода накрылся доской, и доска на нем вздрагивала. Шмуро быстро говорил:
      - Сена им жалко, могли бы и бросить.
      - Гвозди дергат, - сказал тоскливо Кирилл Михеич.
      - Кто?
      - Сторож.
      Шмуро скинул доску на землю, вскочил и топая каблуками по доске, закричал:
      - Я в Областную Думу! Я в Омский Революционный комитет! К чорту, угнетатели, грабители, воры! Ясно! Я свободный гражданин, я всегда против царского правительства... Это что же такое...
      - Там разбирайся.
      Старик-сторож постукивал молотком. Кирилл Михеич посмотрел в щель: