- Большое достоинство русского народа перед западом, это, по общему выводу, - добродушие, отзывчивость и какая-то бешеная отвага. В то время, как запад - например, англичанин - холоден, методичен и расчетлив... Или, например, колокольный звон - широкая, добродушная и веселая музыка, проникшая во все уголки нашего отечества... Сколько в германскую войну русские понесли убитыми, а запад?.. Гражданин Качанов!..
      - У меня жены нету, - сказал Кирилл Михеич.
      Варвара погрозила мизинцем и, распуская палевый зонтик, сказала капризно:
      - Возьмите меня, Шмуро, здоровой рукой... А вы, Кирилл Михеич, маму.
      Маму Кирилл Михеич под руку не взял, а пойти пошел.
      - Совсем взяли? - спросил он. - Всех? А ежели у них где-нибудь на чердаке пулемет спрятан?..
      Шмуро обернулся, поднял остатки сбритых бровей и сказал через губу, точно сплевывая:
      - Культура истинная была всегда у аристократии. Песком итти, Варя, не трудно? Извозчики разбежались...
      --------------
      Горчишников отбежал к пароходной трубе и никак не мог отстегнуть пуговку револьверного чехла. Карауливший арестованных, Шабага схватил его за плечи и с плачем закричал:
      - Дяденька, не надо! Пожалуста, не надо.
      Вырывая руку, Горчишников ругался и просил:
      - Не замай, пусти, чорт!.. Все равно убьют.
      Красногвардейцы столпились вокруг них. Безучастно глядели на борьбу и, вздрагивая, отворачивались от топота скакавших к берегу казаков. Шабага, отнимая револьвер, крикнул в толпу:
      - Застрелиться, нас перебьют. Пущай хоть один.
      Толпа, словно нехотя, прогудела:
      - Пострадай... Немножко ведь... Авось простят. Пострадай.
      - Брось ты их, Емеля, - сказал подымавшийся по трапу Заботин. - И то немного подождать. За милую душу укокошат.
      Горчишников выпустил руку:
      - Ладно. Напиться бы... как с похмелья.
      С берега крикнули:
      - Давай сходни!
      --------------
      Всплывали над крестным ходом хоругви.
      Итти далеко, за город. Вязли ноги в песке. Иконы - как чугунные, но руки несущих тверды яростью. Как ножи блестят иконы, несказанной жутью темнеют лики несущих. Колокольный звон церковный, пасхальный, радостный.
      А как вышли за город к мельницам, панихидный, тягучий, синий и тусклый опустился, колыхая хоругви, колокольный звон... И вместо радостных воскресных кликов, тропарь мученику Степану запели.
      --------------
      Двумя рядами по сходням - казаки. По берегу, без малахаев, с деревянными пиками, киргизы. Мокрой овчиной пахнет. С парохода влажно - мукой и дымом. На верхней палубе капитан один среди очищенной от мешков палубы. Он пароход довел до пристани. Он грузен и спокоен.
      У сходен на иноходце - Артюшка. Редок, как осенний лес, ус. Редок и череп.
      Кричит, как полком командует:
      - Выноси!
      Прошли в пароход больничные санитары.
      Кирилл Михеич, крестясь и ныряя сердцем, толкался у чьей-то лошади и через головы толпы пытался рассмотреть - что в пароходе. А там мука, ходят люди по муке, как по снегу, сами белые и на белых носилках выносят алые и серые куски мяса.
      Зашипело по толпе, качнуло хоругвями:
      - Отец Степан...
      Визжа, билась в чьих-то руках попадья. Три женщины бились и ревели, прапорщик Беленький был холост.
      - Мятлев!..
      - Матрен Евграфыч, родной!..
      Мясо несут на носилках, мясо. Целовали испачканные мукой куски расстрелянного мяса. Плакали. Окружили иконами, хоругвями, понесли. Отошли сажен пятнадцать. Остановились.
      Тогда из трюма повели арестованных красногвардейцев. Впереди Чрезв. Тройка - Емельян Горчишников, Гришка Заботин и Трофим Круця. А за ними, по-трое в ряд, остальные. Один остался на пароходе грузный и спокойный капитан.
      Гришка шел первый, немножко прихрамывая, и чувствовал, как мелкой волнистой дрожью исходил Горчишников и остальные позади. И конвой, молчаливо пиками оттеснявший толпу.
      Артюшка пропускал их мимо себя и черешком плети считал:
      - Раз. Два. Три. Четыре. Восемь. Одиннадцать...
      Пересчитав всех, достал коричневую книжечку. Записал:
      - Сто восемь. Пошел.
      Но толпа молчаливо и потно напирала на конвой.
      - Давят, ваш-благородье, - сказал один казак.
      - Отступись! - крикнул Артюшка.
      Кирилл Михеич подался вперед и вдруг почему-то тихо охнул. Толпа тоже охнула и подступила ближе. Артюшка, раздвигая лошадью потные, цеплявые тела, подскакал к иконам и спросил:
      - Почему стоят?
      Бледноволосый батюшка, трясущимися руками оправляя епитрахиль, тоненько сказал:
      - Сейчас.
      Седая женщина с обнажившейся сухой грудью вырвалась из рук державших, оттолкнула казака и, подскочив к Заботину, схватила его за щеку. Гришка тоненько ахнул и, махнув левшой, ударил женщину между глаз.
      Казаки гикнули, расступились. Неожиданно в толпе сухо хряснули колья. Какой-то красногвардеец крикнул: "Васька-а!". Крикнул и осел под ногами. В лицо, в губы брызгала кровь, текла по одежде на песок. Пыль, омоченная кровью, сыро запахла. Седенький причетник бил фонарем. Какая-то старуха вырвала из фонаря сломанное стекло и норовила попасть стеклом в глаз. Ей не удавалось и она просила "дайте, разок, разок"...
      Помнил Кирилл Михеич спокойную лошадь Артюшки, откинутые в сторону иконы, хоругви, прислоненные к забору, растерянных и бледных священников. Потом под ноги попал кусок мяса с волосами, прилип к каблуку и не мог отпасть. Варвара мелькала в толпе, тоже топтала что-то. Визжало и хрипело: "Православные!.. Родные!.. Да... не знали"...
      Прыгали на трупы каблуками, стараясь угодить в грудь, хрястали непривычным мягким звуком кости. Красногвардеец с переломленным хребтом просил его добить, подскочила опрятно одетая женщина и, задрав подол, села ему на лицо. Красногвардейцев в толпе узнавали по залитым кровью лицам. Устав бить, передавали их в другие руки. Метался один с вырванными глазами, пока казак колом не раздробил ему череп.
      Артюшка поодаль, отвернувшись, смотрел на Иртыш. Лошадь, натягивая уздечку, пыталась достать с земли клок травы.
      Когда на земле валялись куски раздробленного, искрошенного и затоптанного в песок, мяса - глубоко вздыхая, люди подняли иконы и понесли.
      XV.
      Нашел Кирилл Михеич - в ящичке письменном завалилась - монетку счастьеносицу - под буквой "П" - "I".
      Думал: были времена настоящие, человек жил спокойно. Ишь, и монета то у него - солдатский котелок сделать можно. Широка и крепка. Жену, Фиозу Семеновну, вспомнил, - какими ветрами опахивает ее тело?
      Борода - от беспокойств что ли - выросла как дурная трава, - ни красоты, ни гладости. Побрить надо. Уровнять...
      А где-то позади, сминалось в душе лицо Фиозы Семеновны, - тело ее сосало жилы мужицкие. Томителен и зовущ дух женщины, неотгончив. Чье-то всплывало податливое и широкое мясо, - азиатского дома-ли... еще кого-ли... не все-ли равно кого - можно мять и втискивать себя... Не все-ли равно?
      Горячим скользким пальцем сунул в боковой кармашек жилета монетку Павла-царя, слышит: шаг косой по крыльцу.
      Выглянул в окно. Артюшка в зеленом мундире. Погон фронтовой - ленточка, без парчи. Скулы остро-косы, как и глаза. Глаза - как туркменская сабля.
      Вошел, пальцами где-то у кисти Кирилла Михеича слегка тронул:
      - Здорово.
      Глядели они один другому в брови - пермская бровь, голубоватая; степной волос - как аркан черен и шершав. Надо им будто сказать, а что - не знают... А может и знают, а не говорят.
      Прошел Артюшка в залу. Стол под белой скатертью, - отвернулся от стола.
      - Олимпиада здесь? - спросил как-будто лениво.
      - Куды ей? Здесь.
      - Спит?
      - Я почем знаю. Ну, что нового?
      Опять так же лениво, Артюшка ответил:
      - Все хорошо. Я пойду к Олимпиаде.
      - Иди.
      Сел снова за письменный стол Кирилл Михеич, в окно на постройку смотрит. Поликарпыч прошел. Кирилл Михеич крикнул ему в окно!
      - Ворота закрой. Вечно этот Артюшка полоротит.
      Вспомнил вдруг - капитан Артемий Трубычев и на тебе - Артюшка. Как блинчик. Надо по другому именовать. Хотя бы Артемий. И про Фиозу забыл спросить.
      В Олимпиадиной комнате с деревянным стуком уронили что-то. Вдруг громко с болью вскричала Олимпиада. Еще. Бросился Кирилл Михеич, отдернул дверь.
      Прижав коленом к кровати волосы Олимпиады, Артюшка, чуть раскрыв рот, бил ее кнутом. Увидав Кирилла Михеича, выпустил и, выдыхая с силой, сказал:
      - Одевайся. В гостиницу переезжаем. Будет в этом бардаке-то.
      - То-есть как так в бардаке? - спросил Кирилл Михеич. - Я твоей бабой торговал? Оба вы много стоите.
      - Поговори у меня.
      - Не больно. Поговорить можем. Что ты - фрукт такой?
      И, глядя вслед таратайке, сказал:
      - Ну, и слава богу, развязался. Чолын-босын!..
      Вечером он был в гостях у генеральши Саженовой. Пили кумыс и тяжелое крестьянское пиво. Яков Саженов несчетный раз повторял, как брали "Андрея Первозванного". Лариса и Зоя Пожиловы охали и перешептывались. Кирилл Михеич лежал на кошме и говорил архитектору Шмуро:
      - Однако вы человек героинский и в отношении прочих достоинств. Про жену мою не слыхали? Говорят, спалил Запус Лебяжье. Стоит мне туда с'ездить?
      - Стоит.
      - Поеду. Кабы мне сюды жену свою. Веселая и обходительная женщина. Большевиков не ловите?
      - На это милицыя есть.
      - Теперь ежели нам на той неделе начать семнадцать строек, фундаменты до дождей, я думаю, подведем.
      - Об этом завтра.
      - Ну, завтра, так завтра. Я люблю, чтоб у меня мозги всегда копошились. Я тебе аникдот про одну солдатку расскажу...
      - Сейчас дело было?
      - Ну, сейчас? Сейчас каки аникдоты. Сейчас больше спиктакли и дикорации. Об'ем!..
      Варвара в коротеньком платьице, ярко вихляя материей, плясала на кошме. Вскочил учитель Отчерчи и быстро повел толстыми ногами.
      Плясал и Кирилл Михеич русскую.
      Генеральша басом приглашала к столу. Ели крупно.
      Утром, росы обсыхали долго. Влага мягкая и томящая толкалась в сердце. Мокрые тени, как сонные птицы, подымались с земли.
      Кирилл Михеич достал семнадцать планов, стал расправлять их по столу и вдруг на обороте - написано карандашом. Почерк мелкий как песок. Натянул очки, поглядел: инструкция охране парохода "Андрей Первозванный". Подписано широко, толчками какими-то - "Василий Запус".
      Конец первой части.
      Книга вторая. Комиссар Васька Запус.
      (Продолжение.)
      I.
      Идя обратно, - с озера, - у пашен, где крупное и твердое жнивье, Запус увидал волка. Скосив на-бок голову, волк подбористой рысью пробежал совсем близко. Запус заметил - в хвосте репейники, а один бок в рыжей глине.
      Запус (так: "репейники, вцепилось, круглое, пуля, убить") дернул руку к пуговице кобуры. Волк сделал высокий и большой, словно через телегу, прыжок. Запус тоже подпрыгнул, стукнул каблуками и закричал:
      - Ау-ау-ау!..
      И дальше, всю дорогу до сеней просфирни, Запус смеялся над растерянным волчьим хвостом:
      - Как тряпица!.. Во-о-олк... Во-о-оет!.. Ко-оро-ова!.. Корова, а не волк, черти! Ха-а-а!.. Тьфу!
      Напротив сеней, подле воды, в боте (долбленой лодке) сидел Коля Пимных. Голова у Пимных маленькая, как бородавка, а удилище в руке висело, как плеть. В садке неподвижно лежали золотисто-брюхие караси, покрытые кровавыми полосами - точно исхлестанные.
      Запус остановился у бота и, глядя через плечи Пимных, спросил:
      - Просфирня дома?..
      Голос Пимных был гулкий, но какой-то гнилой.
      - Мое какое дело? Ступай, узнаешь. Это ты с матросами-то приехал? Оку-урок! Землю когда мужикам делить будешь, мне озеро в рыбалку вечную отдай.
      - Рыбачишь?..
      Пимных встречал Запуса каждый день. Ночами приходил к ферме, где стоял отряд. Со стога, против фермы, долго с пискливым хохотом глядел на костры. А в деревне, встречая Запуса, задавал чужие вопросы.
      - Карась удочку берет, когда шипишка в цвету, знай. Карася счас ловят сетью али саком, можно ветшей. Ты не здешний?..
      - Удочку зачем тебе?
      - Это не удочка, а удилище. Только леска для отвода прицеплена, дескать, хожу на рыбалку. Бывает, что отнимают, скажут, буржуй.
      - Отымут?.. Кто?
      - Все твои, дизентеры. Ты им когда земли нарежешь? Пущай они осядут, не мешают. Сам-то какой губернии? Я все губернии знаю - Полтавскую, Рязанскую, Вобласть царя Донского - атамана Платова... В вашей губернии как баб боем берут...
      Он вдруг широко блеснул белками глаз, пискливо засмеялся:
      - В каждой губернии на бабу свой червяк, как на рыбу. - Где бьют, где щекочут.
      Запус повернулся к просфирниным сеням. Пимных, густо сплевывая в воду, бормотал поверья о бабах. Руки у него липко щелкали, точно ощупывая чье-то потное тело, голос облеплен слюной. Запус обернулся: губы у Пимных были жилистые, крепкие, как молодая веревка.
      - Ты, Васелий, к просфирне зачем?..
      - В армии тебе надо служить, а не лодырничать.
      Пимных прикрыл губы ладонью - нос у него длинный и тонкий, точно палец. Ладонь - в тине, да и весь он из какой-то далекой и неживой тины. Гнилой гноистый голос:
      - Грыжа с рожденья двадцать пять лет идет. Кабы не грыжа, гонялись бы за мной казаки, как за тобой, никаких... А я по бабам пошел, это легче.
      В этих низеньких, с полом, проскобленным до-желта, комнатках, надо бы ходить медленно, чинно и глубоко кланяясь. Подоконники - сплошь горшки с цветами: герань, фуксия, малиновый кюшон. Плетеные стулья и половики-дорожки плетеные, цветного тряпья.
      Просфирня - Елена Алексеевна и дочь у ней - Ира, Ирина Яковлевна. Брови у них густые, черные, поповские и голос молочный, белый. Этим молочным голосом говорила Ира в веснущатое лицо Запуса:
      - С медом кушайте.
      Запус весело водил ладонью по теплому блюдечку:
      - Благодарствую.
      Дальше Елена Алексеевна, почему-то строго глядя на дочь, спросила: "долго ли продолжится междоусобица?". Запус ответил, что долго. Елена Алексеевна хотела спросить об'яснений, а потом, будто невзначай, - про сына Марка. Но смолчала. Запус тоже молчал, хоть и лежала у него в кармане френча маленькая бумажка о Марке и о другом.
      Сказал же про волка и Пимных.
      - Никола-то? - жалобно протянула Елена Алексеевна, - какой он ловец, он все насчет чужого больше... Только слова он такие нашел, что прощают ему за них. Один, ведь, он...
      - Какие слова?..
      Тогда Елена Алексеевна достала из ящика толстую книгу рукописного дела с раскрашенными рисунками. Запус, чуть касаясь плеча Иры, наклонился над книгой:
      - Апокалипсис, - сказала Ира, слабо улыбаясь, - из скитов. Двести лет назад писан. Здесь все об'яснено, даже нонешнее...
      Елена Алексеевна рассказывала про узенькие рисуночки: желтые огни, похожие на пальмы; архистратигов, разрезающих дома и землю, как ножом булки. Запусу понравилось - розоватая краска рисунков похожа на кожу этих женщин. Он пощупал краску пальцем - атласистая и теплая.
      Ира взглянула на его волосы, улыбнулась и быстро, так что мелькнули из-под оборки крепкие босые икры, выбежала. Просфирня утерла слезы, проговорив жалобно:
      - Теперь так не умеют.
      Запусу стало скучно смотреть рисунки. Он поиграл с котенком кистью скатерти, огляделся, согнал мух с меда. Торопливо пожав руку просфирне, выбежал.
      Елена Алексеевна выглянула на него в окно. Плаксиво крикнула дочери в сени:
      - Убирай чашки, расселась!.. Мука мне с вами - зачем его дьявол притащил к нам? Ты что ли с ним думаешь?
      - Нужен он мне.
      В широкой ограде фермы Павлодарской сельско-хозяйственной школы жили матросы и красногвардейцы, бежавшие от казачьих поселков. Посредине ограды, мальчишка в дабовых штанах и учительской фуражке варил в огромном котле-казане баранину.
      На плоской саманной крыше, между трех пулеметов, спали в повалку красногвардейцы. Матрос Егорко Топошин сидел на краю крыши, свесив ноги, - медленно доставал из кармана штанов просо. С ладони сыпал его в дуло револьвера, а из револьвера, махнув, рассыпал просто по песку.
      Мальчишка у казана радостно взвизгивал, указывая на кур:
      - А-а-ах, ки-икимо-ора-а!..
      Матрос взглянул на Запуса и, вытирая рукавом потные уши, протяжно сказал:
      - Военное курье будет, пороху нажрется. Мы их вместо почтовых голубей... Отобрал?
      - Нет.
      Матрос протянул низко и недовольно:
      - Ну-у-у?..
      Хлопнул себя по ляжке и тяжело спрыгнул. Мягко треща крыльями, разбежались по двору курицы. Мальчишка, подкинув дров, подбежал к матросу и, запрокинув голову, радостно глядел ему в подбородок.
      - Пошто?
      - Жалко, - поднимаясь на одной ноге, сказал Запус.
      Матрос укоризненно посмотрел на его ногу.
      - Ну-у-у!.. Врешь, поди. Девку что ли жалко?
      - Обоих.
      - И старуху? Хм, чудно. Что ж контрецюнеров жалеть. Дай-ка бумагу.
      Он сунул бумагу в карманы широких выпачканных дегтем штанов и, точно нарочно ступая с тяжелым стуком, пошел к воротам.
      - Ты бы дозоры об'ехал, - сказал он, не оборачиваясь.
      Мальчишка с сожалением посмотрел Топошину в спину.
      - Дяденька, он куды?
      - По делам.
      Запус схватил мальчишку за плечи и повалил. Мальчишка кувыркался, орал, кидал песок в глаза Запуса:
      - Пу-усти, чорт, пу-усти, говорят. Шти сплывут.
      Вырвался и бросился бежать, размахивая руками:
      - Что, догнал? что, догнал? Бу-уржуй!..
      И когда Запус сидел в комнате, мальчишка стукнул ложкой по казану и, сплевывая, сказал:
      - Виселые, халипы.
      Скинул покрышку и на радостях сунул подбежавшей собаке плававший сверху кусок сала:
      - Жри.
      Хлебнул ложку щей, посмотрел одним глазом в небо. Еще взял пол-ложки, почесал пальцем за ухом и закричал:
      - Вставай!.. Братва, жрать пора, э-эй!..
      А в бумажке, которую в широком кармане твердо нес Топошин, написано было:
      3 сентября 1917 г., Чрезвычайный Штаб Павлод. У. Совета Р., К., К., К. и К. Деп., заслушав доклад о работе в уезде погромщика и монархиста капитана Трубочева и его ближайших помощников: прап. Марка Вознесенского, Е. Коловина и пор. Степыша, как предателей рабочего народа, - постановил: имущество предателей конфисковать, а так же их семей, движимое и недвижимое.
      Председатель Чрез-Штаба комиссар Запус.
      Секретарь А. Попушенко.
      II.
      День воскрес летних жаров, хоть и сентябрь. Расцвели над базаром тугие и жаркие облака.
      В Сохтуе по воскресеньям базар.
      В веселых, жарких, тесовых балаганах - ситцы, малиновые пряники. Под небом, как куски воды, - посуда.
      В этом году базары редкие. Народ не едет, казаков ждут, потому что на ферме - Васька Запус, парень в зеленой рубахе и с шелковым пояском, похожим на колос.
      В этом году пожрет землю солнце. От осени через всю зиму пройдет и на то лето выйдет...
      Так говорила просфирня Елена Алексеевна дочери Ире, а в обед того же дня можно было говорить еще. Плакать можно громче, - приехала с казачьих поселков Фиоза Семеновна.
      Сидело за столом ее широкое, окрепшее на казачьих полях, тело. Из пухловатых век распрямлялись нагие и пьяные зеницы, - во все лицо.
      Просфирня, вытянув руки по столу, спрашивала:
      - Зачем вам приезжать, Фиеза Семеновна? В городе хоть и впрогорячь, а терпеть можно. Тут-та... Из-за Марка у меня все отняли, последнюю животину.
      - Вернет, - сказала Ира и рассмеялась, - не добавила кто. Может быть - Марк, может - капитан Трубычев...
      - Последнюю кожуру слупят. Разбойники, Емельяны трижды-трою проклятые...
      Фиоза Семеновна выглянула в окно, через реку, на ферму. На бревнах перед фермой лежали длинные снопы конопли. Фиоза Семеновна вспомнила запахи - зыбкие, желтые почему-то: как раздавленные муравьи. Зыбко отеплели плечи.
      - Там?
      - Громом вот резанет их!.. Церковь в конюшню хотели обратить, а подойти не могут. Думают только, а сила не пускает на паперть. Так и уходят.
      - Поселок наш выжгли, я в Талице жила.
      - Казаки скоро придут?
      - Не слышно. Новоселов боятся. С войны, бают, оружию везут. Меж собой подерутся, тожно*1 казаки приедут... Новоселы и вправь пушки везут?
      - Разве у них, Фиеза Семеновна, различишь? Может и пушка, а может новая сноповязка. Я и на картинках пушек боюсь; пусть все возьмут, живым бы остаться.
      - Господи, и пошто такие на нас расстани удеяны?..
      По воскресеньям в Сохтуе - не базары, а митинги.
      Немного спустя, по приезде Фиозы Семеновны, пришел в Сохтую с Кишемского курорта лазарет. Трое солдат ехали впереди верхами, играя на балалайках, четвертый шел с бубном. Больных везли длинные фуры новоселов, покрытые от солнца больничными халатами.
      Молоденький солдатик, с головой, перевязанной бинтом, задергивая халат меж ног, подскакал верхом и, не слезая, сказал Запусу:
      - Разрешите доложить, товарищ комиссар, так как мы есть на вашей _______________
      *1 Потом. территории... По обоюдному соглашению - решено общим собранием, врачей отпустить по домам в бессрочный, а лазарету тоже по домам, в Томскую губернию. Буде, полежали, дураков нету. Помогчи ни надо?
      Топошин лениво подергал толстыми пальцами халат верхового и спросил:
      - Лекарства есть?
      Солдатик закричал радостно:
      - Лекарства? Как же лекарствам не быть!
      - Тащи. Сгодятся. Оружье есть?
      - Оружье?.. Оружье, как же, для охраны-то пулемет.
      - Тащи и пулемет.
      Солдатик замотал руками:
      - Пулемет самим нужон. Лекарства - можно.
      Топошин ткнул кулаком в морду лошади:
      - Тащи, пока. Осерчаем мы на вас, и больных не посмотрим, так наскребем... Не крякай. Живо расформируем. Тащи.
      Пулемет притащили, а в двух мешках из рогожи - лекарства. Топошин задумчиво ковырнул их ногтем ноги:
      - Хрен их знат... Фельшера надо где-нибудь сцапать. Запиши, Алешка, на память насчет фельшера.
      Играли, прищелкивая, балалаечники, плясали больные в пожелтевших халатах. Парни ходили с гармошкой по улицам. С заимок, к вечеру, приехали с самогоном дезертиры.
      Густая и тесная жара наполнила тело Фиозы Семеновны. Пустой пригон жег щеки сухими запахами сенов. Прошла пригонами просфирня, тоскливо ощупала стойла, забормотала:
      - Што - нешто добра осталось... пожрали, поди, скотину. У кого толку добьешься?.. Орут по селу, а резаться удумают - кто уймет. Этот, с фермы-то, только хохочет... Кобель!
      - Где он?
      - А я знаю, провалился б он младенчиком из утробы прямо в гиену... Приходил как-то, а должно, совестно стало - не показывается. Заместо чумы послан...
      Она протянула, засыкая, руки.
      - Сына бы, Марка, уберечь, Фиеза Семеновна. Ты боишься, что ль?
      - Кого?
      - Я гляжу - в пригоне сидишь. Шла бы в горницу.
      - Тесно.
      - И то тесно. Мужики с тесноты и пьют. От мужа давно вести имела?
      - Давно.
      - Вот жизнь... И откуда оно доспелось.
      Когда просфирня ушла, Фиоза Семеновна поднялась было с поваленного плетня, но вновь села. Длинный теплый лист тополя принесло на колени. Лист был темно-красный, как сушеное мясо.
      Тени поветей тоже были темно-красные. Улицы хрипели растяжно и пьяно.
      Спать хотела Фиоза Семеновна в сенях. Просфирня разостлала чистые половики и принесла перину. Еще раз, стуча кулак о кулак, рассказала, как отняли коров и как хотят отнять дом.
      - Сожгу, не дам... Возьму грех на душу...
      Не спалось. Тихо оттянув теплую щеколду, Фиоза Семеновна вышла в палисадник. Маслянисто взыграла по реке рыба. Расслояли землю жирные и пахучие зеленью воды.
      Держась за палисадник, вся в темной шали, Фиоза Семеновна посмотрела, через речку, на ферму. Колебались в лазоревой степи костры.
      Прошли мимо парни. Один простуженным солдатским голосом сказал:
      - Кабы за этова Запуса деньги дали, я б его в перву голову кончил. В Польше как я был или у немца - там обязательно - раз отступник, полиция ищет, готово... платят...
      Кто-то громко, словно ломая лучину, харкнул:
      - Хлюсты!.. Там люд состоятельный. Там корова ведро молока дает... Казаков слышно?..
      Солдатский голос рассказывал о польских девках. Парни хлопали друг друга кулаками.
      Фиоза Семеновна запомнила одно:
      - Ждут казаков.
      У ней - родственник Артюшка, ей надо б бояться. Скажут - шпионка... Вспомнила, - такой же клейкой болью ныло сердце, когда по Лебяжьему бил из пулеметов Запус. Скотину резало, а один казак - двоюродный братец Лифантий Пестов - полз в пыли. Скула у него была сворочена, исщеплена пулей и кровь походила на смолу.
      Опять из переулка парни с гармошкой.
      Заскрипели половицы крылечка. В белом вышла Ира. Окликнула:
      - Фиеза Семеновна, вы где?
      Ира, щелкая пальцами о пленки палисадника, пошла к реке.
      Один из парней, подскочив к воротам, уперся в затвор спиной. Свистнул. Стукнула гармошка. Парни, с трех сторон, бежали к Ире.
      Ира вытянула руки по бедрам, мелко затопталась.
      - Ва-ам чего?..
      - А ничего. Хочем поближе ознакомиться. Имнадия!..
      Парень шлепнул ее по рту. Другой, простуженно кашляя, тряс головой:
      - Не мни... не мни, говорю, а то на всех не хватит...
      Перехватил гармошку и, чуть-чуть пиликая, торопил:
      - Рот вяжи, вяжи рот... чтоб не слышно... Давай фуражку... нос-то не надо, пушай носом... Их, кабы да лопату с поленом...
      - Можно и так..
      Подымая пыль, парни неловко потащили Иру к речке.
      Путаясь в мокрой шали, Фиоза Семеновна, оседая скользким животом, забила локтями в ставни. Роняя горшки, в сенях пробежала просфирня. Осевшим голоском, приоткрывая двери, спросила:
      - Кто-о... та-ам?..
      - Насильничают... парни Иру насильничают...
      Просфирня споткнулась, упала. Забыв разогнуться, скорячившись, гребя одной рукой пыль, метнулась к реке.
      ...Хряснуло - точно гнилой пень.
      Платье Иры, с ног на голову. Так и домой...
      - А - ма-а-а-манька-а!..
      Просфирня еще махнула колом. Замлевшему телу Фиозы Семеновны заливным криком:
      - Так... так!.. глаза выдеру... кушак давай, Фиоза... шаль давай... Нньа-а-ах... ы-ы... сю-юды...
      Парень хрипло, с перерывами, заорал. Просфирня надавила ему коленом рот. Склоняясь с шалью, Фиоза Семеновна хватила носом солодковатый запах крови с едким потом. Парня стошнило, липкая слизь обрызгала ее пальцы. Она, истошно визжа, побежала от просфирни.
      III.
      Старуха, стряхая с подола цепляющуюся солому, искала у костров Запуса. Костры из соломы - огонь был веселый и широкий, дым над фермой белее молока.
      Старуха кланялась Запусу, - платок от поклонов слезал на тонкую, как бичевка, шею:
      - Корова многодойная, уносистая, я эту корову теленочком примала. Разве на мясо можна такую корову резать?.. Ты отдай мне ее, паренек, я тебе в ножки поклонюсь и в поминанье... Просфирне-то, верно, коров куда-а, - у меня коровушки-то не водится... Умилостиви сердце-то, Васелий Антоныч...
      Косилась к забору, где Топошин, махая топором, кричал корове в глаза:
      - В которое место бить, ты мне укажи?.. Я у ней сразу весь поповский дух вышибу!.. В которо?..
      Пимных, вяло разводя руками, сказал:
      - В которо?.. Я, думаю, самое лучше меж рог надо бить... А ты здоровый, все равно убьешь - крой...
      Мальчишка-кашевар, верхом на заборе, бил радостно голыми пятками и хвастливо звал:
      - Иди-и, у нас Власивна корову проси-и-т... оре-ет... Сичас, братва ухрясит корову-у... Иди-и...
      От реки боязливо отзывался парнишка:
      - Да-а... а коли нас би-ить буду-ут?..
      Запус повернул старуху и легонько толкнул ее под локоть:
      - Ступай к тому матросу, он тебе сердце отдаст. Товарищ Топошин, отдайте бабке сердце...
      - Сердце?.. Коровье, что ль?.. Али мое, бабка, надо?.. Лакома...
      Мальчишка на заборе отчаянно закричал в темь:
      - Иди-и... си-ичас будут...
      Длинноногий мужик, кашляя и отплевываясь, проскакал через дым и остановился подле Запуса:
      - В деревне, товарищ комиссар, убийство. Просфирня двух дизентеров убила, дочь, грит, хотели изнасильничать. Деревенски сбежались, кабы не усамосудили.
      Подымаясь на стременах, дозорный крикнул на весь двор:
      - Лошадь!..
      Мальчишка пронзительно затянул:
      - Лоша-адь Василю Антонычу, иеей!..
      Царапнув стременем деревянную кобуру маузера, Запус подбородком уткнулся в пахнущую дымом гриву. Топошин взглянул на него, крякнул и вдруг с силою ударил обухом меж рог. Корова рухнула. Топошин отбросил топор и, вспрыгивая в седло, крикнул:
      - Свяжи, а я... Сичас!..
      Дальше Запус помнил: дрожащий деревянный мосток через речку; как крылом махнувший - рыхлый запах вод; сухие, наполненные гнетущим дневным жаром, ветви тополей. Три мужика с фонарем, подштанники у них спадывали, фонарь качался и нельзя было уловить который.
      - Куда?.. Ступай на хфехрму!.. Мы сами...
      Рукоятка маузера теплая, но вжимается в кожу, как заноза. Мужики поняли, фонарь упал, и мужик, должно-быть не раненый, весело:
      - Уби-ил, куурва-а!
      Топошин подхватил фонарь и весь огромный, пахнущий соломенным дымом, прыгал на лошади. Мужики, мягко топоча, бежали по улице, следом.
      У крыльца просфирни горела поленница дров. Просфирня черпала воду из колодца и все никак не могла донести до поленницы. Два покрытые мешками лежали рядом, высоко задрав колени.
      Хватаясь за потник Топошина, высокая грудастая женщина, бежала, слегка хромая:
      - Товарищ комиссар! Товарищ комиссар!
      Увидав Фиозу Семеновну, Запус подскакал к крыльцу и, хватая Иру в седло, крикнул Топошину:
      - В ферму!.. в ферму!.. Судить!..
      И, колотя маузером в гриву, повернул. Мужики, дыша перегаром самогона, переплетая скользкие руки, давили лошадей. Топошин поднял ступню и, брызгая слюной, погнал коня:
      - А, а, ну-у!..
      Улица, мокрая, бородатая, расступилась, где-то у ног, уухнула:
      - Су-удить...
      И рысью, тяжело давя сонную землю, пошла за конями.