- За что он тебя? - спросил Кирилл Михеич.
      Не ответила Олимпиада, ушла в комнату. Как мышь, скреблась там в каких-то бумажках, а дом сразу стал длинный, пыльный и чужой. Сразу в залу выскочили откуда-то крысы, по пыли - цепкие слежки ножек. Пыльная возилась у горшков Сергевна. Глаза у ней осели, поблекли совсем как гнилые лоскутья.
      Заглядывать в комнаты стало неловко и как-то жутко. Будто лежал покойник, и Олимпиада отчитывала его.
      А тут к вечеру, вместе с разморенными и тусклыми лучами месяца, входило в тело и кидалось по жилам неуемное плотское желание. Бродил тогда по ограде Кирилл Михеич, обсасывал липкой нехорошей слюной почему-то потолстевшие губы.
      Выпятив грудь, проводил по ограде (через забор, видно - упал забор) архитектор Шмуро генеральскую дочь Варвару - и особенно прижимал ее руку, точно разрывая что-то - знал эту голодную плотскую ужимочку Кирилл Михеич, в азиатском доме видал. Чего хотела Варвара, нельзя было узнать, шла она бойко, сверкая ярким и зовущим платьем. Гуляли они по кладбищу, возвращаясь поздно. Разговора их Кириллу Михеичу не слышно.
      А в доме братья офицеры Илья и Яков бродили пьяные и в погонах. За воротами погоны снимали, и от этого плечи как-то суживались, стягивались к голове. Пили, пели студенческие песни.
      Ночью пробирались в дом, близ заборов - днем боялись ходить городом дочери Пожиловой Лариса и Зоя. Тогда старый дворянский дом сразу разбухал, как покойник на четвертый день. Шел из дома тошный, тяжелый человеческий запах. Плясали, скрипя половицами. Офицеры гикали, один за другим - такие крики слышал Кирилл Михеич в бору.
      Улица эта - неглавная, народа революционного идет мало. Киргизы везли для чего-то мох, овчины. Сваливали посреди базара и, не дождавшись никого, испуганно гнали обратно в степь лохматых и веселых верблюдов. Еще учитель Отчерчи появлялся. Мышиным шопотом шептал у крыльца - кого арестовали, кто расстрелян. И глаза у него были словно расстрелянные.
      Яростно в мастерской катал Поликарпыч пимы. "Кому?" - спрашивал Кирилл Михеич. А пимы катал старик огромные, как бревна - на мамонтову ногу. Ставил их рядами по лавке, и на пимы было жутко смотреть. Вот кто-то придет, наденет их, и тогда конец всему.
      Пришел как-то Горчишников. Был он днем или вечером - никому не нужно знать. Вместо сапог - рваные на босую ногу галоши. Лица не упомнишь. А вот получился новый подрядчик вместо Кирилла Михеича - Горчишников; какими капиталами обогател, таких Кириллу Михеичу Качанову не иметь. Купил все добро Кирилла Михеича неизвестно тоже у кого. Осматривает и переписывает так - куплено. Карандаш в кочковатых пальцах помуслит и спросит: "А ишшо что я конхфискую?" И скажет, что он конфискует народное достояние народу. Очень прекрасно и просто, как щи. Ешь. Ходил за ним Жорж-Борман (прозвание такое) - парикмахер Кочерга. Ходил этот Жорж-Борман бочком, осматривал и восхищался: "счастье какое привалило народу! Думали разве дождаться". Увидал пимы, выкатанные Поликарпычем, и отвернулся. Ничего не спросил. И никто не спросил. А Поликарпыч катал, не оборачиваясь, яростно и быстро. Шерсть белая, на нарах - сугробы... Так обошли, записали кирпичи и плахи, кирпичный завод, церковную постройку, амбары с шерстью и пимами, трех лошадей. Не заходя в дом, записали комод, четыре комнаты и надобный для Ревкома письменный стол. В бор тоже не заходили - далеко полтораста верст, приказали сказать, сколько плах и дров заготовлено как для пароходов, так для стройки, топлива и собственных надобностей. Плоты тоже, известку в Долонской станице. Оказалось много для одного человека, и Жорж-Борман пожалел: "Тяжело, небось, управляться. Теперь спокойнее. Народу будете работать. Я вас брить бесплатно буду, также и стричь. Надо прическу придумать советскую". Поблагодарил Кирилл Михеич, а про народную работу сказал, что на люду и смерть красна. И в голову одна за другой полезли ненужные совсем пословицы. Дождь пошел. Кирпичи лежали у стройки ненужные и хилые. Все сплошь ненужно. А нужное - какое - оно и где? Кирпичи у ног, плахи. Конфискованная лошадь ржет, кормить-поить надо. Так и ходи изо-дня в день, - пока кормить народом не будут. Тучи над островерхими крышами - пахучие, жаркие, как вынутые из печи хлеба. Оседали крыши, испревали, и дождь их разма ак леденцы. Дни - как гнилые воды - не текут, не сохнут. Пустой, прошлых годов, шлялся по улицам ветер. Толкался песчаной мордой в простреленные заборы и, облизывая губы, укладывался на желтых ярах, у незапинающих и знающих свою дорогу струй.
      И бежал и дымил небо двух'этажный американского типа пароход "Андрей Первозванный".
      XIII.
      Ночью с фонарем пришел в мастерскую Кирилл Михеич.
      Старик, натягивая похожие на пузыри штаны, спросил:
      - Куды?
      Огонь от фонаря на лице - желток яичный. Голос - как скорлупа, давится.
      Кирилл Михеич:
      - Сапоги скинь. Прибрано сено?
      - Сеновал?
      В такую темь каждое слово - что обвал. Потому - не договаривают.
      - Лопату давай.
      - Половики сготовь.
      Фонарь прикрыли половиком. Огонь у него остроносный.
      - Не разбрасывай землю. На половики клади.
      Половики с землей желтые, широкие, словно коровы. Песок жирнее масла.
      В погребе запахи льдов. Плесень на досках. Навалили сена.
      Таскали вдвоем сундуки. Ставили один на другой.
      Точно клали сундуки на него, заплакал Поликарпыч. Слеза зеленая, как плесень.
      - Поори еще.
      - Жалко, поди.
      - Плотнее клади, не войдет.
      Тоненько запела у соседей Варвара - точно в сундуке поет. Старик даже каблуком стукнул:
      - Воет. Тоскует.
      - Поет.
      - Поют не так. Я знаю, как поют. Иначе.
      Песок тяжелый, как золото - в погреб. И глотает же яма! Будто уходят сундуки - глубже колодца. Остановился Поликарпыч, читал скороговоркой неразборчивыми прадедовскими словами. А Кирилл Михеич понимал:
      Заговорная смерть, недотрожная темь
      выходи из села, не давай счастье раба
      Кирилла из закутья, из двора. В нашем
      городе ходит Митрий святой, с ладоном.
      со свящей, со горячим мечом да пра
      щей. Мы тебя, грабителя, сожгем огнем,
      кочергой загребем, помелом заметем
      и попелом забьем - не ходи на наши пе
      ски-заклянцы. Чур, наше добро, ситцы, бар
      хаты, плисы, серебро, золото, медь семи
      жильную, белосизые шубы, кресты, образа
      за святые молитвы, чур!..
      Заровнял Поликарпыч, притоптал. Трухой засыпал, сеном. А с сена сойти, - отнялись ноги. Ребячьим плачем выл. Фонарь у него в руке клевал острым клювом - мохнатая синяя птица.
      - За какие таки грехи, сыночек, прятать-то?.. А?
      Мыслей не находилось иных, только вопросы. Как вилами в сено, пусто вздевал к сыну руки. А Кирилл Михеич стоял у порога, торопил:
      - Пойдем. Увидют.
      И не шли. Сели оба, ждали, прижавшись плечо в плечо. Хотелось Кириллу Михеичу жалостных слов, а как попросить - губы привыкли говорить другое. Сказал:
      - Сергевну услал, Олимпиада не то спит, не то молится.
      Часы ударили - раз. В церкви здесь отбивают часы.
      - О-ом... - колоколом окнули большим.
      И сразу за ним:
      - Ом! ом! ом! ом!.. м!м!м!
      Как псы из аула, один за другим - черные мохнатые звуки ломали небо.
      Дернул Поликарпыч за плечо:
      - Набат!
      И не успел пальцы снять, Кирилл Михеич - в ограде. Путаясь ногами в щебне, грудью ловил набат. Закричать что-то хотел - не мог. Прислонился к постройке, слушал.
      По кварталу всему захлопали дверями. Лампы на крылечке выпрыгнули жмурятся от сухой и плотной сини. В коротенькой юбочке выпрыгнула Варвара, крикнула:
      - Что там такое?
      И, басом одевая ее, мать:
      - Да, да, что случилось?
      - На-абат!..
      А он оседает медногривый ко всем углам. Трясет ставнями. Скрипит дверями:
      - Ом!.. ом!.. ом!..
      С другой церкви - еще обильнее медным ревом:
      - Ам!.. м... м... м... ам!.. ам!..
      И вдруг из-за джатаков, со степи тра-ахнуло, раскололо на куски небо и свистнуло по улицам:
      - А та-та-та... ат... ета-ета-ета-ата!.. ат!..
      Кто-то, словно раненый, стонал и путался в заборах. Медный гул забивал ему дорогу. В заборах же металась выскочившая из пригонов лошадь.
      - Та. Та... а-а-ать!.. ат!..
      Взвизгнуло по заборам, туша огни:
      - Стреляют, владычица!..
      Только два офицера остались на крыльце. Вдруг помолодевшими трезвыми голосами говорили:
      - Большевикам со степи зачем?.. Идут цепями. Вот это слева, а тут... - Ну, да - не большевики.
      И громко, точно в телефонную трубку, крикнул:
      - Мама! Достань кожаное обмундирование.
      Визжали напуганно болты дверей.
      До утра, - затянутые в ремни с прицепленными револьверами, - сидели на крыльце. Солнце встало и осело розовато-золотым пятном на их плечи.
      По улицам скачет казак, машет бело-зеленым флагом:
      - Граждане! - кричит он, с седла заглядывая в ограды: - арестовывайте! На улисы не показывайся, сичас наступленье на Иртыш!
      Стучит флагом в ставни и, не дожидаясь ответа, скачет дальше:
      - Большевики, выходи!..
      А за ним густой толпой показались киргизы с длинными деревянными пиками.
      --------------
      В казармах солдат застали сонных. Не проснувшихся еще, выгнали их в подштанниках на плац между розовых зданий. Казачий офицер на ленивой лошади крикнул безучастно:
      - По приказу Временного Правительства, разоружаетесь! За пособничество большевикам будете судимы. Сми-ирно-о!..
      Солдаты, зевая и вздрагивая от холода, как только офицер шире разинул рот, крикнули:
      - Ура-а!..
      В это время пароход "Андрей Первозванный" скинул причалы, немножко переваливаясь, вышел на средину реки и ударил по улицам из пулеметов.
      --------------
      Квартальный староста Вязьмитин обходил дома.
      Пришел и к Кириллу Михеичу. Заглядывая в книгу, сказал строго:
      - Приказано - мобилизовать до пятидесяти лет. Вам сколько?
      - Сорок два.
      Улыбнулся пушистой бородой. Щеки у него маленькие, с яичко.
      - Придется. Через два часа являться, к церкви. Заборов держитесь большевики по улицам палят. Оружие есть?
      - Нету.
      - Ну, хоть штаны солдатские наденьте. Ползти придется.
      Стукнул ребром руки о книгу, добавил задумчиво:
      - Ползти - песок, жарко. Ладно грязи нету. Больше мужиков не водится в доме?
      Кирилл Михеич сказал уныло:
      - Перебьют. Не пойти разе?.. А коли вернутся с Запусом?
      - Убили Запуса. Артюшка.
      - Ну-у?!. Откуда известно?
      Староста поглядел вниз на усы и сказал строго:
      - Знаю. Естафета прискакала из станиц. Труп везут. Икон награбленных - обоз с ними захватили...
      Верно насквозь прожжена земля: Иртыш паром исходит - от прокаленных желтых вод - голубой столб пара; над рекой другая река - тень реки.
      От вод до неба - голубая жила. И, как тень пароходная, - прерывный напуганный гудок; вверху, винтит в жиле:
      - У-ук! ук!.. а-а-а-и-и... ук! ук!.. а-а-и-а-а-и-и... ук!.. у-у...
      Песком, словно печью раскаленной, ползешь. В голове угар, тополя от палисадников пахнут вениками, и пулемет с парохода - как брызги на каменку. От каждого брызга соленый пот по хребту.
      Не один Кирилл Михеич, так чувствовали все. Как волки или рысь по сучьям - ползли именитые Павлодарские граждане к пароходу, к ярам. Срединой улицы нельзя, - пулемет стрекочет.
      Винтовки в руках обратно, к дому тянут: словно пятипудовые рельсы в пальцах. А нельзя - тонкоребрый офицер полз позади всех с одной стороны, с другой позади - в новых кожаных куртках сыновья Саженовой.
      Кричал офицер Долонко:
      - Граждане, будьте неустрашимей. До яра два квартала осталось... Ничего, ничего - ура кричите, легче будет.
      Неумелыми голосами (они все люди нужные - отсрочники, на оборону родины) кричали разрозненно:
      - Ура-а-а!..
      И рядом, с других улиц взывали к ним заблудившиеся в песках таким же самодельным "ура".
      Яков Саженов полз не на четвереньках, а на коленях, и в одной руке держал револьвер. Кожаная куртка блестела ярче револьвера.
      Кирилл Михеич полз впереди его людей на десять и при каждом его крике оборачивался:
      - Двигайтесь, двигайтесь! Этак к ночи приползем, до вечера, что ль? Жива-а!.. Кто свыше трех минут отдыхать будет, - пристрелю собственноручно.
      И ползли - по одной стороне улицы - одни, по другой - другие. А по средине - в жару, в пыли невидимой пароходные несговорчивые пули.
      Было много тех, что стояли в очереди на сходнях - платившие контрибуцию. Первой гильдии - Афанасий Семенов, Крылов - табачный плантатор, Колокольщиковы - старик с сыном. Об них кто-то вздохнул, завидуя:
      - Добровольно ползут!
      Колокольщиков, пыля бородой песчаные кучи, полз впереди, гордо подняв голову, и одобрял:
      - Порадеем, православные. Погибель ихняя последняя пришла.
      А впереди, через человека, полз архитектор Шмуро, оборачивался к подрядчику и говорил скорбно:
      - Разве так в Англии, Кирилл Михеич, водится? В такое унизительное положение человека выдвигать. Черви мы - ползти?!
      Какой-то почтовый чиновник прокричал с другой стороны улицы:
      - А вы на земле проживете, как черви слепые! Горький немцам продался и на деньги немецкие дома в Англии скупает. Вот царь-то кого не повесил!..
      - Ура-а!.. - закричал он отчаянно.
      Шмуро опять обернулся:
      - Фиоза Семеновна не приехала? Напрасно вы жену отпускаете, в таком азиатском государстве надо по-азиатски поступать.
      Кириллу Михеичу говорить не хотелось, а по песку молчком ползти неудобно. Еще то, - надел Артюшкины штаны, а они узки, в паху режут.
      - Кто теперь город охранять будет? На солдат надежи нету, не нам же придется. Самых хороших плотников перебьют, это за что же такая мука на Павлодар-то пала? Поеду я из этих мест, как только дорога ослобонится.
      Фельдшер Николаенко где-то тут тоже ползет. Голова у него голая как пузырь, пахнет от него иодоформом. На кого нашла позариться Фиоза Семеновна?
      - Ладно хоть к уборке счистят шваль-то. Хлеба бы под жатву сгнили.
      Штык ружья выскользнул из потных пальцев. Прапорщик Долонко закричал обидно:
      - Качанов, не отставай. Э-эй, подтянись, яры близко.
      В песок сказал Кирилл Михеич:
      - Я тебе солдат? Чего орать, ты парень не очень-то.
      А правильно - оборвались дома, яры начались утоптанные.
      - Окопайсь!..
      Гуляют здесь, вдоль берега по яру вечерами барышни с кавалерами. От каланчи до пристани и обратно. Двести сажен - туда, сюда. Жалко такое место рыть.
      Выкопали перед головами ямки. Опалило солнце спины, вспрыгнуло и сталось так, высасывая пот и силу. Передвинул затвор Кирилл Михеич и, чтоб домой скорей уйти, выстрелил в пароход. Так же сделали все.
      Саженовы командовали. Команды никто не мог понять, стреляли больше по биению сердца: легче. Офицерам казалось, что дело налаживается, и они в бинокль считали на пароходе убитых.
      - Еще один!.. Надбавь!.. По корме огонь, левым флангом, - ра-аз!.. Пли!
      - Троих.
      Кирилл Михеич ворочал затвор, всовывая неловко обоймы, и говорил у разгоревшегося ствола ружья:
      - А, сука, попалась? А ну-ка эту...
      XIV.
      Плотник Емельян Горчишников, заместитель Запуса, командовал пароходом. Был он ряб, пепельноволос и одна рука короче другой. Вбежал в трюм, увидал мешки с мукой, приказал:
      - Разложить по борту.
      Борта высоко обложили мешками. В мешках была каюта капитана, а рыжий, выпачканный мукой капитан стоял на корточках перед сломанным рупором и командовал бледным, мокрым голосом по словам Горчишникова:
      - Полный вперед... Стоп. На-азад... Тихий.
      Пароход словно не мог пристать к сходням.
      Пули с берега врывались в мешки с мукой. Красногвардейцы белые от муки и мук, всунув между кулей пулеметы и винтовки, били вдоль улиц и заборов.
      Горчишников, бегая взад и вперед - с палубы и в каюты - скинул тяжелые пропотевшие сапоги и, шлепая босыми ступнями, с револьвером в руке торопил:
      - Ниже бери... Ниже. Эх, кабы да яров не было, равнинка-бы, мы-бы их почистили.
      И, подгоняя таскавшего снаряды, киргиза Бикмулу, жалел:
      - Говорил, плахами надо обшить да листом медным пароход. Трехдюймовочку прозевали, голуби!..
      Гришка Заботин сидел в кают-компании, курил папиросы и лениво говорил:
      - Запуса бы догнать. Они бы с одного страха сдались. Тут, парень, такая верстка получится - мельче нонпарели. Паршивая канитель.
      Горчишников остановился перед ним, выдернул занозу, попавшую в ступню.
      - Пострелял-бы хоть, Гриша.
      - Стреляй, не стреляй - не попадешь. Ты чего с револьвером носишься?
      Говор у Гришки робкий. Горит в каюте электричество - захудало как-то, тоще. Да и - день, хотя окна и заставлены кулями.
      - Блинов что ли из муки состряпать? На последки. Перекрошат нас, Емеля - твоя неделя...
      Закурил, сплюнул. Звякнула разбитая рама. Рвался гудок. Заботин поморщился:
      - Жуть гонит. Затушить его.
      - Кого?
      - Свисток.
      - Пущай. Ты хоть не брякай.
      - О чем?
      - А что перекрошат. Народ неумелой. Обомлет.
      - Я пойду. Скажу.
      Он спустился по трапу вниз и с лесенки прокричал в проходы:
      - Товарищи, держитесь! Завтра утром будет Запус. Белогвардейцы уменьшили огонь. Ночью мы пустим в город усиленный огонь. Товарищи, неужели мы!..
      Красногвардейцы отошли от мешков и, разминая ноги, закричали "ура".
      Горчишников поднял люк в кочегарку и крикнул:
      - Дрова есть?
      - Хватит.
      Все обошел Горчишников, все сделано. Сам напечатал на машинке инструкцию обороны, расставил смены. Продовольствие приказал выдавать усиленное. Ели все много и часто.
      Гришка опять сидел на стуле. Шевелил острыми локтями, вздыхал:
      - Ладно, семьи нету. Я, брат, настоящий большевик: ни для семьи, ни для себя. - Для других. Только поотнимали все, работать по новому, а тут на-те... убьют.
      - Убьют? Чорт с ними, а все-таки мы прожили по-своему...
      - Это бы Запус сказал. А как ты думаешь, восстанут пролетарии всех стран?
      - Обязательно. Отчего и кроем.
      Гришка осмотрел грязные пальцы и сказал с сожалением:
      - Никак отмыть не могу. Раньше такое зеленое мыло жидкое водилось, хорошо краску типографскую отмывало. Из наших наборщиков в красную-то я один записался... У меня отец пьяница был, все меня уговаривал - запишись, Гришка, в социалисты, там водку отучат пить.
      - Не помогало?
      - Ищо хуже запил. Больно хорошо пьяниц жалеют, а трезвого кто пожалеет... Хочу, грит, жалости. Жулик!..
      Он послушал пулеметную трескотню, крики окопавшихся на берегу, пощарапал яростно шею и сказал:
      - Заметь, с волненья большого всегда вша идет. У нас в Семипалатинске кулачные бои были. Ходил я. Так перед большим боем, обязательно под мышками вшу найдешь, а теперь по всему телу... Сидят они?
      - Арестованные?
      - Ну?
      - Чего им. Мятлев, купец, на двор часто просится. Я ему ведро велел поставить. Ребятам некогда следить за ними.
      - Трубычев все хороводит. Белыми-то. Серьезный мужик, не скоро мы его кончим. Запусу не уступит.
      - Далеко.
      - Говорить не умеет. А этот, как зальется, даже поджилки играют. Красив же стерва. Офицером только быть. Он, поди, из офицеров.
      Горчишников любовно рассмеялся:
      - Лешак его знат. Башковитый парнишка. Поджечь бы город-то, жалко. Безвинны сгорят. А зажечь славно-б.
      - Безвинных много.
      Переговаривались они долго. Потом Гришка свернулся калачиком на диване и заснул. Горчишников обошел пароход, для чего-то умылся.
      Пули щепали обшивку и колеса. Все так же сидел капитан у рупора, бледный, грузный, рыжеусый. Нестройно кричали с берега "ура".
      На другом берегу, из степи проскакали к лесу казаки, спешились и поползли по лугу.
      - Кругом хочут, - сказал какой-то красногвардеец.
      Мадьяры запели "марсельезу". Слова были непонятные и близкие. Громыхая сапогами, пробежал кашевар и громко звал:
      - Обедать!..
      Горчишников вернулся в каюту, помуслил карандаш и на обороте испорченной "инструкции обороны" - вывел: "смерть врагам революции", но зачеркнул и написал: "по приговору чрезвычайной тройки"... Опять зачеркнул. Долго думал, писал и черкал. Наконец, достал один из протоколов заседания и, заглядывая часто туда, начал: "Чрезвычайная тройка Павлодарского Сов. Р., С., К., Кр. и Кирг. Деп. на заседании своем от 18 августа"...
      --------------
      Чуть-ли не пятьсот раз выстрелил Кирилл Михеич. Сухая ружейная трескотня облепила второй одеждой тело, и от этого, должно быть, тяжелее было лежать. Песок забрался под рубаху, солнце его нажгло; грудь ныла.
      А стрельбе и конца не было.
      Шмуро тоже устал, вскочил вдруг на колени и махнул вверх фуражкой:
      - Ребята, за мной!
      Ему прострелило плечо. Фуражка, обрызнутая кровью, покатилась между ямок. "Где шлем-то?" - подумал Кирилл Михеич, а Шмуро отползал на перевязку. Он не возвратился. Еще кого-то убили. Запах, впитываемой песком крови, ударил тошнотворно в щеки и осел внутри неутихающей болью.
      Кирилл Михеич остановил стрельбу. Потускнели - песок, белый пароход, так деловито месивший воду, огромные яры.
      Травы захотелось. Прижаться бы за корни и втиснуть в землю ставшее понятным и дорогим небольшое тело. Хрупкие кости, обтянутые седеющим мясом...
      Кирилл Михеич незаметно перекрестился. Больше прижать ружье к плечу не находилось силы.
      Крикнул зоркий Долонько:
      - Стреляй, Качанов.
      Попробовал выстрелить. Ружье отдало, заныла скула.
      Кирилл Михеич подполз к прапорщику и, торопливо глотая слюну, сказал:
      - Можно за угол?
      - Зачем?
      Прапорщик, вдруг понимая, улыбнулся.
      - Ступайте. Только не долго. Люди нужны.
      Кирилл Михеич дополз до угла. Хотел остановиться и не мог, полз все дальше и дальше. Квартал уже от яров, другой начинается...
      Здесь Кирилл Михеич сел на корточки и, оглянувшись, побежал вдоль забора на четвереньках.
      За досками кто-то со слезами кричал:
      - Не лезь, тебе говорят, не лезь! Ми-ша!.. Да-а...
      Кирилл Михеич пробежал на четвереньках полквартала, потом вскочил, выпрямился и упал.
      Другой стороной улицы подстрелили собаку и она, ерзая задом, скулила в разбитые стекла дома.
      Так четвереньками добрался до своего угла Кирилл Михеич. Прошел полной ногой в мастерскую, закрылся одеялом и заплакал в подушку.
      Поликарпыч тер ладони о колени, вздыхал, глядел в угол. Подставил к углу скамью. Влез и обтер покрытый пылью образ.
      --------------
      Под утро привезли эстафету; комиссар Запус из разгромленной им станицы Лебяжьей, прорвав казачью лаву, вместе с отрядом ускакал в поселки новоселов. Снизу и сверху - из Омска и Семипалатинска подходили пароходы Сибирской Областной Думы для захвата "Андрея Первозванного". Со степи с'езжались казаки и киргизы.
      Всю эту ночь Горчишников не спал. Заседала Чрез-Тройка, вместо Запуса выбрали русина Трофима Круцю. Придумать ничего не могли. Ночь была темная, в два часа пароход зажег стоявшую у плотов баржу. Осветило реку, пристали и яры. Ударил в набат, по берегу поскакали пожарные лошади. Приказали остановить стрельбу, когда обоз подскакал, - рассмотрели - людей на обозе не было. Лошади, путая постромки, косились спокойно на пожар. Утром вновь начался обстрел города. Лошадей перебили. Убежала одна подвода, и размотавшийся пожарный рукав трепался по пыли, похожей на огромную возжу... Когда заседание кончилось, Горчишников присел к машинке и перепечатал написанное еще вчера постановление. Поставил печать и, сильно нажимая пером, вывел: "Емел Горчишников". Вынув из кобуры револьвер, спустился вниз.
      У каютки с арестованными на куле дремал каменщик Иван Шабага.
      Дежурные обстреливали улицы.
      От толчка в грудь, Шабага проснулся - лицо у него мягкое с узенькими, как волосок, глазами.
      - Поди, усни, - сказал Горчишников.
      Шабага зевнул:
      - Караулить кто будет?
      - Не надо.
      Шабага, забыв винтовку, переваливаясь, ушел.
      Горчишников растворил дверь, оглядел арестованных и первым убил прапорщика Беленького.
      Купец Мятлев прыгнул и с визгом полез под койку. Пуля раздробила ему затылок.
      Матрен Евграфыч отошел от окна (оно было почему-то не заставлено мешками) - немного наклонился тучной грудью и сказал, кашлянув по средине фразы:
      - Стреляй... балда. Сукины сыны.
      Горчишников протянул к его груди револьвер. Мелькнуло (пока спускал гашетку) - решетчатое оконце в почте; "заказные" и много, целая тетрадь, марок. Зажмурился и выстрелил. Попал не в грудь, а метнул с лица мозгами и кровавой жижой на верхние койки.
      Протоиерей, сгорбившись, сидел на койке. Виднелась жилистая, покрытая редким волосом, вздрагивающая шея. Горчишников выругался и, прыгнув, ударил рукоятью в висок. Перекинул револьвер из руки в руку. Одну за другой всадил в голову протоиерея три пули.
      Запер каюту. Поднялся на-верх.
      - Мы тебя ждем, - сказал Заботин, увидев его, - если нам в Омск уплыть и сдаться... Как ты думаешь?
      Горчишников положил револьвер на стол и вяло проговорил:
      - Арестованных убил. Всех. Четверых. Сейчас.
      И хотя здесь защелкал пулемет, но крики двоих - Заботина и Трофима Круци - Горчишников разбирал явственно.
      Он сел на стул и, устало раскинув ноги, вздохнул:
      - К Омску вам не уехать, - помолчав, сказал он: - за такие дела в Омске вас не погладят тоже. Надо Запуса дожидать, либо...
      Он вытер мокрые усы.
      - Сами-то без него пароход-бы сдали. Я вас знаю. Ерепениться-то пьяные можете. Теперь, небось, не сдадите. Подписывайте приказ-то.
      Он вынул из папки напечатанный приказ и сказал:
      - Шпентель-то я поставил уж. Две подписи, тогда и вывесить можно.
      Заботин дернул со стола револьвер и, вытирая языком быстро высыхающие губы, крикнул:
      - Тебя надо за такие из этого... В лоб! в лоб!.. Какое ты имел право без тройки?.. И не жалко тебе было, стерва ты этакая, без суда... самосудник ты?.. Ну, как это ты... Емеля... да... постойте ребята, он врет!..
      - Не врет, - сказал Круця. - За убийство мы судить будем. После. Сейчас умирать можно с пароходом, подписывай.
      Он взял перо и подписался по-русски. Заботин, пачкая чернилами пальцы, тыкал рукой.
      - Я подпишу. Вы думаете, я трушу. Чорт с вами! А с тобой, Емельян, я руки больше не жму. Очень просто. Грабительство...
      Утром, город ухнул. Далеко за пароходом, к левому берегу, в воду упал снаряд.
      Горчишников сказал:
      - Говорил - трехдюймовку привезти надо. Выкатят к берегу и начнут жарить.
      Он посмотрел на еще упавший ближе снаряд.
      - Из казарм лупят. Заняли, значит.
      Просидевший всю ночь у рупора капитан прокричал:
      - Тихий... вперед. Стоп!.. Полный!
      В полдень над тремя островами поднялся синий дымок. Взлетал высоко и словно высматривал.
      Красногвардейцы, сталкивавшие трупы в трюм, выбежали на палубу.
      - Пароход! Из Омска! Наши идут.
      А потом столпились внизу, пулеметы замолчали. Тихо переговоривались у машинного отделения.
      Пороховой дым разнесло, запахло машинным маслом. Пароход вздрагивал.
      Машинист Никифоров, вытирая о сапоги ладони, медленно говорил:
      - Все люди братья!.. Стервы, а не братья. Домой я хочу. Кабы красный пароход был, белые-б нас обстреливали. Давно-б удрали. У меня - дети, трафило-б вас, я за что страдать буду!
      Из улиц, совсем недалеко рванулось к пароходу орудие. Брызгнул где-то недалеко столб воды.
      Делегация красногвардейцев заседала с Чрез-Тройкой.
      На полных парах бешено вертелся под выстрелами пароход. Часть красногвардейцев стреляла, другие митинговали. С куля говорил Заботин:
      - Товарищи! Выхода нет. Надо прорваться к Омску. Запус, повидимому, убит. Идут белые пароходы. К Омску!
      Подняли оттянутые стрельбой руки: к Омску, прорваться. Стрелять прекратили.
      Тут вверху Иртыша расцвел над тальниками еще клуб дыма.
      - Идет... еще...
      "Андрей Первозванный" завернул. Капитан крикнул в рупор:
      - Полный ход вперед.
      Из-за поворота яров, снизу, подымались навстречу связанные цепями, преграждая Иртыш, - три парохода под бело-зеленым флагом.
      Горчишников выхватил револьвер. Капитан в рупор:
      - Стой. На-азад. Стой.
      "Андрей Первозванный" опять повернулся и под пулеметную и орудийную стрельбу ворвался в проток Иртыша - Старицу. Подымая широкий, заливающий кустарники, вал пробежал с ревом мимо пристаней с солью, мимо пароходных зимовок и, уткнувшись в камыши, остановился.
      Красногвардейцы выскочили на палубу.
      Машинист Никифоров закричал:
      - Снимай красный. Белый подымай. Белый!..
      Пока подымали белый, к берегу из тальников выехал казачий офицер; подымаясь на стременах, приставил руку ко рту и громко спросил:
      - Сдаетесь?
      Никифоров кинулся к борту; махая фуражкой, плакал и говорил:
      - Господа!.. Гражданин Трубычев... господин капитан!.. Дети... да разве мы... их-ты, сами знаете...
      Офицер опять приставил руку и резко крикнул:
      - Связать Чрез-Тройку! Исполком Совдепа! Живо!
      --------------
      Разбудил Кирилла Михеича пасхальный перезвон. Застегивая штаны, в сапогах на босу ногу, выскочил он за ворота. Генеральша Саженова без шали поцеловала его, басом выкрикнув:
      - Христос Воскресе!..
      Кирилл Михеич протер глаза. Застегнул сюртук и, чувствуя гвозди в сапоге, - спросил:
      - Что такое значит?
      Варвара целовала забинтованную руку Шмуро. Архитектор подымал брови и, шаркая ногой, вырывал руку.
      Варвара взяла Кирилла Михеича за плечи и, поцеловав, сказала:
      - Христос Воскресе! Большевиков выгнали. Сейчас к пароходу пойдем, расстрелянных выносить. Капитан Трубычев приехал.
      Шмуро поправил повязку и, сдвинув шлем на ухо, сказал снисходительно Кириллу Михеичу: