- А ты его топором.
      - Ково?
      Она наклонилась к самой сапфирно-фиолетовой шее петуха и, прикрывая пальцем розовое птичье веко, сказала:
      - Запуса.
      Кирилл Михеич вытолкнул из-под мышки петуха, протягивая его шею к бревну.
      - Не болтай глупостев, - сказал он недовольно.
      - Вот так!
      Она наклонилась к петуху и вдруг разом перекусила ему горло. Сплевывая со смуглых и пушистых губ кровь, пошла и крикнула через открытое окно, в кухню:
      - Фиеза, возьми петуха - мужик-то зарубил ведь...
      Поликарпыч починил телегу, прибив на переломившуюся грядку - дубовую планку; исправил в колодце ворот и съездил на завод узнать, работают ли кирпичи. Киргизы, оказалось, работали. Поликарпыч очень обрадовался.
      Кирилл Михеич стоял у мастерской. Пальцы в кармане пиджака шевелились как спрятанные щенята...
      - К чему ты все?
      - А что?
      - Робишь.
      - Ну?
      - Отымут.
      Поликарпыч, не думая, ответил:
      - Сгодится.
      Запахло смолой откуда-то. У соседей в ограде запиликали на гармошке. Кирилл Михеич поглядел на отца и подумал:
      "Сказать разве".
      И он сказал:
      - Прятать надо.
      Поликарпыч, завертывая папироску в прокуренных коричневато-синих пальцах, отозвался:
      - Ты и ране говорил.
      Кирилл Михеич удивился.
      - Не помню.
      - Говорил. Только ничего, поди, у них не выдет.
      - У кого?
      - У этих, у парней-то с пароходу. Матросы пропьются и забудут. А молодой-то, должно, все больше насчет баб, а?
      - Ты места подыщи, - сказал Кирилл Михеич тихо.
      Поликарпыч клюнулся к земле и вдруг, точно поверив во что, утих, одернул рубаху. Провел сына в мастерскую. Здесь часто поднося к его носу пахнущие кислой шерстью ладони, тепло дышал в щеку:
      - В сеновале - погреб старый, под сеном. Трухи над ним пол-аршина. Ты его помнишь, я рыл... - Он хихикнул и хлопнул слегка сына по крыльцам. Вижу у старого память-то лучше. Там песок, на пять саженей. Человека схоронить, тысячу лет пролежит не сгниет... Туда, парень, все и можно. Хоть магазин.
      От его дыханья было теплее. Да он и сам тоже, должно быть, тосковал, потому что говорил потом совсем другое, пустое и глупое. Кирилл Михеич терпеливо слушал.
      Сизые тени расцвели на земле. Налился кровью задичавший кирпич. У плах, близ постройки, серая и горькая выползла полынь. Ее здесь раньше не было.
      --------------
      Кирилл Михеич наткнулся на жену у самого порога кабинета. Не успев подобрать рассолодевшее тело, она мелко шла внутренним истомленным шагом. Розовый капот особенно плотно застегнут, а ноги были босые и горячие ( от пола отнимались с пенистым шумком).
      Кирилл Михеич уперся острым локтем ей в бок, и взмахнув рукой, хотел ударить ее в слоистый подбородок. Но раздумал и вдруг с силой наступил сапогом на розовые пальцы. Фиоза Семеновна вскрикнула. В кабинете скрипнула кровать.
      Он намотал завитую прядь волос на руку и, с силой дергая, повел ее в залу. Здесь, стукая затылком о край комода, сказал ей несколько раз:
      - Таскаться... таскаться... таскаться...
      Выпустил. В сенях, бороздя пальцами по стене, стоял долго. Потом, в ограде, выдернув попавшую занозу, тупо глядя в ворота, кого-то ждал.
      В мастерской Поликарпыч катал из поярка шляпу. Увидев сына, сказал весело:
      - Я кукиш ему выкатать могу.
      Кирилл Михеич лег на кровать и со стоном вытянул ноющие руки.
      - Будет тебе!..
      Старик с беспокойством обернулся:
      - Нездоровится? Може за фершалом сбегать?
      - Да ты что смеешься... надо мной?..
      Поликарпыч недовольно дмыхнул:
      - Еще лучше!
      X.
      Гореть бы дню за днем - жаркому, вечному огню. Пески под огнями неплавные, вихри на солнце, как радуга. Травы готовят человеку жатву - великий и сладостный груз горбатит спелые и желтые выи.
      А здесь каждый день, как рана. И плод ли созревший - люди?..
      Стоит Кирилл Михеич посреди двора, слышит - в генеральшиных раскупоренных комнатах пианино пробуют.
      Фиоза Семеновна пронесла под навес платье:
      - Куды?
      - Вытресть, сложить. Моль сожрет.
      Кирилл Михеич сказал жене:
      - Сундуки приготовь, в комнату перетащи. Ночью рассмотреть надо... добавил торопливо: - Седни.
      Фиоза Семеновна беком как-то, точно сто пудов ухмылочка:
      - Ладно.
      - Нечо губы гнуть, слушай, когды говорят.
      - Я и то слушаю. Глядеть на тебя нельзя? Добрые люди на пианине играют... Плакать мне?
      - Когда комиссар уедет?
      - Я совдеп, что ли?.. Ступай в Народный Дом спроси. Я у него над головой не стою.
      - Поговори еще.
      Взвизгнула внезапно. Платье швырнула о-земь. Зеленобокая курица отбежала испуганно. Перо у курицы заспанное, мятое, в фиолетовых пятнах.
      - Ну, вдарь, вдарь!.. Бить только знашь!..
      - Фиеза!..
      - Бей, говорю, бей!..
      Кофта злобно пошла буграми. Губы мокрее глаз. А зрачок вот-вот выпадет... И голос уже в кухне:
      - Пермяки проклятые, душегубы уральские!..
      Кирилл Михеич сердито посмотрел на Сергевну, подбиравшую кинутое, и прогнал:
      - Не трожь!..
      Устало поднимался на крыльцо Саженовых, увидал сбоку на доске кирпич, придерживающий сушившуюся тряпку, подумал:
      "Леса на стройке разворуют"...
      Во всю залу по-киргизски разостланы кошмы. Ни стульев, ни столов; у дверей забыли, надо думать, сундук. Офицеры, братья, бритоголовые лежат на кошме, а позади их у стены Варвара. Потому, должно быть, что увидал ее лежащую, - ноги заметил жиденькие и с широкой птичьей ступней.
      Сидел Кирилл Михеич на сундуке, еле доставая каблуком до пола, и говорил неодобрительно:
      - Напрасно, господа, азиатам подражаете. Архитектор, вон, в англичанина метит, все-таки... У англичанки-то, сказывают пароходов больше мильена. На сто человек пароход.
      Старший брат-офицер, сухоликий, в мать, сказал:
      - Европе конец, сосед. Европа, не привыкшая к крови, не выдержит и рассыпится... Ты в Петербурге не был?
      И, не дожидая ответа, для себя больше, а может для сестры, сказал:
      - Петербург в брюхо уходит, обомлел от крови. Распадется, на камне камня не будет, пока не придут туда люди, привыкшие веками к железу и крови. Зажмут, как тряпицу, это грязное и ленивое племя, обмакнут в керосин и подожгут Европу. Азиат это сделает. Будет Европе, узнала много, больше не надо ей!..
      - Большевики, что ль? - спросила Варвара и еще добавила что-то не по-русски.
      - Никаких большевиков нет. Это солдаты домой хотят... Вот и все большевики.
      Кирилл Михеич, упираясь ладонью в теплую жесть сундука, склонил немного плечи, спросил:
      - Знаю вас не первой день... имя, отчество каки будут?
      - Яков... Илья Викторовичи...
      - Тамерланом, так хочу понять, думаете... Таких ноне много. Кажыный человек свою страсть иметь обязан.
      Старший брат Илья поджал ноги и, качая тибетейкой, закричал в бас, об'емисто:
      - Никаких страстей у этого грязного, неповоротливого племени, никаких страстей!.. У татар научились жрать много, да и только брюхо набивать. Мужик каждый день, хоть у него и сто тысяч капитала, - щи да каша. Чем богаче, тем жирнее щи да каша. А кроме щей?.. Блины, оладьи - все татарское, все. Пельмени у китайцев научились... Дети такие же растут коротконогие и тупые звери! И все мы этим больны, и все за это расплату понесем от раба, поднявшегося и мстящего за побои, которые мы ему наносили... мало! Держать его с петлей на шее и вести, пока не приведешь, пока не нарастишь мускулы и лоб не сделаешь в палец. А не удастся - зарезать, утопить, но не сметь пускать на волю... Живьем нас будут закапывать в землю, ноздри грязью забьют, - тогда поймем...
      Яков легонько рассмеялся. Варвара, бороздя кончиком ботинка кошму, спросила:
      - Почему, Кирилл Михеич, не нравятся вам киргизы? Они на лошадях хорошо ездят. Яков, я хочу на лошади кататься.
      - Большевики прокатят.
      Кирилл Михеич сказал с неудовольствием:
      - Одно и умеют, - ездить на лошади. Собаки, и больше слов им никаких нету. Крови-то они больше русских боятся.
      Старуха-генеральша в дверях по-мужски перешагнула через порог, сказала:
      - В какие места меня завезли?.. Азия, Азия. Умрешь, поплакать некому. Архитектор идет, тоже азиатец... Знала бы, не поехала ни за что. На Кавказе черкесы красивее, а здесь - не лицо, комок растоптанной грязи какой-то...
      - Карамель твои черкесы.
      - Все-таки!..
      Мать с дочерью заспорили. Братья тоже говорили между собой. Кирилл Михеич вздыхал. Через все комнаты несло бараниной и луком.
      Шмуро, пригибаясь, вошел в комнату. Вытер мокрые усы, огляделся и спросил торопливо:
      - Здесь все свои? - Прислонившись к стене, махая шлемом от подбородка к груди, сказал, глотая слюну: - Во-первых, протоиерей Степан утоплен в мешке сегодня утром. Тело еще не найдено. Во-вторых, Матрен Евграфыч и Леонтьев арестованы, час назад. Пришли четыре матроса и увели, даже чаю не дали напиться.
      Генеральша рыхло опустилась рядом с Кириллом Михеичем. Мелкими, как горох, крестиками крестилась, бормотала... Офицеры вскочили и тоже встали вдоль стены. Одна Варвара лежала, по кошачьи заглядывая в лица.
      - Необходимо, господа, скрыться. Протоиерей, чорт бы его драл, всех выдал. Перетрусил... Все равно не спасся.
      Он вдруг заплакал. Генеральша, взглянув на него, широко разевая рот, закричала:
      - Кровопийцы!.. Я вам говорила не уезжать!.. Что вам здесь понадобилось!
      Варвара притворила дверь. Рот у генеральши хлюпал, на платье текла слюна. Десны открылись. Всхлипывая, Шмуро ощупывал для чего-то карманы:
      - Зачем я в эту авантюру влез. Все Отчерчи... Неужели, господа, нельзя найти места? Пикеты, говорят, вокруг города. Кирилл Михеич, куда вы? Вы же здешний, вы должны знать.
      Генеральша, ища образ сузившимися глазами, попеременно то молилась, то ругалась густой, еще не потерянной, руганью. Кожа собралась к ушам, нос удлинился и обмок.
      Кирилл Михеич отвел локтем подскочившего Шмуро и, плотно притворив дверь, на крыльце вдруг вспомнил - шляпа осталась там... Здесь догнала его Варвара и тряся за руку, проговорила:
      - Ничего. Они психопаты. Вам трудно здесь жить?..
      Кирилл Михеич протянул к ней руку. Она еще раз пожала. Она повторила растерянно:
      - Ничего. Жена у вас красивая.
      Хотел было пройти к старику, но увидал на улице Пожилову, и за ней Лариса и Зоя. Кирилл Михеич свернул в постройку и сел на кирпичи, где уже однажды разговаривал с Запусом.
      Пожилова искала в дому и мастерской, а он сидел и слушал разговор двух девиц. Одна, по голосу - Лариса, царапала зонтиком кирпичи и спрашивала:
      - Почему у них всегда ярче платья, чем у нас, и духи крепче? На мужчин, наверное, это действует сильнее.
      - Хоть и проститутки, а платьев у них больше, чем у нас.
      - Тяжело, наверное, с каждым спать.
      - Попробуй.
      Девицы рассмеялись тихонько, совсем просто.
      - С мельницы выгонят, пойдем туда. Ты бы пошла?
      - Я бы пошла. Только не в нашем городе. Здесь все знакомые ходят. Стыдно будет. У нас тело крепкое, много дадут.
      - Туда, я у рабочих слышала, и Франциск ходит.
      - Маме надо сказать.
      Они опять рассмеялись.
      - А муж у Фиозы Семеновны, говорят, там часто бывает. Перины вытащат в залу и на перинах пляшут.
      Зашебуршал песок и напуганный голос Пожиловой проговорил:
      - Не нашла. Здесь где-то был, и лешак унес. Отец говорит: Фиоза в Лебяжье уехала. Догонять, может, побежал.
      - В Лебяжье? А пикеты?
      - Ей что? Она с комиссаром-то - берег да вода. Пропустят. Это у нас мельницы отнимать можно, скот тоже бери, а ихнее тронут разве? Сперва фершала кормила, а тут...
      И, заметив выскочившего из простенка Кирилла Михеича, замолчала. Дочери фыркнули, махая зонтиками, выскочили за ворота и с хохотом побежали по улице. Пожилова оправила шаль и, выпрямив хребет, пошла к мельнице степенно и важно.
      А Кирилл Михеич, вырывая путавшиеся меж сапог полы, вбежал в мастерскую и, стуча крепким кулаком о верстак, закричал:
      - Ты что, старый чорт, какое имел право Фиозу отпускать? Велел я тебе? Я здесь хозяин, али нет? Пока не отняли мое добро - не сметь трогать... Убью, курвы!..
      Поликарпыч отряхнул медленно бородку и, словно радуясь, указал на Артюшку:
      - Я тут не при чем. Это его штука.
      Артюшка затянулся папироской, сплюнул на край табурета и, сапогом стирая слюну, сказал:
      - Не откусят. Тебе хватит. Явится, Михеич. А в Лебяжье я с ней цидульку черканул. Я отвечаю. За все, и за нее тоже.
      Он вытянул ноги и, глядя в запылившееся синее окно, зевнул:
      - Слышал? Попа утопили, а он других за собой тянет. У Пожиловой мельницу отняли, и еще... Запус на усмиренье, в станицы едет. Да!
      - Вишь, - а ты ругаешься, - сказал Поликарпыч, щепочкой почесывая за ухом. - Ругать отца, парень, не хорошо. Грешно, однако.
      --------------
      Подымает желтые пахучие пески раскосый ветер. Полощет их в тугом и жарком небе, - у Иртыша оставляет их усталых и жалобных.
      Овцы идут по саксаулам. Курдюки упругие и жирные, как груди сартянки. И опять над песками небо, и в сохлых травах свистит белобрюхий суслик.
      И опять степь - от Иртыша до Тянь-Шаня, и от Тарабага-Ртайских гор пустыни Монгольской, а за ними ленивый в шелках китаец и в Желтом море неуклюжие джонки.
      Всех земель усталые пальцы спускаются, а спустятся в море и засыпают... Усталые путники всех земель - дни.
      --------------
      А тут, в самом доме залазь на полати и, уткнувшись в штукатурку, старайся не слышать:
      - Хозяин! Хозяин!..
      Запус - опять, и с пустяком: в Петрограде, мол, восстание и в Москве бои. Солдаты с немцами братуются и рабочие требуют фабрик. Раз уже к тому пошло, пущай. Но у Кирилла Михеича и без этого - забот...
      Уткнись носом в свою собственную штукатурку, на полатях и жди сколько? Кто знает. Дураки спрашивают, бегают к Кириллу Михеичу. А Запус знает, а весь Совдеп знает? Никто ничего не знает, притворяются только будто знают. Что каждый год весна - ясно, но человеческой жизни год какой?
      Ткнуло жаром в затылок...
      - Господи! Владыко живота моего...
      Откапывая замусоренные, унесенные куда-то на донышко молитвы, сплетал их - тут у штукатурки и, чуть подымая глаз, старался достать икону. Но бревенчатая матка полатей закрывала образ, а дальше головы высунуть нельзя, Запус нет-нет да и крикнет:
      - Хозяин!..
      Дыханье послышалось из сеней. Пришептывает немного и придушенно словно в тело говорит:
      - Ты сюда иди. Он ушел.
      Артюшка. А за ним - подошвой легко, словно вышивает шаг - Олимпиада.
      - Не ушел, тоже наплевать. Я не привык кобениться. Уговаривать тебя нечего, слава Богу, семь лет замужем. Я Фиозе говорил, не хочет.
      - Меня ты, Артемий, брось. Из Фиозы лепи чего хочешь...
      - Я из всех вас вылеплю. Я с фронта приехал сюда, чтоб отсюда не бегать. Каленым железом надо.
      - Надоел ты мне с этим железом. Слов других нету?
      - С меня и этих хватит. Я Фиозу просил, не может или не хочет. В станицу удрала. Нам надо Запуса удержать на неделю. А потом казаков соберем...
      - Треплетесь.
      - Не твое дело.
      - Пу-усти!..
      Шоркнуло по стене материей. Запус, насвистывая, прошел в залу, звякнул стаканом. Ушел. Шопотом:
      - Липа, ты пойми. Господи, да разве мы... звери. Кого мне просить. За себя я стараюсь? Пропусти день, два, опоздай - приедут в станицы красногвардейцы. Как каяться? Не хочу каяться, что я собака - выть. Ей-Богу, я нож сейчас себе в горло, на месте, к чорту!.. Сейчас надо делать. Без Запуса они куда?
      - Убей Запуса. Очень просто. А то Михеича попроси, он не трус убьет. Пусти, руку... Ступай к киргизкам своим.
      Дыханье - кобыльим молоком пахнущее, - на всю комнату. От него что-ли вспотели ноги у Кирилла Михеича. Руку отлежал, а переменить почему-то боязно...
      - Тебе легко, Липа... Фиоза - солома, ее на подстилку. Убить нельзя, - заложников перестреляют. Хуже получится. А здесь на два дня, на неделю задержать. Поди-и!..
      - Не стыдно, Артемий!
      - А ну вас... Что я - мешок: ничего не чувствую, разве!
      - Киргизок своих пошли.
      - Отстань ты с киргизками. Мало что...
      Вскрикнула:
      - Мало что? Ну, так и я могу по-своему распоряжаться. Тело мое.
      - Липа!..
      - Ладно. Отстань. А к Василию Антонычу пойду. Отчего не пойти, раз муж разрешает. Можно. Валяй, Олимпиада Семеновна, спасай отечество... И-их, Сусанины...
      Открыла дверь в залу, позвала:
      - Василий Антоныч!..
      - Ась? - отозвался Запус, скрипнул чем-то.
      - Можно на минуточку?
      Опять шаг. С порога на пол царапают сапогом - Запус, он ногой даже спокойно не может:
      - Чем могу служить? - И смеется.
      - Алимбек программу большевиков просит.
      - Он? Да он по-русски только ругаться умеет.
      - Старик, говорит, переведет. Поликарпыч.
      Даже, кажется, ладонями хлопнул.
      - Чудесно! Могу. Я сейчас принесу...
      - А вы заняты? К вам можно посидеть?
      - Ко мне? Пожалуйста. Во-от везет-то. Идемте. Сергевне бы сказать насчет самовара.
      - Алимбек скажет.
      И будто весело:
      - Скажи, Алимбек.
      - Верно, скажи. А программу я тебе сейчас достану, принесу. Непременно надо на киргизском языке напечатать.
      Остальное унес в залу и дальше - в кабинет...
      Слез Кирилл Михеич с полатей. Артюшку догнал в сенях. Тронул за плечо. Сказал тихонько:
      - Я, Артюш, от греха дальше - пойду ее позову обратно. Скажи пошутил.
      Артюшка быстро повернулся, схватил Кирилла Михеича за горло, ткнул затылком в доски сеней. Выпустил и, откинув локоть, кулаком ударил его в скулу.
      Тут у стены и нашел его Запус, вернувшийся с книжкой:
      - Киргиза не видали? Работника?
      - Нет.
      - Передайте ему, пожалуйста. Он, наверное, сейчас придет - Сергевну ищет.
      Так с книжкой и вышел Кирилл Михеич.
      Поликарпыч на бревне вдевал нитку в иголку - все никак не мог попасть. Сидел он без рубахи, - лежала для починки она на коленях. Костлявое тело распрямлялось под жарой, краснело. Увидав Кирилла Михеича, спросил:
      - Книжкой антиресуешься. Со скуки помогат. Я ране любитель был, глаза когда целыми находились. Гуака читал? Потешно...
      И, указывая иголкой на прыгавших подле бревна воробьев, сказал снисходительно:
      - Самая тормошивая птица. Прямо как оглашенные...
      XI.
      Машинист парохода "Андрей Первозванный", т. Никифоров, был недоволен. Он говорил т. Запусу:
      - Народное добро из-за буржуев тратить - все время под парами стоим. Сделать один рейс по Иртышу и снести к чортовой матери все казацкое поселение. Не лезь против Советской власти, сука! Я этих курвов-казаков по девятьсот пятому году знаю.
      Лоб его был так же морщинист, как гладки - части машин. Особенно, как все машинисты - слушая под полом ровный гул, стоял он в каюте, стучал по револьверу и жаловался:
      - На кой мне прах эту штуку, если я этой сволочи, которая меня в пятом году порола, - пулю не могу всунуть.
      - Там дети, товарищ. Женщины.
      - Дети в тридцать лет. Знаем мы этих лодырей.
      В кают-компании на разбросанных по полу шинелях валялись босоногие люди, подпоясанные солдатскими ремнями. Спорили, кричали. Пересыпали из подсумков обоймы. На рояле валялись пулеметные ленты, а искусственная пальма сушила чье-то выстиранное белье. Дым от махорки. Плевки - в ладонь.
      - Гнать туды пароход!..
      - Товарищ Никифоров...
      - Тише, давай высказаться! Обожди.
      - Сами знам.
      Маленький, косоглазый слегка, наборщик Заботин прыгал через валявшиеся тела и кричал:
      - Ступай наверх! Не пройти.
      - Жарко. Яйца спекутся...
      - Хо-хо-хо!..
      И хохот был, словно хлюпали о воду пароходные колеса.
      А ночью вспыхивал на носу парохода прожектор. Сначала прорезал сапфирно-золотистые яры, потом прыгал на острые крыши городка и желтил фигурки патрулей на песчаных улицах.
      - Тра-ави!.. - темно кричал капитан с мостка.
      Лопались со звоном стальные воды. Весь завешенный черным - только прыгал и не мог отпрыгнуть растянутый треугольник прожектора - грузно отходил пароход на средину Иртыша. Здесь, чавкая и, давясь водой, ходил он всю ночь вдоль берега - взад и вперед, взад и вперед.
      - Ждешь? - спрашивал осторожно Никифоров.
      И Запус отвечал медленно:
      - Жду.
      Пахло от машиниста маслом, углем, и папироска не могла осветить его широкое квадратное лицо. Качая рукой перила, он говорил:
      - Тебе ждать можно. А у меня - жена в Омске и трое детей. Надо кончать, кто не согласен, - в воду, под пароход. Рабочему человеку некогда.
      - Долго ждали, подождем еще.
      - Кто ждал-то. У тебя ус-то короче тараканьего. В городе сказывают утопил, будто, попа-то ты.
      - Пускай.
      - И взаболь утопить надо. Не лезь.
      Он наклонялся вперед и нюхал сухой, пахнущий деревом, воздух.
      - Много в нем офицеров?
      - Не знаю.
      - Значит, много, коли ждешь восстанья. Трехдюймовочку бы укрепить. Завтра привезем из казарм. Куда им, все равно домой убегут, солдаты. Скоро уборка.
      Отойдя, он тоскливо спрашивал:
      - Когда здесь дожди будут?.. Пойду песни петь.
      Сережка Соколов, из приказчиков, играл на балалайке. Затягивали:
      На диком бреге Иртыша...
      Не допев, обрывали с визгом. Бойко пели "Марсельезу".
      Золотисто шелестели за Иртышом камыши. Гуси гоготали сонно. Луна лежала на струях как огромное серебряное блюдо. Тополя царапали его и не могли оцарапнуть.
      Слова пахли водой - синие и широкие...
      Внизу, в каюте у трюма сидел протоиерей Смирнов, офицер - Беленький и Матрен Евграфыч, купец Мятлев.
      У каютки стоял часовой и, когда арестованные просились по нужде, он хлопал прикладом в пол и кричал:
      - В клозет вас, буржуев, посадить. Гадить умеете, кромя што!..
      Река - сытая и теплая - подымалась и лезла, ухмыляясь, по бортам. Брызги теплые как кровь и лопасти парохода лениво и безучастно опрокидывались...
      Быстро перебирая косыми крыльями, проносились над пароходом чайки. Дым из трубы - ленивая и лохматая птица. Ночи - широкие и синие воды. Вечера - сторожкие и чуткие звери...
      Таким вечером пришла Олимпиада на сходни.
      Темно-синяя смола капала с каната - таял он будто. Не мог будто сдержать у пристани парохода, вот-вот отпустит. Пойдет пароход в тающие, как смола, воды. Пойдет, окуная в теплые воды распарившуюся потную грудь.
      Олимпиада, задевая платьем канат, стояла у сходен, где красногвардеец с высокими скулами (сам тоже высокий) спрашивал, будто ел дыню:
      - Пропуски имеите, товарищи?
      И не на пропуски глядел, а на плоды мягкие и вкусные.
      Олимпиада говорила:
      - У Пожиловой припадки. Со злости и с горя. Зачем мельницу отняли?
      - Надо.
      Передразнила будто. Глянула из-синя густыми ресницами (гуще бровей), зрачок как лисица в заросли - золотисто-серый. Карман гимнастерки Запуса словно прилип к телу, обтянул сердце, вздохнуть тяжело.
      - На-адо!.. Озорники. Ты думаешь, я к тебе пришла, соскучилась? У меня муж есть. Я пароход хочу осмотреть. Протоиерея, правда, утопили?
      - На пароход не могу. - Запус тряхнул головой, сдернул шапочку и рассмеялся: - Ей-Богу, не могу. Ты - враг революции, тебе здесь нечего делать. Поняла?
      - Я хочу на пароход.
      - Мне бы тебя по-настоящему арестовать надо...
      Пригладил ладонью шапочку, на упрямую щеку Олимпиады взглянул. Плечи у ней как кровь - платье цветное, праздничное. Ресницы распахнулись, глаз - смола расплавленная.
      - Арестуй.
      - Арестую.
      - Говорят, на восстанье поедешь. Мне почему не говоришь?
      - Здесь иные слова нужно теперь. Язык у нас русских тягучий, вялый только песни петь, а не приказывать. Где у тебя муж?
      - Тебе лучше знать. Ты с ним воюешь. Зачем протоиерея утопил?
      - Врут, живой. В каюте сидит.
      - Можно посмотреть?
      Длинноволосый, в споре восторженно кричал кому-то на палубе.
      - Когда сбираются два интеллигента - начинают говорить о литературе и писателях. Два мужика, - о водке и пашне... Мы, рабочие, даже наедине говорим и знаем о борьбе! Товарищ Никифоров! С проникновением коммунистических идей в массы, с момента овладения ими сознанием...
      Олимпиада оправила волосы:
      - Голос у него красивый. Значит, можно посмотреть?
      - Сколько в тебе корней от них. Ты киргизский язык знаешь?
      - Знаю. Зачем?
      - Надо. Программу переводить.
      - Но я писать не умею.
      - Найдем.
      - Значит, пойду?
      - Попа лобызать? Если так интересно, иди. Товарищ Хлебов, пропустите на пароход барышню. Скажите товарищу Горчишникову - пусть допустит ее на свидание с арестованными.
      На палубе под зонтиком, воткнутым в боченок с углем, - сидел и учился печатать на машинке товарищ Горчишников. Пальцы были широкие и все хватали по две клавиши. Дальше в повалку лежали красногвардейцы. Курили. Сплевывали через борт.
      Товарищ Горчишников, увидав Олимпиаду, закрыл машинку фуражкой, сверху прислонил ружье, чтобы не отнесло ветром. Сказал строго:
      - Кто будет лапаться, в харю дам. Не трожь.
      Мадьяры, немцы, русины, пять киргиз. У всех на рукавах красные ленты. Подсумки переполнены патронами. Подле машинного отделения кочегары спорили о всемирной революции. Какой-то тоненький, с бабьим голоском, матросик толкался подле толпы и взывал:
      - Брешут все, бра-атцы!.. Никогда таких чудес не было!.. Бре-ешут.
      Из толпы, прерывая речь, бухал тяжело Никифоров:
      - Ты возражать, так возражай по пунктам. А за такой черносотенный галдеж, Степка, сунь ему в зубы!..
      - Я те суну штык в пузо!..
      - А да-ай ему!.. Э-эх...
      Толкались. Кричали. Звенела лебедка, подымая якорь. Пароход словно нагружали чем-то драгоценнейшим и спешным... Даже машины акали по-иному.
      ...Указывая на каютку, Горчишников сказал:
      - Здеся.
      - Что?
      - Поп и вся остальная офицерня.
      Олимпиада улыбнулась и прошла дальше:
      - Мне их не нужно.
      - А приказывал, кажись...
      - Может не мне.
      - Значит, ослышался. Другая барышня, значит. Как это я?.. И то - какая вы барышня, мужняя жена, слава Богу. Кирилл Михеич-то здоров?
      - Ничего.
      - Ен мужик крепкой. Жалко, что в буржуи переписался. Может судить будут, а может простят. Тут ведь, Олимпиада Семеновна, штука-то на весь мир завязывается. Социальная революция - у всех отберут и поделят.
      - Раздерутся.
      - Ничего. Выдюжут.
      Олимпиада по сходням сходила с парохода. Запус стоял у конторки пристани. Чубастый корявый казак, с шашкой через плечо и со следами оторванных погон, рассказывал ему, не выговаривая "ц", а - "с", - о том, как захватили они баржу. Пароход перерубил канат и, кинув баржу, уплыл в Семипалатинск, вверх по Иртышу. Тогда они поймали плот с известкой и баржу прицепили к плоту. На песках нашли троих расстрелянных казаков-фронтовиков. Приплавили их, на расследование.
      Плот пристал недалеко от пристани. Уткнувшись в сутунки, широкая, груженая пшеницей баржа зевала в небо раскрытыми пастями люков. На соломе спали казаки-восстанщики, а подле воды, прикрытые соломой ("чтобы не протухли" - сказал казак), в лодке - трое расстрелянных.
      С парохода к плоту бежали красногвардейцы. Кто-то в тележке под'ехал к яру, красногвардеец пригрозил ружьем. Тележка быстро повернула в проулок.
      - Поговорили? - спросил Запус Олимпиаду.
      - Да.
      - Передайте, пожалуйста, гражданину Качанову - в ближайшие дни он имеет дать показание по делу офицеров. Не отлучался бы. Я буду на квартире завтра или послезавтра.
      - Передам.
      - Всего хорошего.
      И, прерывая рассказ казака, сказал подошедшему Заботину:
      - Женщина много стоит. О заговоре донесла женщина, на попа донесла. Дайте мне табаку, у меня весь вышел.
      А матрос, лениво крутивший лебедку, плюнул под ногу на железные плиты, вытер пот и сказал в реку:
      - Любит бабье ево...
      XII.
      Через два дня отряд конной красной гвардии ехал подавлять восстания казачьих станиц.
      Серая полынь целовала дороги. На спиленных телеграфных столбах торчали огромные темноклювые беркуты. Таволожник рос по песчаным холмам. Тени жидкие, как степные голоса.
      Скрипели длинные телеги. На передках пулеметы.
      По случаю далекого пути красногвардейцы были в сапогах. Фуражек не хватило, выдали из конфискованного магазина соломенные шляпы. Словно снопы возвращались в поля.
      Запус лежал на кошме - золотой и созревший колос. Рассказывал, как бежал из германского плена.
      Лошади рассекали потными мордами сухую жару. От Иртыша наносило запах воды, тогда лошади ржали.
      И все - до неба полыни. Облака, как горькая и сухая полынь. Галька по ярам - оранжевая, синяя и палевая.
      Хохот с телег - короткий, как стук колес.
      Беркут на столбе - медлителен и хмур. Ему все знакомо. Триста лет живет беркут. А может и больше...
      --------------
      Сразу после от'езда Запуса выкатил из-под навеса телегу Артюшка, взнуздал лошадь. Потянул Кирилл Михеич оглоблю к себе и сказал:
      - Не трожь.
      Кривая азиатская нога у Артюшки. Глаз раскосый, как туркменская сабля. Не саблей, глазом по Кириллу Михеичу.
      - Отстань. Поеду.
      - Мое добро. Не смей телегу трогать. Ты что в чужом доме распоряжаешься.
      - Доноси. Пусть в мешок меня. Иди в Народный Дом. А я если успею, запрягу. Не успею, твое счастье. Доноси.
      - Курва ты, а не офицер, - сказал Кирилл Михеич.
      Натянул возжи Артюшка. Кожа на щеках темная.
      - За кирпичами поехал. Если спросит кто. На пароход кирпич потребовался. Понял?
      - Вались!..
      Глазом раскосым по Олимпиаде. Оглядел и выругал прогнившей солдатской матершиной. И, толстой киргизской нагайкой лупцуя лошадь, ускакал.