Мещане вскинули колья на плечи и плотной толпой, в клубах желтой и пахучей пыли, пошли на площадь.
      - Зачем это? - спросил Шмуро.
      Желтобородый и корявый мещанин остановился, лениво посмотрел на него и безучастно сказал:
      - Спички нет ли?.. Закурить. А бигут-то большавиков бить, в церква, бают, пулемет нашли. Отымать приехали. И попа повесили... на воротах.
      - Не бреши, - сказал Кирилл Михеич. Шмуро цикнул в шлем. Мещанин побежал догонять, одна штанина у него была короче, - и казалось, что он хром...
      Шмуро значительно повел согнутой кистью руки:
      - Видите?..
      - Не повесили ведь? Сами видали.
      - Ничего не значит. Повесят. Если б это культурная страна, а то Ро-осси-ия!..
      В садике перед площадью какая-то старуха, рваная и с сумой через плечо, согнув колени, молилась кресту собора. С рук на траву текли сопли и слезы, а краюхи, выпавшие из сумы, бесстрашно клевали толстые лохмоногие голуби. Шмуро подскочил к ее лицу. Торопливо сказал:
      - Не ори...
      Старуха запричитала:
      - В алтаре... усех батюшек перерезали, жиды проклятые! Христа им мало, Владычица!..
      А за садиком, перед церковью, как в крестный ход, билась сапогами, переливая ситцами толпа. На площадке у закрытых огромным замком дверей церкви молились старуха и бабы. Одна билась подле замка. Взывал кто-то пронзительно:
      - Не допустим, православные!.. Злодеев, иродов...
      Подходили с кольями мужики: коротконогие, потные и яркие - в новых праздничных рубахах. Безучастно смотрели на ревущих баб - точно тех избивал кто... Ровной и ленивой полосой выстраивались вокруг церкви. Подымали колья на плечи как ружья... Молодежи не было - все бородатые впроседь. Мальчишки сбирали гальки в кучки.
      Над крестами кружились и звонко падали в глухое, бледное и жаркое небо - голуби.
      Шмуро ловил Кирилла Михеича в толпе, тянул его за рукав и звал:
      - Идемте к Иртышу, в купальни хотя бы... Стрельба здесь начнется, вам ради чего рисковать? Идемте.
      Кирилл Михеич все втискивался в толпу, раздвигал потные локти, пахнущие маслом бороды. Плотным мясом толкали в бока бабы; старухи царапали костями. Какой-то скользкий и тающий, отдающий похотью и тоской, комок давился и рождался - то в груди, то в голове...
      - Отстань, - говорил он.
      Никто его как-будто не узнавал, но никто и не удивлялся. И толпу пройти нельзя было, - только выходил на край, как поворачивался и опять он входил туда же.
      - Идемте!..
      - Отстань.
      Потом Шмуро больше не звал его. Но, раздвигая тела, вдыхая воздух, пахнущий табаком и сырым, недопеченым хлебом, Кирилл Михеич повторял:
      - Отстань... отвяжись...
      Вдруг Кирилла Михеича метнуло в сторону, понесло глубоко глубоко бороздя сапогом песок и он вместе с другими хрипло закричал:
      - Ладно... Правильно-о!..
      А тот, кому кричал Кирилл Михеич, перегнувшись из таратайки и прижимая к груди киргизский малахай, как наперсный крест, резко взывал:
      - Не допускайте, православные!.. Не допускайте в церковь... Господи!..
      И он оборачивался к улыбающемуся красногвардейцу Горчишникову. А Горчишников держал револьвер у виска о. Степана и кричал в толпу:
      - Пропусти! Застрелю.
      На козлах сидела и правила матушка.
      Толпа стонала, выла. Спина в спину Горчишникову стоял еще красногвардеец, бледный и без шапки. Револьвер у него в руке прыгал, а рукой он держался за облучек.
      - Пу-ускай!.. - кричал в толпу Горчишников. - Пускай, а то убью попа.
      Толпа, липко дыша, в слезах, чернобородая, пыльная, расступилась, завопила, грозя:
      - По-одожди!
      Тележка понеслась.
      А дальше Кирилл Михеич тоже со всеми, запинаясь и падая, без шляпы бежал за тележкой к пристаням. Протоиерея по сходням провели на пароход, а матушку не пустили.
      Лошадь подождала и, легонько мотая головой, пошла обратно. Толпились у сходен, у винтовок красногвардейцев - орали каменщикам, малярам, кровельщикам:
      - Пу-усти...
      А у тех теперь не лопатки - штыки. Лица поострели, подтянулись.
      Махал сюртуком Кирилл Михеич, падая в пыль на колени:
      - Ребята, отца Степана-то... Пу-усти...
      - Здесь тебе не леса! Жди...
      Работник Бикмулла сдвинул на ухо тибитейку, босиком травил канат.
      Пароход отошел от пристани, гукнул тревожно, и вдруг на палубу выкатили пулеметы.
      Толпа зашипела, треснула и полилась обратно с берега в улицы.
      И только в переулке заметил Кирилл Михеич - потеряна шляпа; штанину разорвал, подтяжки лопнули, и один белый носок спустился на штиблет.
      VIII.
      Тонкая, как паутина, липкая шерсть взлетала над струнами шерстобойки.
      Кисло несло из угла, где бил Поликарпыч шерсть. И борода у него была, как паутина - голубая и серая.
      Кирилл Михеич лежал на кровати и говорил:
      - Ты в дом-то почаще наведывайся. Бабы.
      - Аль уедешь?
      - В бор-то. Лешава я там не видал. Раньше не мог, теперь поздно.
      - Поздно? Пымают.
      - Поймали же попа.
      - Попа и я могу пымать. На то он и поп. Куды он убежит, дальше алтаря? Нет, ты вот меня поймай. А то - нарядил купу киргизку, а волосы из-под малахая длинней лошадинова хвоста... Убьют, ты как думаешь?
      - Я почем знаю, - с раздражением ответил Кирилл Михеич.
      Поликарпыч свалил шерсть в мешок и, намыливая руки, сказал:
      - Надо полагать, кончут. Царство небесно, все там будем.
      - Чирей тебе на язык.
      Поликарпыч хмыкнул:
      - Ладно. Жалко. А того не ценишь, что в Павлодаре мощи будут. Ни одного мученика по всей киргизской степе. Каки таки и места... И тебя в житьи упомянут.
      Он хлопнул себя по ляжкам и засмеялся. Кирилл Михеич отвернулся к стене...
      Поликарпыч спросил что-то, надел пиджак и ткнулся к маленькому в пыльной стене зеркалу.
      - Пойду к бабам. Што правда, то правда - от таких баб куда побежишь. Сладше раю...
      - Иди, ботало! Вот на старости лет...
      Вспомнил Кирилл Михеич - давно книжку читал - "Красный корсар". Пленных там вешали на мачте. Подумал про о. Степана: "а мачта мала!". И никак не мог вложить в память ясно: выдержит мачта или нет. Красят их синей краской, мачты существуют для флага. Флаг, конечно, легче человека...
      И еще вспомнил - пимокатню пермских земель. Там должно быть читал "Красного корсара". С тех времен книги видел и читал только конторские: с алыми и синими графками. Сверху жирно - "дебет, кредит". Все остальное - цифры, как поленья в бору - много...
      Пристроечка в стену флигелька упирается. Так что с кровати слышно могучим шагом, гремя половицами, идет Фиоза Семеновна. А легче, то, должно быть, Олимпиада, или, может, отец.
      Ржет лошадь: протяжно и тонко. Должно быть, не поили. Вечер по двору - синяя лисица. Медов и сладостен ветер - чай в такую погоду пить, а здесь по мастерским прячься. И от кого?.. В своем доме.
      Лошадь жалко - не человек, кому пожалуется. Натянул сюртук Кирилл Михеич, приоткрыл лопнувшую зеленую дверь.
      По двору - топот. К пригону. Насвистывая, ввел кто-то лошадь. Звякнуло железом. Сапоги заскрипели. Потом стременами, должно, тронули.
      В щель пахнуло лошадиным потом, - и голос Запуса:
      - Старик, спишь?
      Вскочил Кирилл Михеич в кровати. Натянул кое-как одеяло. Дверь подалась, грохнулась на скамью тяжесть - седло.
      - Спишь?
      Свистнул. Зажег папироску. Сплюнул.
      - Спи. Огонь напрасно не гасишь, пожар будет. Я погашу.
      Дунул на лампу и ушел.
      Еще за стеной шаги - расписанные серебряным звоном. Смех будто; самовар несут - Сергевна ногами часто перебирает.
      И такой же нетленный вечер как всегда. И крыши - спящие голуби.
      Телеги под навесом, пахнущие дегтем и бором. Земля, сонная и теплая, закрывает глаза.
      А душа не закрывает век, ноет и мечется, как зверь на плывущей льдине.
      Мелко, угребисто, перебирая руками, точно плывет - Поликарпыч.
      - Хозяин прикатил. Видал?
      - Видел.
      - Хохочет. Тебя, грит, у парохода приметил... На коленях молился.
      - Брешет, курва.
      - Ты ему говори. Я, грит, ему кланяюсь, - ен и не видит. Освободители-и!.. Куды, грит, сейчас изволил отбыть?.. Фиоза-то...
      - Ну?..
      - Вместе с Олимпиадой, ржет... Я ее в бок толкаю, а она брюхом-то как вальком - так и лупит, так и лупит. Ловко, панихида, смеется. Поди так штаны лопнули.
      Кирилл Михеич потер ладони - до сухой боли. Кольнуло в боку. Вздохнул глубже, присел на скамейку, рядом с седлом. От конского запаха будто стало легче.
      - Тебе б пожалуй, парень - пойти в добровольную. Мало ли с кем не бывает, а тут за веру.
      - Иди ты с ними вместе...
      - Материться я тоже могу. Однако, грит, введены в город военные положенья, чтоб до девяти часов, а больше не сметь. Вроде как моблизация... призыв рекрутов. Ладно!.. Я ему говорю - отец-то Степан жив? Куды, грит, он денется. Очень прекрасно... Выпил я чай и отправился. Ступай и ты. Баба мне Фиеза-то: "пусть, грит, идет"... Пошел, что ли?..
      - Не лезь! - крикнул Кирилл Михеич.
      Поликарпыч посмотрел на захлопнувшуюся дверь. Поправил филенку и сказал:
      - Капуста...
      Стоял Кирилл Михеич, через палисадник глядел в окно:
      Опять, как утром - самовар бежит, торопится - зверь медный. Плотно прильнув к стулу, - Фиоза Семеновна подлым вороватым глазом - по Запусу. И жарче самовара - в китайском шелке дышут груди. Рот как брусника на куличе...
      Смеются.
      У Олимпиады глазы - клыки. Фиоза смеется, - в ноги, - скатерть колышет, от смеха такого жилы как парное молоко вянут...
      Вянет у Запуса острый и бойкий рот. Усики, как в наводнение, тонут в ином чем-то...
      Харкнул Кирилл Михеич, отошел. Хотел-было уже в комнаты, но вспомнил генеральшу, хромых офицеров и Варвару. Пригладил волос, а чтоб короче, через забор.
      На стук - громыхнуло ведро, треснула какая-то корчага и напуганный густой голос воззвал:
      - Кто-о!..
      Отодвинулся немного Кирилл Михеич - чтобы дверь отворять, не обеспокоить. Сказал неуверенно:
      - Я, Кирилл Михеич.
      - Кто-о?..
      - Кирилл Михеич!.. Сосед!
      Громыхнуло опять что-то. Звякнуло. Из синей и жесткой тьмы крикнули сразу несколько:
      - Не знаем... кто там еще на ночь? Здесь раненые...
      - Ранены-ые... - давнул в двери бас.
      Собака тявкнула, будто скрипнуло колодцем... - Известкой понесло от постройки.
      Дошел Кирилл Михеич до ворот, а там, прислонившись к столбу, - киргиз. Конь рядом. Чембырь прикреплен к поясу.
      Киргиз обернулся и поздоровался:
      - Аман-бы-сын?..
      И немного пришепетывая, словно в размякших зубах, сказал по-русски:
      - В пимокатной никого нет? Я видал - комиссар проехал.
      Кирилл Михеич подошел и, дергая киргиза за пояс, проговорил вполголоса:
      - Артюшка!.. Эта ищо что за дикорация?
      - Не ори, - сказал Артюшка, быстро отцепляя чембырь: - коня надо на выстойку привязать. Нет, значит? Я пойду.
      Он, подкидывая песок внутрь, косыми ногами, пошел. Кирилл Михеич обомленно тянул его за пояс к себе. Ремень был потный и склизкий как червь.
      Вспомнил Шмуро в переулке и, стараясь, спокойно сказал:
      - Обожди.
      Артюшка выдернул ремень и, трепля потную челку лошади, одной к другой ноге сгребал песок.
      - Я устал, Михеич. После скажешь.
      - Урежут.
      - Кто?
      Кирилл Михеич подскочил к морде лошади. Так он глядел и говорил через морду. Лошадь толкала в плечо влажными и мягкими ноздрями.
      - Седни восстанье было. Церковь отбивали, а потом, говорят, казаки идут. И будто ведешь их ты. Со всех станиц. Протоиерея арестовали.
      - Знаю.
      - Нельзя тебе, парень, показываться.
      - Тоже знаю. У тебя овес есть? Я к старику пойду, бабе скажи - щей пусть принесет. Я есть хочу. А там, как хочешь.
      Кирилл Михеич хлопнул себя по ляжкам и, быстро вращая кистью руки, закричал.
      Лошадь дмыхнула ноздрей. Артюшка разнуздал ее и сунул под потник руку - "горячее ли мясо, можно ли снять седло"?
      - Да что вы - утопить меня хотите? Сговорились вы, лешак вас истоми! Поп туды тянет, архитектор - туды... разорваться мне на тысячу кусков? Жизнь мне надоела, - идите вы все к чемеру!.. Только подряды попали, время самое лес плавить, Господи...
      Крик его походил на жалобу.
      Из палисадника, ленивый и желтый, как спелая дыня, выпал голос Фиозы Семеновны:
      - Чего там ещо, Михеич?
      - Видишь, - орешь, сказал Артюшка, идя под навес. - Скажи - сбрую привезли...
      Жена переспросила. Кирилл Михеич крикнул озлобленно и громко:
      - Сбрую привезли, язва бы вас драла!..
      И еще ленивее, как вода через край, - выплеснула Фиоза Семеновна в комнате.
      - Что волнуется, не поймешь. Чисто челдон.
      Лица у Артюшки под пушистым малахаем не видно, - блеснули на луну зубы. За плечи спрятались пригоны, пахнущие распаренно-гниющим тесом и свежим сеном. Пимокатная.
      Поликарпыч удивлялся, когда не надо. Должно быть, для чужих... Развешивая по скамье вонючие портянки, отодвинул и поздоровался спокойно:
      - Приехал? Садись. Баба и то, поди, тоскует. Видал?
      - Ись хочу, - сказал Артюшка.
      - Добудим. Схожу в кухню.
      Артюшка вдруг сказал устало:
      - Не надо. Дай хлеба. Постели на земле...
      Старик, видимо, довольный отрезал ломоть хлеба. Кирилл Михеич, положив жилистые руки на колени, упорно и хмуро глядел в землю. Артюшка ел хлеб, словно кусая баранину - передними зубами, быстро и почти не жевал.
      Съев хлеб, Артюшка вытянулся по скамье, положив под голову малахай. Тибитейка спала на землю. Старик поднял ее одним пальцем и сказал недовольно:
      - Зачем таку... Как пластырь. Образ христианский у тебя. Хфеска все-таки на картуз походит.
      - Кого еще арестовали? - быстро спросил Артюшка.
      Так же, словно зажимая слова меж колен, в землю отвечал Кирилл Михеич:
      - Одного протоиерея, говорят. Больше не слышно.
      - Разговаривали сегодня?
      - С кем?
      - С кем. Со всеми.
      - Ты откуда знаешь?
      Артюшка сердито, как плетью, махнул тибитейкой:
      - Когда вы по-настоящему отвечать научитесь? Всей Росее надо семьдесят лет под-ряд в солдатах служить... Тянет, тянет как солодковый корень. Говорили, значит.
      - Говорили.
      - И ничего?
      Кирилл Михеич почему-то вспомнил голубей над церковной крышей - будто большие сизые пшеничные зерна... Громко, словно топая ногой, сплюнул.
      - Я так и знал. Я никогда на рогожу не надеюсь. Надо шпагат. Казаков не разооружили?
      - А будут?
      - Я должен знать? Вы что тут, - яйца парите? У баб титьки нюхаете?..
      Старик рассмеялся:
      - Ловко он!..
      Шевеля длинными и грязно пахнущими пальцами ног, он добавил хвастливо:
      - Кабы мое хозяйство, я б навинтил холку.
      На дворе по щебню покатилось с металлическим синим звоном. Артюшка подобрал ноги и надвинул тибитейку на лоб.
      - Идет кто-то... С вами и камень материться начнет. Огурцы соленые, а не люди.
      За дверью по кошме кто-то царапнул. Поликарпыч с кровати шестом пхнул в дверь.
      Вошел щурившийся Запус. Подтягивая к груди и без того высоко затянутый ремень, сказал по-молодому звонко и словно нацепляя слова.
      - На огонь забежал, думаю, скучно старику. Почитать попробовал, а в голове будто трава растет... Вас - полная компания. Не помешал?
      - Гостите, - сказал Кирилл Михеич.
      Запус поглядел на него и, убирая смех, - надвигая неслушавшиеся брови на глаза, проговорил торопливо и весело:
      - Здравствуйте, хозяин. Я вас не узнал - вы... будто... побрились?
      Старик хлопнул себя по животу.
      - Ишь... я то же говорю, а он не верит...
      Запус, указывая подбородком на Артюшку, спросил:
      - Это новый работник? Ваш-то к нам на пароход поступил.
      - Новый, - ответил неохотно Кирилл Михеич.
      Артюшка пригладил реденькие, по каемочке губ прилипшие усики и сказал:
      - Пале!
      - Он по-русски понимает?
      - Мало-мало, - ответил Артюшка.
      - Из аула давно?
      - Пчера.
      - Степной аул? Богатый? Джатачников много? А сам джатачник?
      - Джатачник, - раздвигая брови, ответил Артюшка.
      - Чудесно.
      Запус, перебирая пальцы рук, часто и бойко мигая, огляделся, потом почему-то сел по-киргизски, поджав ноги на постланную постель Артюшки.
      - Я с тобой еще говорить буду много, - сказал он. - А ты, старик, не сказки рассказывал?
      - Нет. Не учил, парень.
      Запус вытащил портсигар.
      - Люблю сказки. У нас на пароходе кочегар Миронов - здорово рассказывает. Этому, старик, не научишься. А карт нету?.. Может в дурака сыграем, а?
      - Карты, парень, есть. Не слупить ли нам в шестьдесят шесть?
      Запус вскочил, переставил со стола чайники и чашки. Ковригу хлеба сунул на седло, сдул крошки, чайные выварки и выдвинул стол на средину.
      - Пошли.
      - Садитесь, - сказал он Кириллу Михеичу. Тот вздохнул и подвинул к столу табурет. Артюшка захохотал. Запус взглянул на него весело и быстро объяснил Кириллу Михеичу:
      - Доволен. Инородцы очень любят картежную игру, - также пить водку. Я читал. Жалко водки нет, угостить бы...
      Кириллу Михеичу не везло. В паре против них были Поликарпыч и Запус. Поликарпыч любил подглядывать, а Запус торопился и карты у него в руках порхали. А Кириллу Михеичу были они тяжелее кирпича и липки как известка. Злость бороздила руки Кирилла Михеича, а тело свисало с табурета мягкое и не свое, как перекисшая квашня...
      "Шубу" за "шубой" надевали на них. Поликарпыч трепал серую бороденку пальцами, как щенок огрызок войлока, и словно подтявкивал:
      - Крой их, буржуев!.. Открывай очки... крой!..
      У Запуса желтой шелковинкой вшивались в быстрые поалевшие губы - усики. Как колоколец звенели в зубы слова:
      - Валяй их, дедушка! Не поддавайсь...
      А завтра день, может быть, еще хлопотней сегодняшнего. Запус донесет или возьмет сейчас встанет и, сказав: - "что за подозрительные люди", арестует. Ноздря ловила горький запах конского пота с седел; коптящая лампа похожа на большую папироску.
      Влив жидкими зеленоватыми клубами, в конский и табачный дух, вечерние и сенные запахи, - появилась Олимпиада. А позади ее, сразу согрела косяки и боковины дверей - Фиоза Семеновна.
      У стола Олимпиада вскрикнула:
      - Ой!
      Запус оттолкнул табурет и, держа в пальцах карты, сказал:
      - Накололись?..
      Поликарпыч закрыл ладонью его карты торопливо.
      - Не кажи... Тут хлюсты, живо смухлюют.
      Держа по ребрам круглые и смуглые руки, Олимпиада отвела глаза от тибитейки Артюшки.
      - Нет, накурено. К вам, Василий Антоныч, пришли.
      - Много?
      - Трое.
      Запус потянулся, вздохнул через усики и передал карты Олимпиаде:
      - Доиграйте за меня. Я долго. Как пришли ко мне, так спать захотел... Опять заседание, нарочно с парохода сбежал. Думал - отдохну.
      Покачав за пальцы руку, наклонил голову перед Фиозой Семеновной идол в синем шелке, золото в коралловых ушах, зрачок длинный и зеленый, как осока:
      - Спокойной ночи.
      --------------
      А ночью этой же толчками метнулась под брови, в лоб и по мозгам винтящая и теплая кровь, - вскочил Кирилл Михеич на колени. Махнул пальцами, захватил под ногти мягкий рот Фиозы Семеновны и правым кулаком ударил ее в шею. Хыкнула она, передернула мясами, - тогда под ребра... И долго - зажимая, мокрой от слюны, рукой бабий вячный крик - бил кулаком, локтем и босыми твердыми мужицкими ступнями муж свою жену.
      IX.
      День и ночь двухъэтажный, американского типа пароход "Андрей Первозванный" вытягивал и мазал небо с желтыми искрами дымной жилой. Сухие железные и деревянные - ребра плотно оседали, подминали под себя степную иртышскую воду. Ночью оранжевым клыком вонзался и царапал облака прожектор - и облака, кося крылом, ускользали, как птицы.
      По сходням босые, в выцветших ситцевых рубахах, подпоясанные тканьевыми опоясками, с порванными фуражками, вбегали на пароход. В руках - бумажки, за плечами - винтовки. Ремней на винтовки не хватало, держались на бечевках.
      Потому-то густоголосый и рыжебровый капитан ворчал у медного рупора:
      - Рваные, туда же... Самара-а!..
      А такой же "самара" рядом с ним стоял и контролировал контр-революцию. Вместо платка у "самары" - кулак, а пальцы вытирал о приклад винтовки.
      Влепились и черным зрачком с голубого листка косились буквы. По всему городу косились и рассказывали (многие уверяли - неправда, а верили):
      Павлодарский Рев. Комитет С. Р., С., К. и К. Деп... за попытку восстания, организованного буржуазией, предупреждая... все дальнейшие попытки вырвать власть из рук рабочих и крестьян... будут караться немилосердно, до расстрела на месте виновных. Настоящим... контрибуцию с буржуазии г. Павлодара... пятьдесят тысяч рублей.
      Комиссар Василий Запус.
      И на углах улиц, по всему берегу - по пулемету. На каждом углу - четыре человека и пулемет. У забора мальчишки с выцветшими волосенками, щелкают семячки и просят:
      - Дяденька Егор, стрельни!
      Егор сидит на пустом ящике от патронов, тоже щелкает семячки. Отвечает лениво:
      - Отойди. Приду домой, матери скажу - шкуру сдерет.
      - Мамка в красну гвардию ушла! Батинки, бают, выдавать будут. Будут дяденька, а?
      Молчат. И лень и жарко и земля не камень, пески.
      Да и сроку два дня. Через два дня не внесут контрибуцию, пали по улицам. Улицы как песок, пуля как кол - прошибет! Стеганем, так стеганем.
      Подгоняет.
      По сходням гуськом, через баржу-пристань, вверх по сходням в каюту второго этажа - очередь. Именитейшее купечество городское стоит. Приходилось последнее время в очереди стоять за билетами - поехать куда, - и то редко: все приказчики заменяли. А теперь куда повезут за собственные денежки? На тот свет, что ли? Эх, казаченки, казаченки, эх, Горькая Линия*1, подгадили!
      А по яру - у берега песчаного и теплого, - кверху брюхом, пуп на солнце греют, - голь и бесштанники. Ерзают по песку от радости хребтом горбатым и голым. Коленки у них, как прутья сухие, надломленные; голоса размыканные горем, грязные, как лохмотья. В прорехи вся истина видна, а лапами гребут - песок подкидывают от растаких - прекраснейших видений.
      - Первой гильдии Афанасий Семенов приперся!..
      И завыли:
      - У-у... - прямо волчьим злым воем на седую семеновскую голову. Вот она где слеза-то соленая сказывается...
      - Мельник Терешка Куляба...
      - С дяньгой? Гони-и!..
      И погнали криком, визгом, свистом по скрипучим сходням под скобку скобленую упрямую голову. Вот они жернова-то какие, мелют!..
      - Самсониха, а? Шерсть скупать явилась?..
      - Надо тебя постричь, суку!..
      Сухие как шерсть, длинные в черном самсонихины косточки тоже на сходнях. Терпи, мученицы терпели, а ты тоже кой-кого - глоданула... Кровь в щеках поалела, а ноженьки подползают под туловище - мало крови. Ничего, отдашь и отойдет.
      - Крылов! Крылов! Мануфактурщик!..
      Подняли с песка желтые клювы, заклекотали, даже сходни трещат.
      - Давай деньгу!..
      - Гони народну монету!..
      - Их-ии-хьих... тю-тю-тю...
      - Сью-ю... и... и... юююю... ааую... ______________
      *1 Горькая Линия - цепь казачьих поселков вдоль Иртыша.
      Рыжими кольцами свист - от яра на сходни, со сходен на пароход. Кассир в каюте пишет в приеме квитанции. На кассире, конечно, фуражка и на гимнастерке помимо револьвера - красная лента.
      Царапая дерево саблей с парохода, - сходнями, - идет на лошадь Запус. Ему - один пока имеющийся, триста лет ношеный, крик:
      - Урр-ра-а-а!
      И раздавив царское - "р" - повисли:
      - А-а-у-а-а...
      (Ничего - время будет, другое научатся кричать. Так думает Запус. А может и не думает.)
      Обернулся здесь сутуловатый старичок Степан Гордеевич Колокольщиков, - борода, продымленная табаком (большие табачные дела делает), и глазом больше, чем губами, сказал:
      - Сейчас резать пойдут.
      Спросил Кирилл Михеич:
      - Пошто?
      Втиснул бороду в сюртук, табаком дыхнул:
      - А я знаю?.. Поревут, поревут, да и пойдут резать. Кричать надоест и вырежут. И не однако на сходнях, а и в городе вырежут. Поголовно.
      Подвинулся на два шага (один освободился плательщик) - пальцем клюнул к песчаному жаркому яру, тихонько бородой погрозился:
      - Обожди... придется и над тобой надсмеяться... посмеемся.
      Как-будто на минуту легче Кириллу Михеичу, - повторил и поверил:
      - Посмеемся...
      Еще на два шага. Ощупал в кармане золото - не украли бы? А кто украдет, люди все рядом именитые - купеческие. Дурной обык карманы щупать...
      Золото же в кармане лежало, потому - прошел слух, не принимают контрибуцию бумажными, золото требуют. У всех в одном кармане мокрое от пота золото, а в другом влажные от золотого пота ассигнации - перещупанные...
      Еще на два шага.
      - Двигается?
      - Сейчас быстрее.
      - Пронеси ты тучу мороком, Господи...
      Под вечер, на другой день косоплечий с длинными запыленными усами подскакал к пароходу казак. Немножко припадая на левую, прошел в каюту. И голос у него был косой, вихлявый и неразборчивый. Глядя напуганно под опрятные искусственные пальмы, полированный коричневый рояль, рассказывал чрезвычайной тройке (был здесь и Запус), что штаб организованного капитаном Артемием Трубычевым восстания против большевиков, - находится в поселке Лебяжьем. В штабе, кроме Трубычева, - поручик Курко, - ротмистр Ян Саулит и еще казаки из войскового круга. И с недовольствием глядя на опадающую с штанов на чистый ковер желтую широкую пыль, назвал еще восемь фамилий: братья Боровские, Филипп и Спиридон, Алексей Пестряков, Богданов и Морозов, Константин Куприянычев, Афанасий Сизяков и Василий Краюкин. Потом чрезвычайная тройка поочередно крепко пожала казаку руку.
      Казак затянул крепче подпругу и поскакал обратно. Через час патруль красногвардейцев нашел его близ города у мельницы Пожиловой. Шея у него была прострелена и собака с рассеченным ухом нюхала его кровь.
      Кирилл Михеич увидал Пожилову под вечер. Он бродил поветью и щупал ногой прогнившие жерди. Пожилова, колыхая широкими свисшими грудями в черном длинном платье, бежала сутулясь по двору. Было странно видеть ее в таком платье бегущей, словно бы поп в полном облачении в ризе ехал верхом.
      Она, добежав до приставленной к повети лестнице, крепко вцепилась в ступеньки из жердей.
      - Убьют... разорят... - с сухим кашлем вытянула она. - Ты как думаешь, Кирилл Михеич?
      Кирилл Михеич, ковыряя носком прелую солому, спросил:
      - Мне почем знать?
      От ворот подвинулись дочери Пожиловой - Лариса и Зоя, обе в мать: широкогрудые, с крестьянским тяжелым и объемистым мясом.
      - Я что могу сделать. - Он подумал про сидевшего в мастерской Артюшку и добавил громко: - У меня самого шея сковырена. Ведь не вы убили? Нечего бояться, на то суд.
      - Нету суда.
      Дочери в голос повторили то же и даже взялись за руки. Пожилова, прижимая щеку к жерди, заплакала. Кирилл Михеичу неловко было смотреть на них вниз с повети, да и отсюда почему-то нужно было их утешать...
      - Пройдет.
      - Лежит он в десяти саженях и пулей-то ко мне повернут.
      - Какой пулей?
      - Дырой в шее. Франциск и заметил первый. Толку никакого не было, знать притащили убитого... Говорят: из твоей мельницы стреляли.
      Франциск - пленный итальянец - жил на мельнице не то за доверенного, не то за хозяина. Пожилова везде водила его с собой и все оправляла черные напомаженные волосы на его голове. Рассказывали о частых ссорах матери с дочерями из-за итальянца.
      - На допросе была. Только что поручителей нашли голяков, отпустили. Заступись.
      - Большевик я, что ль?..
      - Не большевик, а перед Запусом-то походатайствуй. Некому стрелять. Сожгут еще мельницу. А тут ветер в крыло, робить надо. Скажи ты, ради Бога...
      - Ничего я не могу. У меня все тело болит.
      Он, чтоб не глядеть на женщин, посмотрел вверх на зеленую крышу флигелька, на новую постройку, на засохшие ямы известки и вдруг до тошноты понял, что это уходит как старая изветшалая одежда.
      Кирилл Михеич сел на поветь, прямо в прелое хрупкое сено и больше не слышал, что говорили женщины.
      Он, вяло сгибая мускулы, спускался, и на земле как будто стало легче. Мигали сухожилья у пятки, а во всем теле словно там на повети на него опрокинулся и дом, постройка... выдавило...
      Фиоза Семеновна, подавая связанного петуха, сказала:
      - Заруби. Да крылья не распусти, вырвется... Чего губа-то дрожит, все блажишь?
      Кирилл Михеич подтянул бородку.
      - Уйди... Топор надо.
      Маленький солдатский топорик принесла Олимпиада. Как-то притиснув его одной кистью, вонзила в бревно. Пощупала на бревне смолу, присела рядом с топором. Кирилл Михеич с петухом под мышкой стоял перед ней.
      - Казаки восстанье подняли, слышал? - как будто недоумевая, сказала она.
      - Ничего не знаю.
      Олимпиада кончиками пальцев погладила обух топора:
      - Все шерсть бьете. Шерсто-обиты!.. В Лебяжьем восстанье. Наших перестреляют.
      - В Ле-ебяжьем.
      Олимпиада передразнила:
      - Бя-я... Бякаете тут. У тебя кирпичные заводы не отняли? Отымут. Портки последни отымут, так и знай.
      - Изничтожут их.
      - Кто? Уж не ты ли?
      - Хоть бы и я?
      - Шерсто-биты!.. На бабе верхом. Запус-то тебе глаза пальцем выдавит, смолчишь. Восстанье поедет подавлять. От Лебяжья, говорит, угли останутся.
      - Врет.
      - Переври лучше. Когда бороду тебе спалят, поверишь. И то скажешь, может не так...
      Кирилл Михеич отчаянно взмахнул петухом и крикнул:
      - Да я-то при чем? Что вы все на меня навязались? Что у меня голова-то колокольня, каждый приходит и звонит!
      Он рухнул перед бревном на колени и, вытирая о петуха вспотевшее лицо, выговорил:
      - Давай топор.
      Олимпиада, щупая пальцем острие, проговорила словно с неохотой: