Всеволод Иванов
      ГОЛУБЫЕ ПЕСКИ
      
      Посвящ. Анне Весниной.
      Книга первая. Корабельная вольница.
      I.
      Была монета старая - в наш царев пятак объемом. Косо к одному боку давили друг дружку буковки - "2 копейки. - 1798, е. м.", а на обороте широкое жирное "П" втискивало в себя - "I". А над "П" - корона, которых теперь в России нет. Меди монета темной как чугун.
      В Перми, рассказывают, много раньше таких монет водилось.
      Только одну вот эту монетку перевез сюда на Иртыш переселенный человек Кирилл Михеич Качанов. Да еще лапти, кошель сухарей.
      Церквей в Павлодаре - три. Две из них выстроил Кирилл Михеич, а третья выбита была во времена царя с темной монетки (у церквей своя история - дальше).
      Сволочь разную казацкую Кирилл Михеич не уважал, а женился на казачке Фиозе Семеновне Савицкой из станицы Лебяжьей. И была с этой Фиозой Семеновной тоже своя история.
      Кирпича киргиз делать не умеет. Киргиз - что трава на косьбу. Выстроил кирпичные заводы Кирилл Михеич.
      Бороду носил карандашиком, волос любил человеческий, не звериный гладкий.
      А телу летом в Павлограде тепло. Из степи пахнущая арбузами розовая пыль, из города - голубоватая. Дома - больше деревянные, церковь разве в камне (но у церквей своя история - дальше).
      И у каждого человека своя история. Свое счастье.
      У монеты своя история. Свое счастье.
      И как неразменная золотая монета - солнце. И как стерляди - острогорбы и зубчаты крытые тесом дома. И степь, как Иртыш - голубой и розовый зверь.
      На монету ли, на руку тугожильную шло счастье?
      --------------
      Счастье мое - день прошедший!
      Радость, любовь моя - Иртыш голубой и розовый.
      --------------
      Хотел Кирилл Михеич бросить папироску в пепельницу, - но очутилась она на полу, и широкая его ступня ядовито пепел по половику растащила. По темно-вишневому половику - седая полоска.
      А жена, Фиоза Семеновна, - даже и этого не заметила. Уткнулась, - казачья кровь - упрямая, - уткнулась напудренными ноздрями в подушку, плачет.
      Кирилл Михеич тоже, может быть, плакать хочет! Чорт знает, что такое! Повел пальцами по ребрам, кашлянул.
      Плачет.
      Стукнул казанками в ладонь, прокричал:
      - Перестань! Перестань, говорю!..
      Плачет.
      - Все вы на один бизмен: наблудила и в угол. Орать. Кошки паршивые, весну нашли... Любовников заводить...
      Еще громче захныкала подушка. Шея покраснела, а юбка, вскинувшаяся показала розоватую ногу за чулком...
      Побывал в кабинете Кирилл Михеич. Посидел на стуле, помял записку от фельдшера. Эх, чорт бы вас драл - чего человеку не хватает! Все бабы одинаковы: как листья весной - липнут.
      Надел Кирилл Михеич шляпу и как был в тиковых подштанниках с алыми прожилками, в голубой ситцевой рубахе, - так и отправился. Так, всегда, носил сюртук и брюки на выпуск, но исподнее любил пермских родных мест и в цвета - поярче.
      Дворяне жен изменниц всегда в сюртуках бранят и в таком виде убийства совершают. А мужик должен жену бить и ругать в рубахе и портках, - чтобы страшный дух, воспалительный, от тела шел.
      Надо бы дать Фиозе в зубы!
      Неудобно: подрядчик он на весь уезд - и жену, как ратник 2 разряда, бьет. Драться неудобно. И опять: письмо, Господи, да мало ли любовных бумаг еще страшнее бывает? Здесь, что ж, на ответное использование подозрительности нету.
      "Любезная и дорогая Фиоза Семеновна! Раз сердце ваше в огне, потрудитесь вручителю сего подать ваше письменное согласие на ранде-ву в моей квартире в какие угодно времена"...
      Михей Поликарпыч обитал позади флигелька, рядом с пимокатной. А как выходил сын из флигеля, - шваркали по щебню опорки, с-под угла показывалась хитрая и густая, как серый валенок, бороденка, и словно клок черной шерсти губы закатанные.
      - Аль заказ опять? Везет тебе...
      Хотел-было сунуть бумажку в карман: оказывается, в подштанниках вышел. Скомкал бумажку меж пальцев.
      - Час который?
      - Час, парень, девятай... Девятай, обязательно.
      Осмотрел стройку, глыбы плотного алого кирпича. Ямы кисловато-пахнущей хлебом известки. Жирные телесного цвета сутунки - огромные гладкие рыбы у кирпичных яров-стен.
      - Опять каменщиков нету? Прибавил ведь поденщину, какого лешака еще?..
      Поликарпыч заложил руки на хребет, бороденку повел к плечу, ответил ругательно:
      - Паскуда, а не каменщик. Рази в наше время такой каменьщик был?.. Етова народа прибавкой не сдержишь. Очень просто - паскуда, гнилушка. Отправились, сынок, на пристань к Иртышу. Пароход пришол - "Андрей Первозванный" человека с фронтов привез - всю правду рассказывает. Комиссар по фамильи.
      - Комиссар не фамиль, а чин.
      - Ну? Ловко! О-о, что значит царя-то нету. Какие чины-то придумали.
      - Какой комиссар-то приехал, батя? Фамилью не сказывали?
      - Вот и есть фамилья - комиссар. А, между прочих, сказывают - забастовку устроим. В знак любвей, это про комиссара-то. Валяй, говорю, раз уж на то пошло. И устроят, сынок. А, мобыть, грит, и на работу придем вечером. Как там - пароход.
      Старик присел рядом на бревно и стал длинно, прерываясь кашлем, рассказывать о своих болезнях. Кирилл Михеич, не слушая его, смотрел на ползущие выше досчатого забора в сухое и зеленоватое небо емкие и звонкие стены постройки. На ворота опустилась сорока, колыхая хвостом, устало крикнула.
      Кирилл Михеич прервал:
      - Мальченка от фершала не приходил?
      - Где мне видеть! Я в каморе все. А тебе его куды?
      - Гони в шею, коли увидишь.
      - Выгоню. Аль украл что?
      Кирилл Михеич пнул ногой кирпич.
      - И фершала гони, коли припрется. Прямо крой поленом - на мою голову. Шляются, нюхальщики!..
      Старик хило вздохнул, повел по бревну руками. Соскабливая щепочкой смолу, пробормотал:
      - Ладно... Ета можна.
      Кирилл Михеич спросил торопливо:
      - Краски, не знаешь, где купить? Коли еще воевать будут, не найдешь и в помине. Внутри под дуб надо, а крышу испанской зеленью...
      Мимо постройки, улицей, низко раскидывая широкий шаг, прошли верблюды, нагруженные солью. Золотисто-розовая пыль плескалась как фай, пухло-жарко оседала у ограды.
      Потом Кирилл Михеич был у архитектора Шмуро.
      Архитектор - прямой и бритый (даже брови сбривал) - носил пробковый шлем, парусиновые штаны и читал Киплинга. Он любил рассказывать про Англию, хотя там и не был.
      Архитектор, сдвинув шлем на затылок, шагал из угла в угол, курил трубку и говорил:
      - Немцы - народ механический. Главная их цель - мировая гегемония, как на суше, так и на море. В англичанах же... тут - мысль!.. Разум! Наука! Сила...
      И пока он вытряхивал табак, Кирилл Михеич спросил:
      - Как насчет подрядов-то, Егор Максимыч? Церква-то неужто не мне дадут? Я ведь шестнадцать лет церкви строю...
      Архитектор передвинул шлем на ухо и лихо сказал:
      - Давайте мы с вами, Кирилл Михеич, в готическом стиле соорудим... Скажем, хоть хохлам в пример.
      - Зачем же хохлам готический? Они молиться не будут... И погром устроют - церковь разрушат и нас могут избить. Теперь насчет драки - свободный самосуд.
      Шмуро насунул шлем на брови, и соответственно этому голос его поредел:
      - Такому народу надо ограниченную монархию... А если нам колокольню выстроить в готическом? Ни одной готической колокольни не строил. Одну колокольню?
      - Колокольню попробовать можно. Скажем, в расчетах ошиблись.
      Шмуро кинул шлем на кровать и сказал обрадованно:
      - Тогда мы с вами кумыса выпьем. Чаным!
      Киргиз принес четверть с кумысом.
      - Слышали? - спросил Шмуро. - Комиссар Запус приехал.
      - Много их. Так, насчет церквей-то, как? У меня сейчас и лес и кирпич запасен. Вы там...
      - Можно, можно. Только вы политикой напрасно не интересуетесь. В Лондоне или даже в какой-нибудь Индии - просыпается сейчас джентльмен, и перед носом у него - газета. Одних объявлений - шестнадцать страниц...
      - Настоящая торговля, - вздохнул Кирилл Михеич. - Жениться не думаете?
      - Нет? А что?
      - Так. К слову. Жениться человеку не мешает. Невесту здесь найти легко можно. Если на казачке женишься - лошадей в приданое дадут.
      - Вы, кажется, на казачке женились? Много лошадей получили?
      - В джут*1 все подохли. Гололедица... ну, и того... высохли. Пойду.
      - Сидите. Я вам про Запуса расскажу, комиссара.
      - Ну их к богу! Я насчет церквей и так... вот коли рабочие не идут на работу, как с ними? Закона такого нет? ______________
      *1 Гололедица.
      - Рассчитать.
      - Только? Кроме расчета - никаких свободных самосудов?..
      - Нельзя.
      На улицах между домами - опять золотистая пыль. Как вода на рассвете - легкая и светлая. Домишки деревянные, островерхие - зубоспинные и зеленоватые стерляди. У некоторых домов - палисадники. В деревянных опоясачках пыльные жаркие тополи, под тополями, в затине - кошки. Глаз у кошки золотой и легкий как пыль.
      А за домами - Иртыш голубой, легкий и розовый. За Иртышом - душные нескончаемые степи. И над Иртышом - голубые степи, и жарким вечным бегом бежит солнце.
      Встретился протоиерей Смирнов. Был он рослый, темноволосый и усы держал как у Вильгельма. А борода, как степь зимой, не росла, и он огорчался. Голос у него темный с ядреными домашними запахами, словно ряса, говорит:
      - На постройку?
      Благословился Кирилл Михеич, туго всунул голову в шляпу.
      - Туда. К церкви.
      Смирнов толкнул его легонько, - повыше локтя. И, спрятав внутри темный голос, непривычным шопотом сказал:
      - Ступайте обратно. От греха. Я сам шел - посмотреть. Приятно, когда этак...
      Он потряс ладонями, полепил воздух:
      - ...растет... Небо к земле приближается... А вернулся. Квартала не дошел. Плюнул. У святого места, где тишина должна, - птица и та млеет сборище...
      - Каменщики?
      Когда протоиерей злился - бил себя в лысый подбородок. Шлепнул он тремя пальцами, и опять тронул Кирилла Михеича выше локтя:
      - Заворачивайте ко мне. Чаем с малиновым вареньем, дыни еще из Долона привезли, - угощу.
      - На постройку пойду.
      - Не советую. Со всего города собрались. Комиссар этот, что на пароходе. Запус. Непотребный и непочтительный крик. Очумели. Ворочайтесь.
      - Пойду.
      Шлепнул ладонью в подбородок. Пошел, тяжело вылезая ногами из темной рясы, - мимо палисадников, мимо островерхих домов - темный, потный, гулом чужим наполненный колокол. Протоиерей Евстафий Владимирович Смирнов, сорока пяти лет от роду.
      На кирпичах, принадлежащих Кириллу Михеичу, на плотных и веселых стенах постройки, на выпачканных известкой лесах - красные, синие, голубые рубахи. Крыльца, сутулые спины, привыкшие к поклажам - кирпича, ругани, кулаков - натянули жилы цветные материи, - красные, синие, голубые, слушают.
      И Кирилл Михеич слушает. Раз пришел...
      На бывшей исправничьей лошади - говорящий. Звали ее в 1905 году Микадо, а как заключили мир с Японией - неудобно - стали кликать: Кадо. Теперь прозвали Императором. Лошадь добрая, Микадо так Микадо, Император так Император - ржет. Копытца у ней тоненькие, как у барышни, головка литая и зуб в тугой губе - крепкая...
      И вот на бывшей исправничьей лошади - говорящий. Волос у него под золото, волной растрепанный на шапочку. А шапочка-пирожок - без козырька и наверху - алый каемчатый разрубец. На боку, как у казаков, - шашка в чеканном серебре.
      Спросил кого-то Кирилл Михеич:
      - Запус?
      - Он...
      Опять Кирилл Михеич:
      - На какой, то-есть, предмет представляет себя?
      И кто-то басом с кирпичей ухнул:
      - Не мешай... Потом возразишь.
      Стал ждать Кирилл Михеич, когда ему возразить можно.
      Слова у Запуса были розовые, крепкие, как просмоленные веревки, и теплые. От слов потели и дымились ситцевые рубахи, ветер над головами шел едкий и медленный.
      И Кириллу Михеичу почти также показалось, хотя и не понимал слов, не понимал звонких губ человека в зеленом киргизском седле.
      - Товарищи!.. Требуйте отмены предательских договоров!.. Требуйте смены замаскированного слуги капиталистов - правительства Керенского!.. Берите власть в свои мозолистые руки!.. Долой войну... Берите власть...
      И он, взметывая головой, точно вбивал подбородком - в чьи руки должна перейти власть. А потом корявые, исщемленные кислотами и землей, поднялись кверху руки - за властью...
      Кирилл Михеич оглянулся. Кроме него, на постройке не было ни одного человека в сюртуке. Он снял шляпу, разгладил мокрый волос, вытер платком твердую кочковатую ладонь и одним глазом повел на Запуса.
      Гришка Заботин, наборщик из типографии, держась синими пальцами за серебряные ножны, говорил что-то Запусу. И выпачканный краской, темный, как типографская литера, гришкин рот глядел на Кирилла Михеича. И Запус туда же.
      Кирилл Михеич сунул платок в карман и, проговорив:
      - Стрекулисты... тоже... Политики! отправился домой.
      Но тут-то и стряслось.
      За Казачьей площадью, где строится церковь, есть такой переулочек Непроезжий. Грязь в нем бывает в дождь желтая и тягучая, как мед, и глубин неизведанных. Того ради, не как в городе - проложен переулком тем деревянный мосток, по прозванью троттуар.
      Публика бунтующая на площади галдит. По улицам ополченцы идут, распускательные марсельезные песни поют. А здесь спокойнехонько по дощечкам каблуками "скороходовских" ботинок отстукивай. Хоть тебе и жена изменяет, хоть и архитектор-англичанин надуть хочет - постукивай знай.
      И вот топот за собой - мягкий по пыли, будто подушки кидают. На топот лошадиный что ж оборачиваться - киргиз он завсегда на лошади, едва брюхо в материю обернет. А киргиза здесь как пыли.
      Однако обернулся. Глазом повел и остановился.
      Вертит исправничья лошадь "Император" под гладкое свое брюхо желтые клубы. Копыта как арканы кидает.
      А Запус из седла из-под шапочки - пильменчиком веселым глазом по Кириллу Михеичу.
      Подъехал; влажные лошадиные ноздри у суконной груди подрядчика дышат - сукно дыбят. Только поднял голову, кашлянул, хотел он спросить, что мол, беспокоите, - наклонились тут черные кожаные плечи, шапочка откинулась на затылок. Из желтеньких волосиков на Кирилла Михеича язычок полвершка - и веки одна за другой подмигнули...
      Свистнул, ударил ладонями враз по шее "Императора" и ускакал.
      II.
      Соседом по двору Кирилла Михеича был старый дворянский дом. Строился он во времена дедовские, далеко до прихода Кирилла Михеича из пермских земель. И как сделал усадебный флигелек себе Кирилл Михеич на место киргизской мазанки, так и до этой новой кирпичной постройки - стоял сосед нем и слеп.
      Пучились проросшие зеленью ставни. Били, жгли и тянули их алые и жаркие степные ветры, кувыркались плясами по крыше, визжали истошно и смешно в приземистые трубы, - не шевелился сосед.
      А в этот день, когда под вечер на неподмазанных двухколесых арбах киргизы привезли кирпичи на постройку, - заметил Кирилл Михеич сундушный стук у соседа. И вечеровое солнце всеми тысячи зрачков озверилось в распахнутых ставнях.
      Спросил работника Бикмуллу:
      - Чего они? Ломают что ль?
      Поддернул чимбары*1 Бикмулла (перед хорошим ответом всегда штаны поддерни, тибитейкой качни), сказал:
      - Апицер - бий - генирал большой приехал. Большой город, грит, совсем всех баран зарезал. Жрать нету. Апицер скоро большой город псех резить будет. Палле!..
      В заборе щели как полена. Посмотрел Кирилл Михеич. ______________
      *1 Штаны.
      Подводы в ограде. Воза под брезентами - и гулкий с раскатцем сундушный стук, точно. На расхлябанные двери планерочки, скобки приколачивает плотник Горчишников (с постройки тоже). Скобки медные. Эх, не ворованные ли?
      - Горчишников! - позвал Кирилл Михеич.
      Вбил тот гвоздь, отошел на шаг, проверил - еще молотком стукнул и тогда - к хозяину.
      - Здрасьте, Кирилл Михеич.
      В щель на Горчишникова уставились скуластые пермские щеки, бородка на заграничный цвет - карандашиком и один вставной желтый зуб.
      - Ты чего ж не работал?
      - Так что артель. Революсия...
      - Лодыри.
      Еще за пять сажен проверил тот гвоздь. Поднял молоток, шагнул-было.
      - Постой. Это кто ж приехал?
      - Саженова. Генеральша. Из Москвы. Добра из Омска на десяти подводах - пароходы, сказывают, забастовали. У нас тут тоже толкуют - ежели, грит, правительство не уберут...
      - Постой. Одна она?
      - Дочь, два сына. Ранены. С фронтов. Ребята у вас не были? Насчет требований?
      - Иди, иди...
      В ограде горел у арб костер: киргизы варили сурпу. Сами они, покрытые овчинами, в отрепанных малахаях сидели у огня, кругом. За арбами в синей темноте перебегали оранжевые зеницы собак.
      Кирилл Михеич, жена и сестра жены, Олимпиада, ужинали. Олимпиада с мужем жила во второй половине флигеля. Артемий Трубучев, муж ее, капитан приехал с южного фронта на побывку. Был он косоног, коротковолос и похож на киргиза. Почти все время побывки ездил в степи, охотился. И сейчас там был.
      Кирилл Михеич молчал. Нарочито громко чавкая и капая на стол салом, ел много.
      Фиоза Семеновна напудрилась, глядела мокро, виновато вздыхала и говорила:
      - Артюша скоро на фронт поедет. И-и, сколь народу-то поизничтожили.
      - Уничтожили! Еще в людях брякни. Возьми неуча.
      - Ну, и пусть. Знаю, как в людях сказать. Вот, Артюша-то говорит: кабы царя-то не сбросили, давно бы мир был и немца побили. А теперь правителей-от много, каждому свою землю хочется. Воюют. Сергевна, чай давай!..
      - Много он, твой Артюша, знает. Вопче-то. Комиссар вон с фронта приехал. Бабы, хвост готовь - кра-асавец.
      Олимпиада, разливая, сказала:
      - Не все.
      Летали над белыми чашками, как смуглые весенние птицы, тонкие ее руки. Лицо у ней было узкое, цвета жидкого китайского чая и короткий лоб упрямо зарастал черным степным волосом.
      - Генеральша приехала, Саженова, - проговорила поспешно Фиоза Семеновна. - Дом купила - не смотря. В Москве. Тебе, Михеич, надо бы насчет ремонту поговорить.
      - Наше дело не записочки любовные писать. Знаем.
      - ...Нарядов дочери навезли - сундуки-то четверо еле несут. Надо, Лимпияда, сходить. Небось модны журналы есть.
      - Обязательно-о!.. Мало на тебя, кралю, заглядываются. И-их, сугроб занавоженный...
      Кирилл Михеич не допил чашку и ушел.
      В коленку ткнулась твердым носом собака и, недоумевающе взвизгнув, отскочила.
      Среди киргиз сидел Поликарпыч и рассказывал про нового комиссара. Киргиз удивило, что он такой молодой, с арбы кто-то крикнул: "Поди, царский сын". Еще - чеканенная серебром сабля. Они долго расспрашивали про саблю и решили итти завтра ее осмотреть.
      - "Серебро - как зубы, зубы - молодость", - запел киргиз с арбы самокладку.
      А другой стал рассказывать про генерала Артюшку. Какой он был маленький, а теперь взял в плен сто тысяч, три города и пять волостей, немцев в плен.
      Кирилл Михеич, чуть шебурша щепами и щебнем, вышел за ворота.
      Из ожившего дома, через треснувшие ставни тек на песок желтый и пахучий, как топленое масло, свет. Говорили стекла молодым и теплым.
      Он прошелся мимо дома, постройки. Караульщик в бараньем тулупе попросил закурить. А закурив, стал жаловаться на бедность.
      - Уйди ты к праху, - сказал Кирилл Михеич.
      Через три дома - угол улицы.
      Посетили гальки блестящие лунные лучи, - ушли за тучу. Тополя в палисадниках - разопрелые банные веники на молодухах... Белой грудью повисла опять луна. (Седая любовь - нескончаемая). Сонный извозчик - киргиз остановил лошадь и спросил безнадежно:
      - Можить, нада?
      - Давай, - сказал Кирилл Михеич.
      - Куды?.. Но-о, ты-ы!..
      Пощупал голову, - шляпу забыл. Нижней губой шевельнул усы. С непривычки сказать неловко, не идет:
      - К этим... проституциям.
      - Ни? - не понял киргиз. - Куды?
      Кирилл Михеич уперся спиной в плетеную скрипучую стенку таратайки и проговорил ясно:
      - К девкам...
      - Можня!..
      III.
      Все в этой комнате выпукло - белые надутые вечеровым ветром шторы; округленные диваны; вываливающиеся из пестрых материй груды мяс и беловато-розовая лампа "Молния", падающая с потолка.
      Архитектор Шмуро в алой феске, голос повелительный, растяжистый:
      - Азия!.. Вина-а!..
      Азия в белом переднике, бритоголовая, глаз с поволокой. Азиатских земель - Ахмет Букмеджанов. Содержатель.
      Кириллу Михеичу что? Грудь колесом, бородку - вровень стола - здесь человека ценить могут. Здесь - не разные там...
      - Пива-а!.. - приказывает Шмуро. - Феску грозно на брови (разгул страстей).
      Девки в азиатских телесах, глаза как цветки - розовые, синие и черные краски. Азиат тело любит крашеное, волос в мускусе.
      Кирилл Михеич, пока не напился - про дело вспомнил. Пододвинул к архитектору сюртук. Повелительная глотка архитекторская - рвется:
      - Пива, подрядчику Качанову!.. Азия!..
      - Эта как же? - спросил Кирилл Михеич с раздражением.
      - Что?
      - В отношениях своих к происходящим, некоторым родом, событиям. Запуса видел - разбойник. Мутит... Протопоп жалуется. Порядочному люду на улице отсутствие.
      - Чепуха. Пиво здесь хорошее, от крестьян привезли. Табаку не примешивают.
      - Однако производится у меня в голове мысль. К чему являться Запусу в наши места?..
      - Пей, Кирилл Михеич. Девку хочешь, девку отведем. На-а!..
      Ухватил одну за локти - к самой бороде подвел. Даже в плечах заморозило. О чем говорил, забыл. Сунул девке в толстые мягкие пальцы стакан. Выпила. Ухмыльнулась.
      Архитектор - колесом по комнате - пашу изображает. Гармонист с перевязанным ухом. Гармоника хрипит, в коридорах хрипы, за жидкими дверцами разговорчики - перешепотки.
      - Каких мест будешь?
      - Здешняя...
      Кирилл Михеич - стакан пива. С плеча дрожь, на ногти - палец не чует.
      - Зовут-то как?
      - Фрося.
      Давай сюда вина, пива. Для девок - конфет! Кирилл Михеич за все отвечает. Эх, архитектор, архитектор - гони семнадцать церквей, все пропьем. Сдвинули столы, составили. Баран жареный, тащи на стол барана.
      - Лопай, трескай на мою голову!
      Нету архитектора Шмуро, райским блаженством увлекся.
      Все же появился и похвалил:
      - Я, говорил, развернется! Подрядчик Качанов-та, еге!..
      - Сила!
      Дальше еще городские приехали: прапорщик Долонко, казачьего уездного круга председатель Боленький, учитель Отгерчи...
      Плясали до боли в пятках, гармонист по ладам извивался. Толстый учитель Отгерчи пел бледненьким тенорком. Девки ходили от стола в коридор, гости за ними. Просили угощений.
      Кирилл Михеич угощал.
      Потом, на несчетном пивном ведре, скинул сюртук, засучил рукава и шагнул в коридор за девкой. У Фроси телеса, как воз сена - широки... Колечки по жилкам от тех телес.
      А в коридоре, с улицы ворвалась девка в розовом. Стуча кулаками в тесовые стенки, заорала, переливаясь по деревенски:
      - Де-евоньки-и... На пароход зовут, приехали!
      Зазвенели дверки. Кирилла Михеича к стене. Шали на крутые плечи:
      - Ма-атросики...
      Отыскал Кирилл Михеич Фросю. Махнул кулаком:
      - За все плачу! Оставайся! Хозяин!
      - Разошелся, буржуй! Надо-о!.. И-иих!..
      Азия - хитрая. Азия исчезла. И девки тоже.
      И хитрый блюет на диване архитектор. На подстриженных усах - бараньи крошки. Блевотина зеленоватая. Оглядит Кирилла Михеича, фыркнет:
      - Прозевал?.. Я, подрядчик Качанов... я тово... успел...
      --------------
      На другой день, брат Фиозы Семеновны, казак Леонтий привез из бору волчьи шкуры. Рассказывал, что много появилось волков, а порох дорожает. Сообщал - видел среди киргиз капитана Артемия Флегонтыча, обрился и в тибитейке. В голосе Леонтия была обида. Олимпиада стояла перед ним, о муже не спрашивала, а просила рассказать, какие у волков берлоги. Леонтий достал кисет из бродеи, закурил трубку и врал, что берлоги у волков каждый год разные. Чем старше волк, тем теплее...
      Протоиерей Смирнов, в чесучевой рясе, пахнущей малиной, показывал планы семнадцати церквей Кириллу Михеичу и убеждал, хоть одну построить в византийском стиле. Шмуро - из-под пробкового шлема, значительно поводил глазами. Передав Кириллу Михеичу планы, протоиерей, понизив голос, сказал, что ночью на пароходе "Андрей Первозванный" комиссар Запус пиршество устроил. Привезли из разных непотребных мест блудниц, а на рассвете комиссар прыгал с парохода в воду и переплывал через Иртыш.
      И все такая же золотисто-телесная рождалась и цвела пыль. Коровы, колыхая выменем, уходили в степь. На базар густо-пахнущие сена везли тугорогие волы. Одинокие веселоглазые топтали пески верблюды, и через Иртыш скрипучий пором перевозил на ученье казаков и лошадей.
      Кирилл Михеич ругал на постройке десятника. Решил на семнадцать церквей десятников выписать из Долони - там народ широкогрудый и злой. Побывал в пимокатной мастерской: - кабы не досмотрел, проквасили шерсть. Сгонял за город на кирпичные заводы: лето это кирпич калился хорошо, урожайный год. Работнику Бикмулле повысил жалованье.
      Ехал домой голодный, потный и довольный. Вожжей стирал с холки лошади пену. Лошадь косилась и хмыкала.
      У ворот стоял с бумажкой плотник Горчишников. Босой, без шапки, зеленая рубаха в пыли и на груди красная лента.
      - Робить надо, - сказал Кирилл Михеич весело.
      А Горчишников подал бумажку:
      Исполком Павлодарского Уездн. Совета Р., К., С., К. и К. Ден. извещает гражд. К. Качанова, что... уплотнить и вселить в две комнаты комиссара Чрезвычайного Отряда т. Василия Запуса.
      Августа...
      Поправил шляпу Кирилл Михеич, глянул вверх.
      На воротах, под новой оглоблей прибит красный флаг.
      Усмехнулся горько, щекой повел:
      - Не могли... прямо-то повесить, покособенило.
      IV.
      Птице даны крылья, человеку - лошадь.
      Куда ни появлялся Кирилл Михеич, - туда кидало в клубах желтой и розовой пыли исправничью лошадь "Император".
      Не обращая внимания на хозяина, - давило и раскидывало широкое копыто щебень во дворе, тес под ногами... И Запус проходил в кабинет Кирилла Михеича, как лошадь по двору - не смотря на хозяина. Маленькие усики над розовой девичьей губой и шапочка на голове как цветок. Шел мимо, и нога его по деревянному полу тяжелее копыта...
      Семнадцать главных планов надо разложить в кабинете. Церковь вам не голубятня, - семнадцать планов - не спичечная коробочка. А через весь стол тянутся прокламации, воззвания: буквы жирные - калачи, и каждое слово - как кулич - обольстительно...
      Завернул в камору свою (Олимпиаду стеснили в одну комнату) Кирилл Михеич, а супруга Фиоза Семеновна, на кукорки перед комодом присев, из пивного бокала самогон тянет. А рядом у толстого колена - бумажка. "Письмо!"
      Рванул Кирилл Михеич, "может опять от фельдшера"? Вздрогнула сквозным испугом Фиоза Семеновна.
      Бумажка та - прокламация к женщинам-работницам.
      Кирилл Михеич, потрясая бумажкой у бутылки самогона, сказал:
      - За то, что я тебя в люди вывел, урезать на смерть меня хошь? Ехидная твоя казацкая кровь, паршивая... Самогон жрать! Какая такая тоска на тебя находит?
      И в сознании больших невзгод, заплакала Фиоза Семеновна. Еще немного поукорял ее Кирилл Михеич, плюнул.
      - Скоро комиссар уберется? - спросил.
      Пьяный говор - вода, не уловишь, не уцедишь.
      - Мне, Киринька, почем знать.
      - Бумажку-то откеда получила?
      - А нашла... думала, сгодится.
      - Сгодится! - передразнил задумчиво. - Ничего он не сказывал, гришь? Не разговаривала?.. Ну...
      От комода - бормотанье толстое, пьяное. Отзывает тело ее угаром, мыслями жаркими. Колыхая клювом, прошла за окном ворона.
      - Ничего я не знаю... Ни мучай ты меня. Господь с вами со всеми, что вы мне покою не даете?..
      А как только Кирилл Михеич, раздраженный, ушел, пересела от комода к окну. Расправила прокламацию на толстом колене.
      Жирно взмахнув крыльями, отлетела на бревно ворона и с недоверчивым выражением глядела, как белая и розовая и синяя человечья самка, опустив губы, вытянув жирные складки шеи, следила за стоящим у лошади желто-вихрым человеком.
      За воротами Кирилла Михеича поймала генеральша Саженова.
      Взяла его под руку и резко проговорила:
      - Пойдем... пойдем, батюшка. Почему же это к нам-то не заглядываешь, грешно!
      Остановила в сенях. Пахло от ее угловатых, завернутых в шелк костей нафталином. А серая пуховая шаль волочилась по земле.
      - Что слышно? Никак Варфоломеевскую ночь хотят устроить?
      Кирилл Михеич вяло:
      - Кто?
      Нафталин к уху, к гладкому волосу (нос в сторону), шопотом:
      - Эти большевики... Которые на пароходе. Киргиз из степи сзывают резать всех.
      - Я киргиза знаю. Киргиз зря никого...
      - Ничего ты, батюшка, не знаешь... Нам виднее...
      Грубо, басом. Шаль на груди расправлена:
      - Ты по совести говори. Когда у них этот съезд-то будет? У меня два сына, офицеры раненые... И дочь. Ты материны чувства жалеть умеешь?
      - Известно.
      - Ну, вот. Раз у тебя комиссар живет, начальник разбойничий. Должен ты знать.
      - А я, ей-Богу...
      С одушевлением, высоко:
      - Ты узнай. Немедленно. Узнай и скажи. У тебя в квартире-то?
      - У меня.
      - Ты его мысли читай. Каждый его шаг, как на тарелочке.
      Приоткрыв дверь, взволнованно:
      - Два. На диване - дочь. Варвара. Понял?
      - Известно.
      Сметая шалью пыль с сапог Кирилла Михеича, провела его в комнату. Представила.
      - Сосед наш, Кирилл Михеич Качанов. - Дом строит.
      - Себе, - добавил Кирилл Михеич. - Двухъэтажный.
      Офицеры отложили карты и проговорили, что им очень приятно. А дочь тоненько спросила про комиссара, на что Кирилл Михеич ответил, что чужая душа - потемки, и жизнь его, Запуса, он совсем не знает - из каких земель и почему.