Окорок закрутил курчавой рыжей головой, вдруг тонким, как паутинка, голоском затянул:
      Я рассею грусть-тоску по зеленому лужку.
      Уродись моя тоска мелкой травкой-муравой,
      Ты не сохни, ты не блекни, цветами расцвети...
      И какой-то быстрый и веселый голос ударил вслед за Васькой:
      Я рассеявши пошел, во зеленый сад вошел -
      Много в саду вишенья, винограду, грушенья.
      И тут сотня хриплых, порывистых, похожих на морской ветер, мужицких голосов рванула, подняла и понесла в тропы, в лес, в горы:
      Я рассеявши пошел.
      Во зеленый сад вошел.
      -- Э-э-эх...
      -- Сью-ю-ю!..
      Партизаны, как на свадьбе, шли с ревом, гиканьем, свистом в сопки.
      Шестой день увядал.
      Томительно и радостно пахли вечерние деревья.
      * ГЛАВА ТРЕТЬЯ *
      I.
      Эта история длинная, как Син-Бин-У возненавидел японцев. У Син-Бин-У была жена из фамилии Е, крепкая манза*2, в манзе крашеный теплый кан*3 и за манзой желтые поля гаоляна и чумизы*4.
      А в один день, когда гуси улетели на юг, все исчезло.
      Только щека оказалась проколота штыком.
      Син-Бин-У читал Ши-цзинь*5, плел цыновки в город, но бросил Ши-цзинь в колодец, забыл цыновки и ушел с русскими по дороге Хуан-ци-цзе*6.
      *1 Россия -- республика, Китай -- республика, Америка -плохая республика, Японец -- совсем плох, надо красную республику.
      *2 Хижина.
      *3 Деревянные нары, заменяющие кровать.
      *4 Род китайского проса, употребляемого в пищу.
      *5 Книга стихов, чтение которой указывает на хорошую грамотность.
      *6 Дорога Красного Знамени, восстаний.
      Син-Бин-У отдыхал на песке, у моря. Снизу тепло, сверху тепло, словно сквозь тело прожигает и калит песок солнце.
      Ноги плещутся в море и когда теплая, как парное молоко, волна лезет под рубаху и штаны, Син-Бин-У задирает ноги и ругается.
      -- Цхау-неа!..
      Син-Бин-У не слушал, что говорит густоусый и высоконосый русский. Син-Бин-У убил трех японцев и пока китайцу ничего не надо, он доволен.
      От солнца, от влажного ветра бороды мужиков желтовато-зеленые, спутанные, как болотная тина, и пахнут мужики скотом и травами.
      У телег пулеметы со щитами, похожими на зеленые тарелки; пулеметные ленты, винтовки.
      На телеге с низким передком, прикрытый рваным брезентом, метался раненый. Авдотья Сещенкова поила его из деревянной чашки и уговаривала:
      -- А ты не стони, пройдет!
      Потная толпа плотно набилась между телег. И телеги, казалось, тоже вспотели, стиснутые бушующим человечьим мясом. Выросшие из бород мутно-красными полосками губы блестели на солнце слюной.
      -- О-о-о-у-у-у!..
      Вершинин с болью во всем теле, точно его подкидывал на штыки этот бессловный рев, оглушая себя нутряным криком, орал:
      -- Не давай землю японсу-у!.. Все отымем! Не давай!..
      И никак не мог закрыть глотку. Все ему казалось мало. Иные слова не приходили:
      -- Не да-ва-й!..
      Толпа тянула за ним:
      -- А-а-а!..
      И вот, на мгновенье, стихла. Вздохнула.
      Ветер отнес кислый запах пота.
      Партизаны митинговали.
      Лицо Васьки Окорока рыжее, как подсолнечник, буйно металось в толпе и потрескавшиеся от жары губы шептали:
      -- На-ароду-то... Народу-то, милены товарищи!..
      Высокий, мясистый, похожий на вздыбленную лошадь, Никита Вершинин орал с пня:
      -- Главна: не давай-й!.. Придет суда скора армия... советска, а ты не давай... старик!..
      Как рыба, попавшая в невод, туго бросается в мотню, так кинулись все на одно слово:
      -- Не-е-да-а-авай!!.
      И казалось, вот-вот обрушится слово, переломится и появится что-то непонятное, злобное, как тайфун.
      В это время корявый мужичонко в шелковой малиновой рубахе, прижимая руки к животу, пронзительным голоском подтвердил:
      -- А верю, ведь, верна!..
      -- Потому за нас Питер... ници... пал!.. и все чужие земли! Бояться нечего... Японец -- что, японец -- легок... Кисея!..
      -- Верна, парень, верна! -- визжал мужичонко.
      Густая потная тысячная толпа топтала его визг:
      -- Верна-а...
      -- Не да-а-ай!..
      -- На-а!..
      -- О-о-о-у-у-у!!.
      -- О-о!!!
      ...............
      II.
      После митинга Никита Вершинин выпил ковш самогонки и пошел к морю. Он сел на камень подле китайца, сказал:
      -- Подбери ноги, штаны измочишь. Пошто на митингу не шел, Сенька?
      -- Нисиво, -- проговорил китаец, -- мне ни нада... Мне так зынаю -- зынаю псе... шанго.
      -- Ноги-то подбери!
      -- Нисиво. Солнышко тепылу еси. Нисиво -- а!..
      Вершинин насупился и строго, глядя куда-то подле китайца, с расстановкой сказал:
      -- Беспорядку много. Народу сколь тратится, а все в туман... У меня, Сенька, душа пищит, как котенка на морозе бросили... да-а... Мост вот взорвем, строить придется.
      Вершинин подобрал живот, так что ребра натянулись под рубахой, как ивняк под засохшим илом и, наклонившись к китайцу, с потемневшим лицом выпытывающе спросил:
      -- А ты... как думашь. А?.. Пошто эта, а?..
      Син-Бин-У, торопливо натягивая петли на деревянные пуговицы кофты, оробело отполз.
      -- Ни зынаю, Кита. Гори-гори!.. Ни зынаю!..
      Вершинин, склонившись над отползающим китайцем, глубоко оседая в песке тяжелыми сапогами, как у идола, тоскливо и не надеясь на ответ, спрашивал:
      -- Зря, что ль, молчишь-то?.. Ну?..
      Китайцу показалось, что вставать никак нельзя, он залепетал:
      -- Нисиво!.. нисиво ни зынаю!..
      Вершинин почувствовал ослабление тела, сел на камень.
      -- Ну вас к чорту!.. Никто не знат, не понимат... Разбудили, побежали, а дале что?..
      И осев плотно на камне, как леший, устало сказал подходившему Окороку:
      -- Не то народ умом оскудел, не то я...
      -- Чего? -- спросил тот.
      -- На смерть лезет народ.
      -- Куда?
      -- Броневик-то брать. Миру побьют много. И то в смерть, как снег в полынью, несет людей.
      Окорок, свистнув, оттопырил нижнюю губу.
      -- Жалко тебе?
      Подошел Знобов; под мышкой у него была прижата шапка с бумагами.
      -- Подписать приказы!
      Вершинин густо начертал на бумаге букву В, а подле нее длинную жирную черту.
      -- Ране то пыхтел-потел, еле-еле фамилию напишешь, спасибо, догать взяла, поставил одну букву с палкой и ладно... знают.
      Окорок повторил:
      -- Жалко тебе?
      -- Чего? -- спросил Знобов.
      -- Люди мрут.
      Знобов сунул бумажки в папку и сказал:
      -- Пустяковину все мелешь. Чего народу жалеть? Новой вырастет.
      Вершинин сипло ответил:
      -- Кабы настоящи ключи были. А вдруг, паре, не теми ключьми двери-то открыть надо.
      -- Зачем идешь?
      -- Землю жалко. Японец отымет.
      Окорок беспутно захохотал:
      -- Эх, вы, землехранители, ядрена-зелена!
      -- Чего ржешь? -- с тугой злостью проговорил Вершинин: -кому море, а кому земля. Земля-то, парень, тверже. Я сам рыбацкого роду...
      -- Ну, пророк!
      -- Рыбалку брошу теперь.
      -- Пошто?
      -- Зря я мучился, чтоб опять в море итти. Пахотой займусь. Город-от только омманыват, пузырь мыльнай, в карман не сунешь.
      Знобов вспомнил город, председателя ревкома, яркие пятна на пристани -- людей, трамвай, дома, -- и сказал с неудовольствием:
      -- Земли твоей нам не надо. Мы, тюря, по всем планетам землю отымем и трудящимся массам -- расписывайся!..
      Окорок растянулся на песке рядом с китайцем и, взрывая ногами песок, сказал:
      -- Японскова мидако колды расстреливать будут, вот завизжит курва. Патеха а!.. Не ждет поди, а, Сенька? Как ты думашь, Егорыч?
      -- Им виднее, -- нехотя ответил Вершинин.
      Над песками -- берега-скалы, дальше горы. Дуб. Лиственница.
      Высоко на скале человечек, в желтом -- как кусочек смолы на стволе сосны -- часовой.
      Вершинин, грузно ступая, пошел между телегами.
      Син-Бин-У сказал:
      -- Серысе похудел-похудел немынога... а?
      -- Пройдет, -- успокоил Окорок, закуривая папироску.
      Син-Бин-У согласился:
      -- Нисиво.
      III.
      Корявый мужичонко в малиновой рубахе поймал Вершинина за полу пиджака и, отходя в сторону, таинственно зашептал:
      -- Я тебя понимаю. Ты полагашь, я балда-балдой. Ты им вбей в голову, поверют и пойдут!.. Само главно в человека поверить... А интернасынал-то?
      Он подмигнул и еще тихо сказал:
      -- Я ведь знаю -- там ничего нету. За таким мудреным словом никогда доброго не найдешь. Слово должно быть простое, скажем -- пашня... Хорошее слово.
      -- Надоели мне хорошие слова.
      -- Брешешь. Только говорил, и говорить будешь. Ты вбей им в голову. А потом лишнее спрятать можно... Это завсегда так делается. Ведь которому человеку агромаднейшая мера надобна, такое племя... Он тебе вершком, стерва, мерить не хочет, а верста. И пусь, пусь, мерят... Ты-то свою меру знашь... Хе-хе-хе!..
      Мужичонко по-свойски хлопнул Вершинина в плечо.
      Тело у Вершинина сжималось и горело. Лег под телегу, пробовал уснуть и не мог.
      Вскочил, туго перетянул живот ремнем, умылся из чугунного рукомойника согревшейся водой и пошел сбирать молодых парней.
      -- На ученье, айда. Жива-а!..
      Парни с зыбкими и неясными, как студень, лицами, сбирались послушно.
      Вершинин выстроил их в линию и скомандовал:
      -- Смирна-а!..
      И от крика этого почувствовал себя солдатом и подвластным машинкам, похожим на людей.
      -- Равнение на-право-о...
      Вершинин до позднего вечера гонял парней.
      Парни потели, злобно проделывая упражнения, посматривая на солнце.
      -- Полу-оборот на-алева-а!.. Смотри. К японцу пойдем!
      Один из парней жалостно улыбнулся.
      -- Чего ты?
      Парень, моргая выцветшими от морской соли ресницами, сказал робко:
      -- Где к японсу? Свово-б не упустить. У японса-то, бают, мо-оря... А вода их горячая, хрисьянину пить нельзя.
      -- Таки же люди, колдобоина?
      -- А пошто они желты? С воды горячей, бают?
      Парни захохотали.
      Вершинин прошел по строю и строго скомандовал:
      -- Рота-а, пли-и!..
      Парни щелкнули затворами.
      Лежавший под телегой мужик поднял голову и сказал:
      -- Учит. Обстоятельный мужик. Вершинин-то...
      Другой ответил ему полусонно:
      -- Камень, скаля... Бальшим камиссаром будет.
      -- Он-то? Обязатильна.
      IV.
      Через три дня в плетеной из тростника траншпанке примчался матрос из города.
      Лицо у него горело, одна щека была покрыта ссадиной и на груди болтался красный бант.
      -- В городе, -- кричал матрос с траншпанки, -- восстанье, товарищи... Броневик приказано капитану Незеласову туда пригнать на усмиренье. Мы его вам вручим. Кройте... А я милицию организую...
      И матрос уехал.
      * ГЛАВА ЧЕТВЕРТАЯ *
      I.
      На широких плетеных из гаоляна циновках лежали кучи камбалы, похожей на мокрые веревки угрей; толстые пласты наваги, сазана и зубатки. На чешуе рыб отражалось небо, камни домов, а плавники хранили еще нежные цвета моря -- сапфирно-золотистые, ярко-желтые и густо-оранжевые.
      Китайцы безучастно, как на землю, глядели на груды мяса и пронзительно, точно рожая, кричали:
      -- Тре-епенга-а!.. Капитана руска. Кра-аба!.. Трепанга-а!.. Покупайло еси!.. А-а?..
      Пентефлий Знобов, избрызганный желтой грязью, пахнущий илом, сидел в лодке у ступенек набережной и говорил с неудовольствием:
      -- Орет китай, а всего только рыбу предлагат.
      -- Предлагай, парень, ты?
      -- Наше дело рушить все. Да. Рушь да рушь, надоело. Когда строить-то будем? Эх, кабы японца грамотного мне найти?
      Матрос спустил ноги к воде, играя подошвами у бороды волны, спросил:
      -- На што тебе японца?
      У матроса была круглая, глядкая, как яйцо, голова и торчащие грязные уши. Весь он плескался, как море у лодки: рубаха, широчайшие штаны, гибкие рукава, плескалось и плыло.
      -- Веселый человек, -- подумал Знобов. -- Японца я могу. Найду. Японца здесь много...
      Знобов вышел из лодки, наклонился к матросу и, глядя поверх плеча на пеструю, как одеяло из лоскутьев, толпу, на звенящие вагоны трамваев и бесстрастные голубовато-желтые короткие кофты -- курмы китайцев, сказал шопотом:
      -- Японца надо особенного, не здешнего. Прокламацию пустить чтоб. Напечатать и расклеить по городу. Получай. Можно по войскам ихним.
      Он представил себе желтый листик бумаги, упечатанный непонятными знаками, и ласково улыбнулся:
      -- Они поймут. Мы, парень, одного американца до слезы проняли. Прямо чисто бак лопнул... плачет!..
      -- Может и со страху плакать.
      -- Не сикельди. Главное разъяснить надо жизнь человеку. Без разъяснения что с его спросишь, олово!
      -- Трудно такого японца найти.
      -- Я и то говорю. Не иначе, как только наткнешься.
      Матрос привстал на цыпочки и глянул в толпу:
      -- Ишь, сколь народу. Может и есть здесь хороший японец, а как его найдешь?
      Знобов вздохнул:
      -- Найти трудно. Особенно мне. Совсем людей не вижу. У меня в голове-то сейчас совсем как в церкви клирос. Свои войдут, поют, а остальная публика только слушай. Пелена в глазах.
      -- Таких теперь много...
      -- Иначе нельзя. По тропке идешь, в одну точку смотри, а то закружится голова -- ухнешь в падь. Суши потом кости!
      Опрятно одетые канадцы проходили с громким смехом; молчаливо шли японцы, похожие на вырезанные из брюквы фигурки; пели шпорами серебро-галунные атамановцы.
      В гранит устало упиралось море. Влажный, как пена, ветер, пахнущий рыбой, трепал полосы. В бухте, как цветы, тканые на ситце, пестрели серо-лиловые корабли, белоголовые китайские шкуны, лодки рыбаков...
      -- Бардак, а не Рассея!
      Матрос подпрыгнул упруго и рассмеялся:
      -- Подожди, -- мы им холку натрем, белым-то.
      -- Пошли? -- спросил Знобов.
      -- Айда, посуда!
      Они подымались в гору Пекинской улицей.
      Из дверей домов пахло жареным мясом, чесноком и маслом.
      Два китайца-разносчика, поправляя на плечах кипы материй, туго перетянутых ремнями, глядя на русских, нагло хохотали.
      Знобов сказал:
      -- Хохочут, черти. А у меня в брюхе-то как новый дом строют. Да и ухнул он взял.
      Матрос повел телом под скорлупой рубахи и кашлянул:
      -- Кому как!
      Похоже было -- огромный приморский город жил своей привычной жизнью.
      Но уже томительная тоска поражений наложила язвы на лица людей, на животных, дома и даже на море.
      Видно было, как за блестящими стеклами кафе, затянутые во френчи офицеры за маленькими столиками пили торопливо коньяк, точно укалывая себя стаканами. Плечи у них были устало искривлены и часто опускались на глаза тощие, точно задыхающиеся веки.
      Худые, как осиновый хворост, изморенные отступлениями лошади, расслабленно хромая, тащили наполненные грязным бельем телеги. Его эвакуировали из Омска по ошибке, вместо снарядов и орудий. И всем казалось, что белье это с трупов.
      Ели глаза, как раствор мыла, пятна домов, полуразрушенных во время восстаний. Их было совсем немного, но все почему-то говорили: весь город развален снарядами.
      И другое, инаколикое, чем всегда, плескалось море.
      И по-иному, из-за далекой овиди -- тонкой и звенящей, как стальная проволока, -- задевал крылом по городу зеленый океанский ветер.
      Матрос неторопливо и немного франтовато козырял.
      -- Не боишься шпиков-то? -- спросил он Знобова. -- Убьют.
      Знобов думал о японцах и, вычесывая западающие глубоко мысли, ответил немного торопливо:
      -- А нет! У меня другое на сердце-то. Сначалу боялся, а потом привык. Теперь большевиков ждут, мести боятся, знакомые-то и не выдают.
      Он ухмыльнулся:
      -- Сколь мы страху человекам нагнали. В десять лет не изживут.
      -- И сами тоже хватили.
      -- Да-а... У вас арестов нету?
      -- Троих взяли.
      -- Да-а?.. Иди к нам в сопки.
      -- Камень, лес. Не люблю... скучно.
      -- Это верно. Домов из такого камню хороших можно набухать. Прямо -- Америка. А валяться без толку, ни жрать, ни под голову. Мужику ничего, а мне тоже, скучно. Придется нам в город итти.
      -- Надо.
      II.
      Начальник подпольного революционного комитета, товарищ Пеклеванов, маленький, веснущатый человек, в черепаховых очках, очинял ножичком карандаш. На стеклах очков остро, как лезвее ножичка, играло солнце, будто очиняло глаза, и они блестели по-новому.
      -- А вы часто приходите, товарищ Знобов, -- сказал Пеклеванов.
      Знобов положил потрескавшуюся от ветра и воды руку на стол и сказал:
      -- Народ робить хочет.
      -- Ну?
      -- А робить не дают. Объяростил народ, меня... гонют. Мне и то неловко, будто невесту богатую уговариваю.
      -- Мы вас известим.
      -- Ждать надоело. Хуже рвоты. Стреляй по поездам, жги, казаков бей...
      -- Пройдет.
      -- Знаем. Кабы не прошло, за што умирать. Мост взорвать хочет.
      -- Прекрасно.
      -- Снаряду надо и человека со снарядами тоже. Динамитного человека надо.
      -- Пошлем.
      Помолчали. Пеклеванов сказал:
      -- Дисциплины в вас нет.
      -- Промеж себя?
      -- Нет, внутри.
      -- Ну-у, такой дисциплины-то теперь ни у кого нету.
      Председатель ревкома поцарапал свой зачесавшийся острый локоть. Кожа у него на лице нездоровая, как будто не спал всю жизнь, но глубоко где-то хлещет радость и толчки ее жгут щеки румяными пятнами.
      Матрос протянул ему руку пожал, будто сок выжимая, и вышел.
      Знобов придвинулся поближе и тихо спросил:
      -- Мужики все насчет восстанья, ка-ак?.. Случай чего -- тыщи три из деревни дадим сюда. Германского бою, стары солдаты. План-то имеется?
      Он раздвинул руки, как бы охватывая стол, и устало зашептал:
      -- А вы на японца-то прокламацию пустите. Чтоб ему сердце-то насквозь прожечь...
      У Пеклеванова была впалая грудь, и он говорил слабым голосом:
      -- Как же, думаем... Меры принимаем.
      Знобову вдруг стало его жалко.
      "Хороший ты человек, а начальник... того", -- подумал он и ему захотелось увидеть начальником здорового бритого человека и почему-то с лысиной во всю голову.
      На столе -- большая газета, а на ней хмурый черный хлеб, мелко нарезанные кусочки колбасы. Поодаль на синем блюдечке -две картошки и подле блюдечка кожурка с колбасы.
      "Птичья еда", -- подумал с неудовольствием Знобов.
      Пеклеванов потирал плечом небритую щеку -- снизу вверх.
      -- В назначенный час восстанья на трамваях со всех концов города появляются восставшие рабочие и присоединившиеся к ним солдаты. Перерезают телеграфные провода и захватывают учреждения.
      Пеклеванов говорил, точно читая телеграмму, и Знобову было радостно. Он потряс усами и заторопил:
      -- Ну-у?..
      -- Все остальное сделает ревком. В дальнейшем он будет руководить операциями.
      Знобов пустил на стол томящиеся силой руки и сказал:
      -- Все?
      -- Пока, да.
      -- А мало этого, товарищ!
      Пальцы Пеклеванова побежали среди пуговиц пиджака и веснущатое лицо покрылось пятнами. Он словно обиделся.
      Знобов бормотал:
      -- Мужиков-то тоже так бросить нельзя. Надо позвать. Выходит, мы в сопках-то зря сидели, как кура на испорченных яйцах. Нас, товарищ, многа... тысчи...
      -- Японцев сорок.
      -- Это верна, как вшей могут сдавить. А только пойдет.
      -- Кто?
      -- Мир. Мужик хочет.
      -- Эс-эровщины в вас много, товарищ Знобов. Землей от вас несет.
      -- А от вас колбасой.
      Пеклеванов захохотал каким-то пестрым смехом.
      -- Водкой поподчую, хотите? -- предложил он. -- Только долго не сидите и правительство не ругайте. Следят!
      -- Мы втихомолку -- ответил Знобов.
      Выпив стакан водки, Знобов вспотел и, вытирая лицо полотенцем, сказал, хмельно икая:
      -- Ты, парень, не сердись -- прохлаждайся, а сначалу не понравился ты мне, что хошь.
      -- Прошло?
      -- Теперь ничего. Мы, брат, мост взорвем, а потом броневик там такой есть.
      -- Где?
      Знобов распустил руки:
      -- По линии... ходит. Четырнадцать там, и еще цифры. Зовут. Народу много погубил. Может, мильон народу срезал. Так мы ево... тово...
      -- В воду?
      -- Зачем в воду. Мы по справедливости. Добро казенное, мы так возьмем.
      -- На нем орудия.
      -- Опять ничего не значит. Постольку, поскольку выходит и на какого чорта...
      Знобов вяло качнул головой:
      -- Водка у тебя крепкая. Тело у меня, как земля -- не слухат человечьего говору. Свое прет!
      Он поднял ногу на порог, сказал:
      -- Прощай. Предыдущий ты человек, ей-Богу.
      Пеклеванов отрезал кусочек колбасы, выпил водки и, глядя на засиженную мухами стену, сказал:
      -- Да-а... предыдущий...
      Он весело ухмыльнулся, достал лист бумаги и, сильно скрипя пером, стал писать проект инструкции восставшим военным частям.
      III.
      На улице Знобов увидел у палисадника японского солдата в фуражке с красным околышем и в желтых гетрах. Солдат нес длинную эмалированную миску. У японца был жесткий маленький рот и редкие, как стрекозьи крылышки, усики.
      -- Обожди-ка! -- сказал Знобов, взяв его за рукав.
      Японец резко отдернул руку и строго спросил:
      -- Ню?
      Знобов скривил лицо и передразнил:
      -- Хрю! Чушка ты, едрена вошь! К тебе с добром, а ты с хрю-ю. В Бога веруешь?
      Японец призакрыл глаза и из-под загнутых, как углы крыш пагоды, ресниц, оглядел поперек Знобова -- от плеча к плечу, потом оглядел сапоги и, заметив на них засохшую желтую грязь, сморщил рот и хрипло сказал:
      -- Русика сюполочь! Ню?..
      И, прижимая к ребрам миску, неторопливо отошел.
      Знобов поглядел ему вслед на задорно блестевшие бляшки пояса и сказал с сожалением:
      -- Дурак ты, я тебе скажу!
      * ГЛАВА ПЯТАЯ *
      I.
      Казак изнеможенно ответил:
      -- Так точно... с документами...
      Мужик стоял, откинув туловище, и похожая на рыжий платок борода плотно прижималась к груди.
      Казак, подавая конверт, сказал:
      -- За голяшками нашли!
      Молодой крупноглазый комендант станции, обессиленно опираясь на низкий столик, стал допрашивать партизана.
      -- Ты... какой банды... Вершининской?
      Капитан Незеласов, вдавливая раздражение, гладил ладонями грязно пахнущую, как солдатская портянка, скамью комендантской и зябко вздрагивал. Ему хотелось уйти, но постукивавший в соседней комнате аппарат телеграфа не пускал:
      -- "Может... приказ... может..."
      Комендант, передвигая тускло блестевшие четырехугольники бумажек, изнуренным голосом спросил:
      -- Какое количество... Что?.. Где?..
      Со стен, когда стучали входной дверью, откалывалась штукатурка. Незеласову казалось, что комендант притворяется спокойным.
      "Угодить хочет... бронепоезд... дескать, наши..."
      А у самого внутри такая боль, какая бывает, когда медведь проглатывает ледяшку с вмороженной спиралью китового уса. Ледяшка тает, пружина распрямляется, рвет внутренности -сначала одну кишку, потом другую...
      Мужик говорил закоснелым смертным говором и только при словах:
      -- Город-то, бают, узяли наши.
      Строго огляделся, но, опять обволоклый тоской, спрятал глаза.
      Румяное женское лицо показалось в окошечке:
      -- Господин комендант, из города не отвечают.
      Комендант сказал:
      -- Говорят, не расстреливают -- палками...
      -- Что? -- спросило румяное лицо.
      -- Работайте, вам-то что! Вы слышали, капитан?
      -- Может... все может... Но, ведь, я думаю...
      -- Как?
      -- Партизаны перерезали провода. Да, перерезали, только...
      -- Нет, не думаю. Хотя!..
      Когда капитан вышел на платформу, комендант, изнуренно кладя на подоконник свое тело, сказал громко:
      -- Арестованного прихватите.
      Рыжебородый мужик сидел в поезде неподвижно. Кровь ушла внутрь, лицо и руки ослизли, как мокрая серая глина.
      Когда в него стреляли, солдатам казалось, что они стреляют в труп. Поэтому, наверное, один солдат приказал до расстрела:
      -- А ты сапоги-то сейчас сними, а то потом возись.
      Обыклым движением мужик сдернул сапоги.
      Противно было видеть потом, как из раны туго ударила кровь.
      Обаб принес в купэ щенка -- маленький сверточек слабого тела. Сверточек неуверенно переполз с широкой ладони прапорщика на кровать и заскулил.
      -- Зачем вам? -- спросил Незеласов.
      Обаб как-то не по своему ухмыльнулся:
      -- Живость. В деревне у нас -- скотина. Я уезда Барнаульского.
      -- Зря... да, напрасно, прапорщик.
      -- Чего?
      -- Кому здесь нужен ваш уезд?.. Вы... вот... прапорщик Обаб, да золотопогонник и... враг революции. Никаких.
      -- Ну? -- жестко проговорил Обаб.
      И, точно отплескивая чуть заметное наслаждение, капитан проговорил:
      -- Как таковой... враг революции... выходит, подлежит уничтожению.
      Обаб мутно посмотрел на свои колени, широкие и узловатые пальцы рук, напоминавшие сухие корни, и мутным, тягучим голосом проговорил:
      -- Ерунда. Мы их в лапшу искрошим!
      На ходу в бронепоезде было изнурительно душно. Тело исходило потом, руки липли к стенам, скамейкам.
      Только когда выводили и расстреливали мужика с рыжей бородой, в вагон слабо вошел хилый больной ветер и слегка освежил лица. Мелькнул кусок стального неба, клочья изорванных немощных листьев с кленов.
      Тоскливо пищал щенок.
      Капитан Незеласов ходил торопливо по вагонам и визгливо по-женски ругался. У солдат были вялые длинные лица и капитан брызгал словами:
      -- Молчать, гниды. Не разговаривать, молчать!..
      Солдаты еще более выпячивали скулы и пугались своих воспаленных мыслей. Им при окриках капитана казалось, что кто-то, не признававший дисциплины, тихо скулит у пулеметов, у орудий.
      Они торопливо оглядывались.
      Стальные листы, покрывавшие хрупкие деревянные доски, несло по ровным, как спички, рельсам -- к востоку, к городу, к морю.
      II.
      Син-Бин-У направили разведчиком.
      В плетеную из ивовых прутьев корзинку он насыпал жареных семячек, на дно положил револьвер и, продавая семячки, хитро и радостно улыбался.
      Офицер в черных галифэ с серебряными двуполосыми галунами, заметив радостно изнемогающее лицо китайца, наклонился к его лицу и торопливо спросил:
      -- Кокаин, что, есть?
      Син-Бин-У плотно сжал колпачки тонких, как шолк, век и, точно сожалея, ответил:
      -- Нетю!
      Офицер строго выпрямился.
      -- А что есть?
      -- Семечки еси.
      -- Жидам продались, -- сказал офицер, отходя. -- Вешать вас надо!
      Тонкогрудый солдатик в голубых обмотках и в шинели, похожей на грязный больничный халат, сидел рядом с китайцем и рассказывал:
      -- У нас, в Семипалатинской губернии, брат китаеза, арбуз совсем особенный -- китайскому арбузу далеко.
      -- Шанго, -- согласился китаец.
      -- Домой охота, а меня к морю везут.
      -- Сытупай.
      -- Куда?
      -- Дамой.
      -- Устал я. Повезут, поеду, а самому итти -- сил нету.
      -- Семичика мынога.
      -- Чего?
      Китаец встряхнул корзинку. Семячки сухо зашуршали, запахло теплой золой от них.
      -- Семичики мынога у русика башку. У-ух... Шибиршиты...
      -- Что шебуршит?
      -- Семичика, зелена-а...
      -- А тебе что же, камень надо, чтоб голове-то лежал?
      Китаец одобрительно повел губами и, указывая на проходившего широкого, но плоского офицера в сером френче, спросил:
      -- Кто?
      -- Капитан Незеласов, китаеза, начальник бронепоезда. В город требуют поезд, уходит. Перережут тут нас партизаны-то, а?
      -- Шанго.
      -- Для тебя все шанго, а мы кумекай тут!
      Русоглазый парень с мешком, из которого торчал жидкий птичий пух, остановился против китайца и весело крикнул:
      -- Наторговал?
      Китаец вскочил торопливо и пошел за парнем.
      Бронепоезд вышел на первый путь. Беженцы жадно и тоскливо посмотрели на него с перрона и зашептались испуганно. Изнеможенно прошли казаки. Седой длиннобородый старик рыдал возле кипяточного крана и, когда он вытирал слезы, видно было -- руки у него маленькие и чистенькие.
      Солдатик прошел мимо с любопытством и скрытой радостью оглядываясь, посмотрел в бочку, наполненную гнило пахнущей, похожей на ржавую медь, водой.
      -- Житьишко! -- сказал он любовно.
      III.
      Ночью стало совсем душно. Духота густыми непреодолимыми волнами рвалась с мрачных чугунно-темных полей, с лесов -- и, как теплую воду, ее ощущали губы и с каждым вздохом грудь наполнялась тяжелой как мокрая глина, тоской.
      Сумерки здесь коротки, как мысль помешанного. Сразу -- тьма. Небо в искрах. Искры бегут за паровозом, паровоз рвет рельсы, тьму и беспомощно жалко ревет.
      А сзади наскакивают горы, лес. Наскочут и раздавят, как овца жука.
      Прапорщик Обаб всегда в такие минуты ел. Торопливо хватал из холщевого мешка яйца, срывал скорлупу, втискивал в рот хлеб, масло, мясо. Мясо любил полусырое и жевал его передними зубами, роняя липкую, как мед, слюну на одеяло. Но внутри попрежнему был жар и голод.
      Солдат-денщик разводил чаем спирт, на остановках приносил корзины провизии, недоумело докладывая:
      -- С городом, господин прапорщик, сообщения нет.
      Обаб молчал, хватая корзину и узловатыми пальцами вырывал хлеб и если не мог больше его съесть, сладострастно тискал и мял, отшвыривая затем прочь.
      Спустив щенка на пол и следя за ним мутным медленным взглядом, Обаб лежал неподвижно. Выступала на теле испарина. Особенно неприятно было, когда потели волосы.
      Щенок, тоже потный, визжал. Визжали буксы. Грохотала сталь -- точно заклепывали...
      У себя в купэ жалко и быстро вспыхивая, как спичка на ветру, бормотал Незеласов:
      -- Прорвемся... к чорту!.. Нам никаких командований... Нам плевать!..
      Но так-же, как и вчера, версту за верстой, как Обаб пищу, торопливо и жадно хватал бронепоезд -- и не насыщался. Так же мелькали будки стрелочников и так же забитый полями, ветром и морем -- жил на том конце рельс непонятный и страшный в молчании город.