Бронепоезд No 14,69

      На полу -- опять бумаги, машинки, испорченные, может быть, убитые люди.
      По лестнице провели седенького, с розовыми ушками генерала. Убили его на последней ступеньке и оттащили к дивану, где дремал дневальный.
      Бежал по лестнице партизан, поддерживая рукой живот. Лицо у него было серое и, не пробежав половины лестницы, он закричал пронзительно и вдруг сморщился.
      Завизжала женщина.
      Канарейка в клетке все раскатисто насвистывала.
      Провели толпу офицеров в подвал. Ни один из них не заметил лежавший у лестницы труп генерала.
      x x x
      Солдатик в голубых обмотках стоял на часах у входа в подвал, где были заперты арестованные офицеры.
      В руках у него была английская бомба -- было приказано: "В случае чего, крой туда бомбу -- чорт с ними".
      В дверях подвала синело четырехугольное окошечко, и в нем угловатая покрытая черным волосом челюсть с мокрым, часто моргающим глазом. За дверью часто неразборчиво бормотали, словно молились...
      Солдатик устало думал:
      -- А ведь когда буду бомбу бросать, отскочит от окна или не отскочит?..
      x x x
      Не звенели трамваи. Не звенела на панели толпа. Желтая и густая как дыхание тайфуна томила город жара. И, как камни сопок, неподвижно и хмуро стояли вокруг бухты дома.
      А в бухте, легко и свободно покачиваясь, на зеленовато-синей воде молчал японский миноносец.
      В прихожей штаба тонко и разливчиво пела канарейка и где-то, как всегда, плакали.
      Полный секретарь ревштаба, улыбаясь одной щекой, писал приказ на скамейке, хотя столы были все свободны.
      Тихо возбужденно переговариваясь, пробежали четверо партизан. Запахло мокрой кожей, дегтем...
      Секретарь ревштаба отыскивал печать, но с печатью уехал Вершинин; секретарь поднял чернилку и хотел позвать кого-то...
      ...Далеко с окраины -- выстрелили. Выстрел был гулкий и точно не из винтовки -- огромный и тяжелый, потрясающий все тело...
      Потом глубже к главным улицам, разрезая радостью сердце, ударили улицы пулеметами, винтовками, трамваями... заревела верфь...
      Началось восстание...
      И еще -- через два часа подул с моря теплый и влажный темно-зеленый ветер.
      x x x
      ...Проходили в широких плисовых шароварах и синих дабовых рубахах -- приисковые. Были у них костлявые лица с серым, похожим на мох, волосом. И только непонятно, как неведомые руды, блестели у них округленные привыкшие к камню глаза...
      Проходили длиннорукие, ниже колен -- до икр, рыбаки с Зейских озер. Были на них штаны из налимьих шкур и длинные густые, как весенние травы, пахнущие рыбами, волосы...
      И еще -- шли закаленным каменным шагом пастухи с хребта Сихоте-Алин с китаеподобными узкоглазыми лицами и с длинностволыми прадедовскими винтовками.
      Еще тонкогубые с реки Хора, грудастые, привыкшие к морским ветрам, задыхающиеся в тростниках материка рыбаки с залива Св. Ольги...
      И еще, и еще равнинные темнолицые крестьяне с одинаковым ровным, как у усталого стада, шагом...
      На автомобиле впереди ехал Вершинин с женой. Горело у жены под платьем сильное и большое тело, завернутое в яркие ткани. Кровянились потрескавшиеся губы и выпячивался, подымая платье, крепкий живот. Сидели они неподвижно, не оглядываясь по сторонам и только шевелил платье такой же, как и в сопках, тугой, пахнущий морем, камнями и морскими травами, ветер...
      На тумбе, прислонившись к фонарному столбу, черча в маленькой записной книжке, стоял американский корреспондент. Был он чистый и гладкий, быстро, по мышинному оглядывавший манифестацию.
      А напротив, через улицу, стоял тщедушный солдатик в шинеле, похожей на больничный халат, голубых обмотках и английских бутсах. Смотрел он на американца поверх проходивших (он устал и привык к манифестациям) и пытался удержать американца в памяти. Но был тот гладок, скользок и неуловим, как рыба в воде.
      ...И было ему непонятно стыдно не то за себя, не то за американца, не то за Россию, не то за Европу.