Биографы Эйзенхауэра отмечают, что он резко отрицательно относился к затягиванию открытия второго фронта в Европе и назвал отказ союзников выполнить свои обязательства в 1942 г. «самым мрачным днем в истории»[214]. Как и многие другие американские руководители, он сомневался в том, сумеет ли выстоять СССР под страшными ударами германского вермахта»[215].

Вопрос об отношении Эйзенхауэра к открытию второго фронта имеет принципиальное значение. Он отмечал в своих мемуарах, что генерал Маршалл и многие другие деятели никогда не отходили от своего намерения предпринять мощное вторжение в Европу через Ла-Манш в кратчайшие сроки в практически удобное время. Это утверждение не выдерживает критики, ибо сам Эйзенхауэр заявлял, что операции западных союзников в Северной Африке и в Италии задержат открытие второго фронта, возможно, до августа 1944 г.[216]

США и Англия взяли на себя обязательство открыть второй фронт в Европе в значительной степени под давлением широких кругов общественности. 3 апреля 1942 г. Ф. Рузвельт писал У. Черчиллю: «Ваш народ и мой требуют создания (второго. – Р. И.) фронта для того, чтобы ослабить давление на русских, и эти народы достаточно осведомлены, чтобы видеть, что русские сегодня убивают больше немцев и разрушают больше оборудования, чем мы с вами, вместе взятые»[217].

В своих мемуарах Эйзенхауэр вопреки прежним заявлениям утверждает, что в 1942 г. будто бы вообще не было речи об открытии второго фронта в Европе: «…прожектор еще не направил свой луч света в сторону Европы»[218]. По его мнению, ни в 1942, ни в 1943 г. западные союзники не располагали необходимыми силами для открытия второго фронта в Европе. Беспочвенность таких утверждений очевидна. Вашингтонская конференция 1941 г. констатировала: «Важнейший принцип англо-американской стратегии состоит в том, чтобы отвлекать от использования в операциях против Германии минимум сил, необходимых для обеспечения жизненно важных интересов на других театрах»[219]. Но эта декларация осталась на бумаге. В 1942 г. на Тихоокеанском театре военных действий США держали 60% сухопутных и военно-воздушных сил, в 1943 г. – более 50%.

Нельзя не согласиться с мнением О. А. Ржешевского, автора предисловия и комментариев к русскому изданию мемуаров Эйзенхауэра, о том, что «в трактовке истории вопроса о втором фронте автор мемуаров искусственно исключает ряд кардинальных элементов, отражающих взаимосвязь политики и стратегии западных союзников»[220].

Записи в дневнике Эйзенхауэра свидетельствуют о том, что он понимал исключительную военно-политическую важность открытия второго фронта в Европе. 22 января 1942 г. в дневнике генерала появилась следующая запись: «Мы должны отправиться в Европу и сражаться там, мы обязаны прекратить разбазаривание ресурсов по всему миру и что еще хуже – разбазаривание времени. Если мы хотим удержать Россию в положении воюющей стороны, спасти Средний Восток, Индию и Бирму, мы должны как можно скорее начать воздушное наступление против Западной Европы, сопровождая его наземными наступательными операциями»[221].

Дневниковые записи свидетельствовали о том, что Эйзенхауэр, с одной стороны, опасался, выдержит ли СССР страшные удары немецкой бронированной машины, а с другой – признавал, что помощь, оказываемая западными союзниками Советскому Союзу, была крайне недостаточна. 19 февраля 1942 г. генерал записал в дневнике: «Остается фактом, что Россия все еще продолжает войну. Только при условии оказания ей действенной помощи мы можем удержать ее в этом состоянии. Крохотный канал снабжения России, которым мы пользуемся через Басру и Архангельск, слишком ничтожен, чтобы оказать ей действенную помощь»[222].

Дневниковые записи Эйзенхауэра показательны и в том отношении, что, признавая исключительную важность советско-германского фронта, он считал все же необходимым оказывать помощь в первую очередь своему британскому союзнику. 10 марта 1942 г. Эйзенхауэр писал: «Для союзников в этом году существует три главных «должны»: поддерживать открытую линию связи с Англией и оказывать ей всемерную помощь; удержать Россию в войне как активного участника военных действий». Третью задачу западных союзников он видел в том, чтобы удержать за собой регион от Индии до Среднего Востока.

Операция «Факел» была чем-то вроде суррогата второго фронта. Неприятная миссия объяснить русскому союзнику неблаговидную позицию англо-американской стороны в вопросе об открытии второго фронта выпала на долю Черчилля.

«Черчилль в мрачном настроении вылетел в Москву, чтобы информировать Сталина об операции «Факел». В течение ряда недель советская пресса критиковала позицию союзников как «полностью неприемлемую» и заверяла, что Советское правительство «не согласится с затяжкой открытия второго фронта до 1943 г.». Черчилль терпеливо сносил язвительные шпильки Сталина о нежелании союзников сражаться с Германией, но прибыл он в Москву с пустыми руками. Отношения между Советами и союзниками никогда не были хорошими, а теперь они опускались до уровня, напоминавшего дни советско-нацистского пакта»[223].

Эйзенхауэр, безусловно, имел собственное мнение по проблемам открытия второго фронта в Европе. Но бесспорно и то, что в своей практической деятельности он прежде всего руководствовался общими военно-политическими установками западных союзников.

Руководители США и Великобритании, а вслед за ними и многие западные военные историки оправдывали срыв сроков открытия второго фронта ссылками на недостаток сил у англо-американских союзников. Эти утверждения совершенно беспочвенны. Эйзенхауэр писал: «В то время остряки шутили, что только большое число аэростатов, постоянно находившихся в небе над Британскими островами, не позволило островам затонуть под тяжестью сосредоточенных на них боевой техники и войск»[224]. Разгром немецко-фашистских войск под Сталинградом, Курском, а также в Северной Африке, серьезные удары, нанесенные в 1943 г. по Японии, быстрое наращивание военной силы антигитлеровской коалиции – все это привело к укреплению позиций западных союзников на всех фронтах. По данным немецко-фашистского командования, вермахт к марту 1942 г. потерял на восточном фронте более 1 млн солдат и офицеров. В Сталинградской и Курской битвах потери немецко-фашистских войск составили 2 млн человек, 7 тыс. самолетов, 4, 5 тыс. танков и штурмовых орудий.

Начался необратимый процесс крушения стран фашистского блока. В этих условиях стратегическая линия руководителей США и Англии на затягивание открытия второго фронта стала совершенно бесперспективной.

В работах американских авторов, посвященных жизни и деятельности Эйзенхауэра, вскрываются политические причины, определяющие выбор направления главного удара союзниками. «Черчилль и англичане, – пишет биограф Эйзенхауэра, – стремились пересечь Средиземное море и высадиться в Италии… чтобы получить плацдарм для послевоенной борьбы за политический контроль в Восточной Европе»[225]. Политическая инициатива нанесения удара в направлении Италии, безусловно, принадлежала англичанам, но она не встретила существенного сопротивления со стороны руководства США.

На конференции в Касабланке было решено нанести удар по Сицилии. Каково было отношение Эйзенхауэра к этому решению? «Генерал Маршалл и я, – подчеркивалось в мемуарах Эйзенхауэра, – разделяли убеждение: все, что будет сделано на Средиземноморском театре военных действий, должно оставаться вспомогательным по отношению к главной задаче – наступлению через Ла-Манш в начале 1944 г. …»[226].

После принятия решения о нанесении удара по Сицилии Эйзенхауэр приступил к разработке планов итальянской кампании. Вопреки мнению членов своего штаба он считал необходимым, в первую очередь путем мощной бомбардировки с воздуха, заставить капитулировать гарнизон острова Пентеллериа. Этот небольшой островок, лежавший между Сицилией и Северной Африкой, был превращен в мощный опорный пункт на пути вторжения в Италию. За 11 дней первой половины июня 1943 г.на остров площадью около 50 кв. км было сброшено около 300 т бомб. История войн еще не знала такой страшной бомбардировки, за которой 11 июня с борта английского крейсера «Аврора» внимательно наблюдал генерал Эйзенхауэр. За час до начала запланированной десантной операции гарнизон острова выбросил белый флаг. Это был первый случай взятия военного объекта только путем воздушной бомбардировки, которая имела как бы символическое значение. Обрушив на маленький клочок вулканической породы смертоносную лавину огня, союзники демонстрировали свое подавляющее превосходство в силе.

Эйзенхауэр придавал большое значение прессе в деле укрепления единства союзников и создания общественного мнения, способствующего успешному решению стоявших перед ним военно-политических задач. Обращаясь к журналистам, он со всей определенностью заявлял: «В конечном счете войны выигрывает общественное мнение»[227].

После капитуляции Пентеллериа морской путь на Сицилию был открыт. Большая группа журналистов настойчиво домогалась информации о дальнейших военных планах союзников. Вездесущие корреспонденты могли различными путями получить соответствующую информацию и опубликовать ее со всеми вытекающими отсюда последствиями.

Учитывая это обстоятельство, Эйзенхауэр сам решил созвать пресс-конференцию. В воздухе пахло новой военной угрозой, приближалось время ответственных решений, и на пресс-конференцию союзного главнокомандующего явился весь журналистский корпус. «Рты у всех раскрылись, – вспоминал Эйзенхауэр, – когда я начал совещание с репортерами сообщением, что в начале июля мы вторгнемся на Сицилию…»[228]. Командующий подробно рассказал журналистам, кто какие армии возглавит и как будет развиваться воздушное наступление, предпринимаемое с таким расчетом, чтобы создать у противника впечатление, что главное направление удара – западная часть острова, в то время как действительные десантные операции будут проведены в восточной и южной частях Сицилии. Эйзенхауэр сообщил даже о том, что операция начнется 9 июля с высадки большого воздушного десанта.

Пораженные журналисты молча слушали командующего, боясь пропустить хотя бы слово. В заключение Эйзенхауэр сказал, что дает эту информацию с целью помочь журналистам правильно сориентироваться в военной обстановке, что он верит в их профессиональную честность и не сомневается, что сообщенные им секретные данные не получат распространения дальше этого кабинета. И журналисты не обманули его ожиданий. Никто не поддался соблазну опубликовать сенсационные сообщения. Конечно, это был прием, рассчитанный и на дезинформацию противника. Риск такого эксперимента был очевиден, и ничего подобного генерал впредь не повторял.

Айк умел ладить с журналистами. В меру возможностей, которые предоставляла сложная военно-политическая обстановка, он всегда старался сообщить им необходимую информацию. Дружественные отношения, установившиеся с журналистами, давали свои положительные результаты – многие из них делали хорошую рекламу командующему. Корреспонденты часто писали о внимательном и заботливом отношении генерала к их нелегкой работе. Отмечалось, например, что Айк не оставлял без ответа ни одного журналистского запроса. И это было характерно для его взаимоотношений не только с представителями прессы. Он считал своим долгом отвечать на многочисленные личные письма независимо от того, кем были их авторы. Кэй Саммерсбай, ставшая в Северной Африке секретарем Эйзенхауэра, вспоминала: «Генерал, очевидно, был единственным в истории крупным военным руководителем, который даже во время решающих сражений отвечал на все личные письма»[229].

Операция против Сицилии действительно началась в сроки, о которых он сообщил журналистам на пресс-конференции. В ней участвовала тысяча кораблей – больше, чем во время высадки в Северной Африке. Численность десанта составила 150 тыс. человек.

Чтобы быть возможно ближе к месту боевых действий, Эйзенхауэр 7 июля прибыл на Мальту. Все было готово к началу десантной операции, но неожиданно налетел шторм. Резкий ветер и большие волны грозили сорвать действия авиационных и военно-морских сил.

Опасаясь риска, многие штабисты высказались за перенос сроков высадки. Это значило бы передвинуть сроки вторжения на 2-3 недели, чтобы дать возможность флоту заново сосредоточиться. Кроме того, терялся элемент внезапности, которому в плане Эйзенхауэра отводилось столь большое место. Метеорологи, правда, обещали улучшение погоды ко времени начала операции. Но на их предсказания, как показывала практика, можно было надеяться не больше, чем на три «счастливые» монеты – американскую, английскую и французскую, которые Эйзенхауэр всегда носил в кармане.

Решение мог принять только главнокомандующий. На него же возлагалась и вся ответственность в случае неудачи высадки. И он принял решение. В Вашингтон на имя Маршалла пошла телеграмма: «Операция начнется в запланированное время»[230].

Опытный штабной работник, Айк тщательно планировал и готовил все операции, которыми руководил. Однако он никогда не вмешивался в детали работы подчиненных, считал, что каждый командир должен нести ответственность за предпринимаемые действия. Помимо этого, Эйзенхауэр вполне логично полагал, что детали боевой обстановки мог знать только тот, кто осуществлял непосредственное руководство на том или ином участке фронта.

Во время одной из первых встреч с Черчиллем речь зашла о подробном инструктаже, который премьер, считавший себя выдающимся военачальником, давал командующему английскими вооруженными силами в далеком Египте. Эйзенхауэр со всей откровенностью заявил Черчиллю, что он на месте английского генерала не принял бы этих указаний и отказался от командования.

Доверяя своим подчиненным, Айк никогда не останавливался перед необходимостью снять с занимаемой должности того, кто не оправдывал возлагавшихся на него надежд. Во время боев в Северной Африке он говорил генералу Паттону, что нужно не колеблясь освобождать от командных должностей «любого командира, в способностях которого выполнить порученное ему дело можно усомниться». Эйзенхауэр отмечал, что такие решения «требуют смелости больше, чем что-либо другое»[231].

В целом погода не внесла резко отрицательных корректив в намеченные планы, и высадка в Сицилии прошла успешно.

В Италии, как и в Северной Африке, в обязанности Эйзенхауэра входило решение не только военных, но и определенных политических проблем. Он решал их, руководствуясь планами англо-американских правящих кругов. Эти планы в Италии были направлены в первую очередь на то, чтобы не допустить, по определению Черчилля, «хаоса, большевизации или гражданской войны»[232].

Эйзенхауэр, как главнокомандующий Средиземноморским театром военных действий, на котором сосредоточилась объединенная группировка англо-американских вооруженных сил, оказывал всемерную поддержку правительству маршала П. Бадольо, созданному в Италии после ареста 25 июля 1943 г. Муссолини. Бадольо был представителем монополистической буржуазии, монархистов и высших военных кругов. Он подготовил и осуществил агрессию против Эфиопии, руководил итальянской интервенцией в Испании. Внутри страны Бадольо стремился не допустить революционных выступлений трудящихся, а во внешней политике его главной задачей было заключение сепаратного мира с западными союзниками.

За шесть недель боев итало-немецкие войска потеряли 135 тыс. пленными и 32 тыс. убитыми и ранеными. Общие потери союзников равнялись 25 тыс. человек[233]. Подавляющее большинство пленных составляли итальянцы, которые, не желая воевать за фашистское правительство Италии, сдавались целыми воинскими частями.

В «Истории Второй мировой войны» отмечается, что ряд западных авторов стремится «преувеличить значение операций англо-американских войск в Италии, выдать их чуть ли не за открытие второго фронта в Европе и доказать их определяющее влияние на исход боев на советско-германском фронте… Высадка союзников в Сицилии, где в это время находились всего две немецкие дивизии, не создавала никакой угрозы самой Германии и не могла изменить стратегической ситуации на Востоке»[234].

Политическая цель западных союзников заключалась в том, чтобы направить свои вооруженные силы через Италию на Балканы и установить в странах этого региона режимы, подчиненные Англии и США. Оливер Литлтон, один из английских министров того времени, писал позднее, что Черчилль «настойчиво обращал внимание на преимущества, которые могут быть получены, если западные союзники, а не русские, освободят и оккупируют некоторые столицы, такие как Будапешт, Прага, Вена, Варшава, составляющие часть самой основы европейского порядка»[235].

В целом операции союзников в Италии не дали того быстрого военного эффекта, которого ожидали от них ее организаторы и исполнители. «С политической точки зрения кампания породила глубокое недоверие французов и русских к американцам и британцам, и те, и другие хотели открытия второго фронта в северо-западной Франции, и те, и другие очень подозрительно отнеслись к сделке с Дарланом и к переговорам Эйзенхауэра с Бадодьо. Кампания принесла минимальные военные достижения ценой дипломатического провала»[236].

Однако бесспорным положительным итогом операций в Северной Африке и Италии являлось то, что Эйзенхауэр, все западные союзники в канун их главной военной акции в Европе – форсирования Ла-Манша – приобрели столь необходимый опыт крупных военных операций, который не дается никакими военными академиями и штабной работой на самом высоком уровне. Когда в ходе операций союзников на Апеннинском полуострове Италия была выведена из войны, представители западных держав сосредоточили в своих руках всю полноту власти в этой стране. Еще до создания военно-политической комиссии в составе представителей США, Великобритании и СССР западные союзники передали Эйзенхауэру как главнокомандующему Средиземноморским театром военных действий все те функции, которые по предложению Советского правительства должна была бы выполнять эта комиссия[237].

Когда Советское правительство по просьбе Итальянского правительства пошло на обмен представителями правительств с Италией, это вызвало негативную реакцию со стороны США и Англии.

В связи с этим В. М. Молотов 25 марта 1944 г. заявил послу США в СССР А. Гарриману, что «нет оснований, чтобы согласиться с таким толкованием прав и компетенции главнокомандующего на освобожденной территории Италии, смысл которых сводится к неприемлемому для Советского Союза отрицанию права союзного государства устанавливать непосредственные отношения с Итальянским Правительством без санкции главнокомандующего». Руководитель советского внешнеполитического ведомства подчеркивал, что «установление такого контакта не имеет никакого отношения ни к «ведению военных операций в Италии, ни к осуществлению условий перемирия, т. е. к вопросам, относящимся к компетенции главнокомандующего англо-американскими вооруженными силами в Италии или к компетенции Союзной Контрольной Комиссии»[238].

В своей военной и политической деятельности в Италии Эйзенхауэр, так же как и в Северной Африке, первостепенное внимание уделял всему тому, что способствовало укреплению англо-американского сотрудничества. Он проявил незаурядные способности дипломата, умело лавировавшего, когда надо было урегулировать всевозможные споры и конфликты, возникавшие между американскими и английскими военачальниками.

Когда речь шла об укреплении сотрудничества между двумя странами, для Эйзенхауэра не было мелочей. При этом он проявлял исключительную осторожность и осмотрительность. Показательно, что из его штаба за всю итальянскую кампанию не вышло ни одной директивы с грифом «Штаб Эйзенхауэра». На всех документах всегда значилось: «Штаб союзников». Тем самым он подчеркивал союзный характер своей миссии в Италии.

В этой стране произошел случай, который вызвал резкую критику Эйзенхауэра в американской печати. Во время посещения госпиталя генерал Паттон обратил внимание на молодого солдата, который, сидя на койке, понуро опустил голову, обхватив ее руками. Генерал спросил, что привело его в госпиталь. Солдат ответил, что он не ранен и не контужен, а страдает от нервного расстройства. Паттон был взбешен этим ответом и дал солдату пощечину. Выхватив пистолет, генерал стал угрожать, что пристрелит солдата, если тот не вернется в часть. Паттон потребовал, чтобы начальник госпиталя выкинул его из палатки. «Когда Паттон повернулся, чтобы уйти из палатки, он услышал, что солдат рыдает. Подбежав к нему, он снова ударил его, на этот раз с такой силой, что каска сорвалась с подкладки и полетела на пол. Начальник госпиталя встал между Паттоном и солдатом. Паттон стремительно вышел из палатки»[239]. Когда Эйзенхауэру доложили о случившемся, он потребовал, чтобы генерал лично извинился перед солдатом и работниками госпиталя, которые были свидетелями этой неприглядной сцены. Паттон выполнил распоряжение командующего. Правда, после этого он откровенно заявил, что, окажись он снова в таком положении, он поступил бы так же.

Используя свои доверительные отношения с журналистами, Айк просил их не публиковать этих фактов в печати, чтобы не дать пищу геббельсовской пропаганде. Он хотел выгородить своего старого друга, с которым они поддерживали тесные отношения еще со времен Первой мировой войны. В свое время Паттон рекомендовал Эйзенхауэра генералу Коннеру, что сыграло столь важную роль в его военной карьере. Дело приняло серьезный оборот. Если бы поступок Паттона был предан гласности, ему неизбежно пришлось бы оставить службу в вооруженных силах США. Расправа, учиненная Паттоном, была тем более отвратительной, что солдат был послан в госпиталь против его воли, а после выздоровления храбро воевал и был награжден.

Сделав внушение Паттону, Айк пошел на риск и не дал хода делу. Прошло сравнительно немного времени, и один из известных обозревателей все же опубликовал в центральной американской газете всю неприглядную историю, связанную с Паттоном. Эйзенхауэр выглядел в этой ситуации как военачальник, ставящий дружеские отношения с подчиненными выше долга службы. Выдержав резкие нападки прессы, политических и военных деятелей, он не отступил от своего решения. Паттон остался в армии.

Этому давнему приятелю Айка было свойственно огромное тщеславие. Он всемерно старался создать себе славу «сильного человека», непревзойденного мастера танковых ударов. Комментируя одну из своих наступательных операций в Сицилии, он громогласно заявил, что она является «классическим примером использования танков». Паттон не впервые занимался рукоприкладством. И когда описанный факт был предан гласности, по заявлению одного военного корреспондента, «каждый из 50 тысяч солдат 7-й армии (которой командовал Паттон. – Р.И.) застрелил бы своего командующего, подвернись ему такая возможность»[240].

Насколько можно судить по его дневнику, Эйзенхауэр видел многие недостатки тщеславного генерала. «Паттон, – писал Эйзенхауэр, – говорит слишком много и слишком быстро и нередко оставляет очень плохое впечатление. Более того, я опасаюсь, что он не всегда подает хороший пример подчиненным»[241].

Авторитет полководца в первую очередь определяется успехом боевых действий, которыми он руководит. Военные заслуги Эйзенхауэра в Северной Африке и Италии были не столь уж велики, принимая во внимание, что вооруженные силы союзников в несколько раз превосходили войска противника и в живой силе, и в боевой технике. Но все же это были первые в целом успешные наступательные операции западных союзников, что постепенно способствовало укреплению авторитета Эйзенхауэра как военачальника. Немалое значение имели и его взаимоотношения с подчиненными.

Айк был прост и доступен в обращении. Те, кто прошел с ним через бои Второй мировой войны, отмечали его заботу о солдатах и офицерах, стремление разделять тяготы войны наравне с другими. Совершая инспекционные поездки по войскам в боевой и учебной обстановке, главнокомандующий стремился питаться из солдатского котла. Это давало ему возможность получить представление о том, насколько хорошо решена проблема снабжения. Генерал не любил больших и роскошных кабинетов. В Италии он отказался от выделенной ему виллы и дал распоряжение сделать в ней дом отдыха для военнослужащих[242]. Подобные решения быстро становились известными в армии и производили тем большее впечатление, что сам командующий работал не покладая рук. Эйзенхауэр спал не больше 4-5 часов в сутки и часто страдал от повышенного кровяного давления[243].

В августе 1943 г. состоялась новая встреча Рузвельта и Черчилля в Квебеке. Основной вопрос, обсуждавшийся на Квебекской конференции, – сроки открытия второго фронта в Европе. Позади была героическая Сталинградская битва, ставшая поворотным пунктом всей истории Второй мировой войны. Только что закончилась великая битва на Курской дуге. Советские Вооруженные Силы уверенно развертывали наступление на огромном фронте – от Балтийского до Черного моря. Все более очевидной становилась политическая необходимость открытия союзниками второго фронта в Европе. В Квебеке было принято решение о высадке англо-американских войск во Франции в период с конца мая до середины июня 1944 г. Был также в принципе согласован вопрос о том, что союзным главнокомандующим будет генерал Джордж Маршалл.

Предполагалось, что Эйзенхауэр займет в Вашингтоне место Маршалла[244]. Десятки лет он, кадровый военный, мечтал о командных должностях. И вот в канун решающих сражений Второй мировой войны ему предстояло вновь вернуться к штабной работе.

Эйзенхауэр понимал, что Маршалл был самой подходящей фигурой для выполнения такой важной задачи, как форсирование Ла-Манша и высадка во Франции. Это отмечали в своих воспоминаниях все люди из его близкого окружения. Он считал назначение Маршалла на этот пост единственно правильным решением, но вместе с тем ему не по душе были и перспективы, открывавшиеся перед ним самим. Было здесь еще одно немаловажное обстоятельство: «Работа в качестве начальника штаба не импонировала Айку. Он был уверен, что потерпит поражение на этом поприще, потому что не являлся политиканом»[245].

Действительно, в то время Эйзенхауэр не имел политических устремлений, и когда в 1943 г. сенатор от штата Канзас Артур Кэппер заявил, что он выступает за выдвижение кандидатуры Эйзенхауэра в президенты США[246] от республиканской партии, Айк категорически отверг это и другие подобные предложения[247].

Против назначения Маршалла главнокомандующим вооруженными силами союзников в Европе решительно возражали в Вашингтоне руководители комитета начальников штабов[248]. Командующие ВМС, ВВС и другими видами вооруженных сил резонно считали, что замена Маршалла в самый ответственный период войны могла бы иметь пагубные последствия в развитии дальнейших военных усилий западных союзников. При окончательном решении вопроса о главнокомандующем Рузвельт в конечном счете принял во внимание мнение большинства командования американскими вооруженными силами и своих советников[249].

Вопрос о назначении главнокомандующего не был решен к началу встречи руководителей трех великих держав в Тегеране.

Тегеранской конференции предшествовала длительная подготовительная работа, интенсивная переписка между Сталиным, Рузвельтом и Черчиллем. Советский лидер решительно отверг предложения президента и премьер-министра встретиться с ним в районе, отдаленном от территории Советского Союза. Сталин писал Черчиллю 9 августа 1943 г., что он «только что вернулся с фронта и успел уже познакомиться с посланием Британского Правительства от 7 августа». Советский лидер поддержал идею о встрече Большой тройки, но отметил, что положение на советско-германском фронте требует от него «чаще, чем обыкновенно, выезжать в войска, на те или иные участки нашего фронта»[250].

Помимо места встречи Сталин настаивал на том, чтобы заранее был определен круг рассматриваемых проблем, по которым необходимо принять конкретные решения.

На Тегеранской конференции Сталин решительно выступил за открытие второго фронта в Европе (операция «Оверлорд»). Черчилль отстаивал необходимость форсирования операций на Средиземноморском театре военных действий, но Сталина невозможно было переубедить. Он был против всех операций в районе Средиземного моря. Сталин заявил: «Я перешел бы к обороне в Италии, отказавшись от захвата Рима, и начал бы операцию в Южной Франции, оттянув силы немцев из Северной Франции. Месяца через 2-3 я начал бы операции на севере Франции. Этот план обеспечил бы успех операции «Оверлорд», причем обе армии могли бы встретиться и произошло бы наращивание сил»[251]. Военная и политическая необходимость операции «Оверлорд» была очевидна, и это нашло свое отражение в решениях Тегеранской конференции.