Буллит, 10 августа 1943 г. в меморандуме на имя президента Рузвельта писал: «Наши политические цели требуют присутствия британских и американских сил на Балканах, в Восточной и Центральной Европе… Первая задача этих сил будет состоять в том, чтобы нанести поражение гитлеровской Германии, вторая – создать преграды на пути продвижения Красной Армии в Европу»[138]. Английская позиция стала особенно очевидной в ходе англоамериканских переговоров, которые в апреле 1942 г. вели в Лондоне Маршалл и Гопкинс. Их результат носил на себе отпечаток компромисса далеко не принципиального характера. Американская сторона не могла добиться в Лондоне ничего, кроме согласия «в принципе» на необходимость нанести главный удар в Европе.

В беседах с Маршаллом после его возвращения в Вашингтон Эйзенхауэр заявил: «Все, что будет делаться в районе Средиземноморья или еще где-либо, явится только прелюдией к наступлению на западе». Открытие второго фронта в Европе в тот период было важнейшим вопросом Второй мировой войны с учетом необходимости скорейшего разгрома держав «оси» и выполнения Англией и США своих союзнических обязательств перед СССР. 26 мая 1942 г. в Лондон прибыли руководители американских военно-воздушных и военно-морских сил. В составе этой группы находился и генерал-майор Дуайт Эйзенхауэр, «танковый эксперт», как говорилось в газетных сообщениях[139].

На берегах Темзы шел разговор о детализации военных планов западных союзников. Эйзенхауэр, исходя из военных соображений, был сторонником открытия второго фронта в Европе, имея в виду операции по форсированию Ла-Манша и высадке во Франции. Когда 3 июня 1942 г. американская военная делегация вернулась в Вашингтон, Маршалл поручил ему разработать проект директив по осуществлению этой принципиально важной операции Второй мировой войны.

8 июня 1942 г. он представил соответствующий документ на рассмотрение своего начальника[140]. Еще раньше Маршалл запросил мнение Эйзенхауэра о том, кого из американских генералов он мог бы предложить на пост командующего Европейским театром военных действий, Эйзенхауэр назвал кандидатуру генерала ВВС Д. Макнарнея. «Вместо этого, – вспоминал Дуайт, – Маршалл направил в Лондон командовать Европейским театром военных действий меня. Это по-настоящему приблизило меня к войне. Кабинетная работа в Вашингтоне осталась позади»[141]. Предложение Маршалла было для Эйзенхауэра полной неожиданностью. Он не переоценивал своих возможностей, ведь, когда он впервые прибыл в Вашингтон, пределом его надежд было получить командование дивизией.

Времени на раздумья и укомплектование своего штаба в Лондоне новому командующему было дано немного. Разговор с Маршаллом состоялся 15 июня. В тот же день Айк сообщил своему начальнику, что он вылетает в Англию 22 июня.

Какими соображениями руководствовался Маршалл, назначая Эйзенхауэра на столь ответственный пост? Бесспорно, в первую очередь чисто деловыми. Совместная работа убедила его в том, что это достаточно компетентный военный руководитель. Немаловажную роль сыграли и личные качества Эйзенхауэра: спокойный, уравновешенный, располагающий к себе генерал был подходящей кандидатурой для решения сложных дипломатических проблем, которые неизбежно должны были возникнуть во взаимоотношениях между американским и английским генералитетами. Ведь военная интеграция таких масштабов, когда вооруженные силы великой державы должны были перейти, по существу, под полное командование иностранного военачальника, – случай чрезвычайный.

При решении вопроса о выборе главнокомандующего в Европе Рузвельт и Маршалл запросили мнение английских коллег о нескольких кандидатах на эту важную должность. Англичане ответили, что Эйзенхауэр является самым подходящим лицом и что с ним легко будет «кооперироваться». Рузвельт и Маршалл учитывали, что проблемы взаимодействия действительно будут иметь исключительно большое значение[142]. Так была решена судьба Эйзенхауэра.

Маршалл и Эйзенхауэр имели во многом близкие взгляды на стратегические проблемы войны. Однако сходство этих двух натур на этом кончалось. Маршалл, например, был суховат и не отличался большим чувством юмора. Его контакты с Дуайтом никогда не выходили за те рамки, которые устанавливает военная субординация для начальника и подчиненного. Показательно, что Маршалл никогда не называл своего более молодого коллегу Айком, как это обычно делало подавляющее большинство американцев; Эйзенхауэр при обращении к своему шефу всегда говорил «сэр», подчеркивая тем самым и уважение к своему патрону, и служебную дистанцию, которая их разделяла. «Посылая его в Англию в 1942 г., Маршалл не ожидал, что Эйзенхауэр останется на этом командном посту до безоговорочной капитуляции Германии»[143].

Вопрос о назначении главнокомандующего вооруженными силами западных союзников в Европе представлял немалый интерес и для Москвы. Уже больше года шли ожесточенные бои на советско-германском фронте, в ходе которых Красная Армия несла огромные людские потери. Немецко-фашистские войска оккупировали обширную территорию, на которой находились важные промышленные районы, потеря которых создала серьезные проблемы для снабжения вооруженных сил всем, что было необходимо для ведения военных действий.

Перспективы эффективного военно-политического сотрудничества СССР и западных союзников во многом зависели от того, кто займет пост главнокомандующего вооруженными силами США и Англии в Европе, какую политику он будет проводить.

Все эти вопросы и в первую очередь проблема открытия второго фронта в Европе находились в центре внимания посольства СССР в США.

14 августа 1942 г. советник советского посольства в Вашингтоне А. А. Громыко направил народному комиссару иностранных дел В. М. Молотову пространное письмо, в котором говорилось о том, что, «несмотря на требования миллионов (американских граждан. – Р. И.) об открытии второго фронта в Европе в нынешнем 1942 г., нет признаков того, что правительство США серьезно готовится к этому». А. А. Громыко писал, что «среди командного состава армии США антисоветские настроения были особенно сильны… Подавляющее большинство из генералитета армии США питали надежду и сейчас ее еще не оставили на истощение и гитлеровской армии и Советского Союза».

Советник советского посольства делал вывод: «Вторая группа генералитета США… все еще лелеет надежду на сговор с Гитлером». А. А. Громыко писал: «Еще хуже настроения среди командного состава флота США». В документе подчеркивалось, «что в последнее время предпринимаются меры к ослаблению пропаганды за открытие второго фронта… лица, выступавшие за открытие второго фронта в Европе в 1942 г., предупреждались, что если они будут продолжать себя вести подобным образом, то они будут просто арестованы»[144].

Письмо А. А. Громыко получило резко критическую оценку в американском отделе народного комиссариата иностранных дел. В аннотации на этот документ, подготовленной американским отделом, говорилось: «Тов. Громыко, делая очень ответственные заявления в своем письме, вместе с тем не подкрепляет эти заявления фактами». В частности, отмечалось, что, «говоря о позиции «второй группы» из генералитета США, которая «все еще лелеет надежду на сговор с Гитлером», тов. Громыко для подкрепления этого очень важного момента не смог привести ни одного факта, ни одного заявления представителей этой «второй группы…»

В аннотации были резко раскритикованы голословные выводы А. А. Громыко о «врагах» во флоте», о попытках в США ослабить пропаганду открытия второго фронта и другие положения его письма В. М. Молотову. В заключение в аннотации делался вывод: «Необходимо, чтобы наши ответственные товарищи за границей каждое свое заявление, каждый свой вывод серьезно взвешивали бы, делали свои выводы, опираясь на не вызывающие никакого сомнения факты»[145].

А. А. Громыко много и подробно рассказывал в своем письме к В. М. Молотову о том, какие острые противоречия разделяют США и Англию в вопросе о назначении главнокомандующего объединенными вооруженными силами западных союзников. «Немало разговоров среди американских военных, – говорилось в этом документе, – ведется о необходимости объединенного англо-американского командования и общем главнокомандующем… решение еще не достигнуто… обе стороны хотят иметь своего человека (на этом посту. – Р. И.)»[146].

Советское посольство в Вашингтоне проявляло большой интерес к генералу Эйзенхауэру, назначенному на пост главнокомандующего вооруженными силами западных союзников в Европе. Однако этот интерес отнюдь не всегда удавалось удовлетворить.

В дневнике посла СССР в США М. М. Литвинова отмечалось, что 27 июня 1942 г. состоялась его встреча с государственным секретарем Кордэллом Хэллом. «Когда… я его спросил, – писал Литвинов, – в чем будут функции недавно назначенного главнокомандующего европейскими фронтами генерала Эйзенхауэра и будет ли он работать отдельно или при британском генштабе, Хэлл признался, что президент ему об этом ничего не сообщил»[147].

В июне 1942 г., получив новое, столь обнадеживающее для себя назначение, Дуайт занялся решением многочисленных проблем, связанных с предстоящим отъездом за океан. Он захотел взять с собой в Лондон рассудительного штабного генерала Марка Кларка. Маршалл без колебаний дал на это согласие. Будучи хорошим штабным и оперативным работником, Эйзенхауэр понимал, что успех миссии в Лондоне во многом будет зависеть от того, кто возглавит его штаб. Выбор пал на бригадного генерала Уолтера Беделла Смита, секретаря Объединенного комитета начальников штабов.

Эйзенхауэр пригласил отправиться в Лондон ранее работавшего с ним майора Текси Ли и получил его согласие. Помощником и советником Дуайта по военно-морским делам стал молодой офицер ВМС Гарри Батчер, рекомендованный Айку Милтоном. Все эти люди были ему хорошо знакомы и с деловой и с личной точек зрения. На них он мог рассчитывать при выполнении новых ответственных обязанностей, возложенных на него президентом и военным командованием.

Неожиданно пришло сообщение о том, что в возрасте 49 лет скоропостижно скончался брат Дуайта – Рой. И вновь дела не позволили Эйзенхауэру вылететь на похороны. Приближался день отъезда, который надолго отрывал его от родины и семьи.

Из Вест-Пойнта приехал в Вашингтон проститься с отцом девятнадцатилетний Джон. Визит сына был недолгим. Военная дисциплина, нежелание подрывать авторитет отца не позволили Джону долго задерживаться в столице[148]. Прощание было коротким. Поцеловав мать, он пожал руку отцу. Пройдя несколько шагов, Джон остановился и отдал отцу воинскую честь. В традициях семьи Эйзенхауэров поцелуи и прочие эмоции были не в почете.

Дуайт расстался с женой на пороге дома. Он не хотел, чтобы Мэми ехала провожать его в аэропорт. «Но я хочу, – сказал он, – увидеть тебя возле флагштока». В назначенное время, когда самолет пролетал над домом Эйзенхауэров в форте Миер, пригороде Вашингтона, возле основания флагштока Дуайт заметил маленькую человеческую фигурку. Самолет взял курс в заданном направлении.

По прибытии в Лондон была организована первая пресс-конференция Эйзенхауэра для английских и американских журналистов. На ее участников произвели хорошее впечатление простая и естественная манера Айка держаться и говорить, его дружелюбное отношение к журналистам, располагающая улыбка. Но они были в определенной мере разочарованы содержанием его выступления. Как сообщал корреспондент «Нью-Йорк таймс», Эйзенхауэр «блестяще продемонстрировал искусство вести оживленную беседу, не говоря практически ни о чем»[149].

Перед ним стояла сложная задача – создать из американцев, англичан, канадцев вооруженные силы, способные выполнять важные боевые задачи. Определенную роль в военных усилиях будущей армии вторжения должны были сыграть и представители вооруженных формирований ряда стран, оккупированных фашистской Германией. Национальные особенности и традиции, неизбежное соперничество между генералами, представляющими эти страны, не говоря уже о различиях в системе боевой подготовки войск, снабжения, языке, – все это ставило перед Эйзенхауэром серьезные проблемы. Он отмечал в своих мемуарах, что полностью отдавал себе отчет в тех трудностях, которые его ожидают в Англии[150].

И пожалуй, самая важная задача заключалась в том, чтобы укрепить единство между американцами и англичанами, не допустить всплеска националистических страстей. А угроза этого была вполне реальна. Вскоре после прибытия в Лондон Эйзенхауэру пришлось заняться воспитательной работой среди американских военнослужащих. Он не останавливался даже перед такими решительными мерами, как высылка в США американских офицеров, поведение которых задевало национальные чувства англичан.

Одному американскому полковнику после его ссоры с английским офицером Эйзенхауэр заявил: «Я согласен с Вашими аргументами и признаю Вашу правоту в этом споре… Вас можно даже извинить за то, что Вы обозвали его сволочью. Но Вы назвали его английской сволочью. За это я отправляю Вас домой»[151]. Случай этот был далеко не единичным.

Кандидатура Эйзенхауэра на пост, имевший столь важное значение, была подходящей и с деловой точки зрения. Он был общевойсковым генералом, а именно сухопутные войска должны были сыграть решающую роль в будущих операциях вторжения на континент. Осуществление этой сложной военной акции требовало большой подготовительной работы. И здесь был необходим многолетний опыт Эйзенхауэра-штабиста, его организаторские способности. Главной опорной силой наступающих союзных армий должны были стать бронетанковые войска. Эйзенхауэр по праву считался «танковым экспертом». Немаловажной была и роль авиации. Айк знал проблемы, связанные с ВВС, не только в теоретическом, но и в практическом плане.

И все же ему было очень трудно как в профессиональном, так и в чисто личном плане. У него «не было имени», его мало знали не только в английской, но и в американской армии. Он не имел никакого боевого опыта, никогда не командовал в военное время даже ротой.

И наконец, у Эйзенхауэра было скромное и совсем недавно присвоенное звание генерал-майора. Когда Дуайт прибыл в Лондон, то в его подчинении оказалось 366 генералов, которые были выше его рангом[152].

Организуя работу своего штаба в Англии, Эйзенхауэр, очевидно, вспомнив бюрократизм, присущий Макар-туру, заявил своим подчиненным: «Мы будем работать в условиях максимального отсутствия формализма, не для отчета, а для того, чтобы выиграть войну. Я всегда буду стремиться быть вам полезным, но я хочу, чтобы вы сами решали свои проблемы, а не полагались на меня»[153].

Эйзенхауэр постепенно устанавливал контакты со своими английскими коллегами. Успешному решению этой задачи во многом способствовали присущие ему простота в общении с людьми и деловой демократизм. Но было и немало трудностей. Англичане, например, никак не могли смириться с его привычкой называть своих американских и британских коллег сокращенными именами. С некоторыми представителями английского генералитета отношения так и остались натянутыми.

В первую очередь это относилось к Монтгомери. Уже во время первого приезда Эйзенхауэра в Лондон у него произошел неприятный инцидент с Монтгомери. Дуайт был приглашен на его лекцию. Вскоре после начала выступления английского генерала заядлый курильщик Эйзенхауэр не удержался от искушения сделать пару затяжек. Сразу же раздался громкий раздраженный голос докладчика: «Кто курит?» – «Я», – ответил Эйзенхауэр. «Я не разрешаю курить в моем кабинете», – строго заметил Монтгомери. Дуайт молча погасил сигарету. Этот мелкий, но неприятный случай не повлиял отрицательно на отношение Эйзенхауэра к Монтгомери, не поколебал его мнения об английском военачальнике. Он говорил, что это человек «решительного характера, исключительно энергичный, обладающий большими профессиональными достоинствами»[154]. Однако личные отношения между двумя генералами оставались сложными. И в 1944—1945 гг. во время боев в Европе упрямый Монти попортил немало крови Айку.

Эйзенхауэр познакомился с традициями чопорного высшего света английской столицы. После первых же посещений фешенебельных лондонских клубов он получил много полезной информации: во многих клубах было запрещено курить, поведение посетителей жесточайше регламентировалось. Однажды Эйзенхауэр потерял всю вторую половину дня. Он посчитал неудобным отказаться от ланча с королем Норвегии. Однако оказалось, что никто не имеет права вставать из-за стола раньше короля. Монарх же, очевидно, находясь в хорошем настроении, никак не хотел уходить. А в штабе ждали неотложные дела! 4 июля, в День независимости, Эйзенхауэр по долгу службы посетил американское посольство. Ему пришлось сделать в этот день 2600 рукопожатий[155]. Это переполнило чашу его терпения. В дальнейшем он избегал подобных церемоний. В ответ на приглашение посетить те или иные протокольные встречи Эйзенхауэр любил отвечать: «Не могу. У меня свидание в Берлине»[156].

Вставал Эйзенхауэр в 6.15 утра, его рабочий день продолжался не менее 12 часов. Отправлялся спать он нередко далеко за полночь. Обычно на ночь генерал любил почитать вестерны, последние издания которых Мэми регулярно присылала ему из США. Айк утверждал, что это лучшее чтиво, потому что, читая ковбойские истории, «не надо думать»[157].

Единственным человеком в Лондоне, предложения которого о встрече он никогда не отклонял, был Уин-стон Черчилль. Каждый вторник они встречались за ланчем на Даунинг-стрит, 10. Черчилль регулярно приглашал его на обеды, между ними устанавливались деловые отношения, для которых был характерен значительный элемент взаимной симпатии.

Более того, Черчилль расценивал Эйзенхауэра как «великого, творческого, конструктивного и разностороннего гения»[158].

Доброжелательные личные отношения между руководителями союзных держав всегда являются важным фактором, способствующим успешному функционированию союза.

Сразу же после Пёрл-Харбора премьер-министр Великобритании вылетел в Вашингтон для встречи с Рузвельтом. Черчилля исключительно тепло и радушно приняли в Белом доме. Ему были выделены апартаменты вблизи помещений президента, рядом находилась и спальня большого личного друга Рузвельта Гарри Гопкинса, который пользовался особым доверием президента.

Этот первый визит Черчилля в США продолжался более трех недель и, по свидетельству Гопкинса, отличался исключительной теплотой и доверительностью. Оба лидера встречались в непринужденной обстановке за обеденным столом. Рузвельт готовил Черчиллю коктейли, а последний настаивал на том, чтобы ему было дано право выкатывать президента из гостиной в кресле-коляске.

Для неофициального, подлинно товарищеского характера этой встречи показательна история, к которой любил возвращаться Гарри Гопкинс. Однажды утром Рузвельт появился в комнате Черчилля и застал его выходящим из ванной комнаты в чем мать родила. Смущенный Рузвельт извинился и хотел ретироваться, Черчилль воспротивился его намерению и сказал: «Премьер-министру Великобритании нечего скрывать от президента Соединенных Штатов»[159].

7 июля 1942 г. Эйзенхауэру было присвоено временное звание генерал-лейтенанта[160]. Его военная карьера была беспрецедентной. За 16 месяцев – четвертое воинское звание. Менее года назад он стал полковником – предел его амбиций в свое время, а теперь был уже одним из 16 генерал-лейтенантов армии США.

Главнокомандующий оказался человеком очень неприхотливым. К еде он был практически безразличен и ел то, что ему предлагали. Пил Эйзенхауэр очень мало. Как он однажды заметил, его голова занята слишком серьезными проблемами, чтобы давать ей еще такие перегрузки, как алкоголь. «Он относился к спиртному так же внимательно и осторожно, как солдат к заряженному оружию»[161].

Но генерал был заядлым курильщиком. Зачастую ему не хватало двух пачек сигарет в день. Тяжелые физические и нервные перегрузки привели к тому, что у Эйзенхауэра все чаще начало подниматься кровяное давление. Тогда сотрудники штаба стали вводить для него табачную квоту. Генерал реагировал на это вполне миролюбиво.

Однажды Эйзенхауэр бросил замечание, что не мешало бы завести в хозяйстве американского штаба небольшую собачонку. Генерал утверждал, что ему хотелось бы иметь рядом с собой живое существо, которое не станет задавать вопросов о войне, а если он скажет что-либо не подлежащее разглашению, то это не будет распространяться. 14 октября 1942 г., в день рождения Эйзенхауэра, сотрудники штаба подарили ему маленькую черную собачку, которую тот возил по всем фронтам.

Эйзенхауэр регулярно, но очень кратко писал домой. Его письма были похожи на резюме военных докладов, а интересующие Мэми и Джона детали жизни Дуайта в Лондоне в изобилии сообщал в США ординарец Мики, который аккуратно отправлял Мэми подробные письма.

В Англии Эйзенхауэра окружали близкие ему люди. С Батчером они были давно знакомы семьями. Ли являлся его помощником еще в США. Ординарец Мики, приехавший с ним в Лондон, быстро и ненавязчиво вошел в своеобразный «семейный круг», сложившийся вокруг Эйзенхауэра по прибытии в Лондон. Старый друг по Вест-Пойнту генерал Кларк и другие тоже относились к числу людей, с которыми ему было легко работать, кто мог скрасить столь редко появлявшийся у Эйзенхауэра досуг.

Постепенно в круг близких к Айку людей вошла и Кэй Саммерсбай – высокая, стройная, темноволосая девушка, прикомандированная к нему англичанами в качестве личного шофера. Когда Кэй пришлось впервые везти Эйзенхауэра, девушка была очень разочарована, ведь ее пассажир имел всего одну генеральскую звезду. Самолюбие Кэй было задето тем, что ее подруги-шоферы имели пассажиров более высокого ранга.

Но постепенно отношения между генералом и водителем налаживались, чему способствовало внимательное отношение Эйзенхауэра к своему шоферу. Никогда и ничем генерал не подчеркнул той дистанции, которая разделяла командующего и дочь подполковника британской армии. А быстрая военная карьера Эйзенхауэра удовлетворяла амбиции шофера, которая могла теперь подчеркнуть перед подругами и высокий ранг «своего» пассажира, и его обходительность. Более того, ей не раз пришлось возить и «самого» Уинстона Черчилля. Находясь в хорошем настроении, премьер любил пошутить. «Не потеряйте генерала в Лондоне»[162], – сказал однажды премьер Кэй. Опасения на этот счет были излишни. Кэй «не потеряла» Айка, она провела с ним всю войну. Получив офицерское звание, она впоследствии стала личным секретарем главнокомандующего вооруженными силами западных союзников.

Готовясь к будущим боям, союзники перебрасывали на Британские острова живую силу и технику. Потери конвоев были огромны, в частности тех, которые направлялись в Советский Союз. Только в июне 1942 г. из 34 судов, шедших в Мурманск, 23 были потоплены. Из 200 тыс. т груза погибло 130 тыс. т. В мае и июне более 1,5 млн т груза погибло в результате действий немецких подводных лодок. Всего за первую половину 1942 г. было потеряно более 4 млн т грузов. «Это была арифметика отчаяния. Казалось, что вынести такие потери невозможно»[163].

Потери на море создавали большие сложности для англо-американских вооруженных сил. Эйзенхауэр писал в дневнике: «Мы должны добиться того, чтобы сократить эти потери, так как любые военные усилия, которые мы хотели бы предпринять, зависят от морских коммуникаций»[164].

Вопрос об англо-американских поставках военной техники и снаряжения в СССР заслуживает особого внимания. Уже 18 июля 1942 г. Черчилль, который рассчитывал, как он говорил, увидеть «германскую армию в могиле, а Россию – на операционном столе», известил Советское правительство о прекращении отправки конвоев Северным морским путем, по которому доставлялось большинство грузов из-за рубежа для Советского Союза.

Советское правительство заявило решительный протест, но ни США, ни Англия не пересмотрели своего решения. Лишь в октябре и декабре" 1942 г. они направили в СССР два конвоя. К концу 1942 г. согласованная программа поставок в СССР была выполнена только на 55%.

Все эти факты свидетельствуют о том, что американские историки, в том числе и биографы Эйзенхауэра, явно переоценивают роль англо-американской военной помощи СССР.

Не эти поставки, а героический труд советского народа позволил оснастить вооруженные силы страны всем, что было необходимо для достижения победы. Уже в 1942 г. советская промышленность сумела резко увеличить выпуск боевой техники: было произведено 25 436 самолетов, 24 446 танков, более 158 тыс. орудий и минометов, 15 кораблей основных классов[165].

Постепенно в Англии накапливалось все больше американских и канадских войск, боевой техники, военного снаряжения. Когда-то должно было прийти время пустить все это в ход.

В мемуарах Эйзенхауэра и в пятитомном собрании документов, посвященных его деятельности в годы войны, неоднократно указывается на то, что западные союзники должны были иметь необходимый минимум сил для форсирования Ла-Манша и последующего успешного ведения наступательных операций против вермахта в Европе.

Объективные возможности для этого были созданы уже в 1942 г. Сокрушительный разгром немецко-фашистских войск под Москвой и мощное контрнаступление Красной Армии, последовавшее за этим, сосредоточение на советско-германском фронте основных сил гитлеровской Германии и ее союзников – все это создавало необходимые условия для успешного стратегического удара по Германии с запада. В 1942 г. в вооруженных силах США и Англии уже насчитывалось около 10 млн человек, и военно-политическая обстановка требовала, чтобы они наконец были использованы для нанесения решающего удара по фашистской Германии. Это было единственной возможностью оказать действенную помощь СССР, несшему основную тяжесть войны, ускорить разгром стран фашистского блока и сократить потери.

Военные, государственные и политические лидеры союзников, в том числе и Эйзенхауэр, неоднократно высказывали свое восхищение героической борьбой Красной Армии, которая вела тяжелейшие бои с немецко-фашистскими полчищами. Но Англия и США не спешили выполнять свои союзнические обязательства перед СССР путем открытия второго фронта в Европе.

В середине июля 1942 г. в Лондон прилетел Маршалл, главнокомандующий военно-морскими силами США адмирал Эрнст Кинг и личный представитель президента Рузвельта Гарри Гопкинс. На повестку дня в ходе англо-американских переговоров был поставлен вопрос об открытии второго фронта в Европе. «Маршалл и Эйзенхауэр выступали за форсирование Канала (Ла-Манша. – Р. И.), чтобы …нанести удар непосредственно по Германии»[166]. Англичане выдвинули свой вариант союзной стратегии, настаивая на проведении операций в Северной Африке. После оживленных дебатов выполнение обещания советскому союзнику открыть второй фронт в Европе в 1942 г. было отложено. Американцы согласились на вторжение англоамериканских вооруженных сил на Средиземноморское побережье Африки.

Согласие американской стороны на это английское предложение очень напоминало капитуляцию. Назначение американского генерала Эйзенхауэра командовать этой операцией, получившей кодовое название «Факел», походило на определенную компенсацию американцам за лояльность к требованиям Великобритании. «Генерал Эйзенхауэр, который играл важную роль в составлении планов вторжения в Европу… в конечном счете пришел к выводу, что лучше использовать войска в Северной Африке, чем держать их без дела в ожидании открытия второго фронта во Франции»[167]. От открытия второго фронта в 1942 г., что было обещано Черчиллем Сталину, союзники отказались.

В многочисленных мемуарах и "исторических трактатах, опубликованных на Западе, выискиваются самые различные аргументы для оправдания этого англо-американского решения, суть которого была бесспорна: «Англия и США не выполнили своего решения открыть второй фронт в Европе в 1942 г.»[168]. Это позволило гитлеровскому командованию сосредоточить на советско-германском фронте 266 дивизий, из них 193 немецкие – почти в 1,5 раза больше, чем в 1941 г. Отказ открыть второй фронт в 1942 г. был «грубейшим нарушением союзнических обязательств перед СССР»[169].

Главную роль в планах срыва открытия второго фронта в согласованные с советским союзником сроки, безусловно, играл Черчилль. Его позиция в этом вопросе выглядела тем более неприглядной, что он прекрасно понимал, в сколь тяжелом положении была Красная Армия. Например, 4 марта 1942 г., демонстрируя незаурядный дар предвидения, Черчилль писал Рузвельту: «…весной немцы нанесут России самый страшный удар»[170].

Выступая с требованиями отложить в очередной раз открытие второго фронта, Черчилль явно играл с огнем, проявлял настоящий авантюризм. Дело в том, что у него были серьезные сомнения в вопросе о том, не рухнет ли Советский Союз под страшными ударами мощной немецкой военной машины. Например, 27 июля 1942 г., когда на юге советско-германского фронта развертывалось мощное немецкое наступление, Черчилль сообщал Рузвельту, что он допускал возможность того, что «русский фронт не выдержит»[171]. Если дела были столь тревожны на советско-германском фронте, значит, было логичным все делать для скорейшего открытия второго фронта. У британского премьер-министра логика была чисто политического характера: максимально ослабить Советский Союз в борьбе с Германией и создать тем самым благоприятные для Запада позиции в будущих схватках с советским союзником после окончания войны.