«Двадцать немецких дивизий, – ответил Даллес, – привели бы французов в ужас».

Босс (Эйзенхауэр. – Р. И.) фыркнул. «Американские ресурсы, – подвел он итог, – не следует рассматривать как неисчерпаемые[677].

Показательный диалог. США решительно требовали для себя руководящей роли в Атлантическом сообществе, но стремились переложить на плечи своих партнеров как можно больший груз военно-экономических издержек при создании военной структуры НАТО.

Отказ французского парламента ратифицировать соглашение о создании ЕОС убедил Белый дом в том, что только совместные усилия их главных союзников по НАТО могут решить столь сложную задачу, как вовлечение Западной Германии в этот блок. Сделав главную ставку на помощь британской дипломатии, США добились подписания 23 октября 1954 г. Парижских соглашений о вступлении Западной Германии в НАТО. Это был роковой шаг, снимавший, по существу, с повестки дня вопрос об объединении Германии со всеми вытекающими отсюда последствиями для положения в Европе и во всем мире.

15 января 1955 г. советское правительство предприняло еще одну попытку найти решение германской проблемы, соответствующее интересам мира и национальным чаяниям немецкого народа. Им было предложено провести в 1955 г. общегерманские свободные выборы и решить вопрос об объединении Германии. То был последний шанс для достижения соглашения о мирном объединении Германии, так как включение ФРГ в НАТО сводило на нет вопрос о мирном объединении двух германских государств. Американская дипломатия не пожелала использовать этот последний шанс.

5 мая 1955 г., спустя десять лет после победы союзников над фашистской Германией, вступили в силу Парижские соглашения о присоединении ФРГ к НАТО.

Любая крупномасштабная война сопровождается тяжелыми жертвами и большими разрушениями, уничтожением крупных материальных и важных культурных ценностей, нарушением законов войны, ожесточением в отношениях между народами, участвующими в такой войне.

Однако Вторая мировая война не имела себе равных в истории человечества по всем показателям. Чудовищные зверства фашистов наложили свой страшный отпечаток на весь ход войны, заставили каждого ее участника вне зависимости от идеологической и политической ориентации сделать вывод об ответственности фашистского и военного руководства Германии за все, что творил фашизм в ходе военных действий и в оккупированных странах.

И как указывалось выше, Эйзенхауэр, увидев собственными глазами в Германии в конце войны, что сделали немцы с союзными военнопленными, был очень решительно настроен в вопросе об ответственности партийного и военного руководства Германии за нарушение этой страной законов войны.

Прошло совсем немного времени после окончания Второй мировой войны, и Эйзенхауэр как-то быстро и незаметно сменил гнев на милость. Уже в начале 50-х годов его ни в коей мере не смущало то, что немецкие генералы и офицеры – ветераны Второй мировой войны будут в одном ряду с американцами, англичанами и другими товарищами по оружию в годы войны противостоять в НАТО своему недавнему советскому союзнику.

Метаморфоза Эйзенхауэра была стремительна и показательна.

Возможно, конечно, что позиция Эйзенхауэра во многом объяснялась тем, что американцы понесли в годы войны очень незначительные людские потери и все страшное, связанное с этой войной, не столь прочно осело в их сознании. Но, как логически мыслящий человек, Эйзенхауэр должен был понять позицию Советского Союза, людские и материальные потери которого в войне были огромны. Однако этого не произошло. Эйзенхауэр был искренне убежден, что политика США в германском вопросе единственно правильная и Советский Союз должен принять эту политику как свершившийся факт.

Американо-германский альянс в Европе в годы президентства Эйзенхауэра стремительно развивался и укреплялся. Президент США неоднократно подчеркивал, что объединение Европы в рамках НАТО может основываться только на использовании мощного германского военно-экономического потенциала. Западногерманский лидер Аденауэр, в свою очередь, тоже делал стопроцентную ставку на всемерную поддержку американского военно-политического курса в отношении Западной Германии. Аденауэр заявлял: «Моя политика основывалась на полной уверенности в Соединенных Штатах»[678].

Ни Эйзенхауэр, ни руководители внешнеполитического, военного и разведывательного ведомств США не могли, конечно, предвидеть, что к власти в СССР в середине 80-х годов и в России в 1991 г. придут руководители, политика которых, в том числе и в германском вопросе, мягко выражаясь, не будет отвечать национальным интересам страны. Мало кто в мире мог предположить, что произойдет прямой аншлюс Западной Германией Германской Демократической Республики.

Разумеется, ни американское, ни западногерманское руководство не могло рассчитывать на столь благоприятное для них решение германской проблемы. Но в исторической перспективе курс Эйзенхауэра в германском вопросе с точки зрения интересов Запада оказался правильным.

14 мая 1955 г. социалистические страны подписали в Варшаве Договор о дружбе, сотрудничестве и взаимной помощи, получивший название Варшавского Договора. Соглашение предусматривало создание Объединенного командования вооруженными силами стран – участниц Договора для решения оборонительных задач, предусматривавшихся этим соглашением[679].

В июле 1955 г. в Женеву для участия в совещании на высшем уровне съехались представители СССР, США, Англии и Франции. Со стороны западных держав согласие на участие в совещании в Женеве было определенной уступкой общественному мнению, требовавшему использовать все возможности для решения спорных политических проблем. Поэтому еще 11 мая 1955 г., выступая на очередной пресс-конференции, Эйзенхауэр подчеркнул, что «во всем мире растет ощущение того, что такое совещание могло бы принести какую-то пользу»[680]. Отражением пристального интереса американской общественности к совещанию в Женеве явился тот факт, что подавляющее большинство вопросов, заданных президенту на этой пресс-конференции, касалось встречи представителей великих держав[681]. Совещание в Женеве было первой встречей на высшем уровне за десять послевоенных лет, и американская общественность по мере ее приближения все более настойчиво спрашивала президента, какова будет его позиция в Женеве и чего он ждет от совещания.

6 июля 1955 г. Эйзенхауэр заявил на пресс-конференции, что США «идут на это совещание, занимая примирительную и дружественную позицию…»[682]. При этом президент подчеркнул, что он не хотел бы, чтобы у американской общественности в связи с предстоящими событиями возникли какие-либо несбыточные надежды. 7 июня 1955 г., выступая перед выпускниками Вест-Пойнта, Эйзенхауэр говорил, что не должно быть никаких «бессмысленных надежд на то, что мир, который болен невежеством, взаимными страхами и ненавистью, можно чудодейственным образом излечить на одном совещании»[683].

Чем ближе был день встречи в Женеве, тем все более обнадеживающе звучали слова президента о том, что он готов сделать все для успешного решения задач, которые будут обсуждаться на высшем уровне. Выступая в Белом доме перед группой иностранных студентов, президент заявил, что едет в Женеву преисполненный надежды «привести мир ближе к миру» и сделать возможным для людей повсюду жить «более спокойно». В словах президента звучала уверенность, что Женевское совещание должно внести серьезный вклад в укрепление дела мира. «Люди не хотят конфликтов, – сказал Эйзенхауэр. – Только лишь ошибающиеся лидеры проявляют слишком большую воинственность и считают, что народы действительно хотят воевать»[684].

Выступление президента прозвучало как оптимистическая заявка на поиск разумных альтернатив на встрече в верхах, с которой народы всего мира связывали свои самые большие надежды.

16 июля 1955 г. хозяин Белого дома вылетел в Женеву. Его сопровождала Мэми, которая, по свидетельству президента, готовилась в этот вояж, как хороший солдат к бою. Трудности перелета были компенсированы уже в аэропорту встречей, организованной в Женеве. «Я был поражен, – вспоминал Айк, – размерами и энтузиазмом толпы, которая собралась в аэропорту и на улицах вдоль пути нашего следования к отведенной нам резиденции»[685].

Весь мир с напряженным вниманием следил за началом работы совещания. По единодушному мнению огромной армии журналистов, освещавших работу Женевской встречи, президент потерпел моральное поражение еще до ее официального начала. Советская делегация в первый день работы совещания прибыла во Дворец наций в открытой автомашине. Это резко контрастировало с церемонией прибытия американской делегации, когда Эйзенхауэр подъехал к величественному зданию Дворца в пуленепробиваемом лимузине в сопровождении полицейского эскорта на мотоциклах, окруженный многочисленными охранниками[686]. Его появление перед журналистами в бронированном лимузине произвело тем более отрицательное впечатление, что на совещании он говорил об открытом американском обществе и настаивал на необходимости «открыть» советское общество путем осуществления его плана «открытого неба». С «открытым небом» Эйзенхауэру не повезло с самого начала. Суть плана сводилась к тому, что и США и Советский Союз открывают свое воздушное пространство для свободной аэрофотосъемки. Президент США предложил, чтобы «каждая сторона дала другой подробную схему своих военных объектов, всех без исключения», после чего необходимо «создать внутри наших стран условия для производства аэрофотосъемок другой стороной». Американцы предоставят советским специалистам аэродромы и все, что необходимо для аэрофотосъемок, которые можно будет вести в любое время и в любом месте, где они пожелают. Аналогичные условия должны быть созданы для американцев на территории СССР.

Как только Эйзенхауэр закончил изложение плана «открытое небо», раздался страшный удар грома, в зале погас свет, принесли свечи. Докладчик, рассмеявшись, прокомментировал случившееся: «Конечно, я надеялся на резонанс, но не на такой громкий». Французы и англичане полностью поддержали план «открытое небо». Председатель Совета Министров СССР Н. А. Булганин сказал, что это предложение, по-видимому, заслуживает серьезного внимания и советская делегация сразу же займется его изучением. Однако Н. С. Хрущев дезавуировал это заявление, сказав Эйзенхауэру после окончания заседания: «Я не согласен с Председателем». Хрущев посчитал, что план президента США – открытый шпионский заговор против Советского Союза. «Хрущев умертвил ее (программу «открытое небо». – Р. И.) через несколько минут после рождения»[687].

Руководителю американской делегации выпала честь начать совещание. Эйзенхауэр говорил горячо, вдохновенно. Особенно теплые, дружественные слова он посвятил своему товарищу по оружию в годы войны, члену советской делегации Маршалу Жукову. Журналисты подсчитали, что о Жукове президент говорил 17 минут[688].

С. Амброуз пишет, что Эйзенхауэр «всегда чувствовал какую-то особую связь с Жуковым, который впал в такую немилость у Сталина, что Эйзенхауэр некоторое время даже думал: его нет в живых». Он очень хотел вновь увидеть Жукова, понять, можно ли восстановить прежнее рабочее партнерство, которое установилось в их отношениях еще в Германии после войны, и выяснить, «стал ли министр обороны Жуков подлинным лидером в послесталинском правительстве, или он всего лишь украшение витрины».

Дуайт Эйзенхауэр и его сын Джон в своих мемуарах уделяют большое внимание встрече с Жуковым в Женеве. Президент писал, что во время приема, устроенного на его вилле в Женеве, он и Джон получили возможность побеседовать с Жуковым. Переводчиком последнего был О. Трояновский, переводчиком Эйзенхауэра – посол США в Москве Ч. Болен. Президент отмечал в мемуарах, что в ходе беседы «со всей очевидностью стало ясно – Жуков стал совсем не таким, каким он был в 1945 г. Во время наших контактов в военное время он был независим, самоуверен, в рамках коммунистической доктрины, но он всегда был искренне рад пойти на контакты со мной по любому оперативному вопросу и сотрудничать, чтобы добиться разумного решения. Он принимал решения». Эйзенхауэр писал, что однажды Жуков даже выпроводил своего политического советника А. Вышинского, заявив, что ему надо конфиденциально поговорить с Эйзенхауэром. «По целому ряду признаков, – писал президент, – было очевидно, что Жуков, судя по тому, как он держался, был исключительно важным человеком в советском руководстве, возможно, вторым по значимости после самого Сталина»[689]. И Дуайт и Джон Эйзенхауэры отмечали, что в Женеве «Жуков показался им лишь оболочкой прежнего себя, человеком сломленным, почти жалким… говорил он тихо, монотонно, повторяя аргументы, которые огласил на конференции председатель советской делегации… он излагал все это, как затверженный урок. Жуков был каким-то приторможенным, не улыбался и не шутил». Джон делал вывод: «Я и отец пришли к заключению, что Жуков вошел в правящую группу только как ширма»[690].

Прямо противоположную точку зрения высказывал А. А. Громыко, который был в Женеве членом советской делегации.

А. А, Громыко вспоминал: «Жуков по поручению нашей делегации в Женеве нанес визит Эйзенхауэру. Когда он докладывал об итогах этого визита, то оказалось, что в беседе с ним Эйзенхауэр как бы ушел в себя и ограничился малозначительными формальными высказываниями. Его как будто подменили. Из общительного, улыбчивого человека он превратился, по словам Жукова, в манекен без эмоций. Я видел, что Жукова все это смутило»[691].

Известный советский дипломат О. А. Трояновский, участник встречи в Женеве, вспоминал: «На меня Георгий Константинович произвел сильное впечатление и как человек, и как политический деятель. Он держался с достоинством, принимал активное участие в беседах и протокольных мероприятиях. И в то же время деликатно уступал пальму первенства Хрущеву и Булганину. В его поведении совсем не чувствовалось крутости нрава, о котором часто упоминается в воспоминаниях времен войны. Видимо, он мог адаптироваться к любой обстановке»[692].

Касаясь беседы Эйзенхауэра с Жуковым, которую переводил О. А. Трояновский, последний писал: «Если верить секретарше президента Энн Уитман, то он сказал после беседы: «Это не тот человек, которого я знал, его хорошо натренировали для этого выступления». Впрочем, и Жуков, когда мы ехали с ним из американской резиденции, высказался примерно в том же духе: «Да, президент Эйзенхауэр уже не тот, каким был генерал Эйзенхауэр»[693].

У. Спар и Н. Яковлев в своей книге о Г. К. Жукове пишут, что на конференции в Женеве Жуков «не был «безжизненным», служившие с Маршалом в то время единодушно отмечали – он был полон энергии, неутомим. Другое дело, каким он представал перед западными деятелями, все домогавшимися выяснить, как министр обороны смотрел на те или иные проблемы международной жизни»[694].

Поведение Эйзенхауэра свидетельствовало о том, что «холодная война» резко негативно воздействовала и на личные отношения даже самых высокопоставленных руководителей.

«К удивлению многих присутствовавших на совещании, за исключением Энтони Идена (он был заранее информирован о плане «открытого неба») и нескольких высокопоставленных советников, Айк заявил, что Соединенные Штаты готовы пойти на обмен с СССР военной документацией». Он сказал, что выступает с этими предложениями, чтобы «доказать американскую искренность в вопросах разоружения. Мир был парализован опасностью внезапного атомного удара. Полный обмен военной информацией ослабил бы этот страх»[695].

Эйзенхауэр пошел еще дальше. Он предложил построить советские аэродромы в США и американские в СССР. С этих аэродромов под контролем соответствующей стороны регулярно производились бы облеты военных объектов в СССР и США. Цель предложения была та же – предупредить опасность внезапного удара.

Очевидно, в предложении Эйзенхауэра было определенное рациональное зерно. Но мощные пропагандистские машины по обе стороны Атлантики целеустремленно работали над созданием «образа врага», шпиономания имела грандиозные масштабы. И эти предложения президента не получили поддержки в СССР. К слову сказать, они не вызвали энтузиазма и в самих Соединенных Штатах.

Не получив согласия своего советского партнера, президент позднее решил «открыть» советское небо с помощью самолетов-шпионов У-2. Это была акция, способная свести на нет любое, даже самое рациональное предложение, уничтожить слабые ростки взаимного доверия, которые начали пробиваться сквозь нагромождения торосов «холодной войны».

Генри Киссинджер, оценивая план «открытое небо», писал: «Я знаю из первых рук, что принадлежавшие к окружению Эйзенхауэра авторы этого предложения… были бы весьма удивлены, если бы оно было принято»[696].

Сам Эйзенхауэр был не особенно удовлетворен работой, которую он проделал в Женеве. В частности, по его признанию, он чувствовал себя скованным тем, что не знал ни одного иностранного языка. «Я бы мог, – вспоминал он, – . действовать более эффективно на многих конференциях, в которых участвовал за годы своего президентства, если бы в прошлом овладел хотя бы одним иностранным языком». Эйзенхауэр писал, что еще в 1929 г. в Париже его учитель французского языка после года безуспешных занятий честно сказал ему: «Вам следует прекратить впустую тратить деньги на меня». Однако Айк отказался последовать этому совету. «Я все еще надеюсь на чудодейственный прогресс»[697], – заявил он. Чуда не произошло. Французского языка майор Эйзенхауэр так и не осилил, о чем он искренне сожалел теперь в Женеве.

Сейчас, спустя сорок с лишним лет после выступления Эйзенхауэра с планом «открытое небо», можно с полным основанием сказать, что и в этом вопросе он оказался новатором. Советско-американское, а потом российско-американское сотрудничество в освоении космоса и другие совместные программы доказали жизненность этой идеи Эйзенхауэра.

Президент болезненно воспринял то, что советский лидер с ходу, без какого-либо изучения отклонил его план «открытое небо», который, по справедливому мнению президента, в случае реализации мог бы внести серьезный вклад в укрепление мира в масштабах всей планеты.

И тем не менее уже на следующий день, 22 июля, он выступил с заявлением о необходимости расширения торговли между СССР и США и «свободного, дружественного обмена идеями и людьми». На заключительном заседании встречи в Женеве Эйзенхауэр сказал: «В завершающий час работы нашей ассамблеи я с уверенностью констатирую, что надежды на длительный мир, основанный на справедливости, благосостоянии и свободе, окрепли, угроза трагедии, связанной со всеобщей войной, ослабла». Президент в своем заключительном выступлении сформулировал и свою общую оценку совещания: «Я прибыл в Женеву, т. к. верю в то, что человечество стремится избавиться от опасности войны, от ее угрозы. Я нахожусь здесь, потому что искренне верю в разумные инстинкты и здравый смысл людей нашей планеты. Сегодня я возвращаюсь домой с непоколебимой уверенностью в справедливость этих убеждении…»[698].

Так родился «дух Женевы», который если и не предопределил развитие международных отношений в направлении мира и разрядки напряженности, то, во всяком случае, способствовал росту взаимопонимания и взаимодоверия между СССР и США.

Личный вклад Эйзенхауэра в развитие «Духа Женевы» был несомненен. Важно подчеркнуть, что и в данном случае он оказался если не провидцем, то инициатором расширения контактов между нашими странами в области науки, искусства, культуры, спорта. Контактов, которые пережили периоды сложных взаимоотношений между СССР и США в связи с трагическими событиями в Венгрии и Чехословакии, суэцким кризисом, войной в Афганистане и многими другими серьезными проблемами в мировой политике и в советско-американских и российско-американских отношениях.

На Женевском совещании советская делегация со всей прямотой поставила вопрос о том, что включение ФРГ в НАТО создало исключительные трудности в решении германской проблемы. Только всестороннее сближение ГДР и ФРГ могло способствовать воссоединению двух германских государств. В этом направлении могло действовать и общее оздоровление обстановки в Европе. Такую цель и преследовало внесенное на совещании советской делегацией предложение о создании системы коллективной безопасности в Европе.

Позиция США и их союзников в Женеве основывалась на совершенно нереальной в то время посылке о поглощении ГДР Западной Германией и включении объединенной Германии в НАТО. Это была позиция Даллеса, четко сформулированная им в канун совещания на высшем уровне. 24 мая 1955 г. Даллес заявил: «Точка зрения США состоит в том, что политика нейтралитета не применима к стране типа Германии». За два месяца до Женевского совещания Даллес категорически отверг идею нейтрализации объединенной Германии. Меньше чем за месяц до встречи в верхах он поставил свою подпись под двусторонним соглашением о «взаимной военной помощи» с ФРГ, И естественно, что Даллес скептически относился к встрече в верхах. Особенно яростно он встретил советское предложение о создании системы коллективной безопасности в Европе[699].

Даллес был тяжело и безнадежно болен не только в прямом, но и в переносном смысле слова. Он был неизлечимо отравлен миазмами «холодной войны», его представления о международных делах были навсегда заморожены на уровне концепций, которые утвердились на Западе в те дни, когда в Европе и Америке беспрепятственно гуляли ее обжигающие ветры.

Позиция Эйзенхауэра была более гибкой. «Ему нравилось в Даллесе все, кроме его фанатичного антикоммунизма»[700]. Между президентом и государственным секретарем существовало своеобразное разделение труда. Эйзенхауэр играл роль «миротворца», Даллес выступал с открытых позиций убежденного поборника «холодной войны».

Совещание в Женеве было попыткой Советского Союза расчистить завалы «холодной войны», найти взаимоприемлемую основу для обсуждения кардинальных проблем мировой политики. Эйзенхауэр принял участие в этом совещании, также надеясь найти какие-то новые, альтернативные пути разрешения сложнейших международных проблем, порожденных «холодной войной». Президент говорил в Женеве: «Эта встреча была исторической. Мы проделали хорошую работу в течение этой недели. Но только история определит подлинное значение и подлинную ценность нашей совместной встречи; для определения успеха этого совещания решающее значение будут иметь последующие действия наших правительств»[701]. На пресс-конференции 27 июля 1955 г. хозяин Белого дома говорил: «Я не хочу сказать, что это была неделя радужных надежд, что можно с уверенностью заявить о начале новой эры. Я считаю, что был сделан первый шаг в этом направлении. Если мы проявим необходимую разумность, это совещание может иметь весьма благоприятные последствия для человечества»[702].

После совещания в Женеве международная атмосфера несколько потеплела. Со страниц американских газет и журналов исчезли наиболее грубые антисоветские штампы, столь набившие оскомину читателям за долгие годы «холодной войны». Американская пресса сообщила, что правительство Эйзенхауэра отдало распоряжение прекратить резкие высказывания в адрес Советского Союза.

Оттепель, наступившая после Женевской встречи на высшем уровне, была непродолжительной. Тенденция в разрядке международной напряженности, проявившаяся в Женеве, исчезла так же быстро, как и появилась. Тройственная агрессия в Египте и международные последствия событий в Венгрии отбросили мир если не на грань военного конфликта, то по крайней мере к исходным рубежам «холодной войны».

Спустя несколько часов после начала восстания в Венгрии президент Эйзенхауэр принял лидеров Союза венгров в США и заверил их, что они могут полностью на него рассчитывать. И действительно, участники восстания получили от Соединенных Штатов поддержку по дипломатической, политической, пропагандистской линиям. Даллес торжествовал. События в Венгрии явились новым важным стимулом для его политики «освобождения» Восточной Европы и «отбрасывания» коммунизма. В США резко активизировалась антисоветская деятельность, наложившая свой негативный отпечаток на советско-американские отношения.

Было бы неправильным считать, что в венгерском вопросе Эйзенхауэр последовательно шел в фарватере крайне правых американских кругов и не имел своей собственной позиции. Неверно считать и то, что он полностью поддерживал резко антисоветский курс в венгерском вопросе других западных держав. Венгерский кризис привел к возникновению определенных проблем в отношениях между Англией и Францией с одной стороны, США – с другой. 28 октября 1956 г., как раз в канун удара Англии и Франции по Египту, эти страны поддержали Соединенные Штаты, которые поставили в повестку дня Совета Безопасности ООН венгерский вопрос. Однако, когда 3 ноября Англия и Франция предложили Соединенным Штатам присоединиться к их осуждению позиции Советского Союза в венгерском вопросе, Эйзенхауэр отверг данное предложение как «абсурдное» в связи с тем, что эти страны сами нарушают Устав ООН на Ближнем Востоке. Эйзенхауэр отказался полностью поддержать венгерских иммигрантов в США, которые требовали более активных выступлений американцев в ООН против Советского Союза в связи с событиями в Венгрии. Президент не пошел на контакт с правительством Имре Надя в Венгрии. «Публичные заявления Эйзенхауэра с осуждением советских действий (в Венгрии. – Р. И.) были относительно мягкими». Выступая 23 ноября в профсоюзе плотников и столяров, он заметил: «День освобождения… может быть отложен, если вооруженное насилие превращает протест в самоубийство». В своем обращении к нации от 31 октября Эйзенхауэр отказался использовать фразы, рекомендованные ему Даллесом, которые резко ужесточили бы позицию США в венгерском вопросе.

Подобная достаточно сдержанная позиция Эйзенхауэра в связи с событиями в Венгрии на первом этапе развития этих событий имела свои объяснения. «Помимо того что Эйзенхауэр не желал провоцировать вступление Советского Союза в войну, были и другие причины его достаточно мягкой реакции на эти события. В частности, администрация не могла предпринять решительных действий просто потому, что она не имела представления, что происходит (в Венгрии. – Р. И.)»[703].

Немаловажное значение имело и то, что события в Венгрии и Египте развивались на параллельных курсах. Если бы Эйзенхауэр, заняв достаточно сдержанную позицию в суэцком кризисе, обрушился с резкими нападками на Советский Союз за использование силы в Венгрии, международная и американская общественность осудили бы президента за необъективный подход. А Эйзенхауэр в отличие от Даллеса стремился максимально прислушиваться к голосу общественности.

В действиях союзников по НАТО в венгерском вопросе, так же как и в суэцком кризисе, не было единства. Эйзенхауэр занимал по вопросу о кризисе в Венгрии более сдержанную позицию, чем Англия и Франция, – в частности, он выступил против использования Западом силы для поддержки восставших венгров. Позднее Эйзенхауэр признавал: «Вооруженная помощь не могла привести к успеху без полного единства действий всех стран НАТО, а вы знаете, так же как и я, что достигнуть такого единства было невозможно»[704].

В ходе дальнейшего развития кризисной ситуации в Венгрии, по мере активизации использования советских войск для подавления восставших, позиция Эйзенхауэра все более ужесточалась. Однако она не сдвинулась столь резко вправо, как этого требовали лидеры демократов и правые республиканцы.

Горячие головы в Вашингтоне, в частности в Национальном совете безопасности, предлагали не только оказать военную помощь восставшим венграм, но и нанести ядерный удар в районе советско-венгерской границы, чтобы не дать возможности перебрасывать советские войска в Венгрию.

Эйзенхауэр отказался последовать этим призывам. И в данном случае он оказался прав: ядерная война имела бы непредсказуемые последствия не только для США и СССР, но и для всего человечества. Прошло менее сорока лет с момента восстания в Венгрии – ничтожно короткий срок в масштабах истории, и коммунистический режим рухнул и в этой стране, и во всех странах Центральной и Восточной Европы.

Главной причиной восстания в Венгрии было недовольство широких масс венгерского народа положением, создавшимся в стране. Но бесспорно и то, что Запад, в первую очередь США, всемерно инспирировал это недовольство, причем методами отнюдь не укладывавшимися в рамки международного права.

Восстание в Венгрии в 1956 г. еще раз подтвердило известную истину – нахождение иностранных войск на чужой территории всегда порождает сложнейшие межгосударственные проблемы, которые в условиях «холодной войны» эффективно использовались в пропагандистской борьбе.

В канун десятилетия венгерского восстания я выступал с лекциями в советских воинских частях в Венгрии. В городе Секешфехерваре находилась советская танковая дивизия. Заместитель командира дивизии по политической части предложил мне пойти на местное кладбище, где много красивых надгробий. Я обратил внимание на одно из них: на белой мраморной плите изображена обезумевшая мать, склонившаяся над двумя мертвыми маленькими детьми. Молодая женщина-гид остановила возле этого памятника небольшую группу туристов – судя по их вопросам, это были американцы и рассказала им историю памятника. Пьяный советский солдат за рулем грузовой автомашины наехал на женщину, которая переводила своих детей через улицу. Мать успела выскочить из-под колес машины, а дети на ее глазах были намертво раздавлены. Мать от потрясения сошла с ума.