Печаль полей

Похоронка на отца пришла как раз в тот день, когда Алешке Платонову исполнилось пятнадцать лет. Мать, распечатав конверт, охнула, бледными губами похватала, задыхаясь, воздух и рухнула на только что вымытый пол.

Потом мать отпаивали какие-то женщины, давали ей что-то нюхать. Алешка вышел из дома, побрел вдоль улицы. Она была самой крайней в их городе, дома скоро кончились, начались поля, березовые перелески. Алешка забрел в одну из таких рощиц и сел в траву, прислонившись спиной к дереву.

И только здесь заплакал, заскулил, тихонько подвывая. Он не хотел плакать, хотел перенести горе молча, для этого и ушел из города. Но сердце давило, оно словно истекало кровью, в животе была холодная пустота, и плач нельзя было сдержать, он рвался сам собой сквозь стиснутые зубы.

Здесь его и нашел Борька Чехлов. Он неслышно подошел сзади, постоял и тихонько сказал:

– Слышь, Алеха… Не надо, а?

Алешка плакал, но слез не было. А тут, после этих Борькиных слов, они вдруг хлынули – обильные и горячие.

– Иди ты! – зло крикнул Алешка, размазывая слезы кулаком, как ребенок.

Борис помолчал, потоптался. Под его ногами похрустывали прошлогодние дудки.

– Мой-то батя тоже там ведь, – сказал он печально.

Эти слова почему-то успокоили немного Алешку. Но он все сидел не поднимая головы, часто всхлипывая.

Борька тоже присел, снял фуражку. Из-за надорванной подкладки вынул клочок газеты, стал крутить самокрутку. В тот год, прячась от школьных учителей и родителей, они начали тайно покуривать.

– А ты хочешь? – спросил Борька. – Успокаивает.

– Давай…

Руки Алешки дрожали, но он все же свернул папиросу. Борис сунул ему зажигалку.

Это была тяжелая, медная зажигалка, выточенная из плоского куска металла. Борька выменял ее на рынке у какого-то старика за ведро картошки. Зажигалка давно и сильно нравилась Алешке, и Борис это знал. Нравилась потому, что это была все-таки машина, с ее помощью можно без труда и в любое время добыть огонь. Спички же в те годы были большой редкостью.

На их улице ни у кого из мальчишек не было зажигалки, и Борькино сокровище вызывало всеобщую зависть.

Алешка открутил колпачок, большим пальцем крутнул стальное колесико. Тотчас над фитильком вырос красноватый язычок пламени.

Прикурив, он дунул на пламя. Потом снова крутнул колесико. Потушил и еще раз крутнул. Зажигалка действовала безотказно.

В другое время Борька крикнул бы: «Дурак! Бензин-то знаешь почем?!» – и отобрал бы зажигалку. Сейчас он равнодушно смотрел на Алешкино занятие.

Помедлив, Алешка протянул Борьке зажигалку.

– Возьми себе, – сказал вдруг Борька.

Алешка непонимающе поглядел на друга: такую вещь – и ему!

– Бери, бери, – быстро сказал Борька. – Я давно решил тебе подарить ее в день рождения.

Алешка опустил зажигалку в карман, не испытывая почему-то никакой радости оттого, что стал обладателем этой драгоценной вещи. И вдруг подумал: его день рождения ни при чем, не будь похоронной, Борька никогда не подарил бы зажигалку, и ему, конечно, жалко ее.

От этих мыслей Алешке стало горько, слезы опять покатились из глаз. Он вынул из кармана подарок.

– Не надо мне…

– Да ты что? Я же от чистого сердца.

Это «от чистого сердца» вдруг взбесило Алешку. Он вскочил и закричал:

– Врешь! Врешь ты все! Жалостливый какой нашелся! Вот твой подарок… – И, размахнувшись, швырнул зажигалку в самые заросли.

Борька, когда Алешка закричал, поднялся, потом медленно сел.

– Ну и дурак, – сказал он.

Алешка тоже сел. Они сидели спиной друг к другу, июльское солнце жгло им плечи. Прилетела ворона, тяжело опустилась неподалеку на березовую ветку. Ветка качалась, а ворона глядела на них. Потом она испуганно вспорхнула, ветка снова закачалась. Из-за дерева вышла Шура Ильина, точно она, притаившись, все время стояла там, слушая их разговор. В руке у нее была старенькая корзинка.

– Вы что кидаетесь, – сказала она, строго вздернув выгоревшие брови. Глаза у Шурки немного косили, она стояла, смотрела в упор на Борьку с Алешкой и одновременно, казалось, высматривала кого-то еще по бокам. – Признавайтесь, кто кидал? Ты, Борька?

– Отстань ты! – сердито проговорил Борис.

– Еще и курят мне! – презрительно добавила Шурка. – Вот скажу вашим матерям, они вам ноздри-то повыдерут.

И разжала кулак. На ее жесткой ладошке поблескивала зажигалка.

– Дай сюда, – крикнул Борька, встал, взял у нее зажигалку, положил себе в карман и опять сел.

Шура тоже опустилась на траву, поджав под себя исцарапанные ноги, рядышком поставила корзинку. На дне корзинки лежали два небольших белых гриба.

– Ни черта грибов-то нету, – с сожалением сказала она. – Измаялась только. Все подлески истоптаны, откуда им быть-то… А ведь ты, Борька, мне чуть голову не проломил.

Шурка жила через три дома от Алешки. Алексей не любил ее за то, что она была красивая, а он, как считал сам, совсем некрасивый. И еще за то, что она все время по поводу и без повода смеялась, будто постоянно видела своими косоватыми глазами по бокам что-то смешное, чего не дано было видеть другим. Еще удивительно, почему она сейчас не хохочет, а сидит и печально смотрит на свою пустую корзинку.

Только он подумал так, Шура заулыбалась вдруг, потом запрокинула голову с гладко зачесанными волосами и захохотала.

– Ты чего? – поднял на нее Борька свои круглые, злые глаза. От злости его жесткие, черные волосы, подстриженные ежиком, заершились, казалось, пуще прежнего.

– Обманул меня сегодня мужичок-грибовичок.

– Какой тебе грибовичок еще?

– Есть такой.. Маленький-маленький. Его даже увидеть нельзя. Но такой хитрый-прехитрый. Утром я вышла из дома, а он стоит за деревом, поманивает: пойдем-ка, укажу тебе самое грибное место…

– Врешь ты все, – сказал Борька. – Видеть его нельзя, а ты, значит, увидела.

– Ничего не увидела я… Ну, догадалась, что он там стоит… Взяла корзинку и пошла. Иду, а он впереди бежит, играет со мной. Отбежит, спрячется за кустик или за травинку, ждет. Я подойду – он покажет язычок и дальше бежит. А язычок ма-аленький, с росиночку. И так же поблескивает.

– Гляди ты, и язычок разглядела.

– Эх ты – обиженно сказала Шура и замолчала. Алешка был рад, что она замолчала. Он бы еще более был благодарен обоим, если бы они догадались встать и уйти, оставить здесь его одного. Он бы еще поплакал, уже не сдерживаясь, потому что понял вдруг: слезы облегчают.

Но они не уходили. Помолчав, Борис равнодушно спросил:

– Как же он тебя обманул-то, этот мужичок?

– А так и обманул, – встрепенулась Шура и опять заулыбалась. – Водил, водил по лесу – и раз! – исчез. Я стою прислушиваюсь – не играет.

– Что не играет?

– Ох, непонятливый! – сморщила девушка облупленный на солнце нос и бросила прутик, которым расправляла, расчесывала примятую траву. – Когда он тут, этот мужичок-то, если прислушаться – тоненькая музыка играет. Будто крохотный-крохотный ручеек звенит. А тут слушаю, слушаю – не звенит.

– Не звенит, значит? – переспросил Борька,

– Ага, не звенит, – вздохнула она. – Так и не показал грибного места.

– Мужики – они такие… Они обманывают, – проговорил Борька.

– Что? – повернулась к нему Шура. И медленно начала краснеть.

Шуре тоже было пятнадцать лет, но она казалась взрослее. Длинная и тонкая, туго обтянутая стареньким застиранным платьишком, из которого давно выросла, эта девчонка всегда чем-то напоминала Алешке ящерицу. Может, тем, что была подвижной, стремительной, появлялась всегда неожиданно: то вывернется вдруг из-за угла, выскочит из подсолнухов на огороде, когда он, Алешка, шел куда-нибудь мимо их домика, или неожиданно выйдет, как сегодня, из леса, И Алексей от этой неожиданности всегда вздрагивал.

Шура, кажется, заметила это и однажды спросила:

– Испугался, что ли?

– Боюсь я… ящериц-то, – ответил он ей. – А ты – как ящерка.

Она захохотала. Хохотала она хорошо, носишко ее в это время подрагивал, а глаза становились еще косее. Но это Шуру нисколько не портило.

– Так они не кусаются, – сказала она, отсмеявшись,

– Шуршат они в траве, вот что. Шмыгают.

– Ну и пусть шмыгают.

– Дак не поймешь, то ли это ящерица, то ли змея…

Шура тряхнула головой, задумалась. Потом, что-то сообразив, холодно пообещала, глядя прямо ему в глаза:

– Я вот принесу из леса ящерку да суну тебе за шиворот. Будешь знать!

И ушла, строгая и обиженная.

Чем он обидел ее, Алексей до сих пор не мог сообразить. И только сейчас вдруг догадался.

Сейчас Шура сидела неподвижно и снова глядела печально на свою пустую корзинку. «Чудная, – подумал он. – То хохочет, то… И в мужичков-грибовичков вот верит». И без всякой связи вспомнил вдруг, что ее отца тоже убили на войне, еще в прошлом году.

Сразу же у Алешки перед глазами встала утренняя картина: мать распечатывает конверт, подносит к глазам бумажку, хватает сухими, жесткими губами воздух и валится на пол… Жгучий тяжелый комок подкатился к горлу и остановился – не проглотить его, не выплюнуть. «Оставите вы меня или нет?» – хотел крикнуть он, но не мог, потому что из глаз потекли слезы, а сквозь стиснутые зубы едва не прорвался стон. И он отвернулся.

Отворачиваясь, Алешка заметил, что старенькое Шурино платьице сбоку, возле небольшой, с кулачок, груди, разошлось по шву, и сквозь дырку просвечивала темноватая, загорелая полоска тела. И на эту полоску почему-то безотрывно глядел Борька.

Потом-то Алексей и услышал его слова:

– Мужики – они такие… Они обманывают.

Алексей незаметно вытер кулаком глаза и поднял голову. Он увидел, что Шура холодно смотрит в упор на Бориса, как смотрела на него, Алешку, когда он сказал: не поймешь, мол, кто там, в траве, шуршит, ящерица или змея.

Она, краснея, торопливо прикрыла локтем порванное место и еще раз, со злостью, крикнула:

– Ты что?!

– Ничего, – ответил Борька, отводя взгляд в сторону. – Чего тут раскричалась? У Алешки вон отца убили, а ты… Идешь мимо, так иди…

Брови у девушки вздрогнули, приподнялись. И больше Алешка ничего не видел. Он уткнул голову в самые колени и сам почувствовал, как затряслась его выгнутая горбом спина. Рвущиеся из горла рыдания он еще мог сдержать, но со спиной поделать ничего не мог: она тряслась.

– Не надо, Алеша… Понимаешь, не надо, – услышал он дрожащий Шурин голос и ощутил на своем плече кончики ее пальцев.

– Иди ты… Поняла?! – взорвался он, поднимая мокрое лицо.

– Я уйду, я уйду сейчас, Алешка… – торопливо проговорила она. И закричала на Бориса: – А ты чего расселся тут?! Ступай отсюда.

– Катись ты! Пристала… – попробовал было огрызнуться Борька, но девушка подошла и толкнула его.

– Иди, иди… Айда, сказано!

Чтобы не упасть, Борька вскочил на ноги, сжал кулаки. Но Шура, не давая ему опомниться, все толкала и толкала его – Борис пятился, махал руками, что-то кричал. А потом плюнул и пошел впереди Шуры.

Алексей смотрел на уходящих с облегчением. Потом лег на траву, растянулся во весь рост и вволю наплакался, уже никого не стесняясь…

С того дня вроде ничего не изменилось на земле и будто все стало немножко другим. Улица, на которой они жили, стала будто чуть поуже и погрязнее, разномастные домики, выглядывающие из-за поломанных заборов и штакетников, казались теперь Алешке испуганными, унылыми, а небо над ними – пустым и неуютным.

– Ну что, Алешенька, – тихо сказала осенью мать. – Как теперь со школой-то? Кормиться как будем?

После похоронной у матери что-то случилось с сердцем, и она ушла с завода, где работала формовщицей в литейном.

– Что ж, пойду работать.

– А может, на пенсию проживем как-нибудь? Хлебные карточки дают ведь…

– Да что уж… Пойду.

И он стал работать учеником токаря, а потом токарем.

До войны завод выпускал сельскохозяйственный инвентарь – бороны, культиваторы, сеялки, а теперь делает гильзы для снарядов и даже минометы. Рабочих не хватало, иногда приходилось не выходить с завода по нескольку дней. Но зарабатывал Алешка хорошо, и в общем жили они с матерью более или менее сносно.

Отношения с Борисом у Алексея были прежние. Виделись они, правда, редко.

Однажды, когда он, усталый, шел с работы, чуть не засыпая на ходу – пришлось почти без перерыва простоять у станка две смены, – его кто-то догнал и тронул за плечо.

– Алеша…

Алексей обернулся. Перед ним стояла Шура. Она была одета в суконное, сильно потертое пальтишко, в руке держала ученический портфель, туго набитый книгами.

– А-а, – сказал Алексей. – Здравствуй.

– Здравствуй, здравствуй, – смеясь, сказала девушка. Было утро, апрельское солнце светило ей в глаза, и, видно, от этого они лучились.

– Ты откуда это так рано? – спросила она, помолчав.

– С завода я.

– Ага… А я в школу. Ну, до свидания.

Еще раз улыбнулась своими косыми глазами и побежала дальше, прижав к груди портфель обеими руками. Но вдруг обернулась и крикнула:

| – Ящерицу-то я тебе положу за шиворот!

Подошел Борька с полевой сумкой через плечо, тоже набитой учебниками.

– Привет рабочему классу! – крикнул он. – С кем это ты тут? А-а, Шурка… Ничего Агаша выросла.

Всех девчонок Борис называл почему-то Агашами. Алешке это не нравилось, но он никогда ничего не говорил Борису. А тут сказал:

– Зачем ты их так? У каждой свое имя есть.

– Много их сейчас, как подсолнухов на огороде… Разве упомнишь всех по именам? – ухмыльнулся Борис. И подозрительно вскинул глаза. – Постой, а что тебе-то?

– А что мне?

– Ты вроде за нее…

– Пошел ты, – сказал беззлобно Алексей, свернул папироску и прикурил от зажигалки, почти такой же, как у Бориса.

– Вот что значит рабочий класс! – сказал Борис, рассматривая зажигалку. – Теперь тебе такую штучку смастерить – плевое дело.

– Какая тут хитрость?

– А ведь я потерял, понимаешь, свою…

– Ну, возьми тогда, – сказал Алексей.

– Что ты! – Борис покачал тяжелую зажигалку на ладони. – Я обдираловкой не занимаюсь.

– Да бери, бери… Подумаешь, сокровище. Я себе еще сделаю.

Алексей все это говорил с удовольствием. Ему было приятно сознавать, что зажигалка теперь для него – пустяк, что он своими руками может сделать точно таких же сколько угодно. Только не увидел бы мастер Карпухин, он здорово греет за эти зажигалки.

– Тогда спасибо, браток. Вот уж спасибо! – сказал Борис. И глаза его блеснули от радости.

До самого дома потом Алексей вспоминал, как блеснули Борькины глаза, и про себя улыбался. Еще он думал, что Шурка Ильина нисколько не выросла с прошлого лета, она такая же, как тогда, в июле, и напрасно Борис называет ее Агашей… А про ящерицу не забыла…

Ящерицу она действительно сунула ему за воротник. Это случилось через месяц, в День Победы, девятого мая.

В этот день в городе творилось невообразимое. Гремела музыка, на улицах и площадях бурлил народ. Алешкина мать смотрела в окно и тихонько плакала.

На душе у Алексея было как-то странно – одновременно и легко, и немного тоскливо, обидно. Он вышел из дома и пошел, как в тот, прошлогодний июльский день, вдоль улицы, за город. Выходя на улицу, он увидел Борькиного отца, приехавшего из госпиталя за три месяца до Победы. Он, немного пьяненький, сидел на крыльце, глядел на толпы людей, валивших мимо дома, а слабый ветерок шевелил пустой рукав его гимнастерки.

За городом тоже было много народу. Кое-где пиликали гармошки. Люди группами сидели на молоденькой, только-только полезшей из земли, травке, пили водку и самодельное пиво, плясали, смеялись и плакали.

Здесь ветерок был покрепче, чем на городской улице, он освежал скуластое Алешкино лицо, успокаивал.

Алексею сейчас хотелось побыть одному, совсем одному. Просто так посидеть где-нибудь в одиночестве, погрустить, что ли. И он вошел в тот самый перелесок, где сидел и плакал в прошлом году, сел почти на то же самое место. «А интересно, прилетит ли прошлогодняя ворона?» – почему-то подумал он и взглянул на березу. Вороны там не было. И ему не хотелось, чтобы она прилетела.

Сюда почти не доносились возбужденные голоса и песни, и здесь совсем не было ветра. Пахло нагретой землей и молодыми, не окрепшими еще и клейкими березовыми листьями.

Шура подошла, по обыкновению, неслышно и опустила ему за ворот ящерицу. Сперва Алешка не понял, что произошло, он только вскочил и удивленно глядел на девушку. Она показала ему язык, а потом спросила:

– Ну, будешь меня ящерицей называть?

В это время что-то зашевелилось под рубахой, зацарапалось. Алексей обо всем догадался, сбросил пиджак и, подпрыгивая, начал торопливо выдергивать заправленную в брюки рубаху, чтобы вытряхнуть ящерицу, Шура сперва хохотала, потом подбежала к Алексею, схватила за руки.

– Пусть, пусть она тебя пощекочет…

– Уйди! – зеленея, прокричал Алексей.

Ящерица выпала, девушка хотела ее снова поймать, пригнувшись, побежала, хлопая по траве ладошкой.

– Не трожь, говорю! – крикнул Алексей, кинулся следом, но запнулся о что-то, с размаху упал на девушку и покатился вместе с ней по траве. Шура хохотала, тоненько, пронзительно повизгивая. Когда они перестали катиться, Алексей схватил ее руки и зачем-то прижал к земле.

– Не трогай эту тварь, – выдохнул он ей прямо в лицо.

– Тебе-то что, – ответила, все еще смеясь, Шура, пробуя освободить руки, сбросить с себя Алешкино тело.

Потом она затихла, улыбка на ее лице стала гаснуть, стираться. Она лежала и рассматривала его лицо – лоб, глаза, нос, губы. Рассматривала так, будто никогда раньше не видела Алексея. Ее длинные ресницы подрагивали, и темные большие зрачки за этими ресницами подрагивали, а к волосам на виске прилип сухой березовый листок.

Больше Алексей ничего не мог рассмотреть. Он услышал, как под старенькой, вытертой Шуриной кофточкой часто, как молоточек, стучит девичье сердце, и ему в голову ударил со звоном жар…

Он отпустил ее руки и сел. Шура тоже мгновенно поднялась, одернула платье на ногах и стремительно поджала их под себя. Они сидели глядя в разные стороны. И молчали. Наконец Алексей проговорил:

– Выдумала тоже… тварь ведь… как не противно.

Он говорил и не узнавал своего голоса.

– А зачем ты меня обзываешь?

Молча они посидели еще с минуту.

– Ну я пойду, – сказала Шура. – Только ты не смотри на меня, ладно?

– Иди…

Девушка пошла, он слышал, как затихают ее шаги. Алексею очень хотелось посмотреть ей вслед, но он не решался.

Наконец не выдержал, обернулся. Шура шла медленно, опустив голову, точно высматривала что-то в траве…

Шура ушла, а он все сидел, видел перед собой, как наяву, ее темно-карие раскосые, смеющиеся глаза. Чтобы стряхнуть наваждение, крепко жмурился, но это не помогало, глаза ее только перестали смеяться и, чуть подрагивая, с любопытством и удивлением разглядывали его лицо… Вздрагивали ее зрачки, вздрагивали длинные ресницы. И желтел, желтел березовый листок в ее черных волосах.

И непонятно, когда это произошло – то ли в те минуты, когда он видел перед собой ее раскосые глаза, сделавшиеся вдруг серьезными, или несколькими минутами раньше, когда он услышал торопливый и тревожный стук ее сердца, – только это произошло: словно кто плеснул ведро воды на раскаленную каменку, вода мгновенно превратилась в сухой жгучий пар, и этот пар высушил все во рту, затуманил сознание и с каждым вздохом сильнее и больнее начал обжигать все внутри.

Это чувство пришло и испугало его: ведь она еще ученица, школьница. Ее учат те же учителя, что учили и его, Алексея, и что они теперь подумают о нем?!

Месяца два он избегал встреч и постоянно думал о ней, вспоминал, как она лежала, раскинувшись, на траве, и краснел.

Однажды он колол во дворе своего дома березовые и осиновые чурки. Шура пробежала мимо и помахала рукой, засмеялась. Алексей сел на чурку и долго сидел в каком-то забытьи, пока не окликнула мать из дома:

– Что мокнешь-то? Айда ужинать.

Действительно, давно накрапывал дождик, смочил уже землю, а он и не заметил.

В другой раз, возвращаясь с работы, он встретился с Шурой нос к носу на улице. Девушка вывернулась из переулка. Он вздрогнул и растерянно ступил в сторону, давая ей дорогу. Но она остановилась и вскинула на него ресницы. Алексей, чувствуя, что опять краснеет, опустил глаза.

– Ты что такой? – спросила Шура и хохотнула.

– Ничего… с работы я, – проговорил Алексей, чувствуя, что говорит не то, что выглядит перед ней неуклюже и жалко.

– Бирюк прямо какой-то, ей-богу…

Был вечер, за крышами домов полыхал закат, в высоких тополях колготились грачи. Шура поглядела на располосованное небо поверх домов, на грачей и сказала:

– Хорошо.

– Что тут хорошего! Орут эти грачи, как бабы на базаре.

Шура опять взглянула на него, увидела своими раскосыми глазами кого-то сбоку и обернулась.

Из переулка выкатил на велосипеде Борис и остановился возле них.

– Приветик рабочему классу. Что, любуетесь? – И Борька, задрав голову, стал глядеть на грачей. – Ишь, запорожцы.

Девушка улыбнулась Борьке. Алексей это сразу понял и еще больше помрачнел.

– Ну, Шурка, давай, прокачу.

– Правда? – обрадовалась она. – Ой, Чехол!

– Заяц не лошадь, трепаться не любит. Садись.

Девушка тотчас устроилась на раме. Борис вскочил в седло и увез ее.

Зимой Алексей видел Шуру часто, но только из окна своего дома. Она училась в десятом классе и постоянно бегала к Борису делать уроки. Это Алексея злило, вселяло смутное беспокойство, и он каждый раз вспоминал тот вечер, когда Борис увез ее на велосипеде.

Понимая, что это глупо и, если узнает кто, с какой целью он это делает, его засмеют, – но с середины зимы он начал откладывать деньги на покупку велосипеда.

Важность такой покупки он ощутил после встречи с Шурой возле дощатого промозглого кинотеатра, с потолка которого во время сеанса на головы людей часто падал крупными хлопьями куржак. Пожалуй, это была единственная встреча в течение той зимы.

Вечер тогда был морозный, город тонул в густом тумане. И хотя шла давно не новая кинокомедия «В шесть часов вечера после войны», народ валил на нее валом, билеты достать было невозможно.

Алексей подошел к кинотеатру с товарищем по цеху, тоже токарем, Михаилом Брагой. Билеты Михаил купил еще утром, когда бежал на работу. Еще издали Алексей увидел Шуру. Она стояла возле афиши, с которой приторно улыбался актер Самойлов, и терла варежкой щеку.

Вероятно, потому, что был не один, Алексей почувствовал храбрость и крикнул:

– А, Шура, здравствуй! Вот, Мишка, познакомься. Это – Шура Ильина.

Михаил пожал почтительно руку девушке.

– В кино хотели, да билетов нет, – сказала Шура. – Чехол ушел добывать…

Услышав о Борисе, Алексей сразу нахмурился, его охватила прежняя скованность. Он топтался на снегу, снег скрипел под ногами. Михаил впервые видел Шуру и тоже молчал. Молчала и Шура, будто чувствуя какую-то вину.

– А тебя… что-то не видно всю зиму, – проговорила наконец она.

– Так – работа, – сказал Алексей. – А я часто вижу – ты к Борису ходишь.

На красном от мороза лице девушки шевельнулась и пропала морщинка, Шура улыбнулась и зачем-то убрала под платок заиндевевшую прядь волос.

– Он здорово задачки решает по геометрии…

– С применением тригонометрии? – спросил вдруг Михаил.

– Ну да, с применением, – растерянно произнесла Шура, почему-то смутившись,

И опять стояли молча, чуть отвернувшись друг от друга. Только Михаил внимательно глядел то на девушку, то на Алексея.

И вдруг вынул из кармана билеты, сунул их Алексею.

– Вот вам, братцы кролики. Ступайте. А я потом посмотрю. – И ушел.

– Погоди, Миха… – не успев ничего сообразить, крикнул Алексей.

– Ступайте, ступайте, – крикнул, обернувшись, Брага и пропал в тумане.

– Вот ненормальный, – уронил Алексей.

– И правда, какой-то…

По скрипучим ступенькам из кинотеатра выскочил Борька, плюнул в снег.

– Черт, так разве приобщишься к искусству! А-а, рабочий класс, гегемон. Здорово, Алеха. Тоже решил отдохнуть культурно? Это похвально. Момент, Шуреха, может, еще добудем…

И побежал в толпу, спрашивая лишний билетик.

Алексей с Шурой еще постояли молча, слушая далекие Борькины выкрики. Потом раскосые глаза девушки как-то всплеснулись, она повернула голову направо, потом налево, точно боялась, что за ними кто-то подсматривает, и тихо, как заговорщица, прошептала:

– А знаешь – удерем, а?!

– Куда, от кого? – с неприязнью спросил Алексей.

– Фу-ты! – воскликнула она и потащила Алексея в кинотеатр.

Сидя в битком набитом зале рядом с Шурой, Алексей чувствовал себя неловко. И оттого, что непривычно близко сидела Шура, и оттого, что они удрали от Бориса. А девушка, глядя на экран, беспечно и заразительно смеялась временами. Алексей несколько раз осторожно поворачивал к ней голову и видел, как поблескивали в полутьме ее глаза.

Но к концу фильма Шура притихла, смотрела на экран задумчиво и, кажется, не видела больше, что там происходит.

Из кинотеатра она выходила, виновато поглядывая по сторонам, будто боялась встретить кого-то.

«Видно, Бориса…» – подумал Алексей.

И они его встретили. Борис, весь заиндевевший, стоял у крыльца и угрюмо глядел на Шуру с Алексеем, Он стоял, смотрел и ничего не говорил, Шура смутилась, опустила голову, потом быстро вскинула ее и захохотала.

– Вот чудик, вот чудик, насквозь промерз, – смеясь, воскликнула она. – Ведь щеки поморозил… Ну конечно! Давай, я ототру…

И она принялась варежкой оттирать ему щеки.

Сперва Борис стоял по-прежнему неподвижно, позволяя девушке растирать ему лицо. Потом поймал ее руки, отстранил их и сказал:

– Ну ладно… Вот вам еще два билета на память. До свидания. – И пошел прочь. Но вдруг остановился и, усмехнувшись, проговорил, имея, наверное, в виду эти два добытых все-таки билета в кино: – Я ведь, если чего захочу, обязательно того достигну.

– Борис! Борька… – крикнула Шура, но он больше не оглянулся.

Девушка нагнула голову и тихонько пошла в том же направлении, что и Борис.

– Я провожу… Шура, – сказал Алексей, пугаясь своей смелости.

– Конечно. Нам же по пути, – рассеянно ответила она.

Они шли и молчали, потому что Алексей не знал, о чем можно говорить. Он никогда не провожал еще девушек, никогда не оставался с ними вот так, наедине. А что-то говорить надо было, это Алексей чувствовал. И он сказал:

– Нехорошо получилось с Борькой-то…

– Ну и ладно. А тебе-то что? – сердито проговорила, почти прокричала, Шура и пошла быстрее. Алексей думал, что она хочет как можно скорее избавиться от него и, может быть, догнать Борьку, и отстал. Но девушка опять крикнула: – Еще чего?! Одной мне по пустой улице идти? Одной, да?!

И, когда он подошел, она взяла вдруг его под руку. Взяла, крепко прижалась к холодному пальто…

И больше Алексей ничего не помнил. Он шел как в полусне, шел, ощущая только, что она идет рядом, держась за него.

Очнулся он возле ее дома. Они стояли у калитки, под высоким мерзлым тополем, сквозь толстые ветви которого проглядывали тусклые звезды. Оказывается, у него гулко стучало сердце, ему было жарко, точно он бежал всю дорогу, догоняя эту девушку, и вот догнал…

– Ну… – сказала Шура и поглядела ему в глаза. – До свидания, Алеша.

И улыбнулась чему-то.

– До свидания. Чудная ты…

Не соображая, что делает, он расстегнул пальто.

– Простыть хочешь, да? – строго сказала она, сняла варежки, сунула их в карман и принялась застегивать ему пальто. Застегнула, подула на замерзшие руки и вдруг взяла ладонями его лицо.

– А теперь скажи – зачем ты за мной подглядываешь?! Когда я к Борьке Чехлу хожу… Ну, зачем?

И опять, как тогда, за городом, он увидел близко ее глаза. Они, эти глаза, опять рассматривали его.

– Шура, Шура…

Пальцы ее были холодными, он взял их в ладони, чтобы отогреть. Но девушка быстро отняла руки и с хохотом убежала за калитку. Возле крыльца она обернулась, помахала рукой и ушла в дом…

Алексей брел домой. Он снова расстегнулся, не обращая внимания на мороз. Шел и думал, что обязательно надо купить велосипед.

… Наступила весна, велосипед Алексей купил на рынке. Велосипед был хороший, почти новый, лучше Борькиного.

– Классная машина, – с завистью сказал Борис, когда Алексей привел велосипед домой. – Да ты ведь ездить не умеешь.

– Научусь…

В первый же выходной, почти затемно, чтобы никто не увидел, он ушел с велосипедом за город. К обеду уже кое-как ездил, хотя переднее колесо так и норовило подвернуться.

Домой Алексей вернулся поздно, усталый и пыльный, как черт, но счастливый.

Вскоре он стал ездить совсем хорошо. Только Шуру почти не видел, если не считать случайных встреч на улице. Девушка сдавала экзамены, вечно торопилась то в школу, то из школы, то бежала в дом к Борису с тетрадками в руках, здоровалась на ходу. Вообще, она вела себя так, будто ничего не случилось, будто не было той встречи зимним морозным вечерам возле кинотеатра ибудто не стояли они потом возле калитки ее дома, под тополем, сквозь ветки которого проглядывали звезды.