Здесь, на «Амре», один наш молодой историк, из тех, что не рвет рубашку на митингах, а упорно роется в архивах, показал мне недавно удивительный документ. Это была записка моего отца. Конечно, не в подлиннике, перепечатанная на машинке. Ответ отца на запрос городского управления о том, что он видел на пристани. Отголоски местных событий 1905 года.
      Пристань — теперешняя «Амра». Раньше ресторана и второго яруса вообще не было. Это сравнительно недавняя пристройка. Во времена моей юности пристань кончалась вышкой для прыжков в воду, и мы с ребятами, гуляя, часто сюда захаживали.
      Оказывается, в начале века, во времена доплеснувшей сюда революции, отец тоже, тогда еще совсем молодой человек, гулял по этой пристани. Скорее всего не один. И вот к пристани причалил катер, и вместе с пассажирами из него вышел полицейский. Его тут же арестовали и увели подошедшие к приходу катера представители так называемой народной милиции. Видимо, это нечто вроде нынешней национальной гвардии. Вот и вся событийная часть записки, скорее всего написанной после того, как порядок был восстановлен.
      Боже, Боже, начало века и конец века! И ничего не разрешилось. Записка, написанная две империи тому назад. В ней еще можно уловить тончайший налет иронии и по отношению к полицейскому, и по отношению к народной милиции, из чего неминуемо следует такое же отношение к адресату.
      Кроме гимназии, кажется не оконченной, у отца никакого формального образования не было. Я удивился его прекрасному русскому языку. Значит, это тогда уже было возможно здесь, на окраине империи.
      Голос отца, которого я не слышал с детства, веяньем далекой нежности коснулся моей души. Поразительно, что в интонациях записки я почувствовал родственность своему стилю. Исток. Это было так странно ощущать. Хотелось записку погладить, как ребенка по голове, и поцело-вать. Ребенок-отец. Но я воздержался от этого сентиментального жеста, пожалуй, только потому, что в руках у меня была машинописная копия.
      Отец, конечно, никогда ничего не писал, но, оказывается, у меня бессознательно, как черты лица, повторились особенности его духовного почерка. Вот вам и голос крови, генетический нажим пера.
      Потом я эту записку куда-то сунул и потерял, как растерял всё на свете. Универсальная неряшливость. Может, и к лучшему. Чем больше потерь, тем чище взлетная полоса вдохновения. Хочется так думать.
      …Сначала взяли брата отца, дядю Ризу, потом выслали в Иран отца, вспомнили, что дед родом оттуда. Потом, во время войны, добрали еще одного брата отца, дядю Самада, горького пьяницу.
      Об отце и дяде Ризе я уже писал всё, что помнил, а дядю Самада упоминал редко. На то были свои причины. Сейчас, когда и мамы нет в живых, хочется думать, что они с отцом встретились там. Но вот что удивительно. Когда я говорю: мама! — горячая волна крови ударяет в сердце, и я чувствую, что соответствую своему возгласу. Но, мысленно обращаясь к отцу, я не могу сказать: папа! — чувствую, что это фальшиво, потому что та самая горячая волна крови не бьет.
      Годы, и годы, и годы разлуки высосали из меня эту кровь. Слишком часто в детстве и в юности я с тоской повторял: папа! — и слово это в конце концов сточилось, исчезло. Осталось печальное: отец. Но и тут нет сил и потому нет права на прямое обращение.
      Вижу мальчика. Он бежит. Он всегда куда-нибудь бежит. То цепенящая боль, то взрывы восторга. Хохочет. Всегда присматривается к смешному. Запоминает смешное, как будто собирает аргументы против грусти. Помнит о смешном, как о созревшей черешне в чужом саду. Смешное, как та самая черешня в чужом саду, кажется крупнее всего.
      За миг до драки вдруг окатывает волна спокойствия. Позор глупого волнения на контроль-ных. Остатки самообладания уходят на сокрытие этого позора.
      Вижу мальчика. Он куда-то бежит. Куда? Где этот мальчик? Иногда снится золотой от солнца и крови черновик прекрасного рассказа о жизни, о детстве. Детство — пусть незакончен-ный, но самый талантливый набросок жизни. Но жизнь, как безумный автор, переписывает и переписывает его и с каждым разом безнадежно ухудшает. Надо всё восстановить!
      И приходит во сне тот самый золотой от крови и солнца набросок. То вчитываюсь, то лихорадочно пробегаю глазами, чтобы не забыть текста, хотя во сне, как бы про запас, думаю: в крайнем случае, запомнить гибкость его звука, плотность его плоти. Главное — он уже есть. Остается самая сладостная работа: проснуться и слегка почистить его, как снять кожуру с инжира. Проснувшись, ничего не помню. Но знаю, что он был. И это немало.

* * *

      Мальчик сидел на каменных ступенях у парадной двери своего дома. Он почти всё время не отрываясь смотрел в конец улицы, ведущей в сторону рынка. Он ждал и сильно волновался. Ему казалось, что он никогда в жизни так не волновался. Он уже два часа так сидел и ждал. Оттуда должен был появиться человек, но он не появлялся. А вдруг не придет? Если не придет сегодня, думал мальчик, значит, он никогда в жизни больше не придет.
      Его любимая собачка Белка уткнулась мордой ему в живот, а он ее поглаживал. Белка понимала, что ему плохо, и потому не отходила от него.
      Он ее гладил, и ему было легче оттого, что она рядом, что ее можно потрогать, что они друг друга любят и нет в мире силы, которая их могла бы разлучить. Иногда собачка торкалась ему мордой в живот, что означало: не унывай! Еще всё будет хорошо!
      Иногда, забывшись, он переставал ее гладить, и тогда она опять торкала его мордой в живот: гладь! И тебе будет легче и мне приятней. Мальчик всегда знал, что она умнейшая собака в мире. Но сейчас он думал не об этом.
      Слева от того места, где он сидел, если взглянуть через улицу, на берегу безымянной речки, которую почему-то обидно называли канавой, рос огромный тополь. Мальчик никогда в жизни не видел такого тополя. По наблюдениям мальчика, это было самое большое дерево из всех, которые он видел в городе.
      Мальчик любил этот тополь за его огромность и прямоту. Он даже гордился этим тополем, как если бы тополь был его собственным деревом. Отчасти он это чувствовал, потому что тополь никому не принадлежал.
      Если бы он рос в соседском дворе, можно было бы считать, что у него есть свой хозяин. Если бы он рос на тротуаре, можно было бы считать, что это государственный тополь. Но он рос в овраге на самом берегу речушки, гораздо ниже уровня окружающих дворов и улицы, и потому никому не принадлежал и как бы никому не подчинялся.
      Мальчик считал, что тополь вымахал в такую невероятную громадину, потому что вырос у самого берега и могучие корни пьют и пьют воду из этой речушки.
      Он любил этот тополь и гордился его огромностью. И еще он замечал, что другие пацаны совсем не любовались этим тополем, просто потому что он никаких плодов не дает. Но мальчик любил этот тополь за его прямую громадность, за его мощь, прочность, надежность.
      И сейчас, когда он временами отводил глаза от конца улицы, он машинально подымал взгляд на великое дерево, любовался его высоченной зеленой кроной, озаренной солнцем, всеми своими миллионами листьев процеживающей свежий ветерок, которого здесь на улице нельзя было почувствовать. Иногда из его кроны внезапно выпархивало множество воробьев, как будто бы их кто-то оттуда вытряхивал.
      Полюбовавшись тополем, хотя и не задумываясь над этим, мальчик снова с освеженной надеждой вглядывался в конец улицы, откуда ждал появление этого человека. Придет или не придет?
      В двух кварталах от его дома время от времени грохотал стадион. Там играла местная команда с тбилисским «Динамо». Стадион иногда взрывался радостным грохотом, иногда как бы смущенно гудел. В первом случае означало, что наши забили гол. Во втором случае означало, что гол забили динамовцы Тбилиси. Увы, как всегда, стадион чаще смущенно гудел, чем взрывался радостным грохотом. Иногда оттуда доносились пронзительные свистки, и это означало, что публика не довольна судьей или поведением какого-то игрока. Мальчик всё это слышал, но сейчас и не думал о любимой игре и нисколько не болел за свою команду. Он ждал человека. Но человек не появлялся.
      Справа от мальчика в пяти шагах от него двое его приятелей Анести и Бочо играли в деньги. Они пригласили его поиграть с ними, но он уже ждал этого человека, и поэтому играть в деньги сейчас было бы глупо и неинтересно.
      Мальчик так резко отказался, что они не пытались его уговаривать, а стали играть сами. Они играли в накидку. Столбик денег устанавливался на плоском камне, а играющие с определенного расстояния, шагов десять, накидывали свои тяжелые старинные монеты — расшибалки. Чья расшибалка упадет ближе к столбику денег, тот и бьет первым. Сколько монет перевернется с решки на орла, столько и выиграл. Первый бьет столько раз, сколько после его удара переворачиваются монеты. Если после удара ни одна монета не перевернулась, начинает бить второй. Первый удар по серебристому столбику монет обычно бывал самым урожайным.
      Мальчик изредка рассеянно бросал взгляд на играющих и снова переводил его туда, откуда он ждал человека. Хотя он и не задумывался о ходе игры, но по возгласам и выкрикам мальчи-ков, особенно разгоряченным у Бочо, он понимал, что тот проигрывает. И еще он угадывал, что в их игре есть какая-то неуловимая несправедливость, из-за которой Бочо медленно проигрыва-ет. Но он не хотел отвлекаться и напрягать голову из-за этой ерунды. Всё это было мелко, по сравнению с тем, что сейчас происходило с ним.
      Мальчик ждал человека по имени дедушка Вартан. Это был высокий, красивый старик из деревни Эшера. Тетушка говорила, что он очень красивый старик. Но мальчик и сам знал это. И дело было не в его аккуратной бородке, курчавых седых волосах или ясных, кротких глазах.
      Скорее мальчик за красоту помимо внешности принимал что-то другое. В старике была какая-то правильность, точность. Почти все люди, которые открылись мальчику за последние годы, были неточными. Они как-то расплывались, размыливались или расплющивались, чтобы втиснуться в безопасность. Дедушка Вартан оставался таким, каким был всегда. И мальчик знал, что он даже не задумывается о том, каким ему быть. И мальчик считал это красотой.
      Когда дедушка Вартан приходил, садился, пил чай, вставал, улыбался, говорил, он всегда был точным. И хотя он с тетушкой обычно говорил по-турецки и мальчик мало что понимал, он знал по его тихому, ровному голосу, что дедушка Вартан продолжает быть точным, правильным.
      Тетушка быстро сходилась с людьми, она их оглушала шумной любовью, щедрой распахну-тостью, и люди сами распахивались ей навстречу, удивленные ее любовью, ее открытием в них собственной ценности, о которой они до этого только смутно догадывались.
      Но потом эти люди надоедали тетушке, она довольно-таки резко охладевала к ним, и бедные люди никак не могли понять, за что она их разлюбила и куда делась та самая ценность, которую она же в них открыла. Но такая уж она была от природы, это даже не зависело от нее. И мальчик это понимал.
      За многие и многие годы прихода в их дом дедушки Вартана мальчик заметил, что тетушка по своей привычке несколько раз пыталась навязать ему шумные родственные отношения, но дедушка Вартан, до того он был точным, с какой-то мягкой твердостью каждый раз отстранялся от ее родственного шума.
      И, к великой радости мальчика, тетушка в конце концов привыкла быть с дедушкой Варта-ном в ровных, добрых отношениях. И ей это даже понравилось. Наверное, он был единственным в мире человеком, с которым у нее были такие отношения.
      Мальчик знал, что, если бы дедушка Вартан расплылся бы, распахнулся бы навстречу ее шумной распахнутости, он бы ей обязательно надоел. И она бы, завидев его сверху, со второго этажа, идущего к ним, однажды обязательно сказала бы:
      — До чего же надоел этот деревенщина! От своих некуда спрятаться, а этот еще прет со своей корзиной!
      Мальчик, конечно, не помнил, когда дедушка Вартан стал появляться в их доме. Он стал появляться еще до революции. Примерно раз в месяц или реже, возвращаясь с базара, он приносил в остроугольной плетеной корзине, прилаженной к спине ремнями, деревенские отборные фрукты. Разные фрукты в зависимости от сезона.
      Тетушка говорила, что он и в революцию, в самую неразбериху и путаницу властей, вот так же приходил с фруктами, может быть, в этой же самой неизносимой плетеной корзине. То боль-шевики займут город, говорила тетушка, люди боятся нос высунуть, а он тут как тут со своей корзиной. То меньшевики ворвутся в город, люди опять боятся нос высунуть, а он тут как тут.
      Конечно, тетушка отдаривала его чем придется, когда он уходил. Какие-то платочки для его домашних, какие-то носочки для внучат, или конфеты, или печенье, или халва — всё, что под руку попадет. Тетушка была щедрой, и мальчик ее за это любил. И многое прощал.
      Дело в том, что когда-то давным-давно его дядя был настоящим адвокатом. И он в каком-то несправедливом суде сумел защитить этого крестьянина. Другие не смогли, а он смог. Это было еще до революции. Мальчик спрашивал у тетушки, что это было за дело, которое дядя Самад сумел защитить. Но она и сама не могла вспомнить, так это было давно.
      — От обидчиков защитил. Какая тебе разница! — раздраженно ответила она, когда он у нее спросил об этом. Мальчик понял, что она рассердилась именно потому, что не могла вспомнить, что это было за дело. А у дедушки Вартана как-то неудобно было спрашивать. Ведь он столько лет приходил с фруктами и всё так складно получалось, как будто все всё помнят. Мальчик понимал, что, если он об этом спросит у дедушки Вартана, станет ясно, что в доме никто не помнит, что это было за дело.
      Но так оно и было. В доме никто уже не помнил, что там случилось до революции и от чего дядя спасал дедушку Вартана. И было грустно и довольно смешно, что самого дядю, благодаря которому дедушка Вартан приносил фрукты, он почти никогда не заставал дома. Дядя приходил гораздо позднее и всегда был пьян. Он давным-давно стал тихим алкоголиком, и мальчик всегда его помнил только таким.
      По домашней версии дядина юная, красивая жена во время революции сбежала на пароходе в Стамбул. Он не хотел покидать родину, а она уехала, да еще с его другом. Это надломило его. Он стал пить. Правда, он попробовал еще раз жениться и бросить пить. Но у него ничего не получилось. Он не мог забыть ту, первую жену. И он не мог жить со второй женой, да еще и не пить. И он решил, что лучше уж быть одному и пить, чем жить с новой женой и не пить. И они расстались.
      Мальчик думал, что, если бы его первая жена-красавица просто одна сбежала бы в Стамбул, может быть, он еще и выдержал бы. А она не просто уехала, а уехала с его другом. И это его сломало. Мальчик долго никак не мог понять, как это друг мог жениться на жене друга. Он до того этого не понимал, что раньше, когда был поменьше, думал, что дядин друг просто поехал сопровождать, охранять его жену до Стамбула.
      И только потом, гораздо позже, когда тетушка всю эту историю рассказывала при нем своим подругам, он понял, что слова о том, что она уехала в Стамбул с его другом, одновременно означали и женитьбу друга на дядиной жене. Мол, если ты так привязан к Абхазии, оставайся со своей Абхазией, а я поеду в Стамбул с твоей женой. Мальчика почему-то занимала и другая сторона этой женитьбы. Он знал, что они бежали в панике, и никак не мог понять, где именно они женились, еще на пароходе или уже в Стамбуле.
      Мальчик вспомнил, что однажды дедушка Вартан задержался в их доме и они встретились с дядей Самадом. Дядя пришел как всегда под хмельком. Он вежливо поздоровался с дедушкой Вартаном, но, конечно, его не узнал. Дядю посадили пить чай, и тетушка долго ему объясняла, как он, дядя, еще до революции защитил этого человека от злых людей.
      Мальчик надеялся, что кто-нибудь вдруг вспомнит, в чем именно заключалась дядина защита, но до этого так и не дошло. Дядя только понял, что этого человека он когда-то защищал в суде. Но кто он такой и что это было за дело, он так и не вспомнил. Мальчику стало стыдно, что дядя так и не вспомнил дедушку Вартана.
      — Да, были и мы рысаками, — сказал он по-русски и что-то добавил на иностранном. Это была латинская пословица, но мальчик об этом догадался гораздо позже, когда уже стал студентом.
      А тогда было ясно, что дядя остался равнодушным ко всему, что говорилось за столом. Тем более что на столе не было выпивки. Дядя вяло пил чай.
      Мальчик подумал, что, если бы на столе была водка или вино, дядя, может быть, оживился бы и вспомнил про этот случай. Но выпивки не было, и он ничего не вспомнил и только вяло попивал чай.
      Дедушка Вартан и здесь вел себя правильно, точно. Он никак не показал своего огорчения или обиды. Да скорее всего он и не почувствовал никакой обиды. Наверное, дядя давно, очень давно перестал узнавать дедушку Вартана. Он ведь столько лет пьет и столько лет приходит домой позже дедушки Вартана. Когда дядя ушел спать, дедушка Вартан, взглянув на дверь, захлопнувшуюся за ним, сказал:
      — Эх, этот мир…
      Он это сказал по-турецки, но мальчик его понял. Потом он еще что-то добавил по-турецки, и мальчик смутно догадался, о чем он: когда-то клиенты ходили за дядей по пятам, а теперь вот такое. Тетушка что-то безжалостно ответила ему по-турецки, и мальчик опять уловил смысл ее ответа: они же, то есть клиенты, его и споили.
      Как же так, с обидой подумал мальчик, она же, тетушка, столько раз говорила, что он спился из-за своей красавицы жены. Она же сама рассказывала такую чудовищную подробность. Накануне отхода последнего парохода на Стамбул его друг ворвался сюда в их дом и сказал дяде, бесстыдно показывая рукой на его жену:
      — Скажи ей, чтобы она ехала со мной. Завтра последний пароход.
      — Это пусть она сама решает, — ответил дядя, — но я никому не советую уезжать. Эта власть больше двух-трех лет не продержится.
      Разговор шел в дядиной комнате, но они так громко говорили, что домашние всё слышали. И дядина жена, видимо не сразу, но потом все-таки решилась и на следующий день уехала с его другом в Стамбул. Где же именно они все-таки женились? В городе они явно никак не могли успеть жениться. Один день. Переполох. Надо же свадьбу устраивать. На пароходе, переполнен-ном беженцами? Или уже в Стамбуле? Тогда как он ее называл, знакомя с другими людьми на пароходе?
      Рассказывая эту историю, тетушка приходила в ярость.
      — Вместо того чтобы убить этого мерзавца на месте, он еще ему советы давал, — возмуща-лась она и язвительно добавляла: — Два-три года… все они тогда так говорили… Образованные! Начхала я на ваше образование, если голодранцы оказались умнее вас! Они еще тысячи лет будут царствовать!
      А теперь она же говорит, что дядя спился из-за клиентов. Он ее много раз ловил на таких противоречиях и не уставал удивляться им. Но ярость тетушки по поводу этого мерзавца он полностью разделял. Он бы сам его убил, хотя он еще пацан! Он бы долбанул его по голове чем-нибудь тяжелым и убил. Это надо же, прийти к ним в дом и сказать дяде:
      «Скажи ей, чтобы она поехала со мной! Завтра последний пароход!»
      Гадина, гадина, думал мальчик, вспоминая об этом человеке. Но почему же дядя не постоял за себя? Мальчик много раз мучительно об этом думал. Нет, он не был трусом. Мальчик это точно знал. Он и сейчас иногда про власть говорил такое, что взрослым становилось не по себе. Они пугливо озирались. Они объясняли это тем, что он пьяница и сам не знает, что говорит.
      Но почему же он тогда не постоял за себя перед этим мерзавцем? Мальчик много раз мучительно думал об этом. Может, потому что этот человек раньше был его другом? Нет, решил мальчик, если этот человек сказал такое, значит, он в это же мгновенье перестал быть его другом и имел право разделаться с ним.
      Мальчик много раз об этом думал и остановился на такой мысли. Адвокатов в их городе называли защитниками. И если дядя был таким хорошим защитником, что клиенты ходили за ним по пятам, и если он защитил дедушку Вартана, когда его уже никто не мог защитить, значит, у него все силы уходили на защиту других людей, а на собственную защиту сил не оставалось. У него просто не было привычки защищать себя. У него была привычка защищать других.
      Вот в чем дело! Он и сейчас был такой худенький, хрупкий, беззащитный. И как он теперь был не похож на свои дореволюционные фотографии, где он гляделся таким гордым, таким красивым, таким франтом в каких-то галстуках, которых сейчас никто не носит. И были пляжные снимки с его красавицей женой, которая и в самом деле казалась ему красивой, хотя купальник на ней был довольно смешной, скорее похожий на платье. И они на этом снимке так хорошо улыбались и сидели так тесно обнявшись, что казалось, никогда не расстанутся. Правда, мальчик заметил по этому снимку, что у дяди и тогда с мускулами было плоховато.
      Но с другой стороны, мальчик это знал по многим прочитанным книгам, что в те времена не было моды на мускулы. Физкультуру тогда никто не славил. Только в наше время пришла мода на мускулы. И мальчику нравилось это. И он думал иногда, окажись у дяди покрепче мускулы, он, может, и бывшего друга двинул по челюсти и жену удержал бы дома. Но такое ему в голову приходило редко, и он, очнувшись, сам понимал, что тут всё сложней, и сам с тяжелым вздохом отвергал свою мечту.
      Сумасшедший дядя мальчика с пустыми ведрами в руках вышел со двора и, напевая бессмысленную песню собственного сочинения, пошел в ту сторону, куда глядел мальчик, ожидая дедушку Вартана. Песенки дяди были бессмысленны, но зато ясно показывали, что ему весело.
      За два квартала от их дома был двор, где была колонка с ручным насосом, при помощи которого из-под земли выкачивали особенно холодную и вкусную воду соук-су.
      Дядю посылали за этой водой, и он сам любил за ней ходить и гордился, что ему поручали такое важное дело. К тому же тетушка давала ему не десять копеек, стоимость двух ведер воды, а любую подвернувшуюся мелочь. И конечно, никогда не спрашивала сдачи. Так что дядя всегда оставлял сдачу себе, а потом, накопив немного денег, сам шел в магазин, покупал бутылку лимонада и гужевался. Он обожал лимонад. И хотя он был сумасшедшим, понимал выгоду. Мальчик много раз задумывался над этим и решил, что понимание выгоды вообще не требует большого ума.
      Глядя на удаляющуюся фигуру дяди с ведрами в руках, он вдруг с пронзительной тоской подумал, что его сумасшедший дядя Коля теперь единственный мужчина, оставшийся в их доме.
      За предвоенные годы на их семью обрушилось столько горя: арестовали любимого дядю Ризу, выслали в Иран отца. Дед мальчика по отцовской линии был родом оттуда, но приехал в Россию еще в девятнадцатом веке. Дед давно умер, еще в двадцатые годы, до рождения мальчи-ка. И вдруг вспомнили про отца: поезжай туда, откуда приехал твой отец в девятнадцатом веке. Какая-то подлая чушь! Отец родился здесь, и никакой другой родины у него не было.
      А тут началась Отечественная война с Германией и почти все мужчины их рода ушли на фронт. Из дома ушел старший брат мальчика и муж тетушки. В доме оставался сумасшедший дядя Коля и никому не нужный алкоголик дядя Самад. Он как всегда отправлялся по утрам в кофейню, расположенную на базаре, где за выпивку и небольшую еду писал крестьянам всякие прошения.
      Мальчик думал, что аресты с войной кончились. Сейчас не до этого, сейчас надо родину защищать. И вдруг дядю Самада взяли прямо из кофейни. Пришли двое в серых плащах и взяли его. Так рассказывал человек, который хорошо знал дядю и сам в это время сидел в кофейне.
      — Плохи дела, — сказал он, — раз они добрались до кофейни. Значит, немцы будут здесь. Это точно.
      Он ушел, а мальчик долго думал над его словами. Получалось, что нашим неприятно сдавать города, в которых есть алкоголики. Может быть, наши хотели показать врагам, что в Советском Союзе не может быть пьяниц? Глупо! Глупо!
      Мальчик, конечно, переживал потерю любимого отца и любимого дяди (об этом рассказано в другом месте), хотя он никогда не переставал верить, что рано или поздно они вернутся.
      Может быть, еще горестней было, что постепенно перестали приходить в дом друзья дяди и отца. До войны еще оставался тетушкин муж, так что нельзя было сказать (мальчик и об этом подумал), что вот, мол, в доме не осталось мужчин и неловко заходить в этот дом.
      Мальчик точно знал, что они перестали приходить от страха. Он знал, что никто из них не верит, что дядя или отец враг народа, но он знал, что все они боятся к ним заходить.
      Правда, мальчик слышал, что некоторых из них тоже арестовали. Но кое-кого мальчик иногда встречал на улицах. Были и такие, что останавливались и гладили его по голове. Спрашивали об отце и дяде: что пишут, здоровы ли?
      Мальчик отвечал им в суровой зависимости от того, кто дольше продержался, кто дольше продолжал приходить к ним домой. Не продержался никто, но мальчик хорошо помнил, кто из них раньше перестал заходить, а кто хоть и сдался, но не сразу.
      Конечно, он никому не грубил, это было бы всё равно что навязываться. Но ему казалось, что по сухости ответов, по нетерпению уйти от них худшие должны были понять, что они довольно-таки жалкие людишки.
      А некоторые из них при виде него смешно отворачивались (трусы! трусы! Взрослые отворачиваются от пацана!), а если не успевали отвернуться, как-то виновато улыбнувшись, промыливали мимо. У многих из них он с раннего детства сиживал на коленях и рисовал войну. И как они хохотали над его рисунками! И как ему было стыдно теперь это вспоминать! И как сиротливо опустел их дом, такой многолюдный когда-то, такой шумный, веселый!
      И только дедушка Вартан в любую погоду продолжал приходить со своей остроугольной корзиной, наполненной свежими фруктами.