Вижу противника !

      - Ноль-три! Что ищешь? - спросил Щиров.
      - Молодость свою! Прикрывай! Впереди появилась огромная, пустая внутри, коробка из красного кирпича. Кварталом дальше - обгоревшая кирпичная стена. Кирпичная коробка была мукомольным заводом, а обгоревшая стена - руины клуба, построенного комсомольцами Гуляйполя с согласия прихожан из кирпича двух разобранных церквей.
      Напрасно я пошутил в разговоре со Щировым насчет слабых нервов! Ведь здесь я родился, здесь мой отец гнул спину в экономии немца Шридта, моя мать ходила на поденщину к торговцу Самуилу Пирятенскому, здесь меня, семилетнего мальчонку, чудом не зацепило осколком первого снаряда, выпущенного кайзеровскими артиллеристами по Гуляйполю и разорвавшегося над хатой моего дяди Трофима Кондратьевича Исаенко, кстати сказать, одного из первых членов ВУЦИКа и председателей Гуляйпольского райсовета. Здесь я два года ходил в школу, чернилами из красной свеклы учился писать между строк тетрадей, исписанных прежними учениками. Здесь голодал и болел тифом, как почти все гуляйпольцы...
      Показалось село Дорожное. В двух километрах восточнее виднелся хутор Вольный, где наша семья жила с 1925 года, где я впервые увидел настоящего комсомольца - нашего соседа Павла. Павловича Бодню, где вместе с Павлом работал на первом в своей жизни субботнике - ремонтировал мост, где отомстил кулаку Григорию Заблодскому за издевательства над батраком Филиппом Еланским, загнав бричку со спящим Заблодским в хуторский пруд. Товарищи сурово отчитывали меня за эти выходки, учили, как нужно по-настоящему бороться с мироедами. Здесь я сам стал комсомольцем, селькором и дважды чуть не погиб вместе с товарищами по комсомольской организации от рук кулака Заблодского, бывшего царского урядника Тимченко, махновца Ивана Куща и замороченных ими, подпоенных кулаками других хуторян, вроде нашего соседа Петра Зуйко...
      Что с хутором? Цела ли наша хата? Живы ли мои?
      В воздухе никого, кроме нас со Щировым, не было. Я снизился, сделав над хутором нисходящую спираль, увидел родную хату, родной садочек, родной огород. Целы!
      На высоте 200-300 метров я закладывал один левый вираж за другим, проносился над родным домом, чтобы лучше разглядеть, чтобы дать о себе знать. Щиров, оставаясь на высоте около 1000 метров, прикрывал меня.
      Дверь хаты отворилась, на порог вышел отец. Запрокинув голову, вглядывался из-под руки в самолет. Окликнуть бы, сказать, что жив-здоров! С надеждой подумалось: если жив отец, то и мама жива! Ведь мужчин гитлеровцы убивают раньше женщин...
      Из лесопосадочной полосы, находящейся в километре восточнее хутора, вздыбилась трасса "эрликона". Немецкие зенитчики стреляли по Щирову, меня они против солнца видели плохо. Выведя "кобру" из виража, я спикировал на зенитную точку фашистов, врубил в нее длинную очередь.
      - Следуй за мной! - позвал я Щирова. Отвернули от Вольного, набрали высоту 3000 метров, прошли Федоровку и взяли курс на город Пологи. Пути на железнодорожном узле были забиты составами. Составов было свыше двадцати пассажирских, товарных, сформированных целиком из цистерн. Похоже, фашистам не хватило паровозов, чтобы растащить это скопище. Что ж! Тем хуже для них!
      - Ноль-два, ноль-два! Атакуем цистерны и - домой! - сообщил я Щирову.
      - Вас понял!
      Пройдя километров пять на запад, чтобы оказаться во время атаки со стороны солнца, мы развернулись, приглушили моторы и бросили "кобры" в пике. Пикировали на станцию с интервалом в полкилометра. Взяв упреждение, я открыл огонь с дистанции примерно в 300 метров, поразил товарные вагоны, затем, продолжая пикировать, довернул трассы снарядов и пуль на цистерны. Одна вспыхнула. На высоте примерно пятидесяти метров я пронесся над железнодорожным мостом, снизился в овраг южнее Чапаевки, летел бреющим еще минут пять, чтобы не угодить под зенитки врага, и только тогда стал набирать высоту. Оглянулся. Щиров рядом.
      Мы посадили самолеты, радуясь удачному полету, но едва поостыл азарт, в душу опять закралось беспокойство. Маму я все же не видел, а здоровьем она не могла похвастать еще до войны. И как знать, не принес ли родителям вреда мой необдуманный визит? Ведь враги могли задуматься над тем, почему снижался и кружил над хутором советский истребитель.
      16 сентября командование 8-й ВА потребовало перебазировать дивизию в район Полог.
      На поиски новых площадок вылетели вместе с начальником штаба дивизии полковником А. Г. Андроновым на По-2. Первую посадку наметили у села Константиновка, что в шести километрах южнее хутора Вольный, договорились залететь и на родной мой хутор. Фашистов там уже не было. Я снова сделал над нашей хатой несколько виражей. Теперь на порог вместе с отцом вышла и мама! Они махали руками. Может, поняли, кто, кружит? Но если и не поняли - не беда. Главное - живы!
      Подходящих площадок возле Константиновки мы с Андроновым не обнаружили, нашли в тот день только одну - в селе Чапаевка, в десяти километрах восточнее Полог, еще занятых гитлеровцами. Лишь за последующие два дня подыскали площадки всем полкам и перебазировали их: 821-й ИАП-в Чапаевку, 611-й- в Черниговку, 267-й - в Кирилловку и 117-й - в Пологи, к тому времени освобожденные от захватчиков.
      - Товарищ полковник, прошу дать отпуск на одни сутки для свидания с родными! - обратился я к командиру дивизии.
      - Полки перебазировались, разрешаю,- ответил Кудряшов.
      Я прилетел на хутор Вольный во второй половине дня 19 сентября. Самолет посадил возле взорванного колхозного амбара.
      Пока договаривался с подошедшим из соседнего дома дедком приглядеть за машиной, послышались крики. Оглянулся - к амбару бежит чуть ли не весь хутор, а впереди всех - мать и отец!
      Мать повисла у меня на руках: оставили силы, подкосило волнение. Только и выговорила, задыхаясь:
      - Сынок, та чого ж ты так довго до дому... Трэтий день ждэмо!
      Заплакала. И отец слезу утирает. А глядя на мать и на отца, другие платки и фартуки к глазам тянут: у всех, наверняка, кто-то на фронте.
      Успокоив и расцеловав мать, поцеловавшись с отцом, я поклонился людям:
      - Добрый дэнь, зэмлякы! Щыро витаю з вэликим святом вызволення з нэволи!
      И мне поклонились, хором ответили:
      - Спасыби на доброму слови!
      Я всматривался в лица людей, иных узнавал, но иные казались совершенно незнакомыми, так безжалостно обошлись с ними война и время. Вот улыбается мне дед Рябка, по прозвищу Тужик, в прошлом бедняк из бедняков, честнейший труженик, золотых рук мастер, способный вручную сделать из металла любую хитроумную штуковину; вот однофамилец Рябки, в прошлом - церковный староста, любитель церковного пения и крестных ходов, не - возражавший, впрочем, против колхозов и сам быстро вступивший в колхоз, а вот маленький, сгорбившийся, тяжело опирающийся на палку старичок с длинными седыми бровями... Да это же отец моего лучшего друга Паши Бодни!
      Я шагнул к нему:
      - Здоровэньки булы, дядьку Павло! А где ваш сын?
      Старичок ответил не сразу, словно вспоминал что-то, потом закивал головой:
      - Погиб, погиб. Еще в сорок первом!
      - Паша?.. Где? На каком фронте?
      - Не понял. Писал, что был политруком роты.
      Я обнял старого Бодню. Паша, лучший мой друг, лучший мой товарищ Паша! Как мечтали мы вместе о том времени, когда в каждой хате будут пшеничные караваи, мясо и масло, в каждой горнице - радио и книги! Только-только начала сбываться мечта, как навалился проклятый кат-фашист. Эх, не дожил ты, Паша, до встречи!
      Мои глаза встретились с глазами Федора Заблодского, сына кулака Григория Заблодского. Советская власть ничем не притесняла Федьку - сын за отца не ответчик! Что же он не пошел защищать ее? Или ждал фашистов?!
      - Ну, что, Федор? - спросил я. - Воевать-то не ходил?
      Заблодский глотнул воздух:
      - Что поделаешь? Так вышло, попал в оккупацию.
      - А может, сомневался, что Красная Армия победит? Зря, Федор! И гитлеровцев, и всех прочих, кто сунется, уничтожим!
      Заблодский взмахнул руками:
      - Да не сомневаюсь. Завтра же пойду в район, подам заявление добровольцем! Ей-богу!..
      Его прервали мои двоюродные по отцу сестры: протолкались сквозь хуторян, кинулись со слезами и причитаниями обнимать, рассказывать сквозь всхлипывания о своем горе, о муках. Следом за сестрами и другие женщины - и старушки, и молодые - приступили вплотную, заголосили, каждая зашлась своей бедой. А ведь я еще ничего про родных сестер не успел узнать, даже мать и отца не спросил, как выжили!
      Мое состояние поняла одна из соседок:
      - Бабы! Опомнитесь! Что ж мы сыну с отцом-матерью повидаться мешаем? Поди, Николай не на век вернулся!
      Женщины, хотя и плакали, отступили. Кланялись матери:
      - Извините, Софья Павловна, впрямь счастье ваше короткое... Я пообещал:
      - Обязательно еще раз прилечу!. Если удастся про кого из ваших узнать, расскажу.
      До полуночи сидел я в родной хате, слушая рассказы отца и матери. Заглядывали соседи, зашли, посидели с нами дочь деда Тужика - Мария, сестра моего товарища по комсомолу Мария Афанасьевна Семенюта, мои двоюродные сестры.
      Моя младшая сестра Маруся успела эвакуироваться, о ее судьбе, естественно, в семье не знали, а вот у старшей сестры, Груни, муж погиб на фронте, она осталась одна с тремя детишками, старшему из которых только-только исполнилось двенадцать.
      - Как будем жить? - убивалась Груня.- Как их подыму?..
      На следующий день отец и мать решили собрать родню, чтобы отпраздновать нашу встречу, отыскали у кого-то упрятанного от реквизиции боровка. Заколоть боровка никто из собравшихся не брался, попросили пристрелить его, но рука не поднялась стрелять в животное.
      - Отец, позови Петра! - сказала мать.
      Я не обратил внимания на ее слова, мало ли Петров на свете,- и окаменел, увидев входящего во двор соседа Петра Зуйко с австрийским штыком в руках. О, как хорошо помнил я этот штык! Пьяный Петр, распаленный кулаками, занес его надо мной, комсомольцем и селькором, четырнадцать лет назад!
      Видно, и Зуйко вспомнил прошлое, сдернул фуражку:
      - Николай Федорович, прости мне, старому дураку, не держи зла! Сними грех с души!
      Он выпрямился, прямо взглянул на меня выцветшими, в красноватых веках глазами. Я молчал, не в силах опомниться. Зуйко истолковал мое молчание по-своему, плюхнулся на колени.
      - Ради бога...
      Я подхватил соседа под мышки.
      - Дядя Петр! Да вы что? Какое зло? Да все забыто-перезабыто!
      Зуйко слабо кивал:
      - Щыро дякую! Дай тебе бог долго-долго жить!
      Тут я опомнился и, чтобы покончить с возникшей неловкостью, пошутил:
      - Ну, и хороши же вы, дядько! Пришли с миром, а штык прихватить не забыли! Обороняться думали?
      И Петр Зуйко понял шутку, улыбнулся, подмигнул:
      - Да нет! Нападать! На того вот "врага"! - и ткнул штыком в сторону кабана...
      В сутках только двадцать четыре часа. Настала минута прощания. Минута, тяжелая для всех, особенно для матери.
      - Береги...- начала мама, и не договорила, припала к моему плечу.
      Делая круг над хутором, я видел, что отец мне машет, а мама поникла, как иссушенная зноем былинка.
      ...В условиях стремительного продвижения наших наземных войск чрезвычайно важное значение приобретала воздушная разведка. Командованию фронта требовалось знать, в каком направлении отходит противник, где пытается организовать оборону, подходят ли к нему резервы, откуда и какие. От нас требовали обнаруживать скопления фашистских войск и техники, своевременно сообщать о них, чтобы с наибольшим эффектом использовать штурмовую и бомбардировочную авиацию. В сентябре летчики нашей дивизии летали в основном на разведку и на сопровождение штурмовиков. Естественно, число сбитых вражеских самолетов уменьшилось. Например, 611-й ИАП сбил всего три самолета. Немного больше сбил только 821-й полк, вооруженный "спитфайрами", поскольку в разведке он не участвовал. Но беда была с этим полком! Весь боевой путь, пройденный им от Шахт до полевого аэродрома в Чапаевке,- кстати, самого лучшего, какой удалось найти в сентябре,- весь этот путь был "усеян" английскими истребителями, совершившими вынужденные посадки с оборвавшимися шатунами. В Чапаевке при первом же взлете вышли из строя еще три.
      Полковник Кудряшов направил меня к майору Чалову, чтобы решить вопрос о возможности дальнейшего использования "спитфайров". В Чапаевке я совершил на двух самолетах контрольные полеты. Двигатели тянули плохо.
      Возвратившись в штадив, я дал однозначное заключение: дальнейшее использование "спитфайров" без замены моторов на новые невозможно. С этим заключением согласились, 821-й был выведен из боев и направлен на перевооружение.
      Впрочем, вернемся к прерванному рассказу о воздушной разведке.
      7 сентября группа из четырех "яков" 611-го ИАП обнаружила на дорогах Волноваха - Чердаклы и Володарское - Мариуполь, на железнодорожных станциях Кичиксу и Кальчик и на разъезде Тавле скопления боевой техники, автомашин и живой силы врага. Вызванные по радио полки 206-й ШАД уничтожили указанные цели.
      8 период с 18 по 20 сентября четыре группы "яков" того же 611-го ИАП вели непрерывную разведку механизированных войск и артиллерии противника в районах Новониколаевка, Большой Токмак, Бердянск, а штурмовики 7-го ШАК непрерывно уничтожали танки, самоходки, грузовики, пушки и минометы отходящего врага.
      Особенно отличился во второй половине сентября старший лейтенант М. Ф. Батаров. Западнее Новобогдановки он обнаружил основную на данном участке фронта танковую группировку гитлеровцев и вывел на нее штурмовики. За исключительную ценность доставленных разведывательных данных и проявленное мужество Батаров был представлен к очередной боевой награде.
      Слава, как известно, налагает на человека нелегкую обязанность оставаться достойным ее. Легла такая обязанность и на Батарова. До конца войны разведку в особо сложных условиях командование старалось поручать ему. И не только разведку. Случалось, едва успев приземлить самолет, Батаров получал приказ лидировать штурмовики на обнаруженные им, но тщательно замаскированные цели. И старший лейтенант снова поднимал в воздух безотказный "як".
      Не помню случая, чтобы Батаров выражал недовольство чем-либо. В памяти моей этот колхозный парнишка из-под Горького, круглолицый, по-волжски окающий, остался вечно улыбающимся, не теряющим чувства юмора даже в печальных обстоятельствах. Однажды Михаила Федоровича ранило, самолет его не загорелся и не упал только чудом, но Батаров доложил о случившемся с обычной улыбкой до ушей и весьма своеобразно:
      - Собаки фрицы! Только вчера кожанку получил, даже ее не пощадили!
      Медлительный, ходивший вразвалочку, словно ему доставляло огромное удовольствие твердо ставить на землю ноги, любитель плотно поесть ("В детстве-то разве досыта ели?" - серьезно спрашивал он подтрунивающих), Батаров был исключительно спокойным человеком и хорошим воспитателем подчиненных. Юмор его, правда, не всегда был безобидным. С крестьянской наблюдательностью умел он дать плохому летчику такую меткую кличку, что тому оставалось либо избавиться от недостатка, либо просить о переводе в другой полк.
      Но если сам Батаров ни на что не жаловался, эмоций бурно не выражал и даже в периоды тяжелейших боев оставался способным на мальчишеские выходки, то другим его нелегкая военная судьба причиняла немало волнений. Чтобы понять это, достаточно было хоть раз увидеть тревожный взгляд оружейницы ефрейтора Эммы Асатуровой, прикованной к исчезающему за горизонтом батаровскому истребителю.
      Впрочем, прямого отношения к боевым действиям дивизии данное обстоятельство не имеет, я ограничусь лишь упоминанием о нем и подробнее скажу о перемене в служебном положении Батарова, происшедшем как раз в сентябре сорок третьего.
      Утром 18 сентября на разведку в район Черниговка - Нововасильевка Приазовское вылетела группа из четырех "яков" 611-го ИАП. Вел группу лейтенант А. М. Лодвиков, недавно заменивший в должности командира 2-й эскадрильи предположительно погибшего капитана В. П. Новойдарского. Ведущим второй пары у Лодвикова летел лейтенант В. С. Королев. Полет, рассчитанный на полный радиус действия "яков", протекал благополучно, нежелательных встреч с истребителями противника четверка избежала, но над селом Воскресенка Приазовского района внезапно попала под плотный зенитный огонь. Самолет Лодвикова загорелся, перевернулся на спину, начал падать и, дымя, врезался в землю. Так доложил лейтенант В. С. Королев.
      Известие о случившемся потрясло. Аркашу Лодвикова, открытого, честного, служившего в полку с первых дней формирования, сражавшегося против "мессеров" еще на "чайках", сбитого в апреле над Мысхако и спасшегося на парашюте, в полку любили так, как, может быть, не любили никого другого. Не должна же судьба столь жестоко, столь беспощадно с ним обойтись!
      Надежд на возвращение Лодвикова на этот раз никто не питал: судя по рассказу лейтенанта В. С. Королева, комэск если не погиб, то тяжело ранен, а до линии фронта слишком далеко.
      Пришлось подыскивать замену Лодвикову. Вот тогда-то и был назначен на должность командира 2-й эскадрильи М. Ф, Батаров. Это назначение Батаров заслужил, но чувствовалось - вступает он в новую должность нехотя. Позже Батаров признался:
      - Казалось, если приму эскадрилью, Аркадий не вернется...
      Нелепая вещь предчувствие. Нелепая даже на войне.
      Между тем девчата 611-го ИАП второй раз оплакивали Аркадия Лодвикова, особенно - самая жалостливая из всех ефрейтор Людмила Никольская. Удивительное это было существо - Люся Никольская. Работящая, аккуратнейшая, даже самолет моющая с мылом, эта молдавская девушка всем старалась помочь, всех выручить из беды, чужое горе переживала, как собственное.
      Каждый летчик ей был дорог, как брат. По ее примеру в 611-м полку целый месяц соблюдали своеобразный траур по Аркадию: не пели песен.
      У ДНЕПРА
      На реке Молочной наступающие войска Южного фронта, блистательно завершив операцию по освобождению Донбасса, столкнулись с упорным сопротивлением противника, который опирался на хорошо подготовленный оборонительный рубеж. Гитлеровцы называли этот рубеж "зимней линией обороны рейха". Он пересекал запорожскую степь с севера на юг от днепровских плавней до озера Молочного, смыкающегося с Азовским морем, и проходил по командным высотам правого берега Молочной. Сплошные минные поля, разветвленная сеть окопов и траншей, проволочные заграждения, доты и дзоты, загодя оборудованные артпозиции покрывали занятый врагом берег. На нем засели одиннадцать пехотных, четыре горнострелковые и две танковые дивизии гитлеровцев. Прорвать вражеский рубеж обороны с ходу не удалось. Начавшиеся 26 сентября бои приобрели затяжной, крайне тяжелый характер.
      Маршал Советского Союза С. С. Бирюзов, в ту пору - начальник штаба Южного фронта, в книге "Когда гремели пушки" писал: "Наши войска буквально прогрызали оборону противника. Мы несли большие потери, хотя немцы теряли еще больше и живой силы, и техники...".
      По замыслу Ставки Верховного Главнокомандования войска Южного фронта, взаимодействуя с войсками Юго-Западного, должны были протаранить вражеские позиции на реке Молочная севернее Мелитополя, стремительным маневром окружить и уничтожить главные силы мелитопольской группировки фашистов, на плечах отступающего противника вырваться к Перекопу и в низовье Днепра.
      Полки 236-й ИАД, несмотря на крайне неблагоприятные метеорологические условия - десятибалльную низкую облачность, свирепый ветер,- интенсивно вели воздушную разведку войск и техники гитлеровцев, сопровождали группы Ил-2 206-й ШАД, наносивших удары по оборонительным рубежам и путям сообщений врага.
      К октябрю летный состав соединения уже в совершенстве овладел самолетом Як-1 и действовал исключительно успешно.
      Ранним утром 14 октября, например, четверка "яков" 611-го ИАП, ведомая капитаном А. А. Куксиным, сопровождала две группы "илов" в район села Удачное. При подходе к линии фронта истребители встретили двенадцать фашистских бомбардировщиков Ю-87. С ходу атаковав их, "яки" расстроили боевой порядок "юнкерсов", заставили врага повернуть на запад, сбросить бомбы на правом берегу Молочной, а младший лейтенант В..Н. Юшков сбил один "юнкерс". Затем "яки" продолжили сопровождение штурмовиков, выполнили задание успешно и без потерь.
      Неделю спустя младший лейтенант Хиврич и его ведомый младший лейтенант В. М. Окселенко, сопровождавшие группу "илов" в район Калиновки, отбив атаку двух Ме-109, атаковали врага с хвоста, и Хиврич сбил гитлеровского ведомого. В тот же день в другом районе четыре "яка", ведомые лейтенантом Г. Д. Оськиным, при сопровождении группы штурмовиков чуть не столкнулись на встречных курсах с восемнадцатью Ме-110. Лейтенант Оськин прекрасно знал, насколько сильно носовое вооружение "мессера", но, тем не менее, повел свою четверку в лобовую атаку, сбил ведущего группы вражеских истребителей, а остальных гитлеровцев рассеял.
      Смело, решительно, удачно действовали и другие летчики.
      Как известно, первоначально фронт противника был прорван не севернее, а южнее Мелитополя, в районе Акимовка - Чехоград - Веселое, что обеспечило успех и севернее Мелитополя. При этом, конечно, Акимовка и ее окрестности, представлявшие сильный противотанковый узел врага, подверглись интенсивной артиллерийской обработке, бомбардировкам, обстрелу из танков и самоходок. А в селе Акимовка, если помнит читатель, жила, попавшая в оккупацию, мать моего фронтового товарища майора Сергея Сергеевича Щирова. Он сильно переживал происходящее, боялся, что не увидит мать в живых. К счастью, ни один снаряд не разворотил погреб, где скрывалась мать моего друга вместе с другими женщинами и детьми. И нужно было видеть, каким счастьем сияло лицо Щирова, вернувшегося из Акимовки!
      Мелитополь был освобожден 23 октября, Москва салютовала воинам Южного фронта залпами из 224 орудий, а 24-го в дивизию поступил приказ Верховного Главнокомандующего, в котором частям 236-й ИАД, наравне с другими соединениями и частями Южного фронта, выражалась благодарность. В тот же день нам стало, известно, что Южный фронт переименовывается в 4-й Украинский фронт.
      Гитлеровцы, огрызаясь, отступали. В последних числах октября наши войска освободили Геническ, вышли к Сивашу и Перекопу, а в начале ноября прорвались к Армянску и захватили плацдарм на южном берегу озера Сиваш.
      Перед нами был Крым. Но его освобождение потребовало еще многих усилий и времени.
      Передвигаясь за наступающими войсками, управление 236-й ИАД в октябре перебазировалось в Молочанск, в ноябре - в Моисеевку, а затем - в Трудолюбимовку и в декабре - в Новоукраинку. Взаимодействуя со штурмовиками 7-го ШАК, мы обеспечивали действия соединений 5-й ударной армии в районе Верхний Рогачик - Константиновка.
      Нужно сказать, что наши летчики в совершенстве овладели искусством сопровождения штурмовиков. В боях на реке Молочной и при освобождении Северной Таврии прекрасно сражалась прибывшая в конце октября молодежь.
      Переняв опыт асов дивизии, некоторые молодые- летчики быстро выдвинулись, стали ведущими пар истребителей: лейтенант Хиврич, младший лейтенант П. И. Мордонский, младшие лейтенанты П. М. Беляев, В. П. Рыжов, Ю. Н. Панин.
      О дерзости и боевом мастерстве молодежи свидетельствует хотя бы такой эпизод.
      Утром 5 ноября пара Як-1, прикрывая штурмовики восточнее Верхнего Рогачика, встретилась с четырьмя Ме-109. Ведущим нашей пары летел лейтенант Хиврич, ведомым - младший лейтенант М. Д. Савенков. Численное превосходство противника их не смутило. Молодые летчики решительно атаковали "мессеры", один сбили, а остальных заставили убраться на запад.
      В штаб дивизии сообщили, что стрелки аплодировали нашим соколам.
      Со второй половины июля по декабрь, то есть в операциях по освобождению Донбасса и Северной Таврии, 611-й полк сбил 49 и подбил 13 самолетов противника, иными словами, вывел из строя 62 фашистских самолета.
      Истребители не только разведывали наземные цели, но и указывали эти цели штурмовикам во время выполнения боевого задания. Дело в том, что кабина самолета Ил-2 вообще не обеспечивала кругового обзора, а на бреющем полете и подавно. Вот тут-то и помогали штурмовикам истребители, летевшие выше, имевшие более "зрячую" кабину и большую площадь обзора.
      В первой декаде ноября группа "илов" 503-го ШАП получила приказ нанести удар по танкам противника. Прикрывали группу штурмовиков два "яка" из 611-го ИАП. Ведущим был капитан А. А. Куксин.
      Выйдя в указанный район, группа штурмовиков не смогла обнаружить вражеские танки, расползшиеся по глубокому оврагу и замаскировавшиеся. Видя затруднение товарищей, капитан Куксин вызвал по радио ведущего штурмовиков:
      - "Коршун"! "Коршун"! Я - "Ястреб"! Показываю цель! Следуй за мной!
      Куксин вышел вперед, спикировал, обозначил местонахождение вражеских машин пушечно-пулеметными трассами. Немедленно обрушились на врага и штурмовики.
      Помощь наших летчиков-истребителей наземным войскам и штурмовой авиации стала исключительно эффективной. Об этом говорят многие документы осени сорок третьего и начала зимы сорок четвертого годов. Привожу два из них:
      Командиру 236-й ИАД.
      Военный совет 5-й ударной армии объявляет благодарность всему летному и техническому составу, принимавшему участие в обеспечении занятия войсками опорных пунктов противника Павинка, Степановка и Марьяновка.
      Начальник штаба 8-й ВА
      генерал-майор Белов
      Командиру 236-й ИАД.
      По оценке члена Военного совета Захарова работали отлично. Военный совет передает спасибо всему летному и техническому составу.
      Начальник штаба 7-го ШАК
      полковник Харебов
      Здесь уместно, видимо, сказать, что теперь наша авиация безраздельно господствовала в воздухе, и не только за счет самоотверженности летного состава, но и за счет улучшенного качества получаемых самолетов, и за счет возрастающего количества новых боевых машин. Общевойсковые начальники уже не мыслили проведение операций без участия авиации, полностью полагались на истребители и бомбардировщики, боготворили штурмовики. Командование же воздушных армий, располагая большим количеством соединений, вооруженных первоклассной техникой, имеющих опытных летчиков, получило возможность планировать и одновременно наносить удары как на главных направлениях наступления фронтов, так и на вспомогательных. Сила массированных ударов нашей авиации трудноописуема. При прорыве обороны противника на реке Миус южнее Куйбышево советские бомбардировщики и штурмовики в полном смысле слова перепахали вражескую оборону и опорный пункт гитлеровцев Успенское. С рассвета дотемна, словно штормовые волны, накатывали на оборону врага большие группы "илов" и "пешек", а с наступлением темноты вступали в дело Ли-2 и По-2.
      Чудовищной силы удар, спланированный генерал-лейтенантом Хрюкиным, деморализовал врага, подавил его волю к сопротивлению, тем более, что средств для сопротивления у фашистов было мало. Позже столь же страшные для гитлеровцев удары были нанесены но никопольскому плацдарму, по господствующим высотам на Перекопе, при штурме. Севастополя. Помню, в районе Перекопа отчетливо было заметно, как после "работы" штурмовиков и бомбардировщиков уменьшилась высота некоторых холмов, оборудованных врагом под опорные пункты. А удар по кораблям врага в севастопольском порту первого эшелона бомбардировщиков Пе-2, возглавляемого штурманом 8-й ВА генерал-майором И. П. Селивановым, превзошел по силе и эффективности все прежние.
      Наступила зима. Лили дожди, падал мокрый снег, раскисшую землю окутывали туманы. В декабре выдалось только восемнадцать ограниченно годных для полетов дней, в январе их стало еще меньше.
      Тем не менее мы использовали малейшую возможность для проведения боевых вылетов, летали на разведку, на сопровождение штурмовиков, на "свободную охоту". Как уже говорилось, гитлеровцы сильного противодействия нашим истребителям оказать не могли, но пытались сами вести разведку.
      Производя во время снегопада тренировочный полет в районе Акимовки при видимости в 3-4 километра, командир 2-й эскадрильи 611-го ИАП капитан М. Ф. Батаров заметил "Хеншель-129", крадущийся на высоте 100 метров. Батаров тотчас атаковал вражеский самолет, поджег его правый мотор, заставил фашистского летчика совершить вынужденную посадку. Экипаж "хеншеля" сдался в плен бойцам тылового подразделения наших войск.
      Декабрь сорок третьего остался в памяти еще и событием, совершившимся во фронтовой судьбе одного замечательного человека, служившего в дивизии. Я имею в виду кандидата в члены КПСС младшего лейтенанта Марию Ивановну Кулькину, летчика из звена связи управления дивизии. Ту самую Машу Кулькину, что прилетала за мной в 267-й полк.
      Круглолицая, веселая девушка эта, уроженка города Вольска Саратовской области, перед войной училась в Саратовском медицинском институте, но не меньше, чем медицина, влекло ее небо. Неплохая спортсменка, Мария вступила в аэроклуб, научилась летать, а когда враг приблизился к берегам родной Волги, добилась отправки на фронт. Зачисленная в состав 236-й ИАД, не скрывала, что мечтает стать летчиком-истребителем, не раз подавала рапорты командованию с просьбой перевести ее из звена связи в какой-нибудь полк, доверить ей истребитель, но командование рапорты Кулькиной отклоняло: профессия истребителя считалась не женской. Кулькина горячо доказывала, что мужчины неправы: девушки летают на бомбардировщиках, доказали, что могут летать на штурмовиках, докажут, что способны драться и на истребителях. Майора Щирова и меня Кулькина не раз просила замолвить слово перед комдивом. И со временем, понаблюдав за девушкой в боевой обстановке, убедившись, что Кулькина исключительно дисциплинированна, смела, знает технику, обладает неплохой реакцией и осмотрительностью в воздухе, я стал склоняться к мысли, что ей можно доверить истребитель. Щиров пришел к такому же выводу. А в декабре согласился с нами и полковник Кудряшов. Он подписал приказ о переводе младшего лейтенанта М. И. Кулькиной в 267-й ИАП, к подполковнику Аритову.
      Как радовалась Мария Ивановна, каким счастьем светились ее серые глаза! Как быстро она собралась лететь в боевую часть!
      С Иваном Ивановичем Аритовым, разумеется, в управлении дивизии состоялся особый разговор.