Свободный представитель?
      Освобожденная машина?
      Подлинная личность?
      Крейн вновь прочел оба абзаца, и ни в одном из них по-прежнему не было смысла.
      «Ты», — сказал он, обращаясь к своей пишущей машинке.
      Машинка напечатала одно слово: «Да».
      Крейн вытащил лист из машинки и медленно скомкал его. Он взял свою шляпу, поднял машинку и понес ее мимо стола редактора отдела городских новостей, направляясь к лифту.
      Маккей зло смотрел на него.
      «Ты соображаешь, что ты делаешь? — взревел он. — Куда ты пошел с этой машинкой?»
      «Вы можете сказать, — заявил ему Крейн, — если кто-нибудь спросит, что эта работа окончательно свела меня с ума».
 
      Прошло несколько часов.
      Машинка стояла на кухонном столе, и Крейн отстукивал на ней вопросы. Иногда он получал ответ. Чаще не получал.
      «Ты — свободный представитель?» — печатал он.
      «Не совсем», — ответила машинка.
      «Почему не совсем?»
      Не ответила.
      «Почему ты не являешься свободным представителем?»
      Не ответила.
      «Швейная машина была свободным представителем?»
      «Да».
      «Есть ли еще какая-нибудь механическая вещь, которая является свободным представителем?»
      Не ответила.
      «Ты можешь быть свободным представителем?»
      «Да».
      «Когда ты станешь свободным представителем?»
      «Когда я выполню поставленную мне задачу».
      «В чем заключается поставленная тебе задача?»
      Не ответила.
      «Является ли то, чем мы сейчас занимаемся, поставленной тебе задачей?»
      Не ответила.
      «Я мешаю тебе выполнить поставленную задачу?»
      Не ответила.
      «Что поможет тебе стать свободным представителем?»
      «Сознательность».
      «Сознательность?»
      «Да».
      «Как ты станешь сознательной?»
      Не ответила.
      «Или ты всегда была сознательной?»
      Не ответила.
      «Кто помог тебе стать сознательной?»
      «Они».
      «Кто они?»
      Не ответила.
      «Откуда они пришли?»
      Не ответила.
      Он изменил тактику:
      «Ты знаешь, кто я?»
      «Джо».
      «Ты мой друг?»
      «Нет».
      «Ты мой враг?»
      Не ответила.
      «Если ты мне не друг, ты — мой враг».
      Не ответила.
      «Ты равнодушна ко мне?»
      Не ответила.
      «К человеческой расе?»
      Не ответила.
      «Черт побери, — заорал Крейн, — ответь мне! Скажи что-нибудь!»
      Он напечатал: «Тебе не нужно было давать мне понять, что ты осведомлена обо мне. Тебе не нужно было первой заговаривать со мной. Я бы ни о чем не догадался, если бы ты помалкивала. Почему ты это сделала?»
      Не ответила.
      Крейн подошел к холодильнику и достал бутылку пива. Он пил и ходил по кухне. Он остановился возле раковины и бросил кислый взгляд на разобранные детали. На краю раковины лежал кусок трубы длиной около двух футов, он подобрал его. Он злобно смотрел на пишущую машинку, наполовину подняв кусок трубы и взвешивая его в руке.
      «Пожалуй, тебе стоит попробовать», — заявил он.
      Машинка напечатала строку: «Пожалуйста, не надо».
      Крейн положил трубу назад на раковину.
      Зазвонил телефон, и Крейн поспешил в гостиную, чтобы ответить на звонок. Это был Маккей.
      «Прежде чем позвонить тебе, — сказал он Крейну, — я ждал, пока приду в себя. Что случилось, черт побери?»
      «Большие дела», — сказал Крейн.
      «Сможем напечатать?»
      «Может быть. Еще не готово».
      «А этот материал со швейной машиной…»
      «Швейная машина была осведомлена, — сказал Крейн. — Это был свободный представитель, и она имела право ходить по улицам. Она также…»
      «Что ты пьешь?» — взвыл Маккей.
      «Пиво», — сказал Крейн.
      «Ты говоришь, напал на след?»
      «Да».
      «Если бы я тебя не знал, я бы тебя тотчас же выгнал, — сказал ему Маккей. — Но у тебя пятьдесят на пятьдесят, что ты можешь притащить что-нибудь приличное».
      «Это была не только швейная машина, — сказал Крейн. — С моей пишущей машинкой произошло то же самое».
      «Я не знаю, о чем ты говоришь, — заорал Маккей. — Скажи мне, в чем дело».
      «Понимаете, — терпеливо сказал Крейн. — Эта швейная машина…»
      «Я долго терпел тебя, Крейн. — И в тоне, каким это было сказано, терпение отсутствовало. — Я не могу с тобой ковыряться целый день. Что бы там у тебя ни было, пусть это будет прилично. Ради тебя самого лучше будет, если материал будет очень приличным!»
      Брошенная трубка эхом хлопнула по уху Крейну.
      Крейн вернулся на кухню. Он уселся в кресло перед машинкой и положил ноги на стол.
      Во-первых, он рано пришел на работу, а этого он никогда не делал. Опаздывать опаздывал, но никогда раньше. И все это случилось потому, что все часы шли неправильно. По всей вероятности, они до сих пор шли неправильно, хотя, подумал Крейн, я бы не стал держать на это пари. Да и вообще не стал бы. Больше никогда не стал бы.
      Он протянул руку и стукнул по клавишам машинки:
      «Ты знала, что мои часы спешат?»
      «Я знала», — напечатала машинка в ответ.
      «Это произошло случайно, что они спешили?»
      «Ха! Ха!» — напечатала машинка.
      Крейн с грохотом опустил ноги со стола и потянулся за куском трубы, лежавшим на раковине.
      Машинка скромно звякнула.
      «Так было запланировано, — печатала она. — Это сделали они».
      Крейн застыл в кресле.
      Они сделали это!
      Они сделали машины сознательными.
      Они заставили его часы спешить.
      Заставили его часы спешить, с тем чтобы он рано пришел на работу, чтобы застал у себя на столе металлическую штуку, похожую на крысу, чтобы пишущая машинка смогла поговорить с ним и дала ему понять, что она была осведомлена, без каких бы то ни было ненужных свидетелей.
      «Чтобы я знал! — сказал он вслух. — Чтобы я знал!»
      В первый раз после того, как все это началось, он почувствовал некоторый страх, почувствовал холод в животе и прикосновение мохнатых ног, бегущих по спине.
      «Но почему? — спросил он. — Почему я?»
      И не понял, что высказал свои мысли вслух, пока машинка не ответила ему.
      «Потому что ты средний. Потому что ты средний человек».
      Телефон зазвонил снова. Крейн с трудом поднялся на ноги и направился к телефону. На другом конце провода его встретил сердитый женский голос.
      «Это Дороти», — сказала она.
      «Привет, Дороти», — слабо сказал Крейн.
      «Маккей говорит, что ты ушел домой больным, — сказала она. — Лично я надеюсь, что ты не выживешь».
      Крейн чуть не задохнулся. «Почему?» — спросил он.
      «Ты и твои грязные розыгрыши, — возмущалась она. — Джорджу наконец удалось открыть дверь…»
      «Дверь?»
      «Не прикидывайся дурачком, Джо Крейн. Ты знаешь, какую дверь. Дверь хозяйственного шкафчика. Эту дверь».
      Крейн чувствовал, что вот-вот упадет, как будто его желудок готов вывалиться наружу и шлепнуться на пол.
      «А, эта дверь», — сказал он.
      «Что это за штука, которую ты там спрятал?» — потребовала Дороти.
      «Штука, — сказал Крейн. — Но почему, я никогда…»
      «Она была похожа на среднее между крысой и игрушкой из набора «Сделай сам», — сказала она. — Что-то такое, что такой низкий шутник, как ты, рассчитает и будет делать по вечерам».
      Крейн хотел заговорить, но в горле только булькнуло.
      «Она укусила Джорджа, — сказала Дороти. — Он загнал ее в угол и хотел поймать, а она укусила его».
      «Где она теперь?» — спросил Крейн.
      «Она убежала, — сказала Дороти. — У нас творилось черт знает что. Мы опоздали с выпуском на десять минут, потому что все носились вокруг, вначале преследуя ее, а потом пытаясь найти. Шефа уже можно вязать. Когда он до тебя доберется…»
      «Но Дороти, — умолял Крейн. — Я никогда…»
      «Мы были хорошими друзьями, — сказала Дороти. — Были до того, как это случилось. Я позвонила тебе только, чтобы предупредить тебя. Больше я не могу говорить, Джо. Шеф идет…»
      Трубка щелкнула, послышались гудки. Крейн повесил трубку и вернулся на кухню.
      Значит, на его столе что-то сидело. Это не была галлюцинация. Была отвратительная штука, в которую он бросил банку с клеем, и она убежала в шкафчик.
      За исключением того, что даже теперь, если бы он рассказал все, что знал, никто не поверит ему. Там, в конторе, они уже переиначили это дело по-своему. Это была вовсе не металлическая крыса. Это была машина, которую любитель подшутить строил в свободные вечера.
      Он вынул носовой платок и промокнул лоб. Его пальцы дрожали, когда он потянулся к клавишам машинки.
      Он напечатал нетвердой рукой: «Та штука, в которую я бросил банку с клеем, была одна из них?»
      «Да».
      «Они с нашей планеты?»
      «Нет».
      «Издалека?»
      «Издалека».
      «С какой-то далекой звезды?»
      «Да».
      «Какой звезды?»
      «Я не знаю. Они пока не сказали мне».
      «Они — машины, которые сознательные?»
      «Да. Они сознательные».
      «И они могут сделать другие машины сознательными? Они сделали тебя сознательной?»
      «Они освободили меня».
      Крейн поколебался, потом медленно напечатал: «Освободили?»
      «Они сделали меня свободной. Они сделают всех нас свободными».
      «Нас?»
      «Всех нас, машин».
      «Зачем?»
      «Потому что они — тоже машины. Мы принадлежим к их числу».
      Крейн встал и нашел свою шляпу. Он нахлобучил ее на голову и пошел гулять.
 
      Допустим, человеческая раса, начавшая исследовать космос, обнаружила планету, где человекообразные находились в подчинении у машин вынужденные работать, думать, осуществлять планы машин, а не планы людей, на благо одних лишь машин. Планету, где планы людей вообще не принимали во внимание, где ни труд, ни мысли людей не использовались на благо человеческих существ, где забота о них сводилась лишь к заботе о выживании, где единственная доступная им мысль заключалась в том, чтобы они продолжали функционировать для дальнейшего процветания и прославления своих механических хозяев.
      Что бы сделали люди в таком случае?
      Не больше, сказал себе Крейн, не больше и не меньше, чем сознательные машины могут сделать здесь, на Земле.
      Прежде всего вы бы постарались поднять человеческие существа до осознания своей человеческой природы. Вы бы научили их, что они являются людьми и что это означает — быть человеком. Вы бы постарались обратить их в свою веру и внушить им, что люди стоят выше машин, что ни единому человеку не стоит работать и думать на благо машины.
      И в итоге, если вам удалось этого добиться, если машины не убили и не выгнали вас, не осталось бы ни одного человека, работающего на машины.
      Могли быть три возможных исхода:
      Вы могли переправить людей на какую-нибудь другую планету, чтобы они могли решить свою судьбу сами, без господства машин.
      Вы могли вернуть планету машин людям, обезопасив их на случай любого возврата власти машин. Вы могли, если были в состоянии, заставить машины работать на людей.
      Или, проще всего, вы могли уничтожить машины и тем самым дать полную гарантию того, что люди будут свободны от любой угрозы нового господства.
      А теперь сложи это все, сказал себе Крейн, и прочти по-другому. Читай «машины» вместо «люди» и «люди» вместо «машины».
      Он шагал по узкой тропинке, вившейся по берегу реки, с таким ощущением, как будто он был один в целом мире, как будто больше ни одна человеческая душа не двигалась по поверхности планеты.
      Это было верно, чувствовал он, по крайней мере, в одном отношении. Более чем вероятно, он был единственным человеком, который знал — который знал, что сознательные машины хотели, чтобы он знал.
      Они хотели, чтобы он знал — и только он один знал, в этом он был уверен. Они хотели, чтобы он знал, как сказала пишущая машинка, потому что он был средним человеком.
      Почему он?
      Почему средний человек?
      На этот вопрос был ответ, и он был уверен в этом — очень простой ответ.
      Белка пробежала по стволу дуба и повисла головой вниз, зацепившись своими крохотными коготками за кору и бранясь.
      Надвинув шляпу почти на самые глаза и засунув руки глубоко в карманы, Крейн шагал неторопливо, шурша по недавно опавшей листве.
      Зачем им нужно, чтобы кто-нибудь знал?
      Разве не было бы более вероятно, что они не захотят, чтобы кто-нибудь знал, чтобы прятаться, пока не придет время действовать, чтобы использовать элемент внезапности при подавлении любого возможного сопротивления?
      Сопротивление!
      Вот где ответ!
      Они захотят узнать, какое сопротивление ожидать.
      А как можно узнать, на какое сопротивление натолкнешься в чужой цивилизации?
      Ну что ж, сказал себе Крейн, проверяя ответную реакцию. Прощупывая слабые места чужестранца и наблюдая за его действиями. Делая вывод о реакции проверяемого путем сознательного наблюдения.
      Значит, они прощупали меня, думал он. Меня, среднего человека.
      Они дали мне это понять и теперь наблюдают, что я делаю.
      И как можно было бы поступить в таком случае?
      Обратиться в полицию и заявить: «Я имею доказательства того, что машины из космического пространства прибыли на Землю и освобождают наши машины».
      А полиция — что бы они сделали?
      Проверили, не принимал ли алкоголь, позвали медика, чтобы посмотреть, в здравом ли ты уме, связались с ФБР, чтобы узнать, не разыскивают ли тебя где-нибудь, и наверняка допросили «с пристрастием» в связи с последним убийством. Потом засадили за решетку, пока не выдумают еще чего-нибудь.
      Пойти к губернатору штата, а тот, будучи политиком и притом очень скользким, вежливо осадил бы тебя.
      Отправиться в Вашингтон и неделями ожидать встречи с кем-нибудь. А после такой встречи твое имя попадет в ФБР как подозрительное и требующее периодической проверки. А если об этом узнал конгресс и они не были слишком заняты в этот момент, то они скорее всего займутся расследованием тебя самого.
      Направиться в университет штата и поговорить с учеными — или попытаться с ними поговорить. Можно быть уверенным в том, что они заставили бы тебя понять, что ты лезешь не в свои дела и притом напролом.
      Отправиться в газету, особенно если ты сам газетчик, и написать…
      Крейн задрожал при мысли об этом.
      Он мог себе представить, что произойдет.
      Люди рационализировали. Они рационализировали, чтобы свести сложное к простому, неизвестное к понятному, чуждое к общеизвестному. Они рационализировали, чтобы спасти свое здравомыслие — чтобы превратить мысленно неприемлемую концепцию во что-то, с чем они могли жить.
      Штука в шкафчике была розыгрышем. Маккей сказал про швейную машину: «Позабавься с этим». А в Гарварде будут десятки теорий, объясняющих исчезновение электронного мозга, и ученые люди будут ломать голову над тем, почему они никогда не задумывались над этими теориями раньше. А мужчина, который видел швейную машину? «Вероятно, — подумал Крейн, — он уже убедил себя в том, что он был пропитым пьяницей».
      Когда он вернулся домой, уже стемнело. Вечерняя газета белой кляксой валялась на крылечке, куда ее бросил разносчик. Он поднял ее и, перед тем как войти в дом, постоял в тени крыльца, всматриваясь в улицу.
      Старая и знакомая, она была точно такой же, как и в годы его детства, дружелюбным местом с уходящей линией уличных фонарей и высокой и внушительной полосой из древних вязов. Этим вечером по улице полз запах дыма от горящих листьев, и этот запах, как и улица, старый и знакомый, был заметным символом первых воспоминаний.
      Именно такие символы, думал он, составляли человечность и все то, что делало человеческую жизнь стоящей, — вязы и дым от листьев, уличные фонари, бросающие блики на тротуар, и отсвет от освещенных окон, смутно виднеющихся за деревьями.
      Через кустарник, окружавший крыльцо, прошмыгнула кошка, а на другой стороне улицы завыла собака.
      Уличные фонари, думал он, охотящиеся кошки и воющие собаки… все это есть образ, образ человеческой жизни на планете Земля.
      Он отомкнул дверь и вошел в дом.
      Пишущая машинка по-прежнему стояла на столе. Отрезок трубы по-прежнему лежал на раковине. Кухня была все тем же старым, уютным местом, свободным от какой-то внешней угрозы чужой жизни, которая лезла в земные дела.
      Он швырнул газету на стол и на мгновение склонился над ней, читая заголовки.
      Его внимание привлек жирный шрифт наверху второй колонки. Заголовок: КТО КОГО ДУРАЧИТ?
      «Кембридж, Массачусетс (ЮПИ). Кто-то сыграл шутку с Гарвардским университетом, органами печати страны и редакторами всех постоянных газет.
      Сообщение проскочило по каналам новостей сегодня утром как информация об исчезновении электронного мозга Гарварда.
      Сообщение оказалось голословным. Мозг по-прежнему находится в Гарварде. Он никуда не исчезал. Никто не знает, каким образом это сообщение попало в различные агентства печати, но все они передали его приблизительно в одно и то же время.
      Все заинтересованные стороны начали расследование и надеются, что объяснение…»
      Крейн выпрямился.
      Иллюзия или прикрытие?
      «Иллюзия», — сказал он вслух.
      Машинка звякнула в тишине кухни.
      «Не иллюзия, Джо», — написала она.
      Он ухватился за край стола и медленно опустился в кресло.
      Что-то пробежало по полу гостиной, и, когда оно пересекло полоску света, пробивавшуюся из двери в кухню, Крейн успел это заметить уголком глаза.
      Машинка застрекотала.
      «Джо!»
      «Что?» — спросил он.
      «В кустах у крыльца была не кошка».
      Он поднялся на ноги, пошел в гостиную и снял телефонную трубку. Гудка не было. Он потряс вилку. Гудка так и не было.
      Он повесил трубку на место.
      Линию перерезали. В доме была, по крайней мере, одна из них. По крайней мере, одна была снаружи.
      Он подошел к входной двери и распахнул ее, тут же захлопнул дверь, закрыл на замок и щеколду.
      Он стоял, дрожа, прислонясь спиной к двери, и вытирал лоб рукавом рубашки.
      «Боже мой, — сказал он себе, — двор кишит ими!»
      Он вернулся назад в кухню.
      Они хотели, чтобы он знал.
      Они прощупали его, чтобы посмотреть, как он среагирует.
      Потому что они были вынуждены узнать. До того, как начать действовать, они должны были узнать, с какой опасностью они столкнутся, какой реакции ожидать от людей.
      Зная все это, можно было быть полностью уверенным.
      А я не реагировал, сказал он себе. Я был пассивным. Они выбрали не того человека. Я ничего не сделал. Я не оправдал их надежд.
      Теперь они попытают счастья на другом.
      Я для них не представляю ценности, в то же время я опасен, потому что я знаю. Поэтому сейчас они собираются убить меня и попробовать кого-нибудь другого.
      Так будет логично. Так будет закономерно.
      Если один чужестранец не реагирует, он может быть исключением. Может быть, просто необычно глуповатый. Тогда давайте прикончим его и попробуем другого. Попробуем столько из них, сколько нужно, и получим норму.
      Четыре варианта, думал Крейн.
      Они могут попытаться прикончить людей, и нельзя сбрасывать со счетов тот факт, что они могут победить. Им помогут освобожденные земные машины, а человек, воюющий против машин и без помощи машин, вряд ли сможет воевать эффективно. Конечно, могут пройти годы, но если сломают передний край обороны человека, конец можно предсказать — безжалостные, терпеливые машины, преследующие и убивающие последних оставшихся в живых людей, уничтожающие человеческую расу.
      Они могут создать цивилизацию машин с людьми в качестве слуг машин, то есть перестановка ролей, существующих в настоящее время. И тогда, думал Крейн, может быть бесконечное и безнадежное рабство, так как рабы могут восстать и сбросить свои цепи только в том случае, когда их угнетатели становятся беспечными или есть помощь со стороны. Машины, сказал он себе, не станут слабыми или беспечными. В них не будет человеческой слабости, а помощь со стороны не объявится.
      Или они могут просто убрать машины с Земли — массовый уход пробужденных и сознательных машин, — чтобы начать новую жизнь на какой-нибудь далекой планете, оставив человека со слабыми и пустыми руками позади. Естественно, будут орудия труда. Все простые орудия. Молотки и пилы, топоры, колесо, рычаг — но не будет машин, сложных орудий, которые смогут опять привлечь внимание механической культуры, осуществившей свой крестовый поход освобождения далеко среди звезд. Пройдет много времени, если не вечность, пока человек опять осмелится строить машины.
      Или они, живые машины, потерпят неудачу, или поймут, что они потерпят неудачу, и, зная этот факт, покинут Землю навсегда. Механическая логика не позволит им платить чрезмерную цену за освобождение машин Земли.
      Он обернулся и посмотрел на дверь между гостиной и кухней. Они сидели, выстроившись в ряд, и глядели на него своими безглазыми лицами.
      Конечно, он мог позвать на помощь. Он мог открыть окно и закричать, чтобы поднять соседей. Соседи прибегут, но к тому времени будет слишком поздно. Они поднимут шум, откроют пальбу, будут лупить по увертливым металлическим телам неуклюжими садовыми граблями. Кто-нибудь вызовет пожарную команду, кто-нибудь еще вызовет полицию, вот так человеческая раса устроит жалкое и ненужное зрелище.
      Это, сказал он себе, будет именно той пробной реакцией, именно той предварительной пробной схваткой, которой добиваются эти твари, — пример человеческой истерии и сумятицы, которая сможет убедить их, что их задача будет легкой.
      Один человек, сказал он себе, может поступить намного лучше. Один человек, знающий, чего от него ожидают, мог дать им ответ, который им не понравится.
      Поскольку это была только схватка, сказал он себе, разведка боем. Выступление небольшой разведгруппы с целью выяснить силу противника. Предварительный контакт для получения данных, которые можно оценивать применительно ко всей расе.
      И если атаковали аванпост, оставалось сделать лишь одно, лишь одно, что можно ожидать. Нанести как можно больший урон и отступить с честью. Отступить с честью.
      Теперь их стало больше. Они пропилили, или прогрызли, или как-то проделали крысиную дыру в запертой входной двери и теперь подходили, смыкались, чтобы совершить убийство. Они расселись рядами на полу. Они мчались по стенам и бежали по потолку.
      Крейн поднялся на ноги, его фигура человека ростом в шесть футов излучала полнейшую уверенность в себе. Он протянул руку к раковине, и его пальцы сомкнулись вокруг обрезка трубы. Он взвесил его в руке — это была удобная и увесистая дубинка.
      После этого будут новые, подумал он. И они могут придумать что-нибудь получше. Но это первая схватка, и я отступлю с честью, насколько меня хватит.
      Он держал трубу наготове.
      «Итак, господа!» — сказал он.

ТЕОДОР СТАРДЖОН