7

На следующий день в суде Дуайта Бингема Уоррен был зарегистрирован в качестве соадвоката защиты по делу “Штат Техас против Джонни Фей Баудро”. Он за руку поздоровался с одетым в строгий костюм Бобом Альтшулером, чье рукопожатие напоминало хватку борца-тяжеловеса, пошедшего на “стальный зажим”.

– Мои поздравления, – прогрохотал судебный обвинитель. – Давай присядем куда-нибудь и поговорим. Ты ведь знаешь, что эта психически ненормальная женщина – убийца целой кучи людей, ты знаешь это, не так ли? Она совершенно рехнувшаяся! Как я могу заключить, ты считаешь меня чем-то вроде креста между Понтием Пилатом и гунном Атиллой, но, мальчик мой, я знаю, что говорю. У нее моральные принципы крысы. Она людоедка, маньяк-убийца!

Альтшулер отказывался отпустить руку Уоррена – ему нужны были слушатели поневоле.

– Тот ночной клуб принадлежит ей: корпорация в Луизиане – это все шелуха с каким-то чертовым двоюродным братом Кэдженом, который служит для нее прикрытием. Это не выплывает на суде, но именно она убрала жену Отта и парня, который для нее это сделал, потом другого, который убрал самого парня; к тому же мы считаем, что в 1982 году она отправила на тот свет одного корейского мальчишку, работавшего в ее клубе помощником шеф-повара; он огрызнулся на нее за то, что она не давала ему повышения, говорят, обозвал ее сумасшедшей. Думаешь, я блефую? Я точно это знаю. И одному Богу известно, сколько еще убитых было до того. Для этой девки убийство – способ решения всех проблем и сведения личных счетов. Если ты намерен послужить обществу, то помоги мне ее упрятать хотя бы на такой срок, пока она не станет слишком старой, чтобы и дальше причинять вред. Передай своему напарнику, что я буду настаивать на пятидесяти годах.

Уоррен вздохнул:

– Ты закончил? Мне можно идти?

– Думаешь, я вру?

– Возможно, ты имеешь тенденцию к преувеличению.

– Так ты ничему этому не веришь?

– Это вообще не мое дело – верить или не верить, – сказал Уоррен. – А вот тебе предстоит все это еще доказать. Занимайся своей работой и не отнимай у меня времени попусту.

Ему удалось вырвать свою руку у Альтшулера, однако пальцы его стали ярко-красными и саднили.

Уоррен проворно поднялся по лестнице в суд Лу Паркер. Комната присяжных, как всегда, была полна адвокатов, ожидавших назначений. Три дня назад, подумал Уоррен, и я был среди них.

Он отозвал Нэнси Гудпастер в тихий уголок приемной. Сделки заключались где угодно, иногда даже в судебных туалетах.

– Карты на стол, Нэнси. Что ты предложишь, если Гектор Куинтана сделает признание?

– А он хочет?

– Он говорит, что ни за что этого не сделает. Правда это или нет, но мне тоже нужно что-то, чтобы ему предложить.

– А чего хочешь ты, Уоррен?

Ну, раз уж она решила, что может провести дело сходу, а судья Лу Паркер погладит ее за это по головке, то ко мне можно обратиться и по имени, подумал Уоррен. Он сделал вид, что задумался.

– Замени обвинение на обычное убийство. Двадцать лет. Сними обвинения в вооруженном ограблении и незаконном ношении оружия.

– Вы отнимаете у меня время, адвокат.

Нэнси Гудпастер взглянула на свои наручные золотые часики. Но Уоррен понимал, что более важного дела у него сейчас нет.

– Опознание, сделанное Шивой Сингх, ничего не стоит.

– Я придерживаюсь противоположного мнения.

– На той автомобильной стоянке, у химчистки, было темно. Я это проверял. Ни одного приличного уличного фонаря. В городе тысячи парней, которые имеют черные волосы и носят летними вечерами рубашки с брюками. Я не думаю, что Сингх действительно видела лицо того мужчины.

– Она утверждает, что видела.

– Нэнси, что делает это убийство предумышленным, так это предположение об ограблении. Но тогда ответь мне, куда же дел Куинтана те сто пятьдесят баксов, которые он взял из бумажника Дан Хо Трунга? У него их не было при себе, когда он грабил “Секл-К”. Даже если он и бросил бумажник в какую-нибудь урну, то не мог же он выбросить вместе с ним и деньги, как ты думаешь? Кто же в это поверит? Ты не сможешь доказать бесспорность предумышленного убийства.

Уоррен немного подождал.

– Ты ведь хочешь довести это дело, не правда ли?

– Естественно.

– Тогда уступи немного. Уступи от чистого сердца.

– Пятьдесят лет.

– Мой парень никогда не пойдет на это. У него нет судимостей. У него была работа, он не бродяга. Он обыкновенный мексиканский campesino[21]. Дома у него остались жена и дети. Отец подарил ему ослика на свадьбу. Он не убийца.

– Он убил человека, и это сделало его убийцей.

– Ты же понимаешь, о чем я говорю.

– А это ничего не означает. У убийц бывают и жены и дети. Я знала одного, который освобождал хромых собак из ловушек. А еще помню другого, который выкармливал белок. Короче, теперь, как я вижу, я познакомилась еще с одним – владельцем ослика. Господи, Уоррен… – Она вздохнула. – Просто тебе его жалко, вот и все. Очередной несчастненький мерзавец, вроде того, из дела “Кмарт”. Хотя, может быть, если бы он был моим клиентом, я бы тоже его жалела…

Отлично. Он немножко продвинулся. У Нэнси Гудпастер есть сердце. Этим она ему и нравилась.

– А когда Куинтана встанет перед присяжными, – сказал Уоррен, – они тоже почувствуют к нему жалость. Он не грубый, не злой, он вовсе не плохой человек. У него есть гордость и чувство собственного достоинства, и этого нельзя будет не заметить. Присяжные заседатели никогда не согласятся с “предумышленным”. И они дадут ему значительно меньший срок, чем пожизненное заключение.

– Сорок лет, – сказал Гудпастер. – Мое последнее слово.

– Вы жестокая женщина.

– Нет, просто я делаю свою работу, как вы делаете вашу.

Казалось, Нэнси всерьез была огорчена упреком.

– Ты снимешь обвинение в ограблении?

– Я подумаю над этим, Уоррен. Мне пора идти. Желаю приятно провести уик-энд.

Уоррен вздохнул. Он надеялся, что ему удалось скрыть чувство триумфа. Он спасал человеческую жизнь.

В понедельник в своем офисе под конец рабочего дня Скут Шепард спросил:

– Тебе известен статус закона о самообороне?

Уоррен, нахмурившись, кивнул:

– И я знаю также, что существует поправка, внесенная в уголовный кодекс в 1974 году, которая взывает к “обязанности отступить”.

– Ты попал в десятку.

В одной руке Скут держал сигарету, а в другой – стакан бурбона со льдом. Когда бы солнце ни угрожало поднырнуть под нок-рею, Скут сразу же переключался с “Лоун стар” на “Уайлд теки”[22].

– Сдается мне, – сказал Уоррен, – что один вопрос обвинителя обязательно привлечет к себе внимание присяжных. Если в тот вечер Клайд Отт был пьян и агрессивен, зачем Джонни Фей Баудро вообще согласилась войти в его дом? Зачем она поднялась наверх? И когда она сбежала по лестнице из спальни, почему она не попыталась выскочить за дверь, прежде чем он загородил ей дорогу? А если Клайд уже однажды ломал ей челюсть и Джонни Фей знала, каким жестоким он может быть, – почему она продолжала с ним встречаться? Если верить ее рассказу, то Клайд даже говорил в присутствии двух свидетелей, что готов убить ее. На первый взгляд, это хорошо для нас, но здесь есть и другая сторона. Обвинение заявит, что именно поэтому Джонни Фей и захватила с собою пистолет, идя на тот ужин. Они назовут это обдуманным намерением.

– Правильно, правильно, – сказал Скут, мягко улыбаясь. – Конечно, все зависит от того, как леди расскажет об этом, когда будет давать показания. Все сводится к вопросу о правдоподобии. Насчет “обязанности отступить” можешь особенно не волноваться. Все эти янки-юристы понаехали сюда, когда нефть шла по тридцать пять долларов за баррель, они буквально затолкали эту поправку в глотку законодательной власти. Они надеялись перенести Техас в двадцатый век, так сказать, юридически. Это было писаньем против ветра. Все равно Техас остался Техасом. Люди здесь носят при себе оружие, и каждый считает себя двоюродным братом Уайта Ярпа[23]. Мужество, верность, честь и долг – мы воспитаны на этих вещах. Мужчина не должен отступать перед угрозами. Вот основа самообороны, и неважно, что там говорит закон о дурацкой обязанности “отступить”.

Уоррен вспомнил, что Техас имеет самую долгую среди всех штатов историю пограничных войн. Его жители были приучены к пистолетам, крови и смерти, а также к тому, чтобы стоять с прижатыми к стене спинами. Он также вспомнил техасский статут о любовниках, который утверждал, что убийство любовника жены не явлется преступлением. Это положение было исключено из книг около двадцати лет назад, однако закон все еще гласил, что если ты из достоверных источников узнал, что кто-то намеревается тебя убить, то ты имеешь право вооружиться, зайти вперед и поискать объяснений.

– Позволь мне рассказать тебе одну историю, – продолжал Скут, – первое для меня дело об убийстве, около сорока лет тому назад. Мой клиент, парень по имени Уайти Гарсия, насмерть застрелил жену и ее дружка, когда те мирно сидели, потягивая пиво, в баре на Серд-Уорд. Застрелил совершенно преднамеренно. Он подошел к парочке и спросил у жены, что она тут делает. Другой парень, чье имя было Рамос, встрял в разговор и сказал: “А ни-фига а-на ни-делает”. Уайти выхватил девятимиллиметровый пистолет и выстрелил сопернику в живот. Жена тут же вскочила и с криком кинулась через весь бар. Ее он застрелил выстрелом в спину. Затем Уайти еще разок разрядил пистолет в голову мистера Рамоса. Засунул оружие за пояс и вышел из бара.

Штат потребовал для Уайти Гарсия шестьдесят лет тюрьмы, признав его виновным в убийстве жены. Они даже и не упомянули про Рамоса. Мы отвергли предложение, и я вынес дело на суд присяжных. Те признали Уайти виновным. Дали ему десять лет, потом подошли, пожали ему руку, сказав при этом, что они сделали все, что могли, и если бы он не заходил так чертовски далеко и жену не убивал, то они бы его вообще отпустили.

Скут долил свой стакан из литровой бутылки “Уайлд теки”.

– Я хочу сказать, что “отступать” вовсе не обязательно. К тому же, в последние годы мы достигли большого прогресса в вопросе о правах слабого пола. Равные возможности, равная зарплата, никакой дискриминации в офисе и так далее. Моя линия защиты заключается в следующем: почему это в наш просвещенный век женщина обязана отступать больше, чем мужчина? Особенно если “этого сукина сына давно следовало прикончить”. Я хочу продать эту теорию присяжным и вывести мою клиентку прямо из суда Дуайта Бингема точно так же, как когда-то вышел из бара Уайти Гарсия.

Дело о правах женщин. “Иисус, услышь мою молитву!” Уоррен даже языком прищелкнул от восхищения. Если кто и мог сделать такое, так это Скут.

Уоррен спросил у старшего адвоката:

– Вы считаете, что история Джонни Фей соответствует действительности?

– Трудно сказать. Во всяком случае, пока это все, с чем я вынужден работать. Я хочу, чтобы ты поговорил с нею, потом порыскал вокруг и побеседовал еще с кем-то, кто будет нам полезен. Потом ты снова поговоришь с нею, и так до тех пор, пока ей не станет дурно от звука твоего голоса. Выясни, откуда нам могут нанести удар. Когда я предстану перед судом присяжных, я бы не хотел иметь какие-то неприятные сюрпризы.

– Когда я должен с нею встретиться?

Скут взглянул на свои “Ролекс”.

– Где-то часа через два. Мы отправляемся в “Доум” на игру “Астро” – ты, я, Джонни Фей и ее новый дружок. Ее идея – ее и угощение. Бейсбол наскучил мне до потери сознания. Но между подачами ты сможешь поближе познакомиться с леди.

Уоррен потянулся к телефону.

– Я просто должен позвонить и отказаться от назначенного ужина.

Набирая номер, Уоррен сказал:

– Скут, если у нас среди присяжных заседателей будут люди, понимающие по-испански, то мне бы не хотелось, чтобы Джонни Фей рассказывала им про свою любимую мексиканскую песню.

– Почему? А какая это песня?

– В досье написано – “No vale nada la vida”.

Скут был явно озадачен.

Уоррен холодно рассмеялся:

– Ты не знаешь, что это означает?

– Сказать по правде, нет.

– Это значит: “Жизнь ничего не стоит”.

Отправившись домой, чтобы переодеться, Уоррен решил не ехать по оживленной автомагистрали, а взял курс на центральную улицу и Голкум, мимо того места, где раньше был “Шамрок”. Он рассчитывал добраться до Брейс-Байю к семи пятнадцати, а в восемь уже быть на стадионе. Когда Уоррен завернул за угол в маленький глухой переулок, где стоял его дом, он увидел на подъездной дороге машину Чарм – “Мазда RX-7”. Это означало, что Чарм приехала домой сразу же после работы. Она не ждала его: он сказал, что идет на ужин к Левиным. Чарм тоже была приглашена.

– Сомневаюсь, что мне удастся вырваться, – сказала она, – но если я смогу, то позвоню тебе в офис Шепарда.

В туманном вечернем зное Уоррен увидел, что Чарм и какой-то незнакомый ему мужчина стоят у автомобиля, припаркованного чуть дальше, но на той же стороне улицы, что и дом Блакборнов. Чарм стояла спиной к дороге, слегка расставив ноги, отчего юбка на ней была туго натянута. В этот вечер Чарм была в светло-синем костюме – за 1600 долларов, от “Лорда и Тейлора”, как вспомнилось Уоррену. Мужчина облокотился на открытую дверцу машины и что-то говорил, энергично жестикулируя. Уоррен коснулся тормозной педали своего “БМВ”.

Тем временем мужчина положил руку на плечо Чарм и, казалось, слегка сжал пальцы. Затем он приложил к ее щеке ладонь и какое-то время так подержал. Чарм при этом немного склонила голову.

Жесты обоих были настолько красноречивы, что Уоррен мгновенно все понял.

Он медленно затормозил рядом с другим автомобилем, стоявшим футах в пятидесяти от них. Проехать мимо Уоррену не позволял тупик: дом его находился недалеко от конца переулка. Уоррен мог бы круто развернуться и уехать или вернуться на авеню, но они наверняка заметили бы это. Тем более, Уоррен не мог решиться и привести их в замешательство, свернув на подъездную дорогу к дому. Он подождал, включив кондиционер и слегка подрагивая от волнения, пока, наконец, мужчина закончил разговор, наклонился, быстро поцеловал Чарм в губы и нырнул в машину.

Он проехал мимо Уоррена, даже не взглянув в его сторону. Крепко вцепившись в руль, Уоррен рассматривал соперника, пока машина проплывала вдоль окон. Он увидел загорелого мужчину лет сорока и с усами. Слово “любовник” вспыхнуло в мозгу Уоррена. Он почувствовал, как его губы, совершенно пересохшие, стягиваются в жалкую гримасу.

Чарм повернулась и быстро пошла к дому, постукивая каблуками по бетону дороги. Из своего автомобиля Уоррен увидел, но, конечно, не услышал, как закрылась входная дверь. Однако он так отчетливо представил себе этот звук, будто слышал его в действительности: звуки закрываемых дверей нашего дома всегда очень знакомы нам и неповторимы.

Где-то на улице перекликались между собой дети. Роликовые коньки скрежетали по бетоннным плитам тротуара. Уоррен поставил машину с внешней стороны подъездного пути.

Войти в дом? Улизнуть? Пойти и напиться в стельку?

Ему хотелось кричать от гнева. Он почувствовал внезапное желание закурить и понял, что в сущности никогда и не утрачивал этого желания. Уоррен испытывал отвращение к самому себе. И на виски ему давил зной умирающего вечера.

Но это был по-прежнему его дом. Там находилась его одежда, и она была ему нужна. Уоррен вытащил ключ зажигания, выбрался из машины, открыл входную дверь и прошел в прохладный коридор, ведущий в гостиную. Уби, ковыляя и отчаянно виляя хвостом, подбежала к нему.

– Жаль, что ты не умеешь говорить, Уби. Я задал бы тебе целую кучу вопросов.

Чарм сидела в кресле-качалке за сосновым кухонным столом и пила из стакана холодное белое вино. Скрип качалки был единственным звуком, который раздался, когда Чарм подняла на Уоррена свои затуманившиеся глаза. В них тоже была какая-то дикость и гнев, не уступавший по силе тому гневу, который испытывал Уоррен.

Гнев маскирует страх, подумалось Уоррену.

– Я видел тебя там, – сказал он. – Я был в своей машине.

Чарм молча и пристально смотрела на него.

Сердце Уоррена громко стучало, но все остальное в нем будто окаменело.

– Не возражаешь, если мы поговорим в спальне, Чарм? Мне необходимо переодеться.

С покорностью, которая показалась Уоррену притворной, Чарм последовала за ним, по-прежнему со стаканом вина в руке и с Уби, плетущейся позади них с обвисшим хвостом. Уби все понимает, подумал он.

Чарм сидела на краю огромной кровати, пока Уоррен снимал костюм и, сложив стрелки брюк, аккуратно вешал одежду на деревянную вешалку. Чувство окаменелости у него прошло, но вместо этого появился звон в ушах. Я не знаю, что сказать или что предпринять, думал Уоррен. Это должна сделать Чарм.

– О'кей, – наконец проговорила она, вздохнув.

– Что о'кей?

Уоррен стал разыскивать свою бейсбольную кепку, запрятанную где-то среди свитеров, теннисных туфель и старых футболок с разными эмблемами.

– Тот человек, с которым ты меня видел, – тихо сказала Чарм.

– Видел?

– С которым у меня роман.

Уоррен нашел черную бейсболку “Астро” и решил тут же надеть ее на голову. Каждая рука его, как ему казалось, была в двадцать пять фунтов весом, и он, не переставая, теребил козырек бейсболки, чувствуя, что дышит, как после тренировки в гимнастическом зале.

Когда он повернулся, Чарм сказала:

– Ты выглядишь очень глупо.

Уоррен стоял в белой рубашке, красных жокейских шортах и в “Астро”.

– Это потому, что я чувствую себя глупо, – объяснил он, ощущая, как гудит кровь в его венах.

– И что ты намерен предпринять? – спросила Чарм. – Какова традиционная реакция, принятая здесь, у вас, когда вы узнаете, что у жены любовный роман? Бросаетесь на нее с кулаками? Топчете ее своими ковбойскими ботинками? Кричите и хлопаете дверью, как здесь говорят, оскорбленные до самого нутра?

Ее глаза затуманились от слез.

– Иногда мы делаем это, – сказал Уоррен, – а иногда мы выходим, разыскиваем того сукина сына и всаживаем ему пулю промеж глаз.

– Великолепно, – пробормотала Чарм.

– Теперь расскажи мне обо всем этом.

Почувствовала ли она облегчение от того, что он не стал кричать? Что он, по всей видимости, держит себя в руках? Он не мог этого сказать. Казалось, Чарм думает совсем не о том.

– Ты хочешь знать его имя? Все неприличные подробности? Как долго, как часто? Ты хочешь знать, лучше ли он тебя в постели или хуже? Это, да?

– Пожалуйста, Чарм.

Помолчав некоторое время, она спросила:

– Так что же именно ты хочешь знать?

Это заставило его задуматься, внесло какую-то ясность в его мысли, и он мягко сказал:

– Что ты сейчас переживаешь? Что ты собираешься делать дальше?

Минут пять она плакала.

Уоррен привык к этому: Чарм была женщиной с глубокими эмоциями и, так сказать, со слабой плотиной на пути слезных потоков; порою, начиная плакать, она не могла остановиться – так было, когда вода из засорившейся в туалете канализации хлынула в гостиную, так было в тот раз, когда непосредственный начальник Чарм на телевидении пытался изъять какие-то эпизоды из взятого ею интервью. Ее отец был холоден, как рыба, и никогда по-настоящему ее не любил – это была периодическая тема ее рассказов. Чарм ненавидела хьюстонскую погоду – влажность здешнего пятимесячного лета казалась ей невыносимой. Она старела. Мужчины не понимают женщин и никогда не смогут понять. Ее старшей сестре требовалась мастектомия. Эти и другие душевные травмы переполняли берега слезных источников. Голос Чарм стал хриплым от рыданий.

Обычно в таких случаях Уоррен крепко обнимал ее, шептал ей ласковые слова, массировал ей спину так, как это делают матери грудным детям, когда те не могут срыгнуть. Чарм однажды дала всему этому определение:

– Я человек, не уверенный в себе. Это часто бывает с детьми, выросшими в разведенных семьях – я когда-нибудь сниму хороший документальный фильм на эту тему. Мой родной отец таскал нас туда-сюда по всему Восточному побережью, пока мне не исполнилось десять. К тому времени, когда мне было двенадцать, я уже успела поучиться в пяти разных школах. У меня никогда не было постоянной подруги. А затем меня приволокли сюда. У меня нет корней.

– Они у тебя есть, – обычно возражал Уоррен. – Ты имеешь их здесь. Теперь, со мною.

Но на этот раз в спальне, в этом меркнущем свете дня, Уоррен не стал успокаивать ее ни руками, ни с помощью слов. Он больше не знал, как это делается. Чарм ушла в ванную умыть лицо. За это время Уоррен надел свежевыстиранные джинсы, чистую белую рубашку и хлопчатобумажную ветровку. “Обещанья сдержу я и многие мили пройду, перед тем как ко сну отойду”, сказал поэт. Уоррен сел на пол и обулся в свои старые ботинки из воловьей кожи.