Дождь стучал по крыше, молнии прочерчивали линию горизонта. После каждой вспышки они оставляли струю разогретого воздуха, который следовал за ними мощным ударом грома. Чарм Блакборн негромко вскрикнула, и это разбудило Уоррена, который шепотом начал успокаивать ее, нежно поглаживая, пока она не затихла в беспокойном, тревожном сне. Циферблат часов показывал 3.30 утра, 19 мая 1989 года. Какое-то время Уоррен прислушивался к шуму дождя и диким завываниям ветра.

В шесть часов внезапно включились спринклеры на газонах, раскинув дуги водяных брызг над и без того промокшей травой. Уоррен снова проснулся, на этот раз с эрекцией, которую он отнес за счет присутствия жены на его половине кровати. Обычно Чарм обнималась с пуховой подушкой подальше от него, на своей половине, поскольку костистые формы, которыми отличалось тело мужа, мешали ей спать. Однако в то утро Чарм лежала рядом, плотно прижавшись грудью к его лопаткам и дыша прямо ему в ухо. Такую непривычную “близость” Уоррен приписал последствиям бури и всем тем не имеющим названия страхам, которые она порождает в людях, чьи жизненные основания недостаточно прочны.

Повернувшись к жене, он шепотом произнес ее имя. Чарм приоткрыла сонные глаза, похожие сейчас на маленькие щелочки, однако высунула руку из-под одеяла и выразительно покрутила пальцем перед носом Уоррена. Это был тот самый жест, которому она выучилась в Сан-Мигель-де-Альенде, чтобы отгонять уличных мальчишек, когда те начинали выпрашивать песо. Дети сразу же отступали. Затем Чарм, как правило, говорила: “О Господи, как же я могла так поступить?” – и бежала за ними, чтобы втиснуть монеты в их потные ладони.

– Сколько времени? – прошептала она.

– Четверть седьмого.

Чарм отвернулась и включила кондиционер над головой.

Облака умчались на запад, и на газоне зачирикали птицы. Выскользнув из постели, Уоррен обнял Уби, свою подагрическую бронзово-золотистую охотничью собаку, спавшую на коврике у кровати, после чего быстро натянул на себя серый спортивный костюм.

Вместе с Уби, радостно ковылявшей и пыхтевшей сбоку, Уоррен минут двадцать побегал трусцой по Брейс-Байю. Вернувшись домой, он принял душ, сварил кофе и запил им целую миску мюсли[3], а потом съел банан, который сорвал у пруда.

Тихо, стараясь не разбудить Чарм, Уоррен оделся. Взглянув на жену, точнее на то, что ему было видно, – несколько прядей темно-каштановых волос и хорошо знакомую фигурку, эмбрионом скорчившуюся под покрывалом, – он тихо проговорил: “Я люблю тебя”.

В начале восьмого он уже мчался в своем “БМВ” по юго-западной автомагистрали под синим небом, чисто вымытым ночным дождем. Под таким небом можно воображать себе одиноких гуртовщиков на берегах Бразос и старые колесные пароходы, пенящие воду на Баффало-Байю. И, разумеется, сидя за рулем машины, Уоррен тоже воображал себе все это. Но еще он воображал, что женат на женщине, которая по-прежнему обожает его, что телефон в его офисе надрывается от звонков и что он целиком контролирует всю свою жизнь.

Выдуманные картины начали терять свою четкость. Уоррен знал, что должен что-то предпринять, иначе самый их остов развалится на куски.

С телефона перед кафе в полуподвальчике Уоррен связался со своей приемной. Единственным сообщением, поступившим за время его отсутствия, была просьба перезвонить в офис Скута Шепарда. Опустив в прорезь автомата еще один двадцатипятицентовик, Уоррен позвонил туда. Секретарша сообщила, что мистер Шепард в настоящее время находится на слушании в 342-м окружном суде.

– И что же там происходит? – поинтересовался Уоррен.

– Устанавливают сумму залога по делу Отта, – ответила секретарша.

– Если я не застану его там, то еще раз перезвоню, – пообещал Уоррен.

Скут Шепард возглавлял коллегию хьюстонских адвокатов по уголовным делам. Он был старым другом отца Уоррена. Немногие люди становятся легендой еще при жизни – Скут был одним из них. В процессе по делу Джона Р. Бейкера, нефтяного магната-мультимиллионера, обвинявшегося в отравлении собственной жены, Скут два раза кряду не давал присяжным прийти к единому мнению, пока в конце концов не было прекращено само дело. Он защищал интересы Марты Сэчс, доктора-сексопатолога, обвинявшейся в убийстве на глазах у двух свидетелей ее подруги-возлюбленной, выиграл процесс и добился оправдательного приговора. Скут защищал крупных дельцов наркобизнеса, главарей мафиозных синдикатов и всегда их вытаскивал, если у него имелось хоть немногим больше туманной надежды, да бормотания сицилийских молитв. Его краткую биографию публиковали “Тайм” и даже “Вэнити фэа”[4], а добрая дюжина нью-йоркских издателей уговаривала его написать книгу о тех судебных процессах, в которых он участвовал. Отказываясь, Скут произнес фразу, ставшую крылатой: “Если я выдам свои секреты, то с чем же я останусь?” Но, по мнению Уоррена, в этих словах было больше кокетства. Никто не смог бы по книге выучиться тому, что умел Скут.

Уоррен поднялся в лифте на пятый этаж, в 342-й окружной суд. Здесь под высоким потолком над ореховыми панелями была развешена целая галерея живописных полотен – портреты судей минувших времен, облаченных в роскошные мантии. Нынешний председательствующий резидент 342-го окружного суда, судья Дуайт Бингем, был одним из четырех чернокожих судей округа Харрис. Ему принадлежал самый вместительный и величественный во всем здании зал судебных заседаний – Бингем владел им по праву старшинства. “Но все, что Дуайт Бингем знает о юриспруденции, – сказал Уоррену, тогда только начинавшему практику, его отец, – может поместиться в котомке мексиканского эмигранта-поденщика. Слишком поверхностный, слишком благодушный. Он не любит отправлять молодых негров в тюрьму – согласно его теории они там окончательно остервенеют и выйдут еще опаснее, чем были. Его слабость в том, как мне кажется, что ты и твои приятели-хиппи назвали бы… состраданием”.

Однако Уоррен любил судью Бингема и восхищался им. Закон мог быть и суровым. Но и хороший закон становится дурным, если его применяет плохой человек. Мир намного безжалостнее, чем это кажется большинству людей, считал Уоррен, и он нуждается в любом сострадании, какое только есть.

Десять дней назад по заведенному ритуалу один из служителей окружной прокуратуры раскрутил барабан, в который поместили цветные пинг-понговые шарики с номерами двадцати шести харрисских окружных судов. Выпал желтый шар с номером судьи Бингема – это значило, что именно ему достался “лакомый кусок” нынешнего сезона – дело об убийстве Отта. Подсудимая, хозяйка ночного стриптиз-клуба, убила своего любовника, доктора Клайда Отта, гинеколога-мультимиллионера, который владел рядом нарколечебниц, разбросанных по всему округу Харрис. Штат Техас выдвинул обвинение в предумышленном убийстве; Скут Шепард от имени ответчицы выступил с возражением в порядке самозащиты обвиняемой. В течение многих недель это убийство было главной темой вечерних новостей. Слушание дела назначили на конец июля, что гарантировало каждодневные заголовки в газетах – излюбленный адвокатами вид судебного разбирательства.

Лет семидесяти от роду, готовый вот-вот уйти в отставку, судья Бингем сидел на высокой, орехового дерева скамье напротив Большой государственной печати Техаса. Несмотря на то, что сегодняшнее событие являлось всего лишь обычной процедурой, связанной с ходатайством об уменьшении суммы залога, на адвокатских скамьях перед барьером свободных мест не было. Уоррен втиснулся на одно из зрительских мест, отметив, что среди публики, кроме него, уже находилось немало адвокатов и работников прокуратуры. Все они пришли, чтобы послушать маэстро Скута Шепарда. Начинающие юристы учились у него, ветераны – попросту любовались.

Широкоплечий, под метр восемьдесят ростом, Скут обращал на себя внимание бледным, выпуклым лбом и чуть воспаленными, глубоко посаженными глазами, которые напоминали маленькие черные буравчики. Нос у него был большим и мясистым. В этот день Скут появился перед судом в помятом костюме. Уоррену всегда казалось, что Скут Шепард походит на какого-нибудь нефтяного дельца, приехавшего в Вегас поразвлечься.

Тусклый желтый свет люстр поблескивал на лысине Бингема. Оторвавшись от каких-то бумаг, судья поднял глаза и вежливо произнес:

– Итак, мистер Шепард, я ознакомился с заявлением, поданным вами от имени вашей подзащитной, миз[5] Джонни Фей Баудро. Вы хотите, чтобы я снизил сумму залога с трехсот тысяч долларов до пятидесяти тысяч. Я не уверен, что могу удовлетворить вашу просьбу.

Скут Шепард неуклюже поднялся с места.

– Ваша честь, на то моя подзащитная имеет самое веское основание, какое только может быть у обвиняемой. Она разорена.

Судья Бингем взглянул через весь зал на мрачное лицо помощника окружного прокурора Боба Альтшулера, главного обвинителя в 342-м суде.

– Насколько я понимаю, – сказал судья, – ваше мнение, мистер Шепард, расходится с мнением представителя штата Техас.

– Да, ваша честь, и по самым веским основаниям, какие только могут быть у штата. – Альтшулер уже стоял, по-борцовски широко и крепко расставив ноги.

Большой, представительный мужчина сорока пяти лет, с колючим взглядом карих глаз и густой копной пепельно-серых волос, он подался вперед, сложив руки в воинственной позе.

– Это все-таки обвинение в убийстве, – сказал он. – Не говоря уже о том, что обвиняемая, миз Баудро, застрелила свою жертву, доктора Отта, который был безоружен. И вину свою признала.

– Нет, нет и нет, – почти вслух проворчал Скут Шепард.

Судья Бингем обратился к обвинителю:

– Да, но эти документы свидетельствуют о том, что миз Баудро добровольно сдалась полиции. Здесь сказано, что она проживает в городе, имеет постоянную работу, давние связи в обществе и никуда не собирается уезжать, даже если допустить, что ей есть куда поехать. К тому же сегодня она присутствует в этом зале.

С добродушным видом судья взглянул на Боба Альтшулера – они чуть ли не каждый день работали вместе.

– В чем суть вашего возражения, господин обвинитель? Сегодня она здесь, а завтра, глядишь, и след простыл?

– Возражение штата, – сказал Альтшулер, – заключается в том, что обвиняемая вполне в состоянии выплатить залог в триста тысяч долларов, то есть сумму, которая была установлена этим судом до появления мистера Скута Шепарда. Тем более что, как ни странно, пригласить мистера Шепарда в качестве адвоката обвиняемая все же себе позволила.

– Ох! Вот это аргумент! – воскликнул Скут, делая шаг к барьеру, отделявшему судейские места. – Я не собираюсь уменьшать стоимость своих услуг! Нынешняя сумма залога могла бы не позволить этой леди выплатить мне мой гонорар. А вдруг ей тогда пришлось бы выбирать между мной и залогом? Я знаю, что в городе немало других адвокатов, и я не самый ловкий, не самый молодой, а может быть, даже не самый умный из них.

Он простер руки в сторону старого судьи.

– Но она хочет, чтобы ее защищал я. Что же нам теперь делать, ваша честь?

– Да, это было бы прискорбно, – сказал судья. – Мы могли бы лишиться прекрасного процесса.

Сидя на скамье в задних рядах зала, Уоррен улыбнулся. Он знал, что судье Бингему нравилось подыгрывать Скуту или играть вместе с ним, тем более, когда в его суде находились репортеры.

Теперь Бингем пристально посмотрел на обвиняемую Джонни Фей Баудро, одиноко сидевшую за столом защиты.

– Мэм, вы заявляете, что не являетесь владелицей ночного клуба на Ричмонд, хотя все считают вас его хозяйкой. Постойте, как же он называется?

Нацепив на свой толстый нос бифокальные очки в роговой оправе, судья пошелестел лежавшими перед ним бумагами:

– “Экстаз”! Какое провоцирующее название. Я верно говорю? Так вы утверждаете?

Скут отступил назад и наклонился, что-то шепча своей подзащитной. Затем он заявил суду:

– Ваша честь. У миз Баудро слегка простужено горло, а этот зал чрезвычайно велик и гулок. Мне бы не хотелось, чтобы ей пришлось кричать, так как это может ухудшить ее самочувствие. Нельзя ли нам с мистером Альтшулером подойти поближе к судейской скамье, чтобы мы могли все вместе обсудить наш вопрос.

– Разумеется, можно, мистер Скут, – сказал судья.

Джонни Фей Баудро медленно поднялась. В это майское утро в проветриваемом кондиционерами зале суда на ней был белый льняной костюм и белые туфли на высоких каблуках; шею ее украшала нить культивированного жемчуга, а руку – изумрудное кольцо. Джонни Фей не скрывала, что ей уже сорок, хотя вполне могла бы сойти и за тридцатилетнюю. Два десятка лет назад она избиралась Невестой на Празднике Тела Христова и затем была второй на конкурсе “Мисс Техас”. Но и теперь на ее лице вряд ли можно было отыскать морщинку, а руки ее были глаже пергамента. У нее была высокая грудь, роскошные бедра и невероятно тонкая талия. Однако, как бы то ни было, но самым примечательным в ее внешности являлся цвет глаз. Левый ее глаз был карим, а правый – холодным, серовато-голубым. Мало кто замечал это сразу же. Попросту под ее взглядом все начинали чувствовать себя не совсем уютно.

Джонки Фей сделала несколько шагов по направлению к судейской скамье, затем развернулась и пошла назад за своей сумочкой. Зоологи сравнили бы ее походку с движениями тигрицы во время гона. Даже судья Бингем не мог отвести глаз от ее колыхавшегося при ходьбе зада.

Когда она снова возвращалась к скамье судьи, Уоррен тоже присмотрелся со своего места в последних рядах. Похоже на пару молоденьких поросят, извивающихся в джутовом мешке, подумал он.

В зале наступила тишина. Все вытянулись, прислушиваясь.

– Это верно, ваша честь, – сказала Джонни Фей хрипловатым, слабым голосом. – “Экстаз” не принадлежит мне. Я всего лишь там работаю.

Скут взял инициативу на себя.

– Она на постоянном окладе, ваша честь, – сорок тысяч долларов годовых с ежемесячной выплатой. Она заняла деньги у своих работодателей, чтобы внести такую громадную сумму залога. Заняла их под двенадцать процентов. Все, чем она в настоящий момент располагает, – это банковский счет в две тысячи долларов, немного драгоценностей и автомобиль.

– Ее автомобиль – это “Мерседес 450-SL”, которому всего два года, – заметил обвинитель.

– Просто у нее хороший вкус, – сказал Скут. – К тому же мы ведь не собираемся отбирать у нее эту машину, не правда ли? Иначе как же она будет добираться до места работы?

– Или в суд на слушание дела, – добавил Бингем.

Боб Альтшулер всей своей массой надвинулся на обвиняемую:

– Миз Баудро, вы готовы поклясться штату Техас и настоящему суду, что не имеете наличных капиталов, ценных бумаг, страховых полисов, доли в каких-либо совместных фондах, акций торговых предприятий или каких-то иных оборотных средств?

Широкий рот Джонни Фей Баудро изобразил улыбку:

– Да, сэр. Ничего, кроме личного счета в Американском банке да той одежды, что на мне.

– И, я уверен, тех немногих предметов туалета, что остались в вашем шкафу…

– Немногих, – согласилась Джонни Фей. – Уж не хотите ли вы, чтобы мне пришлось продать что-то из своего гардероба?

Устроившись на самых краешках сидений, репортеры из “Пост” и “Кроникл” заскрипели перьями. Сказанное стоило процитировать.

– Мистер Боб, – сказал судья Бингем, – эти бумаги говорят мне, что, если величина залога будет уменьшена, работодатели миз Баудро – та корпорация, которая принадлежит неким нефтепромышленникам из Луизианы, – готовы одолжить миз Баудро требуемую сумму. И тогда подсудимая сможет расплатиться с мистером Шепардом, а мы – продолжить данное судебное разбирательство. В противном же случае мистер Шепард не сможет принять участия в процессе, а вы лишитесь достойного оппонента. Что вы скажете по этому поводу?

Альтшулер снова сурово надвинулся на обвиняемую, словно намереваясь напугать ее своей массой.

– Миз Баудро, вы готовы подтвердить под присягой, что не имеете никаких финансовых интересов в той луизианской корпорации, которая владеет клубом “Экстаз”? И вовсе никакого отношения к ее капиталам?

– Да, сэр. Никакого. Все обстоит именно так, как сказано в бумагах.

Обвинитель еще раз мрачно посмотрел на судью.

– Конечно, если она не сможет оплатить услуги мистера Шепарда, это будет ужасно. Но у нас множество обвиняемых, которые тоже предпочли бы его, однако вынуждены довольствоваться чем-то меньшим и нанимать другого адвоката. Конституция штата Техас ни за кем не закрепляет права быть представленным в суде именно мистером Шепардом, ваша честь.

– Это верно, – вежливо отозвался судья Бингем. – Однако я считаю, что подсудимая должна иметь того адвоката, которого хочет. Это соответствует духу американской конституции. И вы не собираетесь уезжать куда-то до начала судебного разбирательства или во время него, так ведь, миз Баудро?

– Нет, не собираюсь, сэр, – твердо заявила Джонни Фей.

– И вы намерены являться всякий раз, когда это потребуется суду?

– Да, сэр. Даю вам в этом честное слово.

– Хорошо, в таком случае я убежден, что ваша просьба может быть принята во внимание. Она разумна и, естественно, искренна. Я пойду на компромиссное решение. Я намерен снизить сумму залога до ста тысяч долларов.

Судья Бингем стукнул по столу своим большим черным судейским молотком, подаренным ему Скутом Шепардом после оправдательного приговора по делу Марты Сэчс.

Уоррену Блакборну удалось перехватить Скута сразу же за широкими вертящимися дверями зала.

– Прекрасная работа, – сказал Уоррен.

– Сейчас не стоит ничего говорить, – остановил его Скут, драматически приложив палец к губам и указывая на группу обступавших его репортеров. – Вы можете принять мое приглашение на ленч на следующей неделе, мой юный друг?

– В любой день, – ответил Уоррен.

– Я позвоню вам после уик-энда, – по-королевски произнес Скут, – и скажу, где именно.

Ряду событий, которые последовали вслед за этим, суждено было отметить жизнь Уоррена Блакборна, изменив ее навсегда.

В ту же пятницу, ближе к вечеру, Джонни Фей Баудро сунула руку под диванный матрац в гостиной, затолкала 50000 долларов сотенными купюрами в свою сумку из страусиной кожи и отправилась развлекать себя покупками. Она уже по опыту знала, что это должно было поднять ей настроение. Несмотря на финансовую победу, одержанную ею, день, проведенный в суде, особого удовольствия ей не доставил. Она не привыкла умолять и льстить.

В “Саковице”, что напротив торговой “Галереи”, Джонни Фей приобрела рубиновую брошку. Перейдя по 85-градусной[6] майской жаре проспект, в приятной прохладе “Лорд энд Тейлор” она купила себе жакет из русских соболей, Т-образную майку с рисунком под леопарда, два ажурных бюстгальтера и косметику от “Ланком”. Затем в “Нейман-Маркус” к уже сделанным покупкам добавились чесучевый серый костюм и темно-синее шелковое платье, которое, по мнению Джонни Фей, должно было как нельзя лучше подойти для присутствия на судебном процессе по делу об убийстве Отта.

Примерно в то же самое время человек по имени Дан Хо Трунг ремонтировал поливной насос и устанавливал таймер на спринклере во дворе дома за Мемориал-паркуэй. Двадцатисемилетний вьетнамец, имевший зеленую карточку[7], Дан Хо Трунг проживал в Хьюстоне в течение пяти лет и в августе уже должен был получить право на приобретение американского гражданства. Он был электриком, работал по найму и задешево, а потому любил, когда ему платили наличными. Его юность, проведенная в Сайгоне, заставила его понять нечто такое, чему не могли научить ни брошюры, выпускаемые правительством Штатов, ни книги по истории, – это было неотъемлемое право любого человеческого существа везде, где только возможно, уклоняться от уплаты налогов.

Окончив работу и засунув в бумажник три двадцатидолларовые купюры, Дан Хо Трунг вклинился на своем старом фордовском фургончике “фэалайн” в густой поток машин на Луп-610, затем через милю, с трудом втиснувшись на Юго-западную автостраду, он направился к востоку. Взмывшие в небо стеклянные фасады офисов отражали лучи заходящего солнца. Неподалеку от съезда на Уэслайн Дан Хо вспомнил, что ему еще нужно забрать белье из прачечной и химчистки. Бросив быстрый взгляд в зеркало заднего обзора, он помигал правым подфарником, надавил на газ и вывернул из среднего ряда вправо, к наклонному съезду. Этот маневр не должен был составить особой сложности. Дан Хо давно убедился, что техасцы учтивые и снисходительные водители.

Однако автомобиль, ехавший правее его сзади, вместо того чтобы, притормозив, уступить ему дорогу, казалось, наоборот прибавил скорость. Дан Хо почувствовал слабый удар, словно его задний бампер слегка задел передок той самой машины.

Остановиться не было никакой возможности. Машины наплывали справа и слева. Дан Хо, сбросив скорость, съехал вниз по наклонному съезду. Минутой позже он свернул на стоянку посреди небольшой аллеи и остановился напротив бульвара Уэслайн, перед вывеской “Прачечная и химчистка”. Было больше восьми часов, и все магазины, кроме “Краун-букс”, уже закрылись до завтрашнего утра. За исключением какого-то пропойцы, который свободно развалился, прислонившись к стене магазина оптики, и улыбался чему-то такому, что известно одним пьяницам, – ни на стоянке, ни возле нее никого не было.

Сквозь витринное окно химчистки Дан Хо Трунг разглядел полуповернутую к нему спиной индианку в зелено-золотистом сари. Женщина складывала в стопку картонные коробки.

Затем Дан Хо увидел, как на стоянку въехал тот самый автомобиль и остановился параллельно его фургону. Женщина, сидевшая за рулем, была в ярости и что-то кричала. Она ругалась на Дан Хо. Он не мог понять почему. Опустил боковое стекло.

– Эй, ты! Твоя моя не понимает?!

– В чем дело? – спокойно сказал Дан Хо. Женщина прорычала:

– Не пытайся умничать со мной, ты, желтолиций недоносок, ты, косоглазый мешок с дерьмом!!!

Дан Хо покачал головой и сказал:

– Леди, вы не просто злая женщина, вы сумасшедшая.

– Да ты знаешь, с кем разговариваешь, ублюдок?

Вздохнув, Дан Хо Трунг отвернулся и полез в задний карман за бумажником, в котором лежала квитанция из прачечной. Он услышал, как из автомобиля, стоявшего в нескольких футах слева, раздался истерический вопль. Дан Хо устало поднял глаза и вдруг увидел маленький черный кружок – дуло направленного на него пистолета.

В следующий момент Дан Хо почувствовал страшную боль. Он начал сползать назад, на сиденье, заливая алой кровью приборный щиток.

Имя улыбчивого пропойцы, привалившегося к стене магазина оптики в маленькой аллее, было Джеймс Тургут Данди, – хотя в своем родном Бивилле, в Техасе, он был больше известен просто как Джим Данди. Едва только фордовский фургон, а затем второй автомобиль въехали на стоянку, Джим Данди с трудом поднялся на ноги, зевнул пару раз и почувствовал неприятную тяжесть в паху, которая дала ему понять, что его мочевой пузырь требует опорожнения. Джим завернул за угол здания и облегчился. Когда он уже потянулся к молнии, чтобы застегнуть ширинку, то услыхал женский крик, а за ним громкий треск, который не мог быть ни чем иным, кроме пистолетного выстрела.

Инстинктивно Джим Данди нагнулся, прижался к стене здания и съежился, так и не успев застегнуть молнию.

– Китти Мери, – проскулил он, повернув голову в сторону улицы, – не убивай меня. Если я и сделал что-то плохое, то не со зла. Умоляю тебя, Китти Мери!

Однако Китти Мери была далеко, в городе Бивилле, и никто не стал убивать Джима Данди.

В конце концов он застегнулся и медленно подошел к фургону. Переднее окно было широко раскрыто. Джим заглянул внутрь. Человек в машине, казалось, был мертв.

Вытянутая на сиденье рука мертвеца сжимала открытый кожаный бумажник. Оттуда торчал уголок квитанции, а в отделении для денег виднелась толстая пачка смятых “зелененьких”. Джим Данди просунул руку в окно и вырвал бумажник из стиснутых пальцев мужчины.

– Черт побери! – прошептал Джим.

Внезапно он услышал звук, похожий на сдавленный вздох. Откуда и кто издал его, было непонятно. Он мог исходить и от мужчины, которого Джим посчитал мертвым. Вцепившись в бумажник, Джим Данди развернулся и побежал.

Часом позже Гектор Куинтана, бездомный, прокатил свою тележку, позаимствованную в каком-то супермаркете, по бетонной пешеходной дорожке позади теннисных кортов, а затем между корпусами С и Д гостиничного комплекса “Рейвендейл”, расположенного в Брейсвуде.

Гостиница “Рейвендейл” на временной основе предоставляла свои меблированные апартаменты всяким приезжим яппи[8] и разведенным супругам, которые проживали здесь до тех пор, пока не возвращались домой или не находили себе в Хьюстоне постоянного жилища. Обитатели “Рейвендейла” потягивали прохладительное от “Балтса и Джеймса”, а жаркими летними вечерами играли у пруда в волейбол. На незнакомых здесь особого внимания не обращали. Почти все они были друг для друга незнакомцами.

Гектор Куинтана знал, что мусорные ящики “Дампстер” тут что надо. Гринго выбрасывали такие вещи, за обладание которыми в его родном Эль-Пальмито люди непременно учинили бы драку. Однажды Гектор нашел здесь тостер, а в другой раз кроссовки “Нью-Бэланс” с единственной дыркой на мыске. Они здорово ему подошли, стоило только подложить внутрь несколько газетных комков. Ореховое масло, коробка пшеничных хлопьев, нераскупоренная бутылка тоника. Нет, он никогда не сможет понять гринго.

В тот вечер ему повезло даже больше. Роясь в зловонном мусоре, он откопал пару грязных теннисных носков, полбанки соленого арахиса “Плантер”, а потом и бутылку “Старого ворона” – виски там было дюйма на четыре. Гектор открыл ее и понюхал, чтобы убедиться, что это не керосин. Ноздри его наполнил аромат бербона[9].

Распихав свои находки, Гектор стал копать дальше. Посреди лимонных корок и кофейной гущи его черная рука наткнулась на что-то холодное и металлическое. Пистолет!

Гектор взглянул на оружие и понял, что стал обладателем необыкновенной вещи, чего-то такого, что могло коренным образом изменить его жизнь, – сумей он только найти в себе мужество и правильно этим воспользоваться.

Но откуда этому мужеству было взяться? Задумавшись, Гектор присел на свежескошенную траву рядом с автомобильной стоянкой и стал грызть орехи из банки, запивая их большими глотками “Старого ворона”, пока бутылка окончательно не опустела.

Перед тем, как он оставил свою жену и маленьких детей в родной деревушке Эль-Пальмито, отец зазвал его в поле и сказал:

– Hijo mio[10], когда ты доберешься туда, куда едешь, не забывай Франциску и детей. Высылай им деньги по субботам, прежде чем напьешься пьяным. И еще помни, что причина, почему мы так часто упускаем свое счастье, в том, что это самое счастье обычно представляется нам как упорный и изнурительный труд. Ну, а теперь отправляйся с Богом!

Неожиданно к Гектору Куинтане пришла мысль, что он понял, что тогда имел в виду старик. Бросив свою тележку Гектор засунул маленький пистолет в задний карман.

Гектор Куинтана вышел в путь теплым майским вечером направившись к продуктовому магазину “Секл-К”, который, как он приметил, находился всего лишь в квартале отсюда на Биссонет.